Текст книги "Генерал коммуны"
Автор книги: Евгений Белянкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)
Стояла Матрена подбоченясь – как она делала всегда в таких случаях, когда надо было быть смелее.
– Человек я пожилой, может, что и не так, – заговорила она дальше о своем и повернулась к Волнову. – Не обижайся, товарищ Волнов, на мои слова, по-матерински скажу: нехорошо так, честное слово, нехорошо!..
«Боевая, однако, бабенка, а вот хлеб свой выбить у председателя не смогла…» – думал Волнов, слушая, как зарабатывала Матрена свою пшеничку, как не хотели ей платить и как «люди добрые, спасибо, похлопотали за вдову».
«Безобразие! Из партийного собрания сход устроили, – наливался гневом Волнов. – Разве это метод работы?»
Мысли его развеяло выступление механика.
– Для меня правда-матка главнее всего, – говорил Остроухов, нагловато красуясь перед залом. – Без совести человек жить не может, ибо она есть главная путеводная звезда. Мы за это жизнью на фронте расплачивались.
– Что верно, то верно! – вставил, хихикнув, Мокей.
«Ловко чешет, – бесстрастно глянул на оратора председатель колхоза. – Давай, пыли всем в глаза».
– Разве плохо, когда председатель думает о колхознике? – говорил Остроухов. – Когда он считается с партчастью и платит колхозникам долг? Да, трудно Чернышеву: с одной стороны, госпоставки, а с другой – Матрена. Но на то и мы, чтобы помочь ему.
«Ловко! – отметил про себя Чернышев, – Ну и прохвост ты, Ленька!»
Под возрастающий гул Остроухов продолжал:
– Но я хочу сказать о другом. О сугубо государственном, Михаил Федорович, – обратился он к секретарю райкома. – Урожай, хочешь не хочешь, а зависит от техники. Было время, когда МТС навязывала колхозам свои условия – нетерпимые, и передача техники в колхоз вроде и оправдана. Но так я понимаю, при этом не учтена одна сторона: сама техника, ее работоспособность в новых условиях. Если в 1957 году при МТС средняя дневная выработка на трактор была равна 5–6 гектарам, то в наши годы – только трем и шести десятым… – Остроухов поперхнулся, отпил глоток воды и посмотрел в бумажку. – Вот они каковы, дела! Непорядок. Мысль напрашивается: хочешь не хочешь, а не пора ли подумать о новой организации, пусть это будет техническая станция или еще что, но она сейчас необходима, позарез, и в то же время, чтобы она не повторяла старых недостатков МТС.
Кто-то весело крикнул:
– Леньку директором. Вот бы попьянствовал!
Механик сошел со сцены под едкие смешки; как ни ловко выступил он, а не верили ему. Без «новинок» Остроухов жить не мог. Но если механик нашел «новинку», значит, знает, где руки погреть. Кто-кто, а колхозники «знавали» Остроухова.
– Как механизатор, скажу, дело говорит механик, – неожиданная поддержка Шелестом Остроухова еще более удивила многих.
«Пора, брат, и тебе сказануть, если не хочешь плестись в хвосте, – посоветовал себе самому Чернышев. – Теперь почти ясно, что Русакова не скинут… Что ж, придется отметить его большую роль… Насчет опеки района и новой тракторной станции – хватит и того, что сказано».
Пользуясь председательской властью, Чернышев сейчас же взял слово. Он соглашался, хотя и с оговоркой, что с Матреной зря тянули – надо было рассчитаться раньше. Он, конечно, понимает беспокойство Волнова насчет сохранности зерна и насчет хлебопоставок. И руководитель, если он печется о деле, так и должен себя вести! Надо полагать, однако, заявил председатель, что в колхозе с этой стороны по-прежнему все будет нормально. Остальные вопросы, – хитро закруглил Чернышев, – надо обдумать.
Умел говорить председатель. В карман за словом не лез. Все обошел, всего коснулся и во всем нашел нужный акцент…
Голос негромкий, спокойный, будто вазелином смазан, так и просится в ухо.
Умеет Чернышев и вовремя поставить точку. Точка поставлена, а тут как назло человек тянет руку – дай ему слово.
Не замечает руки Чернышев.
– Слово… Староверов Кузьма слово просит! – закричали кругом.
– А-а-а… – будто обрадовался председатель. – Ты о чем? Новое что? Если ничего нового…
– Нового нет ничего! – прохрипел гневно старик. – Все старое да известное…
– А если нет, Кузьма, – ласково заметил председатель, – то дадим слово секретарю райкома…
Староверов махнул рукой и сел. Заметив это, Чернышев уже смелее обратился к нему:
– В крайнем случае, Кузьма, мы ведь здешние, никуда не уезжаем, значит, всегда договоримся.
Все ждали выступления Батова. Что-то он скажет? Поддержит ли Волнова, опираясь, может быть, на решения вышестоящих органов, или заступится за Русакова. Может, впрочем, случиться, что он найдет полезным отложить обсуждение вопроса.
Наконец Батов вышел к трибуне.
– Время позднее, а завтра на работу, – сказал он просто, будто не на собрании. – Я буду кратким. Коммунисты колхоза поступают правильно и правильно понимают решения Пленума ЦК и свои задачи. И райком полностью их поддерживает… Что сказать о Русакове? Мне нравится, что он смелый человек. В Александровке, я вижу, ценят его. И, видимо, есть за что. Погода нас не радует. В этой обстановке русаковский запал особенно важен. А вот что Румянцевой не заплатили, это плохо. Все правление в этом виновато, и прежде всего – председатель… И колхозник в полной мере должен ощущать свою причастность ко всем артельным делам и нести такую же ответственность… В этом сейчас главное, товарищи…
Батов говорил кратко, ясно. В конце своего выступления помедлил и закончил:
– Всем должно быть ясно: к старому возврата нет и не будет!
Волнов спустился в зал, нашел Остроухова и с обычной своей шутливостью сказал:
– Мы твою идею поставим на хорошие ноги. Как-нибудь встретимся и подробно потолкуем обо всем, – и дружески пожал руку.
После собрания, выходя из клуба, Волнов сказал Батову:
– А вы хороший адвокат.
– Имеете в виду мою поддержку Русакова? Напрасно. У него и без меня достаточно адвокатов. К тому же, разве я могу сравниться хотя бы с Мокеем, – весело сказал Батов.
– Шутить изволите, Михаил Федорович.
– До шуток ли, – уже серьезно проговорил Батов и, помолчав, добавил: —Помнишь наш разговор у меня в кабинете? Ты тогда сказал: пусть нас рассудит жизнь. Вот она и рассудила.
– Поживем – увидим, – буркнул Волнов.
Батов пожал плечами.
Что толкнуло Клавдию на этот поступок, она и сама не знает. Но после собрания она почему-то оказалась рядом с Сергеем Русаковым. Шли по проулку вверх на Майскую.
Ну, на что надеяться? Жинку свою бросит, что ли? Куда там? Любит он жинку, да еще как. Да и не нужен мне он… Поговорю – и на душе легче станет…
– Трудное собрание, – словно оправдываясь, сказала Клавдия, и сама не узнала своего отчужденного голоса.
– Трудное, – согласился Сергей.
Вышли к дороге, что от Хопра вела в село, – по ней в хорошие урожайные годы с прихоперской бахчи арбузы возили – ох, и арбузы! Но вот уже второй год, как на песчаной пойме несозревшие арбузы гнили на корню.
Клавдия твердила себе – «говори же, а то будет поздно». Но все не решалась, все откладывала. А вот уже и Майская, рукой подать до двора Русаковых. Другого такого случая не подвернется.
И Клавдия переселила себя. Выпалила все-все, что вынашивала. И то, что она была неправа, и что он не должен на нее обижаться.
– Но… Клава, – перебил ее растерянно Сергей. – Зачем ты это? Отболело же все давно… Ты думаешь, что я к тебе плохо отношусь или затаил что-то?
– Я знаю, – серьезно сказала Клавдия. – Да я говорю не затем. Не думай обо мне плохо.
И словно испугавшись чего-то, Клавдия внезапно свернула в епифановский проулок, оставив Сергея в замешательстве.
Дома, упав на постель, выплакалась досыта. Встала бледная, успокоенная. Объяснение с Сергеем, пусть и позднее, сбросило с сердца камень, который вот уже долгое время давил ее. Стало легче, спокойнее…
В дороге пошел дождь. Машина застряла, и Батов вымок до нитки.
Едва он приехал домой, как зазвонил телефон. У провода был секретарь обкома.
– Ну, как прошло в Александровке собрание?
Батов подробно рассказывал.
– Дело, конечно, не в оргвыводах, а в самом прямом, откровенном разговоре, – заметил Еремин, – важно, что колхозники чувствуют свою самостоятельность. Это райком должен всячески поддерживать. А вот позиция Волнова меня беспокоит.
– Похоже, он закоснел в своих руководящих привычках. Добро, были бы они к месту, – сказал Батов.
– Ничего не попишешь, не один Волнов не может глубоко осмыслить то новое, что входит в жизнь, без чего нельзя сделать теперь и шага вперед.
– Верно. Но жалко человека.
– Подожди жалеть. Такие уроки, как сегодня, не проходят впустую… Но мы заговорились. Отдыхай, Михаил Федорович, а завтра жди звонки от других председателей… Теперь, как говорят, пойдут круги по воде.
21
От партсобрания в Александровке у Волнова остался неприятный осадок.
– Черт знает что! – произнес он наконец, положив руку на сердце. – Черт знает что, – повторил он, откидываясь в кресле. – Кажется, всего себя отдаешь… – Он машинально провел рукой по шершавой щеке. – Даже побриться некогда. Ни дня, ни ночи… как заведенная машина. А тут… – Горько усмехнулся и в первый раз вдруг подумал, что несчастлив. В это воскресенье приезжал в гости приятель. Давненько не виделись. Много было выпито, а еще больше было жалоб – на заводской план, на жену, еще на что-то. И все же он директор завода. Уверен в себе. «А я? Кто я?» Прощаясь, друг весело говорил:
– Завидую тебе, Петя. Сеешь ты разумное, доброе.
Волнов взглянул в окно на потемневший бурый навоз, слежавшийся во дворе, зло скривил губы.
– Хм… Сеешь разумное? Завидую тебе, Петя… Какое уж там счастье? Чему завидовать-то? Как говорят – не до жиру, быть бы самому живу.
Машинально перелистал сводки из колхозов.
И вообще – что такое счастье в этой жизни? Возможно, здоровье, молодость… Да… Молодость… От молодости ничего не осталось. Ушла… Ну, конечно – другая жизнь, когда ты пожинаешь плоды своих главных усилий. Так сказать, творческое деяние твое… М-да… Творческое деяние…
Мысли Волнова прервала секретарша. Принесла бумаги на подпись…
– Хорошо, хорошо, – сказал Волнов. – Я подпишу.
Она ему что-то говорила и говорила, а он слушал ее и не слушал, кивал головой и думал совсем о другом.
Секретарша ушла.
«Не податься ли мне в научно-исследовательский, – подумал Волнов, лениво рисуя чертиков на бумаге. – Оклад, покой… И зачем я пошел сюда? Разрабатывал бы себе безотвальную вспашку на здоровье Ярцевым и Русаковым..»
Снова вошла секретарша и доложила, что прибыл Русаков.
– Русаков? – немало удивился Волнов. – Прибыл без зова, – сказал он, забыв совсем, что сам вызвал его, – надо же! Ну все равно – сегодня или завтра… – Он поднял голову в ту самую минуту, когда агроном из колхоза «Коммуна» входил в кабинет. Лицо Волнова при этом невольно изменилось. Оно выражало теперь не только усталость, но и враждебную холодность.
– Очень кстати! Ну-ка рассказывай, что у тебя там.
Русаков начал говорить, а Волнов лишь качал головой и крутил перед собою карандаш.
– Ну и что ж, – прервал он агронома. – Я всегда был с тобою прям. В этом ты мне не откажешь, так ведь?
– Петр Степанович, у меня ведь задача тоже прямая.
Волнов усмехнулся.
– Что мешает нам с тобою работать так, как этого ждет от нас партия? Севооборот сейчас – верный признак культурного хозяйствования на земле. Ты это знаешь. Обком придает севообороту большое значение – это ты тоже знаешь. Рекомендуемая типовая схема в нашей области отражает структуру наших посевных площадей…
– Мне все это ясно.
– Зато ты мне не ясен! – повысил голос Волнов. – Когда-то бытовало неверное мнение о севооборотах, и было трудно, сложно, я бы сказал, невозможно пробивать его. И тогда ты становился в позу – вот, мол, один я умненький, а другие – глупые, непонятливые. И все же я тебе потакал… Тогда тебе севообороты кто мешал вводить? Волнов? А сейчас кто? Кто сейчас мешает?
– Петр Степанович, но севооборот дело живое, шаблона не терпит.
– Началось, – устало проговорил Волнов. – Опять старая песня…
Оба замолчали. Наконец Волнов встал и зашагал по кабинету.
– Сергей, помнишь то время, когда я тебя звал работать в управление? Я ведь тогда полновластным хозяином района был. Помнишь? А ты взял да и облил меня помоями с трибуны областного совещания. Это в то время, когда я тебе делал добро! Ладно, я обиды, зла не храню, я по-человечески предлагал тебе хорошее место в городе? Я тебе еще раз предлагаю: иди в научно-исследовательский институт. Ну, признайся, честно себе признайся, как на духу: плохой ты агроном, плохой практик. Без размаха, без понимания требования времени…
– А что мне делать в научно-исследовательском? Здесь я как раз понимаю, что от меня требуется. – Русаков улыбался широкой, открытой улыбкой, и эта улыбка раздражала Волнова. – Мне по душе жить в колхозе, и требование времени я вижу в разумном отношении к земле. И вы и другие упрекали нас за озимые. Озимые у нас не пострадали от вымокания, не выпрели, не вымерзли. И кукурузу мороз не тронул, потому что мы ее посеяли на высоких местах, а холод прошел низом. Ведь рельеф тоже надо умело использовать… А то, что я вношу органические удобрения только под зяблевую пахоту, в этом тоже есть резон. Разве инициатива агронома не требование нашего времени? Если я не угоден, тогда другой вопрос. Снимите с работы. Только я сам, Петр Степанович, не уйду. И даже в институт!
– Ты, Сергей, несносный человек, обладаешь способностью все переворачивать, ставить с ног на голову, – недовольно сказал Волнов. – И ты неисправим, теперь я вижу: с тобою не сработаешься.
– Из родного колхоза я никуда не уйду!
Русаков с минуту молча постоял, затем кивнул головой, круто повернулся и пошел из кабинета.
– Мда… а… – протянул Волнов и задумчиво, будто что-то прикидывая в уме, проследил за уходящим.
22
…Однажды отец привел Сергея в поле и, показывая на колыхающееся пшеничное золотое море, сказал:
– Смотри, Серега, какую мы с тобою пшеничку вырастили… Все она, земля-матушка. Без ее помощи мы ничто, Серега… Поклонись ей, Серега, кормит она, и поит, и дает радость людям…
Отец встал на колени и потянул Серегу за руку:
– Становись, становись… Не бойся, святая она, Серега… Негрешно земле поклониться…
Сейчас Сергей стоял почти на том самом месте, как много лет назад с отцом. Над полем повисла тишина. Ни единого дуновения ветерка. И только запах, пьянящий запах…
Но о чем бы ни думал Сергей, где-то рядом, неуловимо, был Волнов…
«Но ты мне непонятен! Вот, мол, один умненький, а другие… Тогда тебе севообороты мешал вводить Волнов? А сейчас кто? Кто сейчас мешает?»
Вздрагивающая щека Волнова… Сергею зримо виделось это лицо. Сергей, усмехнувшись, может быть, словам Волнова, сказанным погорячке, неторопливо пошел вдоль межи…
Вспомнилось. Это было несколько лет тому назад. Он вышел с Чернышевым из кабинета Волнова. Председатель улыбчиво кривил губы. «Ну, что ты, необъезженный, несешься, дай срок– не то еще узнаешь!»
– Пойдем, по кружке пива, – сказал Чернышев. – В дорогу пользительно. Чистая правда, Сергей. И зря ты так к пиву неодобрительно относишься. Не водка ж!
– Нет, ты подумай!..
В кабинете начальника управления Волнова, откуда они только что вышли, хозяином восседал представитель области Герасимов; и неторопливо, размеренно, как на экзамене, спрашивал:
– Тридцать процентов? Это что, насмешка?
Чернышев неприязненно и боязливо смотрел на Герасимова.
– Пары уничтожить нетрудно, – стараясь как-то убедить начальство, говорил Русаков. – Но ведь это значит – остаться потом без хлеба.
Волнов что-то невнятно пробурчал.
– Но мы же агрономы, – стоял на своем Русаков. – Земля не может без отдыха, как и человек.
– Надо внести удобрения, – спокойно перебил Герасимов и поморщился.
– Удобрения не заменяют паровой клин, – вспыхнул Русаков.
– Вы что, свою деревню только видите? – пожал плечами и опять поморщился Герасимов. Маленький, кругленький, с вытаращенными недоуменно глазами, он, будто паук, медленно и деловито обволакивал свою жертву. – Петр Степанович, дискуссию пора заканчивать.
– На сколько вы увеличите зерновой клин? – строго спросил Волнов, нервно теребя в руке карандаш.
– Пока на тридцать процентов, – сказал Русаков.
– На этот год – семьдесят процентов, не меньше, – отчеканил Волнов, – это задание.
И обратился уже не к Русакову, а к Чернышеву – тот выжидательно молчал.
– Стране нужен хлеб, а не ваши препирательства. – Герасимов встал, весь вид его выражал неудовольствие. – Идите и подумайте.
Секретарша позвала их через полчаса. До этого они стояли в шумном, прокуренном коридоре управления, и Чернышев, чадя цигаркой, рассудительно вдалбливал Русакову.
– Все равно придется тянуть на семьдесят. Вот увидишь. Раз вся страна взяла такой поворот. Мы люди маленькие. Вот увидишь. В конце концов, важно сдать хлеб. Пары парами, все можешь и не распахивать. Другое дело – хлеб за них отдай! Как хочешь. Ты агроном, – с досадой заметил Чернышев. – Тебе виднее.
Русаков вошел в кабинет Волнова первым. За ним как-то боком пролез Чернышев.
– Ну что? – спросил Герасимов.
Ответил Русаков.
– Мы не вправе отменять решения правления.
– И ты тоже хорош, – Герасимов повернулся к Чернышеву. – Научим партийной дисциплине, если вы ее забыли. Они, видите ли, за хлеб, а другие колхозному строю враги, выходит?
Волнов поспешно подошел к Русакову, взял его под локоть.
– Не кипятись, – стараясь быть спокойным, сказал он. – Не мною придумано, не тобою… И идти против такого решения неразумно. Так ведь, товарищ Чернышев?
Чернышев вытирал большим клетчатым платком капельки пота со лба.
– Распашем, товарищ Волнов… Правление примет новое решение.
Русаков не помнил, как вышел от Волнова. В душе все клокотало. Чернышев, казалось, был спокойнее, но бледность не сходила с его лица.
Они стояли на улице. Низко плыли серые облака. Серый, мрачный день угнетал Сергея.
– Куда ты лезешь! – говорил Чернышев. – Соберут партком, освободят обоих. Ты думаешь, другой не распашет? И Батов твой не поможет. Тебя здесь песочат, его в область вызвали – тоже не в гости к теще…
Годы, годы…
Напуганный Чернышев, передав телефонограмму, слушал, что ему говорили из района, и в такт словам кивал седеющей головой.
– Пары не оставим. На все сто процентов. Мы и не протестовали.
И оттерев залысину, заметно волнуясь, сказал сидящему напротив кладовщику:
– Молод Русаков, вот ему и не страшно. Жизнь еще не ломала, не пятнала. Ты думаешь, и я такой не был?
– Но ведь те годы прошли…
– Года-то прошли, – согласился Чернышев и замолчал. Сузив глаза, резко бросил: – Что у тебя там, Ермолай? Выкладывай, а то мне некогда!
«Смотри, Серега, какую мы с тобою пшеничку вырастили… Становись, становись… не бойся, святая она, Серега… Негрешно земле поклониться…»
Отцовские слова никак не совмещались с тем, что говорил Сергею в своем кабинете Волнов.
«Ну, признайся, честно себе признайся, как на духу – плохой агроном ты. Без размаха, без понимания требования времени…»
И вот она – пшеница… Бери ее, перекатывай на ладони тугое, спелое зерно! Какие дожди, а устояла…
Весна в этом году была ранняя, снег лежал по краям межи, и зыбинское поле, распростертое во всю ширь черной пахоты, дышало теплой согревающей влагой. Сколько раз Сергей приходил сюда весной в утреннюю рань… Нагибался, руками щупал землю, брал влажные комочки на ладонь, растирал их. Кое-где по полю проблескивали ледяшки. Ударишь по ним сапогом – посыплются снежные искры.
Каждый раз, возвращаясь домой с зыбинского клина, Сергей думал о сроках сева. Он был убежден, что сеять на зыбинской земле надо поздно, в последнюю очередь. Такая уж земля. Но председатель был другого мнения… Злой, с красными пятнами возле носа, что означало у него высшую степень волнения, Чернышев потрясал перед лицом Сергея телефонограммой.
– Да согласен я, согласен, – отвечал Русаков, отлично понимая послушного приказам свыше Чернышева, – сеять так сеять. Но не у зыбинского оврага. По взгорью, на других полях.
– Посмотрите, какое солнце! Жарища!
– Не Кубань мы и не Украина. Вы же прекрасно знаете – у нашего района свои сроки сева. И наши поля, каждое в отдельности, опять же свои сроки имеют. Я советовался со стариками…
Эти вот «старики» больше всего злили Чернышева. «Нашел с кем советоваться. На каком году Советской власти? Когда наука определяет все, он, вишь, со стариками советуется… Ты что, не агроном?»
– Знаешь что, за тебя отвечать на райком не поеду, – заявил председатель. – Сам ответишь.
– А я и не боюсь. Отвечать будем хлебом…
Не будь Русаков секретарем парторганизации, ни за что бы не уступил Чапай (так прозывали на селе председателя – не то за крутой характер, не то просто за имя-отчество). А тут все же сдался.
– Ладно, приглашу Староверова, послушаю. Да только не очень-то мне нравится твой Кузьма. Норовист.
– Да, с гонором. Может в правление и не прийти.
– Не послать ли машину за ним? – съязвил Чернышев.
Но Староверов пришел в правление и без машины.
– Вызывал, председатель?
– Вызывал. Скажи мне, дядя Кузьма… Что это зыбинский клин за земля, что к нему так надо приноравливаться?
Староверов приосанился, покашлял.
– За зыбинским оврагом, – солидно начал он, – завсегда сеяли позже. Завсегда после того, как везде отсеемся. Земля там другая, отходит медленно…
– Да что ты говоришь, жарища какая, пар от земли… – развел руками председатель.
«Вишь ты как хитришь! – подивился Чапаю Староверов. – Будто хуже знаешь, чем я». И продолжал настаивать на особых свойствах зыбинского клина.
Решили подождать сеять. А когда узнал об этом Волнов (а случилось это почему-то скоро), то даже побелел:
– Опять отсебятину городишь? – спросил он, вызвав агронома.
– Петр Степанович, – с иронией сказал Русаков, – насколько мне помнится, мартовский Пленум дал возможность каждому агроному самому решать подобные деликатные вопросы.
На лице Волнова зазмеилась усмешка.
– Смотри ты какой смелый! Что ж, думаешь, если свобода действия тебе дана, то и ответственности никакой?.. Смотри, брат… – с угрозой закончил он.
А потом был звонок из райкома…
– Ты чего там сроки не выдерживаешь? – спросил Батов. – Надо считаться с товарищами из района…
…Пшеница обступила со всех сторон и, высокая, ядреная, покачивалась широкими волнами. Выпала роса, и запах хлеба сделался резче.
– Ну вот и пришел твой день, – вслух сказал сам себе Сергей. И опять вспомнил Волнова…
Неожиданно справа, почти рядом, низко стелясь над землей, полем быстро промчался ястреб, и пораженный Сергей увидел маленького светло-серого пушистого котенка, с боку на бок переваливавшегося по пашне.
– В какую даль на гибель отнесли.
И Сергей, протянув руки, позвал котенка. Тот испуганно поднял мордочку с белым пятнышком на лбу и таращил слезящиеся глазенки.
«Не погибать же ему здесь», – подумал Русаков, держа на руках маленький пушистый комочек, доверчиво лизавший Шершавую ладонь агронома.
Ему припомнился из далекого детства случай. Сосед дядя Миша, держа на ладони медную мелочь и ногой подталкивая корзинку со слепыми котятами, весело подзадоривал их, деревенских пацанов:
– А ну, братва, кто ловчее?..
Котят надо было утопить в Хопре, и ребята наперебой набивались дяде Мише. Проходивший мимо отец, увидев в этой компании Сергея, отстегнув солдатский ремень, пригрозил:
– А ну марш домой, и чтобы духа твоего не было…
Слепые сморщенные котята тыкались мордочками в корзинку, еще не познав белого света, а веселый дядя Миша, озорно бряцая мелочью в горсти, подмигивая одним поблескивающим глазом – другой вытек в детстве, – дразнил ребятишек: а ну, кто ловчее?..
Русаков снял кепку и посадил в нее котенка. Мягкая предвечерняя трава покрылась скользкой росой. Пшеничный запах усилился. Взметнулся перепел, расплескав пшеничное море, совсем близко пискнул какой-то зверек.
