Текст книги "Необыкновенные собеседники"

Автор книги: Эмилий Миндлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

25 мая радио экспедиции оповестило: дирижабль достиг полюса, сбросил над ним флаг Италии и крест папы римского – аэронавты отправляются в обратный путь в бухту Кингсбей. Но в Кингсбее напрасно дожидались возвращения дирижабля. Радио экспедиции Нобиле внезапно замолкло. Радиосвязь с экспедицией прекратилась. Шли дни. Судьба исчезнувшего в Арктике воздушного корабля с шестнадцатью членами экипажа продолжала оставаться волнующей тайной. Один и тот же вопрос не сходил со страниц газет, на каком бы языке, в какой бы стране эти газеты ни выходили:

«Где Нобиле? Где дирижабль «Италия»?»

Западноевропейские экспедиции, морские и воздушные, уже предприняли первые безуспешные попытки разыскать затерянных во льдах шестнадцать аэронавтов. Однако ни судам, ни самолетам не удавалось проникнуть достаточно далеко в глубь страны вечных льдов.

В Москве был создан Комитет помощи Нобиле. Маленькое судно «Персей» первым из советских судов вышло в море Баренца, держа курс на север. В газетах уже печатались донесения с «Персея» о его отчаянной борьбе с тяжелыми штормами.

В Архангельске готовилось к спасательному походу второе советское судно – «Малыгин». Начальником экспедиции на «Малыгине» назначили известного исследователя Арктики, участника исторической экспедиции Седова, профессора Владимира Юльевича Визе.

Я позвонил редактору вечерней газеты:

– Командируйте меня на «Малыгина».

– Вы с ума...

Ровно через сутки после того, как было принято решение командировать меня на «Малыгина», я выезжал из Москвы в Архангельск. Никогда не забыть изумления продавца в Мос-торге, когда в жаркий июньский день я с лихорадочной поспешностью отбирал для себя теплые шерстяные вещи.

Мандат Комитета помощи Нобиле лежал у меня в кармане.

По пути в Архангельск я прочитал в вологодской газете телеграмму, облетевшую весь земной шар:

«В Москве получены сведения, что в селе Вознесения-Вох-мы Северного края радиолюбитель Шмидт, работающий на одноламповом сверхгенераторном ОБО, в 19 часов 50 минут по местному времени 3 июня на волне 33 или 35 метров принял итальянское радио с дирижабля «Италия»: «Италия... Нобиле... Фран... Иосиф... СОС... СОС... СОС... Тири... Тено... Эн...»

Это была первая весть от затерянных во льдах аэронавтов «Италии». Стало быть, они живы!

В Архангельске я остановился в гостинице «Троицкая». Кроме меня в гостинице оказался только один из будущих участников экспедиции – кинооператор Валентей. Начальника экспедиции ждали на следующий день. Я побежал в порт посмотреть на «Малыгина». На вантах ледокольного корабля висели брезентовые мешки с мясом. Радиоантенны уже были натянуты на мачты. Серебряный самолет поблескивал на корме. Мы с Валентеем обошли весь корабль, готовящийся к походу. Даже грузчики, таскавшие на корабль ящики и мешки, спорили друг с другом – спасет или не спасет «Малыгин» людей, затерянных в далеких льдах Арктики? И не спасут ли их западноевропейские экспедиции? Даже малограмотным архангельским грузчикам было известно, что аэронавтов «Италии» разыскивают четырнадцать спасательных экспедиций – Англии, Франции, Италии, Финляндии, Норвегии, Швеции и Америки... Не слишком ли поздно отправляется в дальний путь советский «Малыгин»?

Валентей показал мне архангельскую газету «Волна» с последним сообщением о новой радиограмме Нобиле, перехваченной все тем же удачливым жителем села Вознесения-Вохмы Шмидтом.

В этой радиограмме, уловленной так же в отрывках, прозвучало название географического пункта Питерман. Но именем Питермана названо много арктических пунктов – и на Новой Земле, и на Земле Франца-Иосифа, и на Шпицбергене, и в Гренландии...

Где искать Нобиле? На каком арктическом Питермане?

Газеты были полны догадок.

На другое утро мы с Валентеем отправились на вокзал встречать начальника экспедиции.

В Архангельске город и станция разделены широчайшей рекой. На вокзал мы плыли по Северной Двине на маленьком пароходике «Москва». Тяжелые волны ударялись о борт пароходика, и нашу «Москву» качало, словно в открытом море.

С Владимиром Юльевичем Визе прибыли гидрограф А. М. Лавров и синоптик М. А. Лорис-Меликов и пять корреспондентов, старых моих московских знакомых,– известный писатель Александр Степанович Яковлев, Алексей Гарри, 3. А. Островский, В. М. Суханов, Ю. В. Геко...

Гостиница «Троицкая», где все мы остановились, стала штабом малыгинской экспедиции. В светлые ночи Архангельска мы ходили всей компанией по дощатым тротуарам на телеграф. Не ходили – бегали! В те дни телеграфный обмен Москвы и Архангельска достигал двадцати тысяч слов каждые двадцать четыре часа. Это было по крайней мере в десять раз больше обычного.

Вся страна с нетерпением ждала выхода нашего «Малыгина» в море. Товарищи привезли мне вышедшую после моего отъезда газету. На первой полосе жирным шрифтом сообщалось, что я выехал в Архангельск, чтобы принять участие в спасательной экспедиции, и что редакция застраховала мою жизнь в Госстрахе на десять тысяч рублей. Последнее было для меня ново. Оказалось, что жизни всех корреспондентов, получивших мандаты Комитета помощи Нобиле, страховались в Госстрахе. Путешествие в Арктику в те времена казалось еще слишком опасным.

Не помню, когда мы спали. Да спали ли мы вообще! Несомненно, что мы, шестеро журналистов, впервые в жизни собравшихся в Арктику, были возбуждены куда больше, чем начальник экспедиции и его помощники. Один А. С. Яковлев сохранял относительное спокойствие, не только потому, что он был уже весьма пожилым человеком, но и потому, что бывал на Севере, хотя, разумеется, и не в глубинах Арктики, куда собрался «Малыгин».

С ним-то мы и пошли однажды вдвоем по Архангельску. Александр Степанович вывел меня за город специально, чтобы показать кусок настоящей тундры,..... .. ....... .......

Профессору Визе очень доставалось от донимавших его молодых журналистов. В предисловии к нашему общему сборнику «Записки о необыкновенном», вышедшем в 1929 году уже после экспедиции «Красина» и «Малыгина», он вспоминал об этом с доброй и очень милой дружелюбной улыбкой. Если малы-гинским журналистам не повезло в том смысле, что не их «Малыгин» нашел и спас аэронавтов «Италии», то им повезло в том смысле, что начальник их был очаровательный человек.

Те несколько дней, что мне пришлось с ним общаться в Архангельске, на всю жизнь запечатлели в памяти образ не только мягкого, улыбчивого, душевно тончайшего человека, но и человека поразительно многогранного, каким только и может быть очень большой, настоящий ученый.

У Владимира Юльевича Визе – завидная биография участника исторической экспедиции капитана Седова к Северному яолюсу в 1912 году. Его имя запомнилось мне с гимназических лет, когда я зачитывался известной книгой Пинегина об экспедиции Георгия Седова на корабле «Святой Фока». Не мне оценивать научные заслуги Визе – этого выдающегося русского исследователя Арктики. Но уже в пору моего с ним знакомства– после обеих экспедиций на «Красине» и «Малыгине», когда Визе часто бывал в Москве,– им было сделано одно из замечательнейших открытий. Не выходя из своего кабинета, изучив Направление морских течений в восточном секторе Арктики, Владимир Юльевич совершенно точно определил местонахождение неизвестного арктического острова. Сейчас этот остров назван островом Визе по имени открывателя. Визе сделал это открытие, как некогда русский ученый и знаменитый революционер Петр Кропоткин, изучив направление морских течений ж западном секторе Арктики, определил местонахождение Земли Франца-Иосифа (тогда еще неизвестной). .....

Во время очередного плавания в Арктике Визе достиг места, гДё, по его представлениям, должен был находиться неизвестный остров, Остров оказался на месте, занесен был на карту иод именем острова Визе, а несколько месяцев спустя в Москве Владимир Юльевйч шутливо жаловался: .

– Знаете, как волновался, пробираясь во льдах к своему Петрову!.. Представляете себе? Скалы, покрытые льдом! Ни одного живого существа! Ни одной птицы! Нечего сказать – обзавелся землей на старости лет!

Он был худой, в очках, с двумя глубокими складками на лице. Как ни был он занят в суматошные дни подготовки к походу, не было ни одной ночи, когда бы Владимир Юльевич не

Ж

отводил бы душу в беседах с нами о литературе, о живописи, театре и музыке. Музыку он очень любил и превосходно играл. В гостинице в его большом номере стояло довольно расстроенное пианино. Он несколько раз пытался играть на нем, но всякий раз, не доиграв, бросал:

– Невозможно. Уж очень расстроено.

В предисловии к сборнику «Записки о необыкновенном» Визе дал поразительно точную и тонкую характеристику одному из участников малыгинской экспедиции – блестяще талантливому журналисту Алексею Николаевичу Гарри.

Он написал, что Гарри «своеобразно сочетает в себе феноменальный цинизм с деликатностью хрупкого скрябинского прелюда».

Нельзя было лучше определить ныне покойного Алексея Гарри.

Пожалуй, еще никому не удавалось так глубоко поэтично и так образно описать Арктику, как сделал это Гарри в своих превосходных очерках похода «Малыгина».

Это он сравнил ледяную гору с Зеленым Граалем. Это он буквально зачаровал читателей своими описаниями льдов, моря, быта на корабле и прежде всего людей малыгинской экспедиции. Это были умные, поэтичные и вместе с тем полные прелестного юмора описания. К сожалению, Гарри написал в своей жизни очень немного и не оставил после себя всего, что мог бы оставить.

Это был человек глубокой культуры, многих знаний, большого таланта и, увы, того феноменального цинизма, который, как писал Визе, «так своеобразно сочетался в нем с деликатностью хрупкого скрябинского прелюда».

Вместе с тем этот небольшого роста, живой и веселый человек был человеком немалого мужества.

В юности Гарри служил адъютантом Котовского. Котовский его очень любил, а старые котовцы навсегда сохранили и уважение и любовь к своему молодому храброму сподвижнику в годы гражданской войны.

Когда экспедиция «Малыгина» достигла Земли Короля Карла и на оледенелой Земле малыгинцами был устроен склад бензина для летчика Бабушкина, Гарри вызвался в одиночестве охранять этот склад. Он умолял Визе разрешить ему остаться здесь сторожем – единственным жителем оледенелого острова.

Визе потом писал, вспоминая эту, разумеется, отвергнутую им просьбу Гарри:

«Желание это было бессмысленно,– но что скрывать,– я и т

сам был бы не прочь выкинуть нечто вроде этого. Кто живет, не делая безрассудств, не так умен, как он думает!» (Визе приводил французскую поговорку.)

Безрассудств в жизни Гарри было более чем достаточно.

Кое-какие из безрассудств Гарри в Архангельске едва не лишили его возможности участвовать в экспедиции. В белые ночи винные магазины в этом северном городе были открыты всю ночь. Гарри ходил с фляжкой на ремне через плечо... И когда фляжка пустела, забегал в магазин пополнить ее...

Из Архангельска полетели телеграфные жалобы на Гарри в редакцию газеты «Известия». Визе собрал нас и показал телеграмму редактора «Известий» Степанова-Скворцова: «Гарри в экспедицию отнюдь не брать».

Бедный Гарри был в совершенном отчаянии.

Мы, пятеро друзей Гарри, хором клялись Визе, что «Гарри больше не будет». Мы умоляли профессора простить Гарри и, несмотря на телеграмму Степанова-Скворцова, взять Гарри в поход.

Потом Гарри беседовал с Визе наедине.

И Визе сдался на просьбы. Он взял Гарри в поход. И никогда не жалел об этом. Не жалел об этом и Степанов-Скворцов.

В ночь накануне выхода «Малыгина» в море пришла телеграмма. Комитет помощи Нобиле отправлял на розыски еще один ледокол – «Красин», в то время самый мощный ледокол в мире. «Малыгин» шел восточным рейсом – через Белое море, к острову Надежды. «Красина» предполагали пустить западным рейсом – через Балтику, Северным морем, морем Баренца, мимо Медвежьего острова, в обход архипелага Шпицберген.

В. М. Суханову и мне Комитет помощи Нобиле предлагал немедленно выехать из Архангельска в Ленинград и принять участие в экспедиции на ледоколе «Красин».

Поздно ночью в мой номер гостиницы вошел Владимир Юльевич Визе.

– До встречи... может быть, на Шпицбергене.

– Вы, Владимир Юльевич, считаете такую встречу возможной? «Малыгин» может встретиться с «Красиным»?

– Считаю возможным. «Малыгин» идет с востока на запад. «Красин» с запада на восток.

Я спросил, нет ли новых вестей с «Персея».

–«Персей» в очень тяжелых условиях борется с непроходимыми льдами. Не забывайте, что полярное лето еще не наступило. Видимо, не «Персею» суждено разыскать итальянцев.

Мы пожали друг другу руки. Профессор Визе вышел и черев несколько минут секретарь экспедиции отдавал в телефон приказ:

– Никого из участников экспедиции не беспокоить от двух до пяти утра!

Надо же было людям хоть два-три часа поспать перед выходом в море.

Итак, мы с Сухановым более не малыгинцы. Мы перестали быть ими еще до того, как «Малыгин» отвалил от причалов в Архангельске.

Утром мы выехали в Ленинград. Скорее бы ступить на борт корабля, на котором предстоит плавание в Арктику! Которому из трех кораблей суждено найти во льдах Арктики исчезнувший экипаж дирижабля «Италия»? «Персею»? «Малыгину»? Или «Красину», которого я уже называю «наш «Красин»? А может быть, ни один из них никого не найдет и наши поиски будут напрасны?

У кораблей, как у людей, как у книг и песен, своя судьба.

Через сутки я поднимался по штормтрапу на борт ледокола «Красин».

Но здесь уже начинается новая повесть и новый этап моей жизни, а главное, начинается история прославленного в десятках книг на множестве языков, удивительного, полного самых невероятных приключений арктического похода...

Есть среди этих книг и моя. В ней описаны и розыски затерянных в Арктике аэронавтов, и находки людей на плавающих в океане льдинах, и встречи на необитаемых островах, и спасение кораблей, и будни красинской экспедиции...

Все это уже рассказано задолго до первых страниц воспоминаний о двадцатых годах...

ЦВЕТНЫЕ

ЛЬДЫ

АРКТИКИ

I

истории человеческих нравов, в истории мужества, в истории завоевания Арктики неразделимы имена летчика Бориса Чухновского и ледокола «Красин». И так же неотделимы от спасательной арктической экспедиции «Красина» уже исторические имена чужестранцев Нобиле, Мальмгрена, даже погибшего в дни этой ошеломительной эпопеи Руала Амундсена.

289

Ю Э. Миндлин

Неразделимы все эти легендарные имена и в личных моих воспоминаниях об этом походе. Вот уже сколько десятков лет минуло с той поры, а вспоминаю – и поныне не верится, что взаправду был тогда там и я, взаправду видел все сам и даже несколько причастен к необыкновенным событиям. Вспоминаешь, и все не верится,– полно, не вычитал ли ты в чьей-то книге, нет, не в своей – в чужой, обо всем, что происходило в арктических льдах летом 1928 года? Не приснилось ли, брат, тебе? Не верится... Разве только вдруг позвонит Чухновский, или войдет, слегка выдвигая вперед голову и по-доброму старчески улыбаясь, или у себя в своей холостяцкой комнате на Суворовском бульваре в Москве засуетится – чем угощать? чаем? вином? яблочком? – вот тогда только уже не сможешь больше не верить себе. Поверишь и подивишься тому, что было. Было! Впрямь было, и, честное слово, самому себе позавидуешь: экий, право, счастливый черт,– видел, слышал, участвовал!

Стало быть, не в чьей-то книге читал, не чей-то рассказ запомнил. В книге такое прочтешь – осудишь автора за неуемность фантазии. Мол, без чувства меры сочинено, невозможно такое в жизни. А вот оказалось – возможно. Было. Все было. Только и остается сказать жизни спасибо за то, что было.

Я слышал однажды, как астроном И. С. Шкловский – автор диковинной гипотезы о том, что спутники Марса – Деймос и Фобос – искусственные, рассказывал о запуске в космос первой искусственной кометы.

«Сейчас,– говорил он,– когда я вспоминаю тот исторический вечер, я волнуюсь. А тогда, когда мы собрались, чтобы окончательно решить запуск первой в истории искусственной кометы, меня поразила будничность обстановки и будничность настроений участников. Все походило на обыкновенное заседание, и сам был так спокоен, что даже становилось обидно».

Нечто подобное происходило и с нами, участниками спасательной экспедиции на ледоколе «Красин», в 1928 году накануне отплытия нашего корабля. Это была ночь проводов. Ночь с торжественными речами мужчин в полутемной кают-компании, с возгласами и слезами провожавших нас женщин и не высказываемых вслух тревожных собственных наших мыслей: «Вернемся ли мы?»

Кто бы подумал тогда, что и у начальника экспедиции профессора Самойловича гнездилась в голове та же беспокойная мысль! Но признался он в этом более года спустя в своей книге-отчете об экспедиции «Красина»:

«Кое-как разместившиеся журналисты спали кто как мог —

сидя, лежа, опершись о стол. В углу, склонив голову на плечо, спала моя ближайшая помощница – жена. Несколько моментов я стоял молча перед нею. «Как долго мы с тобой не увидимся! Увидимся ли?» – подумал я.

Так писал в своей книге наш начальник, человек с обритой наголо головой, в пенсне и с большими понуро опущенными усами.

Это была ночь, описанная потом в газетах всех стран, одна из самых необыкновенных ночей во всей моей жизни. Да и не только моей. И тем не менее в ту ночь в кают-компании «Красина» все воспринималось как нечто обыкновенное, будничное. Разве только провожавшие женщины были взволнованы. Как будто это в порядке вещей – ста тридцати четырем человекам вдруг в несколько дней собраться и отправиться в далекую Арктику искать исчезнувших среди льдов шестнадцать аэронавтов дирижабля «Италия»!

Если чего-нибудь и хотелось тогда, так только того, чтобы провожавшие нас как можно скорее ушли. Хотя бы не лечь,– куда там! – но присесть где-нибудь в уголке и сидя часок поспать!

Позади был день, полный тревог, хлопот, сомнений: включат или не включат тебя в состав экспедиции? Успеешь или не успеешь получить заграничный паспорт? Да и поиски ледокола, оказавшегося в самом дальнем углу громадного Ленинградского порта, заняли бог знает сколько времени. Просто счастье, что удалось в самый последний момент с двумя чемоданами в руках прыгнуть с причала на палубу портового катерка, уходившего в самый последний рейс к борту стоявшего в Угольной гавани «Красина».

А ведь я только что с поезда – из Архангельска. И конечно, ночь в поезде была ночью без сна. Нет, в канун отплытия «Красина», в эту огромную ночь проводов, прощаний, приветствий, железного лязга лебедок, криков на палубе, толчеи, щелканья фотоаппаратов, рукопожатий, сомнений, тревог, восторга, ничего не хотелось так сильно, как спать!

Все воспринималось сквозь дымку. Все как во сне. Все нереально и вместе с тем утомительно буднично. Все – даже то, что президент Академии наук знаменитый русский ученый Александр Петрович Карпинский, восьмидесятидвухлетний старец, не мог взобраться по веревочной лесенке – штормтрапу – на борт корабля, а парадный трап из-за погрузки угля невозможно было спустить. И Карпинского поднимали на корабль лебедкой в большой корзине, похожей на гондолу старинного воздушного шара. В пальто и в шляпе, держась за борт качающейся корзины, он взмыл кверху, перенесся по воздуху над бортом «Красина» и опустился на палубу. Помочь ему выйти из этой корзины было труднее, чем поднять его в корзине на воздух.

Потом прибыл итальянский консул Спано, портовое начальство, новая партия журналистов – иностранных, советских, представители городского Совета.

Большое зеркало в желтой дубовой раме отражало массу людей в кают-компании «Красина». Люди не помещались в зеркале. Негде было стоять, не то что сидеть. Все угловые столики были завалены багажом участников экспедиции – чемоданы, рюкзаки, коробки, пакеты, баулы... Люди в пальто, в кожаных куртках, плащах, шляпах, кепках, кто в чем. Кресла вокруг длиннейшего стола ввинчены в палубу кают-компании. Кресел всего шестнадцать. Но их не видно под грудами багажа. Не хватает и зеленых полукруглых диванчиков по углам.

И вдруг в эту невообразимую тесноту вплывает огромная корзина хризантем. Чемоданы с одного из угловых столиков летят на колени сидящим – надо освободить место цветам!

– Довезите хризантемы до льдов!

Самойлович позднее писал, что хризантемы были белые и сиреневые. Суханов описывал желтые хризантемы. Николай Шпанов уверял, что все хризантемы были белые, только белые. Мне запомнились белые и палевые хризантемы. Корзина с хризантемами простояла в кают-компании все время похода во льдах. И странное дело, никому не запомнился их настоящий цвет! А может быть, цвет все время менялся – по мере их увядания или от непрерывной смены широт, перехода от теплого балтийского лета к арктической стуже? Но даже когда пришлось экономить пресную воду и мы получали ее лишь для питья и мылись соленой водой Ледовитого океана, в которой мыло не распускалось,– даже тогда мы поливали дорогие нам хризантемы пайковой пресной водой! И сейчас Борис Чухнов-ский не может вспомнить, какого же все-таки цвета были хризантемы на «Красине». А перед своим, прославившим его имя, полетом он подходил к этим уже поникшим в арктическом холоде хризантемам и, словно прощаясь с ними, пальцами гладил их помертвелые отвислые лепестки.

В часы проводов, когда мы все собрались в кают-компании корабля, Чухновского не было с нами. Вся семья летчиков во главе с командиром самолета Чухновским,– второй пилот, летчик-наблюдатель н два борт-механика – ночь напролет хлопотали на палубе, крепили свой самолет на помосте, возведенном между двумя трубами ледокола. Не было с нами в кают-компании и старшего помощника капитана Павла Пономарева. Он наверху командовал погрузкой угля. Итак, были все, кроме тех, кому экспедиция «Красина» особенно обязана своей исторической славой.

Почти сорок лет дружбы связывают меня с Чухновским и Пономаревым. И как хорошо, что и по сей день они возглавляют неполную десятку красинцев, доживших до шестидесятых годов столетия! Увы, неполную десятку людей из тринадцати с половиной десятков участников экспедиции!

В 1928 году Борис Чухновский был несомненно самым прославленным человеком земного шара. А в 1962 году о Павле Акимовиче Пономареве газеты всего мира писали как о первом капитане первого в истории атомного ледокола «Ленин»...

О Чухновском я слышал еще до того, как очутился на борту ледокола «Красин». Главным образом то, что этот очень молодой человек (всего года на два старше меня) один из первых отважился летать на тогдашних плохоньких самолетах в Арктику. О его перелете вместе с летчиком Кальвицем из Ленинграда на Новую Землю рассказывали как о героическом, удивительном по тем временам перелете. И еще рассказывали, как были поражены, напуганы ненцы, увидев спускающуюся из глубины неба огромную гудящую металлическую птицу. И как не то за богов, не то за колдунов приняли они Кальвица и Чухновского, когда те вышли из нутра металлической птицы!

О Павле Пономареве я ничего не знал. Имя его было мне незнакомо. Он первый, с кем пришлось заговорить, когда по веревочному штормтрапу я взобрался на высокий борт корабля. Небольшого роста, коренастый, в фуражке, низко надвинутой на светлые живые глаза, он оглядел меня так критически и с таким сомнением, что мне сразу стало неловко.

Он показался мне удивительно нелюбезным, этот человек, известный ныне как лучший в мире арктический капитан. Должно быть, в минуту нашего первого с ним свидания я бы ни за что не поверил, что в будущем нас свяжут четыре десятка лет доброй сердечной дружбы на «ты».

Я вытащил свой мандат Комитета помощи Нобиле.

– Ах вот оно что! Ладно. Вещи пока в кают-компанию. Живей. Предупреждаю: работать придется всем. На палубе не курить.

Я перетащил свои чемоданы в кают-комианию и бросил их тт на угловой полукруглый диван, обитый зеленым бархатом.

Мог ли подозревать тогда, что именно на этом неудобном зеленом диване я проживу два месяца жизни–два месяца, которые стоят многих обыкновенных лет!

А работать на «Красине» и впрямь пришлось.

В первый день мы на веревке поднимали по доскам, соединявшим борт ледокола с баржей, бочки и ящики. Ящики и бочки были очень тяжелыми. Доски поминутно разъезжались. Втащив груз наверх, надо было освободить веревку, ловко свернуть ее и так же ловко швырнуть вниз на баржу.

Пять или шесть человек тянули одновременно конец веревки, втаскивая груз на борт ледокола. Они работали удивительно ритмично. И когда мне удавалось полностью войти в ритм их работы, мои руки испытывали радость, которой они не знали до той поры. Первое ощущение ритма трудового процесса – одно из сильнейших, пережитых за месяцы красинского похода.

Низкий поклон боцману и старпому. Спасибо за утро 15 июня!

В девяти градусах от Северного полюса я в общей массе людей нашего корабля тащил тяжелые бревна, бочки, помогал спускать самолет с палубы корабля на лед, мыл керосином плоскости самолета, по просьбе Чухновского вместе с Южиным рисовал красные звезды на них – первые красные звезды, просверкавшие в этих широтах!

Многому научили меня дни в красинской экспедиции. Большее, чему они научили меня,—это наслаждение чувством, до той поры мне неведомым. Это чувство шестое в общеизвестном ряду человеческих чувств – чувство ритма коллективной работы. Борис Чухновский, старпом Павел Пономарев да еще боцман Кузделько и матрос палубной команды Исаичев лучше других владели этим чувством работы. Я обязан им всем прекрасной учебой, уроками, которые не забываются, как не может забыться самое главное из всего, что случается в человеческой жизни.

Спасибо учителям!

И

Чухновский еще не совершил своего бессмертного подвига. Имя его еще не гремело по миру. Мы еще даже не успели войти во льды. Прошло только несколько суток нашего плавания. Радио принесло нам весть о том, что Амундсен с двумя спутниками на самолете «Латам» вылетел разыскивать экспедицию

Нобиле. И Амундсен исчез. От него нет никаких известий. Отныне нам предстояло искать во льдах Арктики и Руала Амундсена. Все было еще впереди, весь поход. Мы еще только присматривались друг к другу. Но Чухновский уже стал любимцем всех участников экспедиции. И уже укоренилось в разговорной речи на корабле новое слово «чухновцы». Чухнов-цы – это пятеро членов авиагруппы во главе с Борисом Чухнов-ским – летнаб Алексеев, второй пилот Страубе, бортмеханики Шелагин и Федотов.

Участник экспедиции Нобиле чешский ученый Франтишек Бегоунек в своей книге о полете дирижабля «Италия» и о спасательной экспедиции «Красина» пишет о духе коллективизма красинской экспедиции. Но в первые дни нашего плавания коллектива в высоком смысле этого слова еще не существовало на «Красине».

«Красин» стоял на ремонте, и команда его была почти вся списана с корабля, когда внезапно решили отправить его в Арктику на поиски аэронавтов дирижабля «Италия». Всем судам Ленинградского порта было предложено срочно выделить из своих команд по нескольку человек для «Красина». Но кто же из капитанов легко расстанется с лучшим из своих моряков! «Красину» отдавали тех, кого списывали с легкой душой. Внутренне сплоченный коллектив на «Красине» возник далеко не сразу. Но вот с Запада до нас начали доноситься мрачные предсказания: «Зря, мол, вы, советские, пытаетесь найти в арктических льдах итальянцев, когда даже мы, цивилизованные европейцы, не в состоянии этого сделать!» Во время стоянки у берегов Дании на корабль попала газета; в ней было написано, что все участники экспедиции ледокола «Красин» обречены на гибель. И в то же время Родина возлагала на нас надежды. Родина верила, что именно «Красин» спасет затерянных во льдах аэронавтов дирижабля «Италия». На корабле рождалось сознание и ощущение общности положения и общности цели. Это усилилось, когда мы прощались с материком Европы. Золотой солнечной ночью «Красин» подошел к выходу из норвежских шхер в океан. Земля и деление суток на день и ночь были оставлены позади. В полночь желтое в блистающем ободке солнце висело над горизонтом на норде. Последние камни материка лежали у выхода в океан. Мы плыли мимо рыбачьих жилищ, выстроенных на самом краю Европы, далеко за Полярным кругом у грани бесконечной водной пустыни. На лодках рыбаки провожали наш ледокол, снимали шляпы и кричали нам вслед:

– Спасите нашего Амундсена!

С Чухновским мы стояли на верхнем мостике корабля.

– Они кричат «нашего» Амундсена, слышите? За этого «нашего» я готов кланяться им.™ И Чухновский действительно поклонился им с верхнего мостика.

Я впервые присмотрелся к нему. Вот тогда-то мне и пришло в голову, что Чухновский напоминает девушку. Его лицо так часто покрывал густой румянец, а застенчивые глаза на первый взгляд так мало свидетельствовали о замечательной воле и неподдельном мужестве этого человека, что мысль о сравнении с девушкой приходила сама собой. Он и сейчас, когда мы с ним дружны, поварчивает, вспоминая, что я не раз писал о нем, молодом: «Чухновский похож на девушку». В те годы сравнение это было верным.

Он был членом руководящей тройки всей экспедиции вместе с профессором Р. Л. Самойловичем и комиссаром П. Ю. Орасом. Но Чухновский стал первым человеком похода «Красина», знаменем экспедиции, героем ее и всеобщим любимцем. Тем не менее когда он получал у буфетчика полагавшуюся ему банку сгущенного молока, он смущался, словно получал слишком многое.

Он ходил, чуть сутулясь, сосредоточенный, озабоченный. Был худ, и, когда надевал кожаное пальто, казалось, что влез не в свое.

Люди, которых возглавлял скромный и великолепный Чухновский, были достойны его, и он был достоин своей «четверки».

К общему столу в кают-компании они появлялись всякий раз впятером, все вместе, и впереди не Чухновский, но всегда Джонни Страубе, двадцатичетырехлетний его помощник, второй пилот, с баночкой клюквенного морса в руках. Джонни неизменно предлагал каждому свой клюквенный морс к чаю или к воде: прекраснейшее средство от возможной цинги! И баночка с морсом Джонни передвигалась из края в край стола, окруженного ввинченными в палубу шестнадцатью креслами. В присутствии юного Страубе становилось весело и легко. Увидеть его лицо, не освещенное доброй улыбкой, было бы так же странно, как обнаружить улыбку на суровом лице второго бортмеханика Федотова. Страубе, самый молодой из счастливой семьи чухновцев,– весь в шутке, в юношеском задоре. Но весельчак Джонни умел быть не по-юношески серьезным, хотя даже в минуты смертельной опасности не переставал улыбаться. Тридцатилетний Чухновский не мог не чувствовать в Джонни ученика, на которого может положиться учитель.

Но совершенно так же он мог положиться и на обоих своих бортмехаников – Шелагина и Федотова. Они как бы составляли неотделимую часть самолета. Похоже было, что Федотов и Шелагин ревновали друг к другу новенький, еще необлетанный «юнкере», «ЮГ-1», стоявший без плоскостей на спардеке. Они ползали внутри и на поверхности самолета, обтирали, осматривали его большую часть суток.