Текст книги "Необыкновенные собеседники"

Автор книги: Эмилий Миндлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

Улыбается Горький. Улыбаются устроитель и секретарь. Улыбаемся мы – Варшавский и я. Гиляровский не улыбается.

– Алексей Максимович, не хотите ли вспомнить, как вы напечатали свой первый рассказ?

Но он уже и сам заметил витрину, посвященную его первым шагам в русской литературе.

Под стеклом – экземпляр тифлисской газеты «Кавказ» № 242, год 1892-й, 1 января. На первой полосе телеграмма из Парижа сообщает: «Маркиз Салисбери разошлет державам циркуляр, в котором заявит о безусловной необходимости продлить оккупацию Египта». А под сообщением о циркуляре маркиза – рассказ «Макар Чудра». Первый напечатанный рассказ никому не известного писателя с таким странным псевдонимом – Максим Горький!

Горький – посетитель «выставки Горького», которому объяснений не требуется. Он сам дает объяснения устроителями выставки.

– Алексей Максимович, нас тут смущает одна ваша рукопись. Ваш рассказ «Еще о черте». Мы не можем решить: черновик это или переписано для печати?

Горький вынимает очки из кармана, двумя руками не спеша подносит к глазам и принимается изучать свою рукопись. Написано в 1899 году, 29 лет назад! Почерк тонкий, ровный, уверенный – он и сейчас пишет так же. Две-три помарки почти на каждой странице. Но помарки бережные, старательные. Исправления сделаны очень разборчиво. Слишком старательно для черновика.

– Нет, черновиком это быть не может. Конечно,– он с нажимом ударяет на «о».– Конечно, переписано начисто. Чистовик.

– Алексей Максимович, не знакомо ли вам это дело?

Разумеется, это «дело» хорошо знакомо ему. С очень серьезным выражением лица, неулыбчиво он берет в руки и перелистывает «дело» о литераторе Алексее Максимовиче Пешкове... на 161 листе».

На одном из листов читает:

«Доверительно». Его превосходительству А. П. Извольскому. Милостивый государь, Александр Петрович! По имеющимся в департаменте полиции сведениям, литератор Максим Горький (Пешков) организовал на острове Капри школу пропагандистов, цель коей выработать в ней кадры практических работников в российской социал-демократической партии, стремящейся, как известно, к ниспровержению государственного и общественного строя и к введению демократической республики, причем выезд за границу представителей в упомянутую школу уже начался. Примите, милостивый государь, уважение в совершенном моем почтении и преданности». Подпись неразборчива. На листе пометка чернилами: «По приказанию г. директора – к делу». Чьи-то инициалы «В. Б.» под этим распоряжением.

Горький очень внимательный обозреватель выставки. Наблюдая, как он изучает ее, начинаешь забывать о том, что он сам, так сказать, главный объект этой выставки, что все тут посвящено ему, истории его жизни и дел. Право, он осматривает ее скорее как эксперт, лучше других знающих тему. Но что для любого эксперта знание и жизненный опыт, то для Горького его личная память.

Его подводят к висящему на стене портрету некоего мужчины. Устроитель, сопровождающий Горького, объясняет, что это портрет П. Рутенберга, известного по истории гапоновщи-^> ны и Гапона.

Кто? Вот этот незнакомец на портрете П. Рутенберг? Горький всматривается в портрет, качает головой, потом снова двумя руками подносит к глазам очки и категорически отказывается признать в незнакомце П. Рутенберга. Он-то Рутенберга знавал, видел, запомнил. Нет, нет, товарищи, это не Рутенберг. Это, ко-онечно, не Рутенберг. Ошибка.

Портрет неизвестного человека, ошибочно принятого за П. Рутенберга, тут же снимается со стены.

– Нет, это не Рутенберг,– повторяет Горький, потирая ладонь о ладонь.

Чем дальше «в глубь» выставки, тем более он оживляется, веселеет. Каждая бумажка, каждая фотография, рукопись или вырезка из газеты тотчас вызывают в нем рой воспоминаний. Все охотнее он начинает говорить о забавных вещах.

Всем в глаза бросается эта постепенная перемена в его настроении. Он становится разговорчивей, взгляд его подольше останавливается на каждом из нас, все моложе поблескивают глаза, и все чаще двумя пальцами он поглаживает, расправляет свои усы.

Устроитель в пенсне заражается его настроением.

– Позвольте, Алексей Максимович, да вы никак даже разрушением домов занимались! – и протягивает ему документ с витрины.

Горький берет документ, читает и усмехается:

– И верно, что занимался! Пришлось поневоле в холодный год!

Из его рук этот документ, в котором и смешное и героическое великой эпохи, переходит ко мне и искусствоведу Варшавскому. Я не могу удержаться, чтоб не списать:

«Петроградская комиссия по улучшению быта ученых. От дел распределения. В Потоп. Отдел распределения тошшьа.

Комиссия по улучшению быта ученых, испытывая в настоящее время острую нужду в дровах для отопления в прачечной, бане и мастерских, просит разрешения на сломку деревянного дома, преимущественно в районе Петроградской стороны. Согласно подсчету, в первую очередь необходимо около 50 кубических саженей дров.

Председатель комиссии М. Г о р ь к и й».

И только много позднее я спохватился, что не зашкал дату выхода этого документа «в свет». А может быть, она и вовсе проставлена не была? В лютую петроградскую зиму 1918 года было не до таких мелочей, как даты на документах!

Документ этот навевает на Алексея Максимовича воспо минания о быте тех лет. Он с охотой вспоминает один анекдот за другим. Я запомнил один из них – о поэтессе Наталье Грушко. Не то в 1918, не то в 1919 году – Горький сказал, что точно не помнит,– родился у бедной поэтессы ребенок. Наталья Грушко обратилась к Горькому: «Помогите, Алексей Максимович, раздобыть молоко для ребенка». Горький и написал записку в один из районных Советов: «Прошу устроить выдачу молока для ребенка Натальи Грушко».

Улыбаясь в усы, Горький тесно прижимает ладонь к ладони, рассказывает весело, почти озорно поглядывая на нас:

– А в Совете меня на Наталье Грушко вроде как бы даже женили! Резолюция на записке была такая: «Выдавать молоко ребенку Натальи Грушко и Максима Горького!»

Ему нравится вспоминать.

– А то еще было такое,– говорит он, весело взглядывая на потолок.– Надо было мне из Петрограда в Москву ехать. Обратился я в Петроградский Совет за разрешением. И замечательное выдали мне разрешение! Замечательное! – Горький цитирует на память: – «Дано сие Алексею Максимовичу Горькому – Пешкову на право проезда из Петрограда в Москву, но без права получения железнодорожного билета». Бывало! – смеется Горький.

Бывало. Было. Все, что запечатлено на этой выставке в документах, книгах, вырезках, фотографиях,– все это жизнь и труд стоящего передо мной человека – чуть сутулого, с полуседыми волосами, торчащими ежиком, с окающим глухим говорком. Человека, писателя и больше, чем только писателя, чьим именем до революции запросто называли рабочие поезда: «Максимка». А вот теперь, после революции, открыта выставка-музей его имени. И он сам – живой – любознательно и дотошно его осмотрел и будто даже несколько удивился, что ₀н – это он!

Напоследок еще раз, уже второпях, прошелся в обратном направлении по двум залам выставки. И, уходя, прощаясь и пожимая руки, все повторял, окая с глухотцой:

– Обязательно буду еще у вас! Обяза-ательпо!

Он говорил «у вас», словно прийти сюда не значило для него прийти к самому себе!

– Как вы думаете,—допытывался мой спутник, когда, проводив Горького, мы вышли из старинного здания,—как думаете, чувствовал ли он себя счастливым, осматривая этот музей?

Кто кроме самого Горького мог ответить на этот вопрос! Да мог ли и он? Ведь субъективное ощущение счастья так относительно у людей! Пусть нам мало что ведомо, как именно ощущает полноту своей жизни тот или иной удивительный человек. Но одно для всех одинаково – и для великих, и для самых обыкновенных: жизнь каждого – это то, что можно о ней рассказать!

ДВАДЦАТЫЕ

ГОДЫ

1. Первый частный журнал.– Гримасы нэпа.– Тревога Ипполитова-Иванова.– Закрывать ли Большой театр? – Необыкновенная лотерея.

1921 году 29 октября немногочисленные газетные киоски в Москве выставили только что поступивший в продажу первый номер первого после возвещения новой экономической политики частновладельческого журнала «Экран» – вестника театра, искусства, кино и спорта. Он был совершенно такой же новинкой в еще не успевшей привыкнуть к нэпу столице, как был

новинкой каждый только что осветивший свои соблазнительные витрины частновладельческий магазин на Тверской или Кузнецком мосту, как взблеснувший однажды на одной из центральных московских улиц среди примятых кепок и шапок-ушанок демонстративно высокий цилиндр поэта-имажиниста! Об этом цилиндре в первом номере журнала «Экран» фельетонист острил: «Цилиндр такой большой, а поэт такой маленький!»

Даже не раскрывая «Экрана» и не заглядывая в его страницы, москвичи – кто с плохо скрытой тревогой и недоверием, кто с радостным чувством, из осторожности выраженным не слишком громко,– отнесли выход журнала к новым сенсационным явлениям нэпа. Журнал оказался в том же ряду явлений, что и частные магазины с недоступными ценами на разного рода вкусности или заграничные ткани. Тем более что и стоил этот первый номер журнала недешево – 3000 рублей! А на вокзалах и вне Москвы, как значилось на его обложке, даже 4000!

Зарубежная печать опубликовала сообщение, сопровожденное вопросительным знаком:

«В России вышел первый после четырехлетнего перерыва частный журнал?»

В журнале было 16 страниц большого формата, но поначалу он еще назывался «газетой группы журналистов»,—вероятно, потому, что на первых порах выходил три раза в неделю. Впоследствии он стал обычным еженедельником и стоимость его дошла до полумиллиона за номер!

Редакторы – издатели журнала «Экран» М. Е. Долинов и * Н. П. Хессин – были мало кому известны. Но имена авторов статей, которыми «Экран» открывался, встречались уже не впервые. По крайней мере, статья профессора Петра Семеновича Когана, президента Академии художественных наук – АХН, известного автора многотомных «Очерков по истории западноевропейских литератур», одного из ближайших помощников А. В. Луначарского, вызывала серьезные раздумия.

Вот как начиналась эта статья:

«Новый курс экономической политики. Эти слова у всех на устах. Еще недавно девизом нашим было: все бесплатно, все из рук государства. Теперь мы круто повернули в противоположную сторону. Все за деньги. И друзья искусства и люди идеи вообще с тревогой взирают на ближайшее будущее... Что Ждет нас теперь? Все за деньги! А ведь деньги не там, где Дышит идея. Уже афиши пестрят призывами невысокого эстетического достоинства. Волны мещанства подступают к кон-, цертным и театральным подмосткам, еврейские и армянские анекдоты привлекают больше публики, чем классические концерты и образцовые спектакли. Мещанину, начинающему расправлять свои члены, нужно искусство для облегчения пищеварения.' Он устал от идей и от революции. Он начинает себя чувствовать хозяином и снова требует оперетки, фарса, сального анекдота и хорошего буфета... Предприимчивые люди захватят наши залы и сцены, благо они смогут платить те миллионы, которых в виде арендной платы требует новая экономическая политика. Ряд задач вытекает отсюда для всех, кому дорого серьезное искусство. Для государства прежде всего. Необходимо быть последовательным и в художественной политике держаться того же пути, что и в хозяйственной. Необходимо сосредоточить все силы на немногих крупных учреждениях, уменьшить количество и поднять качество. Необходимо обставить их так, чтобы они были застрахованы от разлагающего влияния частных предпринимателей, чтобы эти последние не могли переманивать лучшие артистические силы соблазном легкого заработка и дешевого успеха. Государство должно стать конкурентом среди антрепренеров, но конкурентом самым могущественным и идейным. Вокруг него должен объединиться цвет знания и искусства...»

О, да этот частновладельческий журнал, оказывается, ничуть не похож на все прочие частновладельческие предприятия нэпа! Хорош частновладельческий журнал, который предостерегает искусство от разлагающего влияния частников!

Я написал статью – о театре унанимизма, о Жюле Ромене и пьесе харьковского драматурга-унанимиста Исидора Клейнера «Казарма» – и не без робости переступил порог редакции журнала «Экран» на Дмитровке. Статью приняли, я впервые напечатался в московском издании. Вскоре мое юношеское самолюбие получило дополнительное удовлетворение: я увидел свое имя в списке постоянных сотрудников «Экрана».

В этом списке соседствовали люди отнюдь не сходных позиций– фельетонист «Правды», коммунист Михаил Кольцов и философ-идеалист Федор Степун, впоследствии высланный из СССР за границу. Блестящий публицист-коммунист Додонов Вадим и известный исследователь творчества Скрябина Л. Л. Сабанеев, вскоре присоединившийся к белой эмиграции в Берлине, президент АХН профессор П. С. Коган и сражавшийся с АХН’ом режиссер мейерхольдовец Н. Форрегер. Сотрудничали в «Экране» и знаменитый некогда театральный критик Николай Эфрос, искусствовед Я. А. Тугендхольд, молодые писатели Дмитрий Стонов, Ефим Зозуля, Владимир Масс.

С Большой Дмитровки редакция перебралась в Большой Гнездниковский переулок в роскошное помещение бывшего бара—туда же, где была московская редакция «Накануне». И сюда на редакционный «огонек» заходили поболтать, побеседовать не только литераторы, но и люди, от роду не бравшие в руки пера. Бог весть почему они лепились к этой первой «частной» столичной редакции. Но уж так случилось, что редакция журнала стала вдруг дневным клубом, местом встреч литераторов, артистов, художников, а также и театральных администраторов, антрепренеров и даже агентов по объявлениям.

ч Объявления, кстати сказать, играли немаловажную роль в жизни журнала. Без объявлений еженедельник не смог бы существовать. Но в объявлениях не было недостатка. Что только не рекламировалось тогда на страницах «Экрана». И многошумный трактир-кабаре «Нерыдай», и «самые веселые спектакли в Москве с участием Бориса Борисова», и кафе поэтов «Стойло Пегаса», и другое кафе поэтов – «Домино», и последние заграничные новинки в магазине «Пале-Рояль» на Кузнецком мосту, и десятки – нет, сотни всевозможных торговых и увеселительных учреждений с какими угодно, только не русскими наименованиями!

От стиля реклам кабаре и магазинов «с заграничными новостями» не отставал и стиль реклам кое-кого из поэтов. В одном из номеров «Экрана» за 1921 год можно прочитать объявление:

«Политехнический музей.

Во вторник 6 декабря Василий Каменский прочтет

свой новый БУЛЬВАРНЫЙ роман в стихах «СТАВКА НА БЕССМЕРТИЕ» в 23 главах.

После прочтения ПРЕНИЯ.

Начало в 8 часов вечера».

Бульварный – это звучало маняще для платежеспособной публики! Между тем роман вовсе не был бульварным. Завлекая публику, автор оклеветал себя!

Разумеется, каждый день возникали новые темы летучих бесед в редакции-клубе «Экрана». Но одна тема была постоянной – о чем бы ни заходила речь: о новой ли постановке Камерного театра, или последнем выступлении Луначарского, об очередном скандале в кафе поэтов или о «живоцерковниках»,– каждодневно говорили о росте цен! Ни один номер журнала не стоил столько же, сколько предшествующий. Если rfep-вый номер стоил 3000 рублей, то седьмой – 5000! Пятнадцатый номер стоил уже 8000 рублей. Цена двадцать девятого номера – 450 000 рублей в Москве, а на московских вокзалах 475 000.

Однажды в «Экран» принесли объявление об автобусе. Прежде чем его напечатали, оно было прочитано и с волнением обсуждено всеми сотрудниками журнала. Черт подери, уличная жизнь столицы определенно налаживается. В Москве начинает ходить автобус! Да, да, настоящий многоместный автобус! От Александровского (ныне Белорусского) вокзала до Лубянской площади (ныне Дзержинского) – через весь центр. Об автобусе объявлялось под крупными сенсационными заголовками: «Быстро! Комфортабельно!»

Через день или два встречаясь в редакции, спрашивали ДРУГ друга:

– Видели московский автобус? Уже ездили?

Кто-то уже успел проехать в автобусе от Александровского вокзала до самой Лубянки!

– Ну и как? Удобно? Не трясет?

Но самый главный вопрос:

– Сколько стоит?

– Вчера билет в автобусе стоил сто пятьдесят тысяч. Сегодня – не знаю.

Да уж если вчера – сто пятьдесят, то сегодня, конечно, не меньше двухсот тысяч рублей!

И все-таки как-то после получки в редакции я позволил себе проехать автобусом от Александровского вокзала до Лубянской площади. Показалось головокружительно лихо!

«Экран» все еще был новинкой в журнальной жизни Москвы. До празднования четвертой годовщины Октябрьской революции вышло только четыре номера. Пятый номер «Экрана» со статьями, посвященными четырехлетию советского строя, вышел с сообщением на первой странице, что отныне журнал будет выходить не три раза в неделю, а два. Изменив число выпусков, «Экран» остался верен своей позиции. Передовая юбилейного номера называлась «Октябрьский завет», а в статье «Четыре года» Петр Коган выразил надежды и тревоги советской интеллигенции.

«Перебирая мысленно прошлое,—писал почтенный профессор,– теперь, когда стены заборов переполнены халтурными афишами, когда снова отовсюду выползли предриниматели и капиталисты, превращающие искусство в средство извлечения прибыли,– все-таки, подводя итоги, веришь, что не напрасно прошли эти годы великой идейной борьбы».

Коган писал о четырех годах битв на театральном фронте. Что это была за борьба? Какие события ознаменовали ее в минувшие годы? Коган перечислял их:

«Книги Керженцева, борьба против Луначарского, с неподражаемым искусством отстаивающего художественное наследие прошлого, первый Всероссийский съезд рабоче-крестьянского театра с радикальными резолюциями меньшинства и умеренными – большинства; пролеткульты, вначале оберегающие свою классовую неприкосновенность, а вскоре превратившиеся в студии и театры, столь похожие на обычные студии и театры; наконец, мейерхольдовский «Октябрь», взбудораживший художественные круги; «Зори», быстро погасшие под дружным напором соединенных «академических» усилий, и относительный покой наших дней...»

Покой действительно оказался весьма относительным. Номер «Экрана» со статьей Когана еще продавался в московских газетных киосках, когда покой, на который сетовал Петр Семенович, был нарушен.

В печати появилась статья Ю. Ларина «Большой театр». Автор статьи метал громы и молнии против Большого театра, «ежемесячно съедающего оклады четырех тысяч учителей и учительниц РСФСР». Что важнее – содержать Большой театр в Москве или оплачивать труд четырех тысяч русских учителей?

Ларин требовал закрытия лучшего оперного театра страны.

Дискуссия вспыхнула одновременно на страницах почти всех газет и журналов Москвы. По крайней мере, тех из них, что отводили хоть часть своих строк искусству.

«Экран» вышел с передовой «Тревога».

«Как будто в набат ударили» – так начиналась передовая.

Разумеется, «Экран» был против закрытия Большого театра. Однако положение в Большом театре и он не считал нормальным. Но ведь и сам Луначарский, наиболее убежденный из всех защитников академических театров, стало быть и Большого, признавал, что, кроме оркестра, в Большом театре в настоящее время ничего-ничего художественно ценного уже не осталось!

Первый диспут о судьбе Большого театра в Долю печати привлек небывалое число людей. Пришла вся театральная Москва: встревоженный коллектив Большого театра, воинствующие театральные шумные критики, вхутемасовцы. И несметное количество никому не ведомых любопытных. В зал невозможно было протиснуться. Люди стояли в фойе, на беломраморной лестнице, в раздевалке. Из уст в уста передавались краткие сообщения о происходящем в зале.

Председательствовал критик Вячеслав Полонский. *

Докладчиков было трое: Всеволод Мейерхольд, известный режиссер В. М. Бебутов и Иван Аксенов, поэт «Центрифуги», переводчик «елисаветинцев», сподвижник Мейерхольда и одни из главных деятелей его театра.

Выступлений этих троих, особенно Мейерхольда, ждали с волнением. Многие не сомневались, что именно Мейерхольд, а значит, и два других оратора потребуют ликвидации Большого театра. Все были удивлены, когда и Бебутов, и Мейерхольд, и Аксенов высказались за сохранение Большого театра. Да, Большой театр – огромная художественная ценность. За много лет жизни в искусстве его актеры оперы и балета достигли виртуозности, мастерства, каких не сыщешь ни в одном другом оперном театре. Но в настоящее время театр мертв. Попытки оживить его одряхлевший организм пока безуспеш ны. Вспомним Таирова, ставившего «Жар-Птицу» Стравинского! Вспомним Немировича-Данченко, работавшего здесь над «Снегурочкой». Вспомним Комиссаржевского, Легата! Все они бежали из Большого театра, бессильные преодолеть косность, инертность, консерватизм, царившие в этом театре!

Нельзя закрывать Большой театр, но и нельзя оставлять его в нынешнем состоянии. Почему в Большом театре боятся привлечения «левых» мастеров?—спрашивал Мейерхольд. Работали же в свое время многие из нынешних актеров Большого театра с Дягилевым, привлекавшим для своих постановок «левых» художников и композиторов!

Представители Большого театра соглашались: в их театре неблагополучно, но Большому театру не нужны спасители со стороны. Артисты Большого театра сами в состоянии обновить жизнь своего театра.

И вот выступили К. С. Станиславский и А. И. Южин. Оба протестовали против предложения ликвидировать Большой театр. Оба признавали необходимость реформ, но эти реформы должны прийти изнутри театра. Театр должен собственными усилиями обновить свою жизнь!

Владимир Маяковский не согласился пи с кем из ораторов. Це согласился даже с близким ему Мейерхольдом, Маяковский требовал ликвидации Большого театра!

Б. С. Неволин назвал выступление Мейерхольда половинчатым, «компромиссным». Он заподозрил его в попытке «спеться» с Большим театром. «Мейерхольд, мол, мечтает поставить в Большом театре «Риенци» и только поэтому отказался от требования закрыть театр!»

Прошло два или три дня, и один из репортеров «Экрана» принес в редакцию известие о новой комиссии.

«Образована комиссия,—говорилось в репортерской заметке,—из представителей ВЦСПС, МГСГ1С, ЦК Рабиса и Нар-компроса для изыскания способов реорганизации Большого театра».

Значит, его не закроют? Похоже, что нет. Сторонники Ю. Ларина в меньшинстве, хотя среди них Маяковский.

Но каковы будут эти способы реорганизации Большого театра? В общественных аудиториях, в фойе театров, в редакциях московских журналов, а стало быть, и на страницах журнала «Экран» все еще продолжали кипеть дискуссии о судьбе Большого театра. Вспомнили вдруг, что Комиссия ВЦИК предлагает ликвидировать этот театр не только по чисто художественным соображениям. Но и потому, что содержать его не по средствам Советской республике! Где взять деньги на содержание убыточного дорогостоящего Большого театра? Как назло, тогдашний МОГЭС прекратил подачу электроэнергии всем академическим театрам Москвы за невзнос платы. Все три академических театра Москвы – Большой, Малый, Художественный – задолжали электростанции 5 миллиардов рублей. Станция потребовала уплаты хотя бы 1 миллиарда 700 миллионов, иначе никакой подачи электроэнергии этим театрам не будет! Но академические театры – не оперетта, не фарс, не кабаре «Нерыдай». Они слишком бедны. В трех академических театрах столицы были приведены в действие аккумуляторные батареи, но, увы, энергии хватило лишь на пять-шесть часов. Управление академических театров отпра-* вило Луначарскому телефонограмму. «Экран» напечатал ее, как сенсацию. В телефонограмме сообщалось:

«С погружением во тьму зданий театров прекратится действие противопожарной сигнализации, чего нельзя допускать ни на одну минуту».

Луначарский распорядился внести московской электростанции 1 миллиард 700 миллионов, и электрический свет снова

вспыхнул в академических театрах. «Экран» с радостью поведал об этом своим читателям.

Но сообщить что-либо утешительное о будущем Большого театра ни наш «Экран», ни какой-либо другой театральный журнал или газета еще не могли. Поцолзли тревожные слухи о новом проекте: передать Большой театр в руки иностранных предпринимателей!

Однажды в помещении редакции появился старый русский композитор, тогдашний директор Московской консерватории М. М. Ипполитов-Иванов с рукописью в руках. Старик был очень взволнован, дышал тяжело и, не опускаясь на предложенный ему стул, первым делом спросил, нет ли в редакции подтверждений, что Большой театр передают иностранцам.

– Нет? Ну слава те, господи! – Вздохнул с облегчением, снял шапку, отер носовым платком лицо.– Вот, пожалуйте, написал по этому поводу.

Статья Ипполитова-Иванова называлась «Еще о Большом театре». Статья была пронизана тревогой за судьбы русского оперного искусства.

«Если наш московский (один из лучших в мире!) театр попадет в руки иностранцев, то, конечно, они будут ставить оперы своих авторов и проводить ту же гастрольную систему, а для русских авторов, русских певцов там места не будет».

По счастью, опасения композитора оказались напрасны. Большой театр не был ни закрыт, ни передан иностранцам.

Весной 1923 года во многих печатных изданиях появилось необычное объявление. Оно сохранилось у меня среди комплектов старых журналов. Привожу его целиком – стилистически первородным.

«Граждане! Тяжелое экономическое положение Советской Республики не могло не отразиться на материальном положении ее лучших театров. Сознавая необходимость пополнения денежного фонда Большого театра для осуществления стоящих перед ним художественных заданий, Правительством разрешена ДЕНЕЖНАЯ ЛОТЕРЕЯ, весь чистый доход с которой пойдет на нужды Большого театра!

Выпущены лотерейные билеты, началась продажа.

К друзьям театра направлено это воззвание.

Если вы – друг Большого театра, идите сейчас же и купите билет или хотя бы талон билета лотереи.

Это – помощь театру и выгода для вас.

Общими дружескими усилиями будут собраны средства, необходимые для подготовительных работ Большого театра к будущему сезону.

Каждый покупающий билет вносит свою лепту в дело помощи и может выиграть от 10 р. до 10 000 р. золотом.

Друзья Большого театра должны на деле доказать свою дружбу.

Испытывая свое счастье, вы укрепляете счастье искусства.

Кто любит Большой театр – все на лотерею.

Лотерейная комиссия».

Судьба Большого театра определилась. Его не закрыли. Нападки на него еще продолжались, но Большой театр перестал быть злободневной темой на страницах журналов.

2. Волны дискуссий.– Юрий Слезкин и Жорж Деларм.– Споры о стиле РСФСР.– Московские еженедельники.– Додонов Вадим.– Смерть Дорошевича.

Утихли дискуссии – быть или не быть Большому театру? И хотя еще продолжали спорить, каким ему быть,– это были уже не те недавние громкокипящие споры. Тема Большого театра отодвинулась на второй, даже на третий план. Это, однако, не значило, что в Москве вообще стало меньше дискуссий. Напротив! Заборы и стены домов были оклеены огромными (в ту пору афиши бывали только огромны!) афишами диспутов и в Большой аудитории Политехнического музея, и в Доме печати, и в Колонном зале Дома союзов, и в Теревсате – Театре революционной сатиры (ныне театр имени Маяковского), и во множестве других московских аудиторий.

И само собой разумеется, дискуссиями были полны страницы еженедельников. Еженедельники были в большинстве театральными. Ни о чем не спорили так горячо, часто и подолгу, как об искусстве театра. О литературе спорили реже и равнодушнее. В «Домино» и в «Стойле Пегаса» почитывали стихи, йо столики в этих двух московских кафе поэтов занимались нэп-манами-дельцами, а не поэтами. Даже в «Литературном особняке» говорили больше о Таирове и Мейерхольде, чем о литературных новинках.

Впрочем, о каких литературных новинках могла тогда идти речь? Маяковский «чистил» поэтов и поэтессенок в Большой аудитории Политехнического музея. Имажинисты рекламировали сами себя. А молодая советская проза только-только рождалась. Возникло довольно много частных и кооперативных издательств. Но они предпочитали издавать иностранных авторов, кого угодно, только не русских!

Однажды Юрий Слезкин выпустил книгу-протест. На обложке стояло нерусское имя автора: «Жорж Деларм»—перевод на французский язык имени и фамилии Юрия Слезкина. Слова «Жорж Деларм» перечеркивала косая черта, и под перечеркнутым французским переводом имени и фамилии автора читалась его русская подпись: «Юрий Слезкин». В предисловии к книге говорилось, что автор пожелал выразить свой протест и обратить внимание русских читателей на увлечение наших издателей переводной, зарубежной и вовсе не первоклассной литературой в ущерб русской, советской, оригинальной.

Издана эта книга-протест была как раз одним из тех самых частных издательств, против «низкопоклонства» которых протестовал доведенный до отчаяния автор.

Еще не пришла – но уже приближалась! – пора литературных дискуссий, но все горячее разгорались дискуссии театральные, а заодно и вообще беспредметные, иной раз даже анекдотические. Вот одна из таких – повинен в ней и пишущий эти строки, тогда еще молодой человек двадцати одного года.

В журнале «Зрелища» – его редактировал Лев Колпакчи – возникла дискуссия о «стиле РСФСР». Попросту принялись гадать молодые и немолодые люди, каким должен быть «стиль искусства и жизни Советской республики». Ипполит Соколов написал, что «стиль РСФСР – стиль прямой линии». На страницах журнала «Зрелища» я возразил Соколову: сказать так – значит ничего не сказать. Ведь стиль ампир тоже стиль прямой, и стиль готики тоже прямой, и даже стиль модерн может быть назван стилем прямой. На этом возражении мне бы и остановиться. Но я еще начал развивать мысль, будто «стиль определяется положением прямой линии и соотношением этих линий»,– начал со стиля Парфенона и кончил стилем... толстовки! Вот уж поистине договорились черт знает до чего!

Что ни день, появлялись на свет новые журналы, чаще всего – еженедельники.

Это было удивительное время, когда не меньшей новостью, чем журнал, была белая булка, обыкновенная белая французская или, как она теперь называется, городская булка. От журналов обыватель отвык так же, как и от булки. Теперь он ста яовился в тупик: что покупать – булку или журнал? Слишком большая роскошь то и другое. Обыватель отдавал предпочтение булке. Поэтому материальные дела еженедельных журналов были довольно плачевны. «Экрану» удалось дотянуть до мая 1922 года. Еще в январе – за несколько месяцев до конца «Экрана» – вышел иллюстрированный журнал «Зритель» – издание Кпнофотокомитета. «Зритель» просуществовал недолго: скончался не то на 3 м, не то на 4-м номере. Промелькнул одним-двумя номерами журнальчик поэта-футуриста Василия Каменского «Мой журнал», посвященный главным образом личности и творчеству самого редактора-издателя. Дольше других держался журнал «Театральная Москва» под редакцией старого театрального критика Эм. Бескина. Пожалуй, это был первый из всех театральных журналов с четкой эстетической идейной позицией. Он объединял только авторов, стоявших на крайней левой платформе «театрального Октября». По духу близким «Театральной Москве» был журнал «Вестник искусств» – недолговременное издание Главполитпросвета.