Текст книги "Необыкновенные собеседники"

Автор книги: Эмилий Миндлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

Как в «Накануне», так и в «России» сотрудничали многие молодые писатели, для которых вообще никогда даже на мгновенье не существовало вопроса – пристало ли русскому интеллигенту работать с советской властью, v Михаил Левидов, ставший во главе московской редакции «Накануне», был одним из первых журналистов, пришедших к большевикам тотчас же после Октябрьской революции. И пришел он из газеты Горького «Новая жизнь».

В общей советской печати нередко называли «сменовеховцами» группировавшихся как вокруг «Накануне», таки вокруг журнала «Россия». Но сами «российцы» не называли себя «сменовеховцами», ибо к сборнику «Смена вех» вообще никто из них отношения не имел.

Тем не менее очень много писателей, живших в Москве и

* Ленинграде, одновременно сотрудничало и в «Накануне» и в журнале «Россия».

Из списков сотрудников журнала «Россия» я могу выписать имена, появлявшиеся и на страницах «Накануне» и его приложений. Вот они: Н. П. Ашешов, Э. Ф. Голлербах, Ефим Зозуля, Всеволод Иванов, Мих. Кузмин, Мих. Левидов, Як. Лившиц,

* Вл. Лидин, Л. Лунц, О. Мандельштам, В. В. Муйжель, Ник. Никитин, Ю. В. Соболев, К. Спасский, Конст. Федин, да и другие.

Но было ли все же отличие «накануневцев» от «российцев», ~ или «россиян», как они сами себя называли? Наилучшее представление о том, как понимали это отличие сами «российцы», дают выдержки из напечатанной в № 1 журнала «Россия» ~ (август 1922 г.) статьи очень известного до революции писателя Тана-Богораза – «Сменовехи» в Петрограде».

Это статья о петроградских гастролях двух Юриев – Ключникова и Потехина, представителей «Смены вех» в эмиграции и, стало быть, «накануневцев».

В советской печати все чаще встречалось выражение «Россия № 2». Именно так называли теперь русскую эмиграцию.

Ключников и Потехин прибыли в СССР едва ли не первыми посланцами этой России № 2.

Вот как описывал в журнале «Россия» Тан-Богораз выступление «сменовеховцев» в Петрограде:

«Что сказать о речах докладчиков? Люди они красноречивые, находчивые в спорах, говорили в Москве не однажды, и в Петербурге дважды, и будут еще говорить».

«...Совсем незачем приезжать из-за границы, чтобы учить рас, россиян, уму-разуму. Мы и заграничные («сменовехи») меняли по-разному вехи. Они были на том берегу, на сухом и удобном местечке, переставляли вехи по-сухому, да так и побежали по дорожке прямехонько в Москву...»

«Оттого их сменовеховство – сладкое, как сахарин. Наше горькое, как полынь. Они – переливчатые, звончатые, многогранные, многоцветные, как радуга, гибкие, как юный тростник... И не к чему колоть нам глаза, выговаривать каждую минуту – вы, мол, такие и сякие, граждане второго сорта, не старшие, а младшие...»

«С берлинской «сменовехой» мы, русские, в одном совпадаем, в другом, тем более, расходимся».

«В оценке Европы совершенно совпадаем. Европа потеряла мировую гегемонию, стоит перед новой войной, а потом раньше или позже перед социальной революцией».

«Долой интервенцию Антанты!» – подписываюсь обеими руками.

«Советская ориентация!» – конечно, какая же иная! Мы давно перестали заблуждаться...

«Красная Армия – защита и украшение России». Так.

Всё приемлю, подо всем подписываюсь.

Но дальше начинается томный вздыхающий минор... Отречемся... не от старого мира,– отречемся от притязаний на власть! Что за .чертовщина? Кто притязает на власть?..

Мы не можем принять вашу странную берлинскую доктрину. Она забегает то справа, то слева. Чего тут только нет. Социализм и либерализм, метафизика и лирика. Право – и сила вещей. А острые углы сглажены, простите, сервилизм.

Просоветская проповедь. Не будьте просоветскими, будьте просто советскими или будьте просто самими собой. Хотя вы и юристы, не разыгрывайте адвокатов. Ведь это не судебный процесс. Никто не нападает, а потому не защищайте. Власти советской служите. Мы тоже ей служим, как умеем, за страх и за совесть. Но одно дело служить, другое прислуживаться...»

Ключников и Потехин обращались к русской интеллигенции, давно решившей для себя «проклятый вопрос», с теми же словами, с которыми они обращались к России № 2, к эмигрантам. Но то, что могло «прозвучать» в эмиграции, не звучало здесь, на советской земле, в среде русской интеллигенции.

Даже на страницах «Накануне» бросалась в глаза разница между писаниями берлинских сотрудников и сотрудников, живших и работавших в Советской России,– москвичей, петроградцев.

Мы чувствовали себя на страницах их газеты свободнее, чем они.

Берлинским «накануневцам» не в редкость было «переусердствовать». Как тут не вспомнить упрек Тана-Богораза в их «переливчатости».

Одним из виднейших берлинских сотрудников «Накануне» был знаменитый до революции журналист Илья Маркович Василевский (He-Буква). Я еще мальчиком был, когда имя Василевского (He-Буквы) гремело по всей России. Не существовало сколько-нибудь начитанного гимназиста в России, не знавшего имени этого талантливого, бойкого и хлесткого журналиста.

Фельетоны И. Василевского (He-Буквы) в литературных приложениях к «Накануне» всегда привлекали внимание читателей. Они не отличались оригинальностью мысли или особенной глубиной, но были написаны с истинным блеском, всегда остроумны и, разумеется, читались легко.

В «Литературных приложениях» к одному из сентябрьских номеров «Накануне» в 1922 году появился очередной фельетон He-Буквы под названием «Молодняк» – об автобиографиях писательской группы «Серапионовых братьев» – Льва Лунца, Всеволода Иванова, М. Зощенко, Конст. Федина и других.

Сейчас эти автобиографии забыты. А тогда они наделали много шума. И. М. Василевский (He-Буква), должно быть, не читал в советских газетах статей об этих автобиографиях. Иначе он никогда не решился бы на страницах «Накануне» умиляться «оторванностью серапионов от какой бы то ни было политики, отсутствием интереса к ней»! Он не стал бы восторгаться «группой бесспорно талантливых людей и вдруг без готовых идеалов»! Он наверняка сочувствовал высказываниям «Серапионовых братьев», но он никогда не решился бы накануне своего возвращения в СССР публично хвалить их за эти высказывания, если бы знал, как приняты они в Советской России.

Василевский (He-Буква) взялся во что бы то ни стало оправдать декларацию Серапионов об отсутствии у них «идеалов». Он считал своим долгом «накануневца» оправдывать все, что исходит из Советской России.

Василевский переусердствовал.

Одернул его петроградский писатель и также постоянный сотрудник «Накануне» Николай Никитин.

Василевский противопоставлял Серапионов – «живых людей» без готовых идеалов – интеллигентам с «готовыми идеалами». А Никитин возмутился подобным противопоставлением – и возмутился на страницах того же «Накануне». Он писал, лто и «Серапионы – ителлигенты. И что автобиографии их – не документы живых людей, а – литература! Просто увидели в автобиографии возможность нового литературного жанра, и все!».

«Актер играет даже в жизни, – писал Никитин,– (он искренен и правдив, но все-таки это игра). Так и писатель играет в каждой строчке. Тов. Василевский, не верьте этим человеческим документам (т. е. автобиографиям «Серапионовых братьев!»)».

Полемика между Василевским (He-Буквой) и Николаем Никитиным далеко не единственный случай полемики на страницах «Накануне» между берлинцем и московским или петроградским сотрудником.

Однажды (в марте 1924 г.) я напечатал в «Литературных приложениях» к «Накануне» статью «Фонтанка, угол Аничкова моста». Основная мысль этой статьи та, что «современная русская литература еще не вернула себе значения духовно-действующей силы».

Алексей Николаевич Толстой поместил мою статью – не знаю, по своей ли инициативе или по чьей-либо иной,– с примечанием от редакции: «В порядке дискуссии». Она показалась дерзкой по отношению к тому, что происходило в литературе Советской России.

И кто же взялся защищать советскую литературу от меня? Человек, недавно с оружием дравшийся против советской власти, только что наспех сменивший «вехи»,– Роман Гуль, автор нашумевшей в эмиграции книги «Ледовый поход». Он напечатал статью «Дамские каблучки». В ней доказывалось, что Эм. Миндлин «на дамских каблучках» прошелся по безупречной и не в пример более талантливой, чем прежде, русской литературе начала двадцатых годов!

А ведь в своей статье я писал о духовном воздействии литературы на своих современников. Но, как и Василевскому, Роману Гулю импонировало «отсутствие идеалов у молодых».

Роман Гуль так и не вернулся в Россию. В «сменовеховцах» он проходил недолго. Не дольше, чем в Берлине выходил орган «сменовеховцев» «Накануне». Стало быть, по 1924 год!

Профессор Ключников редко бывал в нашей редакции. В Москве он начал где-то работать – где именно, я не помню. Зато Юрий Николаевич Потехин, всегда улыбающийся блондин, изящный, очень любезный со всеми, охотник поговорить, хотя и не имел прямого касательства к редакционной работе, стал у нас завсегдатаем.

Его часто можно было застать в одной из уютных кабин, расположенных вдоль стен нашей роскошной редакции.

В ту пору вообще было принято заходить в редакции без всякого дела – встретиться, побеседовать со знакомыми.

Еще более стала походить на литературный клуб наша редакция после приезда из Лондона Михаила Левидова.

Вот он появился однажды – маленький, худощавый, с выпяченной нижней губой, в выпуклых очках на носу, в короткой, не по-московски щеголеватой лондонской шубке. Поднялся по трем ступеням, обитым синим сукном, и возгласом «Гип-гип– ура!» возвестил о своем вступлении на пост заведующего московской редакцией «Накануне».

Мадам Кричевская покинула нас. Ей это было горше, чем нам.

Михаил Юльевич Левидов – в то время тридцатилетний талантливый журналист с европейским образованием, умница, острослов, всегда интересный, хотя и любящий поражать парадоксами собеседник – оказался отчаянным лентяем.

У этого талантливого лентяя были и другие обязанности, кроме руководства московской редакцией «Накануне». В Нар-коминделе он руководил иностранным отделом Советского телеграфного агентства. Среди наркоминдельских сотрудников Левидов был заметная личность и находился в добрых отношениях с Г. В. Чичериным, тогдашним народным комиссаром по иностранным делам. Не один раз наши беседы с ним в его кабинете прерывались неожиданным появлением Г. В. Чичерина.

Левидов говорил, что Чичерин так же неожиданно может появиться в кабинете любого сотрудника.

Кабинет Левидова в здании Наркоминдела в скором времени превратился в маленький филиал какого-то литературного клуба. Мы заходили сюда – и это было в порядке вещей! – поболтать, обсудить новости, обменяться мнениями о последней схватке Мейерхольда или Маяковского с их многочисленными противниками. Левидов уже дружил с Маяковским и считал себя представителем только что начавшего издаваться «Лефа».

Он сватал в «Леф» молодого тогда сотрудника Наркоминдела Г. О. Винокура, рекомендуя его статью «О пуризме и пуристах». ' Статья была напечатана в «Лефе». А Винокур стал впоследствии одним из наиболее крупных наших лингвистов.

У Левидова были и другие заботы: он писал пьесы. Некоторые из его пьес шли на сцене. Комедия «Азорские острова», поставленная в Театре сатиры, имела успех и вызвала много откликов в московской печати. Печальна судьба другой пьесы Михаила Левидова – «Заговор равных». Она уже была полностью подготовлена к премьере в Камерном театре, ставил ее

А. Я. Таиров. Левидов взволнованно готовился к премьере. Но в канун премьеры ее отменили. Левидов при мне жаловался Таирову:

– Жена уже новые туфли купила. Понимаете. Для премьеры специально! Нельзя жене покупать новые туфли перед премьерой мужа! – И обращаясь ко мне: – Запомните это. Ведь вы тоже когда-нибудь напишете пьесу! – И повернулся к жене: – Бэлл очка, ты своими новыми туфлями сглазила мой спектакль!

Одним словом, Левидову было не до редакции «Накануне». Он все реже и реже бывал в редакции, и тащить весь редакционный воз должен был теперь я один.

Все реже приходилось мне советоваться о материалах с Левидовым. Все чаще один, без него я заходил в отдел печати Наркоминдела, беседовал по делам «Накануне» с Иваном Ми-* хайловичем Майским, много лет спустя нашим послом в Лондоне.

Майский не вмешивался в работу московской редакции «Накануне». Лишь изредка он привлекал наше внимание к тому или иному явлению в советской общественной или международной жизни. Но чаще это происходило, когда в связи с каким-либо выступлением эмигрантской белогвардейской печати надо было осветить именно это явление на страницах «сменовеховской» газеты в Берлине.

Дважды в неделю литературный материал для «Накануне» я отправлял дипломатической почтой через Наркоминдел. В мои * обязанности входило не только написать очередную статью, очерк или обзор, не только подобрать и подготовить для пересылки один-два рассказа московских писателей, стихи двух илц трех поэтов, непременно фельетон любимца редакции и читателей «Накануне» Михаила Булгакова и вложить все эти материалы в пакет, но и, как положено было по форме, сдать пакет лично в окошечко дипломатической почты в Наркоминделе.

А редакция нашего «Накануне» между тем многолюдела. Если бы вновь был опубликован список постоянных сотрудников, на этот раз перечень имен, по крайней мере, удвоился бы по сравнению с первоначальным, который я уже приводил. Но ширился этот список литературных сотрудников только за счет московских и петроградских имен советских писателей. Чем дальше, тем все большее место в газете и ее приложениях занимали статьи, очерки, фельетоны, рассказы, стихи, присланные из Москвы и Петрограда.

Катаев давно уже стал своим человеком в московской редакции. Рассказы его, напечатанные в «Литературных приложениях» к «Накануне», пользовались очень большим успехом. Особенный успех выпал на долю серии рассказов о «бездельнике Эдуарде». Земляки Катаева – писатели-одесситы – предупреждали, что прототип Эдуарда Тачкина (героя этих рассказов) – поэт Эдуард Багрицкий – скоро прибудет в Москву и мы все увидим тогда, что это за поэт! И ахнем. Так прямо и говорили: ахнете, когда узнаете, что за поэт Эдуард Багрицкий! Мы зачитывались рассказами Катаева о бездельнике Эдуарде и ждали приезда Багрицкого.

Однажды Катаев привел в редакцию очень скромного юношу в серой кепочке.

– Знакомьтесь. Это мой брат Женя Петров. Он вам сейчас даст свой рассказ, и вы с удовольствием его напечатаете. Женя, знакомься!

Женя Петров вынул из кармана переписанный от руки рассказ «Гусь и украденные доски» – рассказ был тут же одобрен, перепечатан нашей машинисткой и на следующий день отправлен в Берлин. В марте 1924 года он был напечатан и с удовольствием прочитан читателями.

Однако сотрудничество Евгения Петрова, будущего (вместе с Ильфом) автора «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка», продолжалось недолго. Он появился в «Накануне» уже под самый конец жизни этой газеты.

Катаев охотно привлекал к сотрудничеству в «Накануне» новых, никому, кроме него, не известных молодых литераторов. А о нем самом уже появилась в «Накануне» статья Романа Гуля. И кажется, это была первая критическая статья о Катаеве.

Гуль писал тогда о Катаеве:

«Б творчестве Валентина Катаева есть две стороны: – от

«Валентина» и от «Катаева». В православных святцах – «Валентин» – самое неславянское имя. Валентин – благородный брат Маргариты. Валентин – романтик. Валентин – звучит за-падно. Но—«Катаев»! Где на «аев» найти еще столь русскую фамилию? Даже не русская – какая-то специально московская фамилия! Так и вспоминается: «катаю на резвой!».

Катаев был признан, почтен и считал себя вправе протежировать молодым литераторам (то есть еще более молодым, чем он сам).

Как-то пришел в редакцию робкий молодой человек с запиской от Валентина Катаева. Он сутулился от застенчивости и торопился объяснить свое появление, протягивая катаевскую записку. Много лет спустя Семен Григорьевич Гехт напомнил мне, что Катаев в своей записке рекомендовал редакции «Накануне» его рассказ. Рассказ этот был прочитан землякам Гехта—¹ Катаеву и Илье Ильфу – и очень понравился им. Рассказ назывался «Пятница» и вскоре был напечатан в приложении к «Накануне».

Лет через сорок Семен Григорьевич Гехт и я вспоминали эту нашу первую встречу – первую в длиннейшем ряду добрых встреч на протяжении четырех десятилетий почти бок о бок пройденной литературной дороги.

Еще в конце 1922 года Александр Степанович Грин, писатель старшего поколения, известный всем нам по своим дореволюционным рассказам, узколицый, сухой, немногословный, пришел и молча положил на редакционный стол рассказ «Тифозный пунктир». Я пообещал на другой же день отправить рассказ в Берлин. Грин сказал, что отправить рассказ можно и послезавтра, и послепослезавтра, даже через неделю – ему это все равно.

– Отправляйте когда хотите. И печатайте тоже когда хотите. Лишь бы мне гонорарий сейчас.

Пришлось идти к Калменсу на поклон. День был, как назло, неплатежный, и мы все сидели без денег. По счастью, Калменс знал Грина и очень ценил его рассказы. Деньги были выданы, и Грин потребовал, чтобы все – нас было человек пять молодых литераторов – немедленно пошли с ним в столовую Дворца союзов, что на Солянке,– знаменитый Дворец, описанный позднее Ильфом и Петровым в их «Золотом теленке». Там помещались центральные комитеты всех профсоюзов, и при каждом издавалась своя газета. Литераторы скопом и в одиНочку ходили из одной профсоюзной редакции в другую – кз двери в дверь, из коридора в коридор, с этажа на этаж.

А встречались питом в двух местах; у касс и в огромной столовой – в полуподвальном этаже вошедшего в литературу Дворца.

Вот в эту-то знакомую всем столовую и звал нас Грин.

– Зачем, Александр Степанович?

– Сегодня зайчатина. Я уже был там. Детки, мы с вами идем на зайчатину.

Денег не было ни у кого из нас. Грин обиделся:

– Деньги есть у меня. Я же только что получил. Завтра их у меня не будет. И завтра вы поведете меня обедать. С пивом. Мы не пианицы – так он произносил: «пианицы»,– но обедаем, детки, с пивом!

Мы пошли. Пешком – по Тверской, через Охотный ряд, площадь Ногина – на Солянку. По пути встречались знакомые – Грин останавливал их и требовал, чтобы они повернули и пошли с нами.

– Идем есть зайчатину, детки.

В столовую пришли табунком – человек десять, если не больше.

Грин не ушел из столовой и не позволил никому из нас встать, пока не была истрачена последняя тысяча из многих миллионов рублей, полученных им за рассказ «Тифозный пунктир». Не помню, чтоб он еще что-нибудь печатал в «Накануне», но в редакцию приходил исправно и каждый раз кто-нибудь из нас водил его обедать во Дворец союзов, в ресторан «Медведь» на Тверской или просто в какую-нибудь соседнюю пивную, где пол был посыпан опилками и огромные пальмы зябли в зеленых кадках.

Почти всегда каждый приходящий в редакцию прежде всего слышал знакомый голос Юрия Слезкина – автора нашумевшего еще до революции романа «Ольга Орг» – немолодого, но нестареющего. Корней Иванович Чуковский, встретив в редакции Слезкина, искренне изумился:

– Дориан Грей, да и только!

Как и уайльдовский герой: чем ближе к старости, тем моложе,– Юрий Слезкин выглядел моложе многих из молодых. Красивый, с юношеской фигурой, прекрасно одетый, всегда оживленный и остроумный, он стал одним из неизменных завсегдатаев «Накануне». Бывало, и по два, а то и по три раза в день захаживал к нам, часами просиживал, собирая вокруг себя «род веча».

Некоторые показывались мельком, на миг. Вот так «промелькнул» юноша Николай Чуковский, сын Корнея Иванови-<ш, позднее известный советский писатель. Принес стихи – стихи напечатали. Больше в редакции не появлялся.

Объявилась группа приехавших из Полтавы молодых писателей – Дмитрий Стонов, Гайдовский, друзья Юрия Слезки-на по Полтаве. В каждый приезд из Ленинграда в Москву появлялся у нас Николай Никитин. Этот стал коренным «нака– • нуневцем».

Федин, Зощенко, Сергей Семенов, автор повести «Голод», посылали свои рукописи в «Накануне» не через нас,– должно быть, непосредственно из Петрограда. Федин печатал отрывки из еще не вышедшего романа «Города и годы», рассказ «Сад», что-то еще. «Сад» после печатания в «Накануне» был переведен на французский язык. Вообще «Накануне» пропагандировала молодую советскую литературу за границей. Благодаря «Накануне» на Западе впервые услыхали о таких писателях, как Федин, Зощенко, Катаев.

Вернулся из Афганистана тридцатилетний Лев Никулин. * Пришел в редакцию в экзотическом пробковом шлеме,– так в этом шлеме и зачастил к нам.

Был завсегдатаем и Николай Русов – часами просиживал на синем диванчике в глубине кабины. И хотя никогда не оставался без собеседников, все же держался особняком, будто скучно было ему, другу Розанова и Бердяева, мистику и ревнителю православия, да и не о чем всерьез говорить с литературной молодежью «Накануне». Писал он много – о Розанове, о Достоевском, о кризисе духовной русской культуры. Тема кризиса духовной культуры вообще была в «Накануне» монополией москвича Николая Русова и петроградца Эриха Голлербаха. Оба были друзьями и учениками покойного Розанова, и оба много и часто писали о смерти своего учителя. Помню, в статье кого-то из них приводилась жалоба Николая Бердяева: «Умер Розанов, а и негде о нем написать». Но было неверно, что – негде. Розанову, как редко кому, повезло в «Накануне» – Русов и Голлербах то и дело печатали в «Накануне» статьи о Розанове. А как-то – не помню, по какому поводу,– не согласились в чем-то друг с другом, поспорили и поссорились. Примирительное письмо тихого и бесшумно шагавшего Николая Николаевича Русова кончилось заклинанием в сторону беса, попутавшего обоих: «Тьфу, тьфу, сгинь, рассыпься!»

Рядом с Русовым напечатался пролетарский писатель Александр Неверов. Началось с того, что я написал хвалебную статью о книге Неверова «Ташкент – город хлебный». Неверов пришел в редакцию благодарить меня – принес и подарил мне

свою книгу пьес, надписав ее «дружески, с лучшим чувством», потом в другой раз принес с добрыми надписями еще две свои книги. С ним у нас и впрямь установились дружеские добрые отношения – продолжались они и после конца «Накануне». Незадолго до его смерти я уезжал в Ленинград, куда на время переселился. Неверов должен был вскоре приехать туда, взял мой ленинградский адрес, и мы попрощались «до скорой встречи». Но встреча не состоялась: в Ленинграде, ожидая Неверова, в газетах я прочитал о его смерти.

Еще в 1923 году я привлек Неверова к сотрудничеству в «Накануне» – напечатали его рассказ «Колька». Через некоторое время он принес мне новый рассказ – рукопись я тотчас отправил в Берлин. На следующий день прибегает ко мне Неверов, очень взволнованный, умоляет вернуть ему рукопись. Узнав, что она в Берлине, совершенно отчаивается.

– Может быть, можно телеграфировать, позвонить по телефону, еще как-нибудь дать туда знать, чтобы не печатали!

– Да что случилось, Александр Сергеевич?

Неверов рассказывает:

– В «Кузнице» узнали, что печатаюсь в «Накануне». Сказали, что, если я еще раз у вас напечатаюсь, меня исключат из «Кузницы».

Удалось помочь бедному Александру Сергеевичу. В Берлин была дана телеграмма с просьбой задержать печатание нового рассказа Неверова – рукопись возвратить.

Но и после этого случая Неверов заходил к нам в редакцию – посидеть, побеседовать.

В дружеском разговоре он признался, что в «Кузнице» его ругали: как, мол, ему, пролетарскому писателю, не совестно было напечатать рассказ в «Литературных приложениях», в которых черным по белому начертано: «Под редакцией гр.

А. Н. Толстого».

Толстой и как редактор и как автор напечатанных в «Накануне» рассказов («Последний день поэта Санди», отрывков из «Аэлиты» и др.) действительно подписывался не иначе, как гр. (граф!) А. Н. Толстой!

Писателей-попутчиков это отнюдь не отпугивало, как, впрочем, многих из писателей-коммунистов. Просто не замечали этого «гр.».

Неизвестно, как относился к «Накануне» Максим Горький, живший в то время в Берлине. Но в «Литературных приложениях» от 7 мая 1922 года напечатаны письма В. Г. Королей-

_Ко – М. Горькому с примечанием от редакции, что эти письма «М. Горький передал редакции «Накануне».

Я назвал редакцию «Накануне» «ноевым ковчегом». Только * поди подсчитай, сколько в этом ковчеге чистых и сколько нечистых. Да и не всегда с точностью угадаешь, кто в нем был чист, а кто...

Но бывали в нем и просто забавные люди. И без этих забавных фигур невозможно себе представить синее помещение московской редакции.

Разве только кто-нибудь из старых петербургских писателей может помнить сейчас беллетриста Юлия Волина. О нем, впрочем, упоминает Корней Чуковский в своей книге о Репине. Волин бывал в Куокале у Репина. Когда-то издательство «Прометей» в Петербурге выпустило две или три книги его рассказов. Позднее Юлий Самойлович жил долгое время в Париже, там, кажется, и пристрастился к сгубившему его кокаину. ¹

Я познакомился с ним в «Накануне». Маленький, в парижском котелке, в визиточных брюках в полоску, легко по-французски грассирующий, с короткими черными усиками, Волин не мог не обратить на себя внимание. На первый взгляд он казался если не нэпманом, то, по крайней мере, дипломатом какого-нибудь третьестепенного государства. Но он был не нэпман и не дипломат, он был просто бывший писатель. В «Накануне» он писал изредка – фельетоны на московские бытовые темы и подписывался «Виктор Юз». ¹

Кабин в нашей редакции было много – штук двенадцать. Войдя в редакцию, просто невозможно было не застать в одной из них Волина – оживленного, если он только что подстегнул себя кокаином, и мрачного, бледного, невыносимо страдающего, если у него не было денег на кокаин.

Ежедневно посещал редакцию еще один бывший писатель, ни строчки не написавший для «Накануне»,– Александр Вознесенский – «борода», как мы его называли. До революции это был автор сенсационных пьес на модные темы «пола». В советские годы он считался кинописателем, но ни одной картины по его сценарию не помню. Чем он занимался и на что существовал – бог его знает. Было ему лет, самое малое, сорок пять.

У женщин он пользовался совершенно неописуемым успехом. Цоклонницы его буквально осаждали помещение московской редакции «Накануне». Вознесенский умудрился превратить нашу редакцию в место своих свиданий. Только затем, чтобы встречаться здесь со своими поклонницами, и приходил он сю-^ Да. Калменся лыводили из себя эти свидания. Он ворчал, ругал-с я, негодовал. Но поделать ничего не мог. Нельзя же запретить старому литератору посещать редакцию, ставшую открытым литературным клубом!

И Вознесенский с его черной выхоленной бородой, сводившей с ума московских красавиц, в широкополой романтической шляпе и черной пелерине-накидке по-прежнему каждое утро поднимался по обитым синим сукном ступеням в редакцию «Накануне».

v

О предстоящем переезде в Москву Алексея Николаевича Толстого уже давно поговаривали в редакции. Да и не только Толстого. Ожидались и Кирдецов – главный редактор, и Василевский (He-Буква), и Бобрищев-Пушкин, и кто-то еще. Главные, берлинские «накануневцы» – «сменовеховцы» собирались на Родину.

Толстого, должно быть, звало на Родину много людей. Иногда Толстой сам печатал в «Литературных приложениях» письма к нему его московских или петроградских друзей. В номере от 15 сентября 1922 года он поместил письмо петроградского писателя И. Соколова-Микитова, постоянного сотрудника «Накануне», часто заглядывавшего в нашу редакцию.

«Дорогой Алексей Николаевич,– писал Сокол ов-Микитов.– Даю вам честное слово, что я теперь счастлив. Тем, что в России, что вижу своих, что хожу по утрам в лес с кузнецом Максимом подсвистывать рябцов, тем, что здесь в России необыкновенно много прекрасных людей». Заканчивалось письмо словами:

«Вас не зову, не маню, не соблазняю, но думаю твердо, что быть здесь – это ваш долг».

Может быть, Толстой потому и напечатал это письмо, что сам знал и чувствовал: быть в России – его долг.

Однако еще до приезда Толстого и до приезда всех остальных прибыл в Москву, как на разведку, член редакционной коллегии «Накануне» П. А. Садыкер.

Более других взволновался этим происшествием наш С. Н. Калменс. Для литераторов прибытие неведомого им П. А. Садыкера не представляло решительно никакого интереса, хотя его имя и значилось под заголовком «Накануне» в списке членов редакционной коллегии. Но Садыкер в берлинской редакции играл примерно ту же роль, что Калменс в

московской. Разве только что в больших масштабах. Литературные дела в нашей редакции его нисколько не занимали. Впрочем, я не уверен, что занимали его и хозяйственные. Его прислали в Москву поглядеть, как здесь люди живут, не очень ли страшно перебираться сюда из уже насиженных местечек в Берлине. А главное, верно ли, что в магазинах полно продуктов! Магазины-то ведь были тогда частновладельческие – нэп распоясался вовсю, и «Правда» печатала стихи Демьяна Бедного: «Эп-эп – про нэп».

Садыкер своей внешностью как нельзя более подходил к нэповской обстановке. Его можно было принять за владельца только что открытого магазина тканей иностранного производства, а то даже за респектабельного в стоячем крахмальном

с воротничке почтенного ювелира. До революции так выглядели директора провинциальных банков или адвокаты в губернских городах. Он оказался общителен, очень любезен. Но в наибольшее оживление и умиление, скажу больше – в совершенный восторг его приводило обилие черной икры в магазинах. И вот началась покупка черной икры для всей берлинской редакции «Накануне». Был куплен добрый десяток банок. Конторщица московской редакции и курьер, даже кассирша то и дело бегали на Тверскую в магазин Елисеева (нынешний гастроном № 1) и тащили оттуда пачки икры. Тут же на столах в нашей редакции икра из бумаги перекладывалась в банки, и Садыкер прикидывал, какую банку для кого из берлинцев предназначить. Некоторые банки предназначались на двух и на трех лиц, а иные для одного – в зависимости от положения человека в «сменовеховской» эмигрантской среде.

Целый день длилось наполнение банок черной икрой для берлинцев. Видимо, у Садыкера, как представителя «Накануне», была какая-то загадочная возможность провезти за границу эту массу черной икры без пошлины. Выполнив свою миссию, представитель берлинской редакции с чемоданами, полными банками черной икры, вылетел на самолете «Деру-люфт» в Берлин.

^k Больше мы его никогда и не видели. Садыкер так и не возвратился из эмиграции.

А через некоторое время в Москву приехал долгожданный Алексей Николаевич Толстой.

Он прибыл поездом. Я не ходил на вокзал встречать Толстого. В свои 22 года постеснялся присоединиться к большой группе встречавших его известных писателей.