Текст книги "Генерал коммуны"
Автор книги: Евгений Белянкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)
26
Аграфена остыла; видно, решила, что девка с глаз, не зевай да пей квас. Ну, пожила – и до свидания. А парень-то остался… Даже Борьку не наказала, всего – полотенцем по спине, для острастки.
Возилась она на кухне, мыла посуду и, как обычно, зудила, уголками глаз посматривая на Марью, помогавшую ей, – как она воспринимает.
Марья чистила вилки и ложки порошком, изредка вспыхивая:
– Ну что ты, мама.
– Не в морде дело – в душе. Что они, женихи? Вот… сестра моя замуж выходила. Пришел, в сахарницу рукой; все вприкуску, а он целой лапой – и полсахарницы… Транжир он, все по ветру пустит. Верная примета, всей лапой в сахарницу так и залез. А то вот у моей племянницы… Пропой невесты, заручены; гостей пригласили уйму. А он, жених, ест и не видит, как лапша по вороту ползет… Неаккуратный. Заплакала и не пошла. А Сергей благородный, уважительный, инженер.
– Чудная ты, мама, не любит он меня. У него Лилька есть, не пара я ему.
Аграфена сердится; не по душе ей разговорчики дочери. Под лежачий камень вода не течет. И она не скрывает своего раздражения:
– Девка в поре, а дура, как шестнадцатилетняя.
И в десятый раз рассказывает дочери, как было у нее со Степаном.
А Степан на пороге, слушает. Бровь его вздрагивает, в глазах – насмешка, а в руке валенок – починкой занимался.
– Пощади дочь хоть. Ведьма. Всех нас съела. Вот захомутала. И ради чего?
– Тебе что – не больно. Вам вообще, мужикам, не больно. Душа моя иссохнет, пока Марья в девках.
Старый излюбленный метод: Аграфена заплакала, фартуком прикрылась.
– Божью слезу пустила. Пусть промоет глазоньки – видеть лучше будут. Иди сюда, Марья. Хватит тебе с мамашей о парнях слюнявить, за дело браться пора: хорошая специальность лучше всякого жениха. Говорил я на промыслах – в диспетчерскую тебя. Силу обретешь, когда человеком станешь. А пока ты тряпка у мамаши. Она, как чужая тетка, выдать – и все. В голове одни женихи, глядишь – сама выпорхнет.
И решил Степан: «Нечего девке дома сидеть. Пусть идет оператором, а то мать из нее монашку сделает».
То, что он увидел и услышал на кухне, утвердило его в своем намерении.
– Ну, пойдешь? Дивчина ты крепкая, котельниковской слежалой породы, что камень.
Аграфена вытерла фартуком слезы и, подав самовар, тоже слушала, что «размазывал по варенью» Степан.
– Это ж, день-денешенек на ногах ходить?
– Не строчи, чай подавай, а Марья сама решит.
Любил Степан чаевничать. Стакан за стаканом. А Марья все обдумывала сказанное отцом под строгим взглядом матери – Аграфена не одобряла. Хотелось Марье на отцово предложение сказать «да», но мать смущала.
– Ну? – отставив блюдце, спросил опять отец.
– Что же, пойду, тятя. Мне и самой хочется.
Ничего не сказала Аграфена, отошла потихоньку, будто не ее дело; да хитра, знает характер Степана: не прекословь, а что завтрашний день покажет, это уж ее дело; где черт не сможет, там женщина поможет, вокруг пальца обведет. На хитрость женскую рассчитывала.
– Степан, когда ты вылезешь? Самовар захромал.
– Груня, раз захромал, вылезаю… Вот так, дочка, решили. Иди мне папироску принеси.
Аграфена выжидала.
– Степан, девка в поре. Надо придерживать, а то с горы по-всякому спустится.
– Нас не вожжали. – Степан охнул от удовольствия и обнял жену.
– Ну пусти.
– Не пущу.
– Пусти.
Степан хохотал:
– Не пора ли нам, пора, что мы делали вчера.
27
Балашов пришел в институт и удивился; он не поверил своим глазам. На стене висел приказ о его назначении руководителем проектной группы.
Сережа быстро поднялся по лестнице. Он хотел объяснить Дыменту, что еще молод, неопытен и что в отделе есть инженеры опытнее его. И, кроме того, пущена несправедливая «утка». Еще надо разобраться, кто прав. Но Дымент уехал и будет, как сказали, часа через два.
Балашов терялся в догадках. Была мысль, что Дымент пошел с ним на компромисс. Была и другая. Вот полгода, как у него написано несколько глав нового справочника проектировщика электросвязи на предприятиях. В институте он слышал, что Дымент большой специалист в этой области. Сережа думал, думал и недавно зашел к Дыменту.
С интересом выслушал Балашова Дымент. В серых, тусклых и тяжелых глазах промелькнуло что-то похожее на искру. Он встал, сложив длинные неуклюжие руки крестиком у подбородка, и стал медленно-медленно ходить по узкому и длинному кабинету.
– Читай главы, – сказал он.
Балашов, волнуясь, стал читать.
Звонил телефон, Дымент чуть-чуть приподнимал трубку и опускал ее. Сережа в душе радовался: значит, интересно.
– А любопытно, – неожиданно сказал Дымент, – я тоже когда-то пытался, да работа заела.
И усмехнулся, видимо что-то вспомнив. И вдруг оживленно стал рассказывать о том обширном материале, которым можно бы дополнить справочник. Дымент все больше и больше увлекался тем, что говорил. Большой и нескладный, с водянистыми подтеками под глазами, он вдруг весь ожил.
Сережу очень удивили глубокие познания Дымента. «А я-то думал, что Дымент только администратор. А он, оказывается, очень толковый мужик…»
Дымент налил в стакан воды, отпил немного и неожиданно спросил:
– Еще никто из наших инженеров к тебе в соавторы не навязывался?
Балашов смутился:
– Да нет, Павел Денисович, я и работаю-то урывками.
– Надо работать серьезнее. Стоящее дело. И для проектных организаций, и для инженеров, и для студентов. Все материалы разрознены. А собрать воедино – что-нибудь да стоит.
Дымент положил руку на плечо Балашова:
– Без соавторов работай. Не для шляпы у тебя голова. Для более нужного, понял? Я тоже в молодости одну работу написал. Тут же ко мне, как крысы на добычу, соавторы. Один такой противный попался, ну прямо в душу влез. До сих пор помню, поговорка у него была: «Мысль должна созреть, как ребенок в чреве». Вот, значит, созрела, родилась – вот так-то, созрела у одного, а родилась на двоих.
Сережа не хотел думать, что его назначение в какой-то степени оправдано неожиданным признанием у Дымента.
Но приехал Дымент, и Сережа не попал к нему – важное заседание. Никого не принимают. Остыло сердце, смирился как-то, а потом неудобно стало: как подумает еще? Подумает: угодник. Знал он таких. «Да что, да как, да разве лучше меня нет», – а у самого на сердце соловьиные трели. И все лишь для того, чтобы тот сказал: «Да, да, достойнее вас нет… не прибедняйтесь». – «Тогда большое спасибо, век не забуду, этим поступком вы приобрели беззаветную мою преданность».
И хотя у него на душе действительно было такое чувство, с которым надо было бы пойти к Дыменту и объясниться, сказать ему, что есть инженеры лучше его, он все же твердо решил: не пойду, унижаться не буду.
В отделе инженеры поздравляли. Даже Лукьянов распластался в улыбке:
– С повышением. Рад, а в общем-то нехорошо, молодой человек-с, нехорошо. Я за вас горой, а вы меня тогда на лестнице оскорбили. Да что нам… Знаем – по молодости, и прощаем. Ладно уж, друзья-то мы старые.
«Ну что ж такого – повысили… – вдруг без удивления для себя решил Балашов. – Не век же сидеть в рядовых. Другое дело – осилишь, силенки хватит? А если хватит – вороши, браток…»
Повышение сгладило и некоторые огорчения. Валеев, встретив в коридоре, крепко, дружески пожал руку:
– Зайди на минутку в партбюро.
Он вежливо посадил возле себя Балашова и некоторое время хитро посматривал в его глаза:
– Ты в командировку ездил?
– Ездил.
– М-да. А то вот поступил сигнал, мол, Балашов часто в буфеты там заглядывал, за воротник закладывал.
Балашов покраснел, но оживился:
– Это вранье! А буфеты я люблю.
– Вот так-то, друг, знаю, что правду говоришь, но мотай на ус… Инцидент исчерпан.
Но все это по сравнению с «мировыми проблемами» чепуха, все же назначение… Этим непременно надо было поделиться.
Котельниковы встретили назначение Сережи по-родственному.
Аграфена суетилась и все время тараторила:
– Молодой, а голова – умнейшая. Вот старая поговорка верна. Что положишь, то и вынешь. Уж что мамаша c папашей заложили…
Сам Степан Котельников фыркал; умываясь, сквозь мыльную пену пробасил:
– Молодец. Значит, за дело назначили. Без труда и орех не разгрызешь.
А потом, за столом на кухне, заметил Борьке:
– Ложку держи по-людски. Вот пример с кого бери, с дяди Сережи. Человек не лоботрясничал, а учился.
– Ему теперь новую квартиру дадут, – Аграфена резала хлеб, – непременно дадут. В две, а то и три комнаты.
– Кто о чем, а ты небось о женитьбе, – усмехался ядовито Степан.
– А что ж. Человек не деревяшка. И ему ласка женская нужна. Вон, наверху, совсем молоденький техник, получил квартиру и женился.
– Ну и женился! Днем руготня, ночью милование.
«И вправду, сяду за справочник, – решил Сережа, – хватит по мелочам. Справочник лучше всякой аспирантуры. Собрать все воедино, в кулак… Я сделаю великолепный справочник».
У себя в комнате Сережа не мог успокоиться. И он прошелся по комнате на руках.
«Это будет обобщающий, широчайший, удивляющий…»
Какое еще подобрать слово? В общем, это будет справочник, отвечающий всем современным требованиям.
В этот момент постучала Марья:
– Сережа, чаю с вареньем не хочешь?
– Ну заходи…
Но она только приоткрыла дверь:
– Меня мама послала еще поздравить вас,
Он дня два не видел Марью.
«Что за привычка: меня мама послала… Что у нее, своего ума, что ли, нет?»
Что-то было в Марье отталкивающее.
28
Встретила Садыя знакомого рабочего.
– Садыя Абдурахмановна, вы бы в наш совхоз заглянули. Непорядки там. Начальство катается как сыр в масле.
В горкоме у нового технического секретаря-девушки Садыя спросила:
– Не было ли жалоб из совхоза?
– Нет, – пожала плечами та.
«Мы привыкли только по жалобам выезжать, – подумала Садыя, – а надо так заглянуть…»
Через некоторое время пришла виноватая девушка.
– Вот жалоба, но мне сказали, чтоб в отдел ее.
– Кто сказал? Любую жалобу сначала мне, и должна быть папка – «Жалобы»… – Садыя нервничала. – Разве вам Катя не объяснила?
Ночью Садыя захотела пить. Проснулась и затем долго не могла уснуть. Вспомнилась жалоба и смущенная девушка-секретарь вместо Кати, уехавшей лечиться. «Наша беда в том, что горком часто отдает совхозные дела на откуп горторгу и бог знает кому… Вот в позапрошлом году я часто туда заезжала с буровых, людей знала, и меня знали. И дело шло лучше. Ослаб глаз – и завелась моль».
«Чтоб приехала сама секретарь Бадыгова…» – писали товарищи. «Чтоб сама, – подумала Садыя. – Ну что ж…»
Садыя встала, послушала, как мирно спят ребята, как во сне вздыхает тетя Даша, и тихонько, на цыпочках подошла к окну. Город спал. В окно он казался синим-синим. И гора тоже была синей.
«Может быть, заодно заеду на трассу. Разве захватить Панкратова?»
На другой день она выехала в совхоз. В машине она с неудовольствием думала о своем разговоре с Аболонским. В сердце сидела острая заноза. Перед самым ее отъездом в совхоз в горком пришел инженер Аболонский, как всегда, чисто выбритый и наутюженный. Была у него известная надменность, умение обращаться с женщинами и некоторая светская манерность. Пришел он по поводу деления промыслов.
Красивыми движениями рук пояснил свои мысли. Мысли не новые.
– Мне, думающему инженеру, как-то хочется подсказать городскому комитету… Назрел вопрос, без решения которого невозможно дальнейшее развитие нефтеносного района. Надо двигать шире, более детально осваивать новый район, вот этот…
Аболонский смело подошел к карте и показал рукой; на полусогнутом безымянном пальце Садыя увидела перстень, поморщилась. Аболонский улыбнулся.
– Продолжайте.
Аболонский предлагал создать новое промысловое управление:
– Конечно, расходы. Но государство свое возьмет. Об этом разумно написала в журнале «Нефтяник Татарии» геолог Ксения Светлячкова. Насколько мне известно, ваш муж был тоже хорошо знаком с Ксенией Светлячковой…
Его слова покоробили Садыю. Что он этим хотел сказать? Пожалуй, ничего особенного, но она поняла подтекст его слов, в игривости Аболонского было неприятное желание «ущипнуть». Или, может быть, в дальнейшем сыграть на этом.
– Мы обсудим ваш вопрос, – удивительно спокойно сказала Садыя.
– Сознаюсь, – игриво, с надеждой улыбнулся Аболонский, – я в какой-то степени обговорил его с Мухиным. Если хотите, я его представлю в бумагах.
– Лучше в бумагах.
Ибрагимов ждал окончания надоедливого разговора. Он еще надеялся уговорить ее не ехать:
– Такой морозище. Если хотите, пошлем любого инструктора. Наконец, я сам.
– Нет, я должна сама. Только я. У Мухина есть намерение сделать Аболонского управляющим нового промысла?
– Вы все поняли?
– Чего здесь понимать, раз они все обговорили.
А почему Аболонский сослался на Ксеню и вспомнил Сашу? Ксеня ей всегда казалась умной, правда, порой чересчур экспансивной женщиной. А Сашу? Разве не для того, чтобы намекнуть на их какие-то интимные отношения и этим свести на нет влияние Садыи на решение вопроса? Мелкие люди всегда про запас берут из личного… Козырь. А Мухин точно определяет своих по духу, по настроению. Они уже заранее знают, что я буду против, потому что у нас разные взгляды на жизнь, на все то, что делает партия.
Было зябко, и Садыя подняла воротник.
Всю дорогу Садыя взвешивала свои и чужие поступки: она никого не обвиняла, ни на кого не сваливала, ей просто хотелось восстановить правду; теперь, когда многое из ее жизни ушло в прошлое, ей хотелось посмотреть на все это беспристрастно, без женской обиды.
«Какие ничтожные, мелкие людишки! Даже смерть человека они хотят использовать в своих корыстных целях. Саша не мог бы долго скрытничать. Если бы не смерть, он все рассказал бы сам…»
Может быть, в первый раз после долгих лет Садыя подумала об этом так просто и по-женски доверчиво. Женщину, кем бы она ни была, женские вопросы всегда волнуют.
В совхозе Садыя не поехала ни в контору, ни к управляющему, а остановилась около первого домика поселка.
Женщина, встретившая Садыю, немного растерялась. Садыя быстро освоилась с новой для нее обстановкой. Маленькая кудрявая девочка лет четырех послушно села на колени и попросила конфетку.
– Разве так можно у чужой тети?
– А почему же нельзя, – улыбнулась Садыя, – вот только конфетки у меня нет. Дети мои взрослые, я давно не таскаю в карманах сладостей.
– А у меня вот… – улыбнулась женщина и показала на жилье свое. Слово за слово – и они как-то быстро сошлись.
– Это у меня от второго такая шустрая, – пояснила хозяйка. – Первый-то умер, царство ему небесное; детей не было… Есть, конечно, только не у меня. У Васютки, девка здесь, в колхозе, работает. Нагуляла от него.
И вдруг почувствовала в Садые человека с душой, который поймет ее, да и, как не здешний человек, не разнесет по совхозу женскую боль.
– Не осуждаю. Не виноват он. Так вышло, нашла слабинку его, уж очень доверительный душой был, как ребенок. Обманом завлекла. А потом, зная его простодушие, играла на человеческой жалости. Мы сами, женщины, виноваты. Чего там! Говорил он мне: давай возьмем ребеночка, своего нет, – он не виноват… Може, и взяла бы, да от матери не возьмешь. А она ходила, пороги била, требовала. И умер под рождество. В лесу простыл. Умер. На душе ничего плохого не осталось. А разве можно человека, попавшего в беду, казнить и после смерти? Не кобель он. Кобелей я наших знаю всех здесь. Вот у Фроськи… ему бы я и после смерти не простила.
Она поправила платок, вытерлась краешком. В движениях жилистых рук, тела, лица этой женщины Садыя угадывала большую волю, и ей все больше нравилась эта женщина.
– Мужа жду. Вот сам придет на обед, все выложит. Как пришел новый управляющий, одно безобразие!.. Ну-ка, Роза, надень фартук! За этого, Розиного отца, я вышла по нашей женской слабости. За непутевого он слыл здесь, зашибал. Опустился парень без жены; деньги попали – на выпивку. С голодухи хватит – ноги и повело. Однажды утром пошла за водой, а он на помойке. Вот честное слово!
«Милый ты мой, ты еще совсем хороший, а тебя на помойку выкинули, батюшки! – смеюсь, а сама его чуть живого домой притащила, вымыла в корыте, кое-что из одежды нашла. Шефство взяла. И пить перестал. Говорит: давай поженимся. Посмотрела в нутро: а что? Человек как человек: обходительный, с душой… и люб, конечно… Вот оно как в жизни бывает».
На крылечке застучали сапоги, радостно взвизгнула собака.
– Вот он идет.
Садые долго не пришлось выпытывать.
– Хорошо, что вы в субботу приехали, – заметил хозяин. – Хотите, я сам вечерком покажу, как свинью будут свежевать. Пустило наше начальство своих свинок в общее стадо. Плохие ли, хорошие, а завтра базар, выберут лучшую да заколют. Походите по людям, больше узнаете.
И походила Садыя по людям.
– Вот прислал Пенкин на нашу голову. От людей морду воротит, только кричит. И с добрым словом не подходи. На важные должности своих тянет, кому на руку его делишки. А кто правду скажет, тому по зубам.
Особенно понравился Садые молодой паренек, кареглазый, доверчивый и прямодушный, секретарь комсомольской организации; он, путаясь в словах, все время терялся и чувствовал себя виновато:
– Поставили мы на комсомольском собрании вопрос об управляющем. Вишь, не в компетенции. Мы написали в горком партии. Пока молчат. Партийная организация у нас здесь маленькая: ячейка. Парторг в больнице около двух месяцев лежит, язва, что ли, а замещает его кладовщик, его надо самого гнать, спился… Кто посильней, на буровые ушли. Я понимаю нашу задачу…
– И молодцы, что написали, – обняв паренька, сказала Садыя, – и задачу свою вы, ребята, понимаете хорошо. Нефтяники за вашу работу и продукты скажут спасибо. А вы давно в совхозе, Шамиль?
– Я из школы механизации, тракторист. А секретарем первый год. Вот, выбрали. А что к чему, еще не знаю толком.
Около двух часов Садыя провела с комсомольцами, секретарем комсомольской организации Шамилем. Добровольно взяв на себя роль инструктора горкома комсомола, она терпеливо, настойчиво учила ребят «строить» свою работу.
Ребята повеселели.
– А то приедет из горкома комсомола девушка, ей говоришь, что в совхозе дела неважнецкие, а она свое: не мое дело, мое дело – членские взносы!
– Ведь я тоже была комсомолкой. Трудно, конечно. Вот здесь пуля – память об обувной фабрике, дружинницей была. А кому легко? Комсомол – это борьба за новую жизнь: борьба! Вот недавно убили инструктора горкома комсомола. Да вы его знали. Хороший был человек. За женщину заступился. А кое-кто испугался наверняка. И вот очень много ребят в комсомол вступило после этого.
Управляющий совхозом, некий Гизатуллин, был в отъезде. И откуда такая связь – не замедлил явиться. Узнал, что Садыя в конторе, прямо с коня – да в контору. Разговор, что у молодухи на базаре. Так и сыплет семечками. Ни одного слова Садые не даст вымолвить.
– Кушали? Ко мне чай пить, жена будет рада, вы для нас такой дорогой гость.
– Спасибо. В рабочей столовой поела.
– Тогда чай пить. А я мотаюсь. В совхозе три отделения. Надо и о делах, и о культурных мероприятиях позаботиться.
– И чай пить не буду.
– А машина ваша где? Какими путями? Какие распоряжения? Наверно, нашли недостатки, упущения, как говорится, недоделки в моей работе?
«Хитрит, – подумала Садыя, – выудить хочет, что знаю. Что огородики городить – снимать надо».
– Машина моя пропала. Послала с обеда на буровую – и все. А ехать надо.
– Ну, жеребца, жеребца!.. Кратчайшим путем через лес – красота немыслимая.
В глазах управляющего своя догадка: «Не ругает – дело в вожжах…»
«Была бы помоложе, ей-богу, осталась бы и посмотрела, как свиньи к базару готовятся», – думает Садыя.
Управляющего на мякине не проведешь: «Пропал базар, какой базар!»
А у Садыи язвительная улыбка. Поняла все: «Сегодня порося колоть не будут. Самому бы выкрутиться!»
29
Жеребец в белых яблоках выплясывал в санках, готовый рвануть и понести; красивая упряжь поблескивала и звенела медью. Откинув тулуп из собачьего меха, возчик натягивал вожжи, с трудом сдерживая жеребца. Санки маленькие, типа кошовки, но удобные: упала в них Садыя, словно в люльку, подпрыгнула на первом ухабе, и понеслось все стремглав; в глазах вихрь снежной пыли да мелькание деревьев; оглянулась, а люди далеко-далеко – руками машут, управляющий в полушубке, немного в стороне, тоже стоит; еще оглянулась – никого нет, только от железных полозьев длинная паутинка следа.
Сразу начался лес. Высокие мохнатые шапки спускаются донизу, ручищами за санки хватают; в вечерних сумерках пляшущий лес похож на дрожащего великана; Садыя сбрасывает с полы тулупа снег, почти невесомый, как вата, и улыбается, вглядываясь в тающую просинь, улыбается, сама не зная чему.
Ну и ходко идет буланый! Из-под копыт ошметки ударяются в переднюю стенку санок, отлетают на дорогу большими серебряными монетами. Возчик весь ушел в работу – сидит прямо, не шелохнется; Садыя сбоку старается разглядеть его лицо: дикое, морщинистое, с густыми бровями, сошедшимися к переносице.
Пробует Садыя заговорить, спросить что-то, – без ответа: вздрагивает барашковая шапка-котелок, время от времени свистит в воздухе плетка, обдавая неприятным холодком. Садыя вздыхает, удивленная и растроганная быстрой ездой и привольем.
А жеребец в белых яблоках надменно задрал голову, встряхивая гривой, белесой от инея, в такт мелодичному перезвону медяшек на сбруе; кланяется до пояса ельник, бежит, сама бежит дорога.
Выскочили из лесу в поле, спугнули ворон с дороги. Чуть не сшибли сани, что в сторонке возле обочины. Люди возятся: видно, оглобля сломалась; заржал жеребец, ответила ему лошадка, покрытая попоной, – тонко, с жалобой; да пронесся он мимо под хлесткими ударами ездового.
Не сообразила Садыя, что к чему, только видит, как люди руками машут, вроде направление показывают. Глянула вперед, а там человек, женщина. С дороги в снег сошла, в руках сверток, что ли.
– Останови! – крикнула Садыя и рукой дернула ездового за тулуп. Вместо ответа – плетка в воздухе.
Садыя побледнела;
Останови!
Навалилась, потащила его на себя вместе с вожжами – откуда сила взялась; побагровел лихой ездовой, страшно белками водит, да Садыя уже перехватила вожжи, на себя всем корпусом потянула. Взвился жеребец в белых яблоках на дыбы, заплясал на месте.
– Что ты за человек! Что за бессердечность!
Влезла женщина, толстая да неуклюжая. Лицо широкое, красное и потное, в слезах.
– Ой спасибо, люди добрые.
Повернулся ездовой – замычал, виновато замахал руками.
И только сейчас осенило Садыю: ведь он глухонемой.
«Вот это да!..»
Рванул жеребец в белых яблоках, заскрипели полозья. Ветер с поля едкий, колючий, и Садыя подняла полу тулупа, прикрывая женщину.
«А я-то с ним говорить думала…»
Женщина пригрелась, головою кивает; мол, спасибо, как я уж рада.
– На сносях я. Случись беда – хоть в поле роди.
– А пошла-то зачем?
– Пошла потихоньку. Что на одном месте стоять-то? – Она разоткровенничалась: – Катей зовут меня, а фамилия Миронова. Муж мой оператор, на нефти, – похвасталась она, – а я вот домохозяйка по случаю. Мальчика хочет. Говорит: если не будет славный бутуз – ищи другого. Смехом, конечно. А видно, суждено дочку – оглобля-то сломалась на полпути.
Помолчали, каждая думая о своем: Садыя о сегодняшнем дне, Катя, может быть, о муже, оставшемся в поле.
– Глаза слипаются, – вдруг сказала Катя.
Садыя не ответила; а когда повернулась, Катя, порядком усталая, дремала; Садыя осторожно прикрыла лицо ее шерстяным платком.
Возчик, не оборачиваясь, взмахивал плетью так, для порядка, и жеребец в белых яблоках бежал ровной и красивой рысью.
«Ну и управляющий. Как говорится, краденое порося в ушах визжит. Вот он и предусмотрел».
