Текст книги "Генерал коммуны"
Автор книги: Евгений Белянкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)
56
В райкоме Батова ждал Синягин. Из короткого и натянутого в общем-то разговора Михаил Федорович узнал, что на днях прибудет первый секретарь для участия в работе бюро райкома. Синягин тут же уехал, захватив с собой Волнова.
С Волновым отношения у Батова не изменились. Волнов держался свободно, спокойно решал с Батовым любые вопросы. Михаил Федорович тоже относился к нему без претензий. «Что ж, человек должен отстаивать свои взгляды и свои позиции, если убежден в их правильности», – думал он.
С Волновым Батов работал не один год, и ему казалось, что деловое в районном агрономе преобладает. Понимая сложность тогдашней обстановки, он отлично разбирался в природе действий Волнова, когда тот был начальником управления.
Сейчас Батов старался разобраться в Волнове – новом. Неужели этот «новый» так ничего и не понял за последние годы? Вспомнил, как недавно ему в областном сельхозуправлении сказали, что Волнов – «хороший исполнитель». «Хороший исполнитель»… – такой меркой Батов людей не мерил, считал подобный отзыв недостаточным для человека.
Но дело в том, что это была точная характеристика Волнова.
При этой мысли Батов глубоко вздохнул: но ведь ему незачем приписывать Волнову лишнее…
«Тем не менее, Михаил Федорович, ты всегда отличался неторопливостью в этих делах, – говорил сам себе Батов, – подожди со своими выводами, не спеши. Семь раз отмерь…»
Сегодня утром Батов шел на работу пешком.
Когда Батов не должен был ехать в колхоз, он всегда ходил пешком. Утренний моцион.
В такие утренние часы легко думалось.
Батов думал о том, что люди недосыпают, мучаются, работают в поте лица, устают жутко. А в общем, делают сезонное дело. От посевной до посевной. От уборки до уборки. Тысячу мелких, порой никчемных дел. И, если задуматься над этой работой, у многих бездумна она, неперспективна, надоедлива до чертиков. Мотается человек год, два, а подведи итог – подводить-то и нечего. Исполнитель толковый… Вот и все. С годами такие люди уже не могут принести хозяйству пользы. В никчемных дорогах растеряли, что было, что мечталось, чего хотелось. Потускнели замыслы. Хорошо, если еще что-то теплится в человеке? А если остался один гонор?
В воскресенье утром приехал Еремин в сопровождении Курденко. До обеда сидели в райкоме. Еремин – мрачный, малоразговорчивый.
– Дожди съели область, – как-то обронил секретарь обкома, перелистывая донесения из районов. Эта крылатая фраза моментально облетела всю область. За нее зацепились некоторые районные руководители. Дожди, мол, перепутали все карты.
Еремин вызвал секретарей райкомов из соседних районов. На вопросы секретаря обкома о положении дел отвечали вяло, виновато улыбались, мол, всему мешают дожди: «Льют и льют… Что с них возьмешь».
– Небось ночи не спишь, из машины не вылезаешь, – спрашивал Еремин с некоторой иронией, – из машины не вылезаешь, все по колхозам… а воз и ныне там.
– В машине и сплю, – согласился секретарь, не понимая Еремина, – а что поделаешь?
– А ты, Батов, как? – опросил Еремин Михаила Федоровича.
– И я в машине.
– Ты тоже в машине, а у тебя прирост! У тебя, выходит, какая-то особая машина? Ну-ка подскажи нам, как это у тебя получается. Вот за неделю, несмотря на ливень, вон как махнул! Как ты это сумел?
Трудно было понять, шутит Еремин или говорит всерьез.
– И у нас была заминка, – ответил негромко Батов. – Председатели начали капризничать. Вроде и выгодно скорее хлеб вывезти, хорошие деньги, и – боязно. И дождик расхолодил, конечно. Послал на элеватор Романова. Затем сам приехал. А там почти все председатели. Мнутся, ждут, что им скажут. Вот что, говорю, сами решайте, сами судите, как быть. Вы – хозяева, в ваших руках вся политика. Собирать бюро не будем – не к чему! Вот так потолковали. С утра хлеб понемногу пошел.
– Слышали? – спросил секретарь обкома. – Гонять машину надо с толком.
Разговор обещал быть долгим. Приехали Синягин и Волнов. Синягин начал отчитывать Батова.
– Михаил Федорович, мы должны предъявить тебе счет сполна. Ты народ подраспустил. Кто дал волю колхозам в напряженное время отпускать работников? Подают заявления и уходят…
Батов улыбнулся.
– Ну что ж, уходят, а потом приходят. Люди поняли, что колхоз никого не держит. Колхоз – коллективное и добровольное хозяйство. А что люди имеют право уйти – это подтягивает нерадивых председателей.
Синягин сделал паузу, видимо, ожидая, как отреагирует секретарь обкома, но тот молчал. Тогда Синягин подвинул ближе к себе бумажки с дорожными записями и надел очки.
– Ну что ж, начнем с Александровки, – объявил он. – Хозяйство здесь крупное и председатель на месте. Но полит-массовая работа налажена слабо. Секретарь парткома культ себе создает.
– В генералах коммуны ходит, – подсказал кто-то.
Еремин вдруг расхохотался:
– А что? Сказал какой-то председатель сельского Совета– и живет, – и лицо Виктора Борисовича просияло, – и живет! Мне просто нравится. Почему бы, в самом деле, в своей профессии не называться генералом, почему? Мы хотим поднять сельское хозяйство на такую высоту, которая, может быть, под силу только боевым генералам. Очень кстати! Между прочим, я об этом не раз думаю. Добрая идея. Колхозные генералы в сражениях за хлеб не боятся и голову свою положить… А председатель сельского Совета, от которого все это пошло, видимо, своим характером, делами выражал идею коммуны. Верно, судя по всему, думал председатель… Генерал колхозной коммуны… Для него была важна сама идея… И если эти слова живут – значит, люди видят в них смысл…
– Виктор Борисович… – хотел что-то сказать Синягин.
– Еще что интересного, товарищи? – спросил Еремин.
– Будем иметь не кондиционное зерно, – хмуро ответил Синягин.
Волнов многозначительно посмотрел на Батова: тот молчал.
– Идет уборка, каждый человек на счету, а из Александровки уехал избач, – вдруг резко сказал Синягин.
– Так что ж, Михаил Федорович? – спросил Еремин.
Батов улыбнулся.
– Других случаев ухода из колхоза я не знаю, а избач Никифор Отрада действительно ушел, вернее, убежал из колхоза по сугубо сердечным делам. Любовь не удалась. От стыда убежал парень.
– Вот ведь какие несговорчивые девушки в Александровке! А я и не знал, – смеясь, говорил Еремин. – За это, конечно, Русакова следует привлечь к суровой партийной ответственности.
– Напрасно смеетесь, Виктор Борисович, – не выдержал Синягин.
– А мне думается, не напрасно. Как вы находите, товарищи?
Секретари райкомов с трудом сдерживали улыбки, весело заговорили между собой.
– Хорошо, что избач просто убежал, а не поступил как Отелло.
– Верно, иначе бы Русакову совсем крышка.
– Но шутки в сторону, – серьезно проговорил Еремин. – Михаил Федорович, какое зерно поступает на заготовительные пункты?
– Нужной кондиции. Зерно хорошо обрабатывается на токах.
Волнов слушал и чувствовал, как земля уходит у него из-под ног. А в душе кипело: не совещание – балаган. Где руководящие указания? И секретарь обкома плывет по течению. Но высказать это Волнов, конечно, не решился. При всей своей строгости в отношениях с подчиненными, он не отваживался смело и открыто возражать вышестоящим.
Злил Волнова и Синягин. С чего начал! Не нашел более серьезного вопроса. И Синягин, словно подслушал мысли Волнова:
– Виктор Борисович… – попытался он что-то сказать.
– Одну минутку, товарищ Синягин… Я хорошо помню свою поездку к александровцам. Народ мне понравился – дружный, башковитый, инициативный. И рад, что не обманулся в своей оценке. Для таких людей, видите, и погода не помеха.
Волнов хмурился и кусал тонкие губы.
Курденко, сидевший рядом с Ереминым, был молчалив и задумчив; ни одной реплики, ни одного слова. У Волнова была на него большая надежда.
«Возможно, впрочем, что сейчас и незачем ему выступать – разговор ведь общий, директивный. Подождем до утра», – решает Волнов, в то же время думая о том, что Синягин – неумный и негибкий человек – испортил все дело.
«Вот завтра будет разговор о ПТС, – продолжает свои мысли Волнов, – тогда и попробуем доказать, кто прав, кто виноват. Все поймут, что Батов потакает отсталым элементам в колхозах. ПТС – живой пример тому».
Секретарь обкома, видимо, не хотел этот разговор откладывать на завтра и попросил Батова рассказать о ПТС.
Батов поднялся.
– Садись, садись.
Батов тем не менее остался стоять, он не любил на людях говорить сидя. Ни в ходе доклада, ни после Еремин не задал ему ни одного вопроса. Волнов растерялся. Синягин молча рылся в своих записках. Молчал и Курденко. Делать было нечего – Волнов попросил слова. Как всегда говорил он горячо, на этот раз даже особенно убедительно. Еремин с удовольствием, казалось, слушал его. И с чувством человека, сумевшего убедить всех в своей дальновидности, Волнов посмотрел на Батова. Батов не отвел взгляда, и Волнов, по крайней мере так показалось ему, заметил в глазах Батова еле уловимые искорки смеха. И снова Волнову стало как-то не по себе.
Слово взял Курденко. Говорил он резко: Батов, именно Батов завалил крайне полезное дело. Он особенно нажимал на то, что идею ПТС подхватила другая область. Выступление Курденко понравилось Волнову: головастый, Порфирий Иванович, головастый. Не чета этому слюнтяю Синягину.
– Главные точки зрения высказаны, – обратился Еремин к собравшимся. – Я прошу секретарей райкомов поразмыслить над слышанным. Дело, как видите, сложное, – и, сославшись на поздний час, попросил перенести разговор на завтра.
57
На другой день Еремин предложил Волнову поехать с ним по колхозам.
Начали с Александровки. Здесь побывали в поле, на току, у комбайнов… Волнов заметил такую деталь: всего один раз был секретарь обкома в колхозе «Коммуна», а уже завел знакомых и сейчас, пожимая им руки, разговаривал с ними, как со старыми приятелями. Захватив с собой бригадира Мартьянова, поехали в село. Мартьянов сообщил, что Русаков, да и Чернышев сейчас заняты комсомольским вопросом.
– Мой сын, комсомолец, – улыбаясь добавил он, – тоже там, среди партийных. Хотим к каждому комбайнеру и трактористу по хлопцу прикрепить, чтоб к земле привыкали.
– Дельно! – заметил Еремин.
– А я слышал, ты своего в город собирался отправлять, – некстати напомнил Волнов. Мартьянов покрылся краской.
– Было, собирался. Мать да дочка отговорили. Против бабьей воли не попрешь.
– Женщины – народ разумный. Зачем за сто верст киселя хлебать, – засмеялся секретарь обкома, – если дома дело настоящее и руки к нему лежат.
– Если все будет хорошо, почему же, я не против, – согласился, нахмурившись, Мартьянов. – Я и Русакову так сказал. – Он недовольно покосился на Волнова.
Простившись дружески с Мартьяновым, Еремин предложил на партком не идти, чтобы не мешать там людям, а где-нибудь сесть и дождаться председателя.
Дожидаться председателя, однако, не пришлось. Чернышев был тут как тут. Ему уже сообщили, что приехал «первый».
Солидно, без суеты, Василий Иванович приблизился к начальству, важно поклонился, важно пожал протянутые ему руки и пригласил гостей к себе в дом. Он давно уже разобрался в Еремине и в совершенстве знал теперь, каким надо ему быть при нем. А надо быть таким: не заискивать, не лебезить, не гнуться, а вдумчиво, весомо «понимать свой маневр». Волнов сейчас меньше заботил Чернышева.
– Милости просим, люди добрые, – встретила гостей хозяйка.
– Ну, уж если мы люди добрые, – отозвался, смеясь, Еремин, – то войдем и заморим червячка.
После небольшого угощения вышли в сад. Чернышев решил похвалиться новыми сортами яблонь, которые скоро по всему селу пойдут и за которыми он сам ездил под Саратов в питомник. Затем по просьбе секретаря обкома повел гостей на Хопер.
– Уж больно у вас, говорят, Хопер здесь хорош, – сказал Еремин.
– Что правда, го правда… – отозвался Василий Иванович. – Водичка – родниковая. До единого камешка дно видно. Рыба ходит на виду, прямо бери руками. А не возьмешь, шустрая…
И вот они втроем на песчаной косе. Река и в самом деле была хороша! Кроткие ивы купали свои ветви в разлитом вдоль берега серебре. Мягко втаптывается песок, слегка хрустит. Цепочкой тянутся следы от сапог.
– Эх, удочек нет, – вздыхает Еремин.
– Удочки у Русакова, – замечает Чернышев. – А я не рыбак. Не люблю.
– За рыбой хорошо на зорьке… – мечтательно сказал Петр Степанович и полез за папироской.
– Угости, – попросил Еремин и тоже закурил. – А что, Василий Иванович, хозяйству вашему, видимо, тесно в этих рамках? – спросил он.
– Тесновато, – согласился Чернышев, все время ждавший, когда Еремин начнет разговор.
– Вот я и говорю, – продолжал Еремин, замедляя шаг, – тракторная бригада, пожалуй, теперь в новых условиях тормозит работу. Нужна, видимо, солидная организация, где и ремонт был бы добротный, и кадры постоянные, более высокой квалификации, инженеры, а?
Чернышев насторожился, закусил губу и молча сверлил взглядом под ногами.
– Что молчишь, батя? – с ласковым оттенком сказал Еремин.
– Мое дело маленькое, – сухо сказал Чернышев, – как прикажете, так и будет…
Поймав недовольство в словах председателя, Еремин сказал:
– Ты неправильно, видимо, меня понял, Василий Иванович. Ты же председатель, тебе виднее с точки зрения разумного хозяйственника…
– Бригада у меня работает хорошо, – заметил, поеживаясь, будто от холода, Чернышев, – не жалуюсь…
Еремин посмотрел на Волнова, ожидая поддержки. Волнов немедля подключился в разговор и стал убеждать Чернышева в необходимости ПТС, которая сосредоточила бы в своих руках всю ремонтную базу и все эксплуатационные возможности…
– На языке инженерском все ладно – на деле все по-другому получится, – сделал свой вывод Чернышев. – Нашему колхозу ПТС не нужна. Знаешь, Петр Степанович, когда сундук с деньгами рядом – из него легче деньги брать, когда лошадь во дворе – не надо идти к соседу кланяться.
– Василий Иванович!..
– Э, много лет все Василий Иванович… На бумаге – все отлично, а когда будет обслуживать семь-десять колхозов, появятся свои любимчики, свои хваты, свои обходные пути. Опять из нас деньгу да нервы сосать! Э, старая песня! – Чернышев огорченно махнул рукой. И отошел к кустам. – Вон вода течет, в Дон течет. Значит, в Доне наша вода – Хоперская…
– Т-так, – пуская дым колечками, вздохнул Еремин. – Ну что ж, Петр Степанович, против председателя не попрешь… Экономический рычаг в его руках.
Волнов помрачнел. Чернышев шел немного впереди, как бы показывая дорогу, и на вопросы теперь отвечал неохотно. Вышли на прихоперскую пойму, туда, где ждала машина.
Они прошли вдоль берега до плотины.
– Ну-с, будем прощаться, – подавая руку, сказал Еремин, – не суди нас строго, Василий Иванович. А за прямой разговор спасибо.
Чернышев, не спеша, отошел и начал спускаться по тропке к селу. Был он важностью движений похож на человека, который только что покончил с серьезным, трудным делом.
– Ну что вы скажете? – спросил Волнова Еремин.
– Если идти на поводу председателя, то мало что изменишь в экономике села. Они готовы дедовскими способами работать, было бы им спокойно, хорошо.
Еремин вспомнил картофелеуборочные машины. Колхозники не приняли их – вручную убрали картофель…
– Ну, а что делать?
– Снимать надо таких председателей… – ответил Волнов. – Или мозги вкручивать. Здесь без нажима не обойдешься.
– Ну, положим, одного снимем. Другого тоже снимем, а председателей сотни – всех-то не снимешь? Снять всех председателей, – Еремин нахмурил лоб. – А потом что – снимать всех начальников управлений сельского хозяйства? А затем снять всех секретарей райкомов? Так, получается? А если вдуматься глубже? Председатель, хочет он или не хочет этого, а выражает мнение колхозника, его отношение к труду… Без этого председателем невозможно быть. Вот и вторая заковычка… Председателя можно снять, а мнение колхозника куда денешь?
Глядя на мрачного Волнова, секретарь обкома предложил:
– Не новых солидных организаций боятся колхозники, а боятся как бы эти солидные организации не стали несолидными! Повторения плохого боятся. А чем мы пока, до изучения дела, гарантируем, что ПТС – это хорошо? И получается, что не Батов зарезал твою идею, а народ – сами колхозники в лице бригадиров, председателей, в лице кровных своих представителей. Дело я говорю? Мало мы занимаемся экономическими вопросами, изучением настроений колхозников, их желаний… Ведь согласитесь, Петр Степанович, нехорошо будет, если вас заставят носить рубаху с воротником, который жмет… Другие методы работы, видимо, здесь нужны, умные, не плоские!
Еремин неожиданно повернулся к Волнову и, встретившись с ним глазами, не отвел своего пристального взгляда.
– Согласись, Петр Степанович, на неправильной стезе ты. Нам сейчас важно не только то, что вокруг хозяйства делается – на бумагах и на арифмометрах… И не приоритеты, бог с ними, а людская заинтересованность, колхозная прибыль… Ты прости меня, но я тебя поддерживать не буду, хотя на бумаге ты вроде и прав. Бумажная правда копейки доброй не стоит. Надо прислушиваться к людям и, внедряя новое, не забывать о них. Вот так! Теперь, пожалуйста, сам реши: снять твой вопрос с бюро райкома или оставить, обсудить.
Еремин вглядывался в серое от пыли лицо Волнова. Ему хотелось знать, о чем тот сейчас думает. Не о том, что скажет, а что думает, и прежде всего – о себе. Он вспомнил свою поездку в Александровку, ту самую, когда пришлось возиться под комбайном с Шелестом, и когда тот откровенно сказал ему, что Волнов мешает работе Русакова. Тогда-то он впервые услышал словечко «волновщина». Шелест сказал: «Замучила нас эта болезнь, а лечим ее плохо». Еремину тогда показалось, что александровцы преувеличивают… А выходит, на месте люди глазастее. Придумали же: «волновщина»!
…Машина подкатила к райкому. Еремин быстро и легко поднялся по лестнице к Батову. Волнов почувствовал, что двигаться ему стало труднее – будто руки и ноги закостенели. Он медленно, тяжело поднялся наверх, но за Ереминым к Батову не пошел. Услышав голос Курденко в кабинете Романова, направился к ним.
Волнов снял свой вопрос о Батове, о ПТС, но бюро райкома все-таки состоялось. Еремин нажимал главным образом на то, что в районах еще по-прежнему живет инерция – нажать, придавить председателя и специалистов и что обкому и райкомам есть над чем поразмыслить…
– Одной строгостью и взысканиями здесь не возьмешь, – говорил Еремин. – Многим руководителям надо показать, в чем они ошибаются. На партийный актив области ложится очень серьезная воспитательная работа…
Полагая, что его не понимают, и страдая от этого, Петр Степанович никак не мог согласиться с тем, что происходило. После бюро, в первый раз, может быть, в жизни он, не заходя в управление, поехал домой. Жена с горечью сказала:
– Много седых волос у тебя появилось, Петя… Как дальше-то?
– Спрашиваешь, как дальше? Работать надо. Березу гнут, а она выпрямляется. Все, голубушка, повернется дай срок – и встанет на свое место. Пошли бог еще такое лето – дождливое, так Еремин сам забеспокоится. Сверху ведь тоже с Еремина спрашивают, а раз так… все мы, когда председателем в колхоз кого-либо посылаем, кучу ему обещаний насчет свободы действий даем. А когда председателем человек станет, придет к себе в кабинет, – глядишь, а на столе уже распоряжение управления лежит.
Неожиданно, возвращаясь из райкома домой, к Волнову зашел Персианов. Он был явно в недоумении. Волнов, разделяя мысли Персианова, разоткровенничался:
– Я что ж, не хочу, чтобы деревня наша поднялась? Еще как хочу! Жизнь отдаю этому. Только либеральными методами Батовых-Ереминых село не поднимешь. Мало давать умные указания и директивы, их нужно еще и претворять в жизнь… Вот так-то!
58
Посреди комнаты ведро с мыльной водой. Марья Русакова, подоткнув юбку, на коленях ползает по полу. У тети Марьи скребок, она с усердием трет им каждую половицу. Трет до тех пор, пока добротная сосновая доска не засветится желтоватым играющим оттенком. На лбу большие росистые капли пота, похожие на дождинки. Смахивая их рукой, Марья разгибает спину, отдыхая не то от усталости, не то от своих дум, которые и в работе ее не оставляют. Но отдых длится недолго, узловатая, с набухшими венами рука тянется снова к мыльной, в обильной пене тряпке…
Через узорчатый тюль, приподнятый и аккуратно положенный нижним концом на подоконник, пробивается заходящее солнце, от него на мокром полу радужные звездочки. Марья усердно скребет и смывает эти звездочки, а они, потешные, снова и снова разгораются на мокром глянце полов.
Трудно и неловко работать согнувшись, трудно ходит терка, ноют от нее усталые руки… Но Марья над этим не задумывается, как не задумываются над этим все другие женщины, руками которых любовно выскоблены, отполированы сотни и тысячи и сотни тысяч полов в маленьких уютных домиках наших пензенских сел.
Из поколения в поколение передается это бесконечно трудное искусство – мытье полов. А когда занежутся, словно покрытые воском, сосновые или дубовые доски (еще свеж запах вымытого дерева), постелит усталая и довольная хозяйка разноцветные половички-дорожки, и сама долго еще будет любоваться своим трудом. А то и словечко вымолвит по своей-то женской простоте:
– Ну и вот… А они, мужики, разве понимают наш труд?
Упрек справедливый.
Тетя Марья вспомнила, как час назад сын выговаривал: «И хочется тебе гнуть спину над полами! Небось горб от полов вырос. Подожди мыть – ведь чистые».
Не понять сынам женского самолюбия, не понять той женской радости, когда пол в доме, как янтарь.
Пока тетя Марья раздумывала, в передней послышались шаркающие шаги. Марья привстала, опустила цветастое платье.
Пришла Матрена Румянцева.
– Чистоту наводишь?
– Какую уж там. Так, решила помыть. Ты проходи, вот сюда проходи, Платоновна.
– Я на минутку, Марьюшка. Вот была на почте. Письмо тебе заодно захватила. Небось от Ивана.
…Иван уехал из села к началу учебы. С тех пор Марья не раз выбегала навстречу почтальону. Все ждала весточки от младшего. Писал Иван редко. Сергей-то, бывало, что неделя, то письмо…
Марья взяла из рук Матрены конверт: точно, от Ивана.
– Ну, спасибо, Платоновна… уважила, – и тетя Марья тяжеловато села на скамейку.
– Пойду уж, – сказала Румянцева. Марья ее не задерживала.
Прочитала Марья письмо – и вроде чего-то недопоняла. Стала искать очки. В институте учится, а пишет, как курица лапой. Очки запропали – небось где-нибудь здесь же, под рукой, а вот возьми их найди. Неспокойные руки выдавали волнение тети Марьи. Наконец, нацепила на нос очки. Но и в очках мало что разобрала Марья. Пошла за Надей. Невестка взяла письмо от Ивана, быстро пробежала его глазами.
– Чего здесь, мама, непонятного-то? Все понятно.
– Что же понятно, дочка?
– Иван вашего материнского согласия просит.
В глазах у Марьи – и недоумение, и отчаяние.
– Вот, поди! Какое ж я ему согласие дам, если даже не знаю, на ком он женится!
– Сейчас, мама, молодежь другая пошла, сама умная – родителей не спрашивают, на ком жениться да за кого замуж выходить, – успокаивала Надя. – И обижаться на это не стоит.
– Да разве так можно!
– Но Иван-то наш спрашивает, просит вашего согласия, мама, вашего благословения.
– Это я все поняла, Надюша. Насчет согласия-то я, конечно, согласна. Только на ком он женится? Аль там какую подцепил, в городе? Небось я ему не чужая, как-никак мать: поделиться мог бы!
Надя еще раз с вниманием перечитала письмо. О невесте ни слова. Забыл, что ль? Поискала глазами еще. Нет. Ни слова. «Я, мама, решил жениться, вот и прошу вашего материнского разрешения…»
– Что ж получается, – взбунтовалась Марья, и красные пятна выступили на ее лице. – С Катенькой дружил, валандался, она его, красавчика, ждет, меня мамой величает, а он теперь городскую привезет? Небось расфуфыра: на лице своего ничего нет – все из магазина. Да как же я могу теперь Катеньку обидеть?
И Марья фартуком вытерла слезу.
– Не дам я ему моего материнского согласия, раз такое дело. Дом позорить – не разрешу!
Надя ломала голову над письмом. Как ни крути, и так, и этак – синей самопиской по белому: «Свадьбы у нас не будет, мамочка, и приглашенных тоже. Мы по-студенчески отметим всей нашей комнатой, как только распишемся, а потом, если вы захотите, мы отметим дома, когда я приеду на зимние каникулы…»
– Вот погоди, придет Серега! – продолжала бунтовать Марья. – Я ему отпишу.
После такого известия Марья уже не могла работать: ходила по дому и не знала, куда руки приложить. Все не по ней, все ее раздражало. Внук Володька захныкал – долго с ним гуляла Надюша, могла бы прийти и пораньше… Самовар стала ставить – конфорку с грохотом уронила и дыму полную кухню напустила. На грохот прибежала Надя. Заплакала тетя Марья – руки никудышными стали…
– Идите полежите, мама.
Пошла. Полежала бы, да не лежится, в мыслях-то все Иван. Вспомнила, как она его нянчила да мучилась, когда отец на фронте был; все на своих плечах – и корм скоту, и дрова, и за водой – и все это после того, как со скотного двора придешь усталая до невозможности. К постели подойдешь, а ноги-то уже и не держат. А им что – поймут ли они родителей, все то, что они для них отдали?
Нет, не лежалось тете Марье – вышла на крыльцо. А по улице от Савкиного проулка – Катенька. Такая уж красавица! Перепугалась Марья. Думала – к ним. Но Катенька повернула к Бондаревым. Подруга у нее там. Хотела было окликнуть, поделиться, да и поплакать вместе. Уж и не ведала, как сдержалась.
А она-то, городская, небось на чучело похожа. Подвадила, подгадала. Знакомая одна, Дуся, рассказывала, как они это ловко умеют.
Тетя Марья даже сплюнула: тьфу, нехорошо.
Так жалко Катеньку! Милая она, голубушка, ничего не знает, ничего об этом и не ведает. От любимого-то небось письмо ждет.
– Вот я ему пропишу. Придет Сережа – я ему пропишу.
Невестка чай пить позвала – Сережу долго ждать. Сидит Марья в горнице – и чай не в чай: то горячий, в блюдце нальет – вкус не тот…
– Нет, Надюша, и не знаю, что думать: у нас в роду такого не было.
– Может быть, городская девушка – судьба его, – сказала Надя.
– Вот и неправда. Судьба его – только Катенька. Не приму другую в дом.
Тетя Марья встала из-за стола, не допив чай, и вышла из горницы. Невестка уж и не рада, что так получилось: не хотела обидеть.
Убрав посуду, Надя пошла на половину свекрови. Тетя Марья лежала на диванчике, накрывшись пуховым платком.
– Вы меня простите, мама, если я вас обидела чем.
– Да я на тебя и не обижаюсь, Надюша. Неужели из-за беспутного на тебе злость срывать? Только горько мне… И у Сережи тож… Давеча Волнов проехал… Раньше в дом к нам ездил угощался, меня мамашей величал, а теперь, значит, нехороши стали.
Больше не выходила из своего угла свекровь. Раза два звала ее Надя – не откликалась: делала вид, что спит. Но не спала Марья. Лежала в темноте, так и не сомкнув глаз. Ждала сына.
Пахнет свежей сосной выскобленный и еще непросохший пол, и мягкие самотканые половицы уютно разлеглись от дверей горницы и спальни…
