Текст книги "Необыкновенные собеседники"

Автор книги: Эмилий Миндлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

Могла стать актрисой Московского Художественного театра. Предпочла играть для детей. И стала Ермоловой детских театров.

НЕВИДИМЫЕ

СОБЕСЕДНИКИ

I

ни не позабудутся, эти первые ночи налетов на добрый огромный город, строенный поколениями русских людей на перекрестке путей России. Мы знали, что однажды они начнутся ночи огня и смерти,– враг потщится обрушить с московского неба огонь на крыши Москвы. Но никто не думал, что фашистский налет окажется таким беспорядочным и бесплодным.

Казалось, гитлеровские летчики торопились сбросить свой смертоносный груз где попало и только бы поскорее! Лишь бы вырваться из огненного кольца московских зениток. Подожгли безлюдный, пустынный рынок. Сбросили бомбу на большой цветочный киоск на улице Герцена. Кое-где на улицах висели оборванные телефонные провода. Чернели еще не остывшие кирпичи разрушенной поликлиники.

В четвертую ночь воздушной тревоги далеко за окраинами Москвы, как о неприступные стены, бились звенья вражеских самолетов. Они пытались пробиться в небо над городом. С девяти вечера до половины первого ночи ни один самолет не словчил прободать преграду, невидимую с земли. Когда в первом часу ночи несколько самолетов врага ринулись в непроходимое небо над городом, зенитчики заставили их взмыть на еле доступную им высоту. Оттуда налетчики могли сбрасывать бомбы только вслепую. -

В эту четвертую ночь налета, когда на дне угрюмо-черного неба с треском разваливались лимонно-желтые звезды, мы с Яковом Рыкачевым впервые воспользовались нашим правом передвигаться по городу в часы воздушной тревоги.

Мы работали в подвалах Радиокомитета на Пушкинской площади, в писательской группе контрпропагандистов. Каждый день и каждую ночь мы прочитывали десятки страниц с записями последних речей Гитлера, Геббельса, Лея, Геринга и Квислингов всех оккупированных стран Европы.

Нам приносили записи только что произнесенных лживых, хвастливых, полных угроз, проклятий, презрения к человечеству речей и сообщений. У тех, кто в гитлеровской Германии или в захваченных нацистами странах слушал все эти речи или сообщения, должно было составиться представление, что нет в мире силы, способной противостоять гитлеризму. Гитлеризм побеждает и победит! Забудь надежду на освобождение, всяк слушающий речи нацистских вождей и читающий газеты на* цистов!

Пятнадцать литераторов, нас собрали в контрпропагандистский отдел, чтобы мы читали записи всех этих речей и сообщений и немедленно отвечали на них. Мы писали маленькие – на страничку, на полторы – ответы. На удар должны были отвечать ударом в эфире! Невозможно было представить себе, кто слушает нас в Германии. Должна была закончиться война, должны были пройти еще годы и годы, прежде чем стало известно: нас слушали! Даже в Германии! Но еще больше в странах – союзницах Гитлера: в Венгрии и в Болгарии, в Румынии и в Австрии, даже в Италии. И в захваченных нацистами странах, где уже росло и ширилось, крепло Сопротивление,– в Дании и Норвегии, во Франции, Чехословакии, Бельгии и Голландии. Передачи на подпольные радиостанции в гитлеровской Германии писали мы все. Остальные страны были поделены между нами. Яков Рыка-чев писал для Венгрии, Илья Константиновский – для Румынии, Леонид Боровой – для Франции, Владимир Ермилов – для Болгарии и Италии, Михаил Гус —для Австрии и Германии. У меня была вся Скандинавия. У Василия Ардаматского – Латвия, Литва и Эстония. К нашим услугам была удивительная библиотека – множество книг в специальных машинописных изданиях. Даже гитлеровский «Майн Кампф» по-русски. Даже «Миф XX века» Розенберга. И даже... изданная в Америке книга «Я была горничной у Гитлера». Хранилище самой отвратительной в мире литературы! Но нам она была нужна для работы: мы били гитлеровцев их же оружием!

В те дни мы еще только учились вести войну в эфире. Опыта не было ни у кого. Илья Эренбург, изо дня в день писавший «на Францию», приводил в пример искуснейшую контрпропаганду де Голля – «голлистскую пропаганду», как он ее называл. Но сам Эренбург уже тогда служил отличным образцом контрпропагандиста.

Вначале мы забывали, что наши невидимые собеседники за далекими рубежами слушают нас настороженно, таясь и выставляя дозорных, которые должны их предупреждать об опасности. Сочиняли тексты на пять или шесть страниц. Наши передачи были слишком длинны для тех, к кому мы обращались в наши московские ночи. Потом мы научились на полстраничке высказывать все, для чего прежде надобилось бы по шесть страниц.

И

По улицам затемненной столицы идешь, как в беззвездной ночной степи,– во тьме кромешной. Осторожнее, тут, кажется, яма. Не упадите – овраг. Я, кажется, зацепился за куст... Осторожнее – ночь в степи...

Осторожнее – тротуар. Осторожнее – тут, кажется, угол дома. Нет, это фонарный столб. Когда-то уличные фонари освещали Москву... Это было еще в июне. Как это было давно! Сейчас – июль. В каком веке началось уличное освещение городов? В семнадцатом? В восемнадцатом? Непонятно, как люди жили в больших городах без освещения улиц! В таких больших городах, как Париж, Лондон, Вена, Милан! Но тогда можно было факелом освещать дорогу. Ах, да, факелом. Но у нас нет факела, и мы не смеем его зажечь. Правда, в карманах – электрические фонарики. В часы затемнения, если нет воздушной тревоги, мы можем их зажигать и лучиком света шарить по тротуару. Но только не в часы воздушной тревоги. Даже у патрулей, проверяющих наши красные пропуска, электрические фонарики с синими стеклами. У нас с Рыкачевым нет электрических синих фонариков.

Лимонно-желтые звезды с треском распадаются под черным бархатным куполом неба и не освещают Москву. От Сивцева Вражка до Пушкинской площади мы идем на ощупь, словно в подземной тьме. Столица ли, степь ли – в потемках не разберешь. Тьма – хоть глаз выколи. Вспыхи зенитных снарядов в небе и жужжание самолетов над городом – вот, кажется, все признаки жизни на погруженной во тьму земле!

Поймут ли потомки героику этой бездонной тьмы? Поймут ли, что даже в часы бомбежек ты чувствовал себя независимей и более защищенным на улице под небом Москвы, чем в набитых людьми тоннелях метро, в тесноте несовершенных московских бомбоубежищ!

Когда идешь в потемках на ощупь, оказывается, не думаешь ни о чем, кроме того – где ступить. Со спутником не говоришь ни о чем, кроме того – так ли и туда ли мы с ним идем. И миновали ли уже знакомый нам дом или газетный киоск на бульваре. И не наткнемся ли мы на фонарный столб и не ударимся ли об угол дома!

Вдруг вспомнилось, как в давние годы нас, гимназистов шестого класса, поразил однажды словесник Солдатов – с сенаторскими бакенбардами и с золотыми пуговицами на мундире, украшенными двуглавым орлом.

– О чем вы думаете, Папчинский? – спросил зазевавшегося на задней парте верзилу.

– Ни о чем.

– Ни о чем думать нельзя, каждый человек всегда о чем-нибудь думает. Человек отличается от животного тем, что ни на секунду не может не думать. Садитесь, Папчинский.

И это вот вспомнилось – из гимназических лет! Вдруг давнее осветилось памятью в омуте черной ночи, в час воздушной тревоги в Москве!

О чем думаю я сейчас, когда в потемках с Сивцева Вражка на Пушкинскую площадь иду – воевать с гитлеровской пропагандой в эфире?

Я думаю о том... Да ведь это у Льва Толстого! Я думаю, о чем я думаю. А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю...

Ну, вот и Радиокомитет. Мы пришли.

III

...«Я думаю, о чем я думаю... А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю...»

..Я думаю о том, о чем буду сейчас писать для радиопередачи на захваченную гитлеровцами и преданную Квислингом Норвегию. Я думаю о своих невидимых и незнаемых собеседниках в далекой Норвегии. Дойдет ли до них то, что я сейчас напишу для них? Не так-то просто – слишком небезопасно!– на полоненной гитлеровцами земле слушать «Голос Москвы»!

Невидимый мой собеседник! Кто ты? И где ты? Услышишь ли ты меня?

Очень большая комната контрпропагандистов похожа на класс. Черные маленькие наши рабочие столики напоминают парты. Нас – полтора десятка, изо дня в день, из ночи в ночь читающих и пишущих за этими маленькими черными столиками – партами! Леонид Боровой, Владимир Ермилов, Михаил Гус, Яков Рыкачев... Только что вышел из комнаты Александр Фадеев. Он ходил между партами и, улыбаясь, повторяя чешские фразы, готовился к выступлению по радио на Чехословакию. Свою небольшую речь на русском языке он собирается закончить несколькими чешскими фразами. Вчера мы с Рыкаче-вым приходили к нему в ЦК, и он давал нам обрабатывать материалы для сводок Совинформбюро...

Это Фадеев сказал, что комната контрпропагандистов похожа на класс. В таком случае наш «руковод» за отдельным столиком к нам лицом – Михаил Михайлов похож на учителя, хотя меньше всех ростом и стул для него неудобно высок.

Из всех нас, кажется, только один Михайлов останется верен приобретенному в годы войны опыту контрпропагандистской работы. Пройдут долгие годы после войны, и Михайлов станет видным обозревателем «Известий» и даже редактором международного отдела этой газеты. Но – бог мой! – как изменится мир, прежде чем воинствующий наш руковод станет мирным международным журналистом. Сколько великих событий произойдет на земле до того, как Владимир Ермилов напишет свою книгу о Достоевском, а Леонид Боровой прославится книгой «Путь слова», прежде, чем... прежде, чем... прежде...

Идет еще только 1941 год. И словно наше время провидел поэт Майков: «Бой повсюду пройдет–по земле, по морям и в невидимой области духа...»

Мы, здесь сидящие, воюем в «невидимой области духа»... Передо мной на столе текст воззвания гитлеровцев к норвежцам. Каждый, кто отправится на захваченную Украину добывать хлеб для немцев, получит в собственность участок земли в Норвегии!

Немцы распоряжаются норвежской землей, как собственной! Немцы пытаются добывать украинский хлеб руками так называемых сельскохозяйственных добровольцев из оккупированных стран. И прежде всего – норвежцев. Наемников немцы собираются вознаграждать за счет норвежского фермерства. Вот то, что я должен сегодня объяснить своим невидимым собеседникам – норвежцам.

Но в Норвегии нет свободных участков земли. Норвежец на камне строит свою жизнь, общество, государственность и хозяйство. Я видел в Норвегии, как пять-шесть человек копали землю на узкой полоске у самого моря, наполняли ею мешки и тащили наверх, на плоскую вершину голой скалы. Они делали поле. Теперь немцы готовятся отнимать возделанные руками норвежцев поля и передавать их своим наймитам. Понятно, почему квислинговцы вдруг занялись учетом всех «альменнин-гер» – пастбищ или участков леса, которыми сообща пользуются крестьяне-норвежцы. «Альменнингер» будут отняты у крестьян и переданы наймитам. Но пусть и наймит не забывает: у него мало надежды вернуться с Украины домой. Украинские партизаны расправляются с гитлеровскими наймитами так же, как с гитлеровцами. Если тебе надоела жизнь, отправляйся добывать украинский хлеб для немцев! Если тебе дорог твой участок земли, берись за оружие, норвежский фермер!

Слава богу, удалось сказать на одной страничке все, что надо было сказать. Но дойдет ли до норвежского фермера то, что я написал на этой страничке? Слушает ли он «Голос Москвы» на своей земле, попранной сапогами гитлеровских солдат? Услышишь ли ты меня, мой невидимый собеседник?

Проходит два дня – и на мой стол ложится листок с записью только что перехваченной квислинговской радиопередачи в Норвегии. В «перехвате» (так называется у нас запись сообщений вражеских радиостанций) только два пункта. Первый: украинцы по-братски встречают сельскохозяйственных добровольцев – норвежских наймитов Гитлера! Они по-братски делятся с ними украинским хлебом! И второй: «Не верьте московскому радио! Не смейте слушать «Голос Москвы»! Всякий, кто будет слушать московское радио, подвергнется суровому наказанию!»

Редко какой «перехват» доставлял мне такое удовольствие, как этот. Квислинговское радио ответило на мою передачу. Стало быть, удалось попасть в врага! Квислинг запугивает норвежских фермеров: не смейте слушать «Голос Москвы»! Ага, стало быть, слушают.

Ну что ж, ответим на квислинговские угрозы норвежским крестьянам. «Квислинг запрещает вам слушать Москву. Квислинг боится правды. Правда та, что вашу землю хотят отдать наймитам. Норвежский фермер, нужна ли тебе твоя земля?»

Однако не все же говорить с норвежцами только о норвежских делах. Мир неделим, и неделима война. Судя по перехватам, квислинговская пропаганда внушает норвежцам, что с Россией почти покончено. Дни Советской России уже сочтены. Поговорим же с норвежцами о России!

Подобно тому как в каждом живом организме происходит восстановление – регенерация утраченной крови, в огромном организме нашей страны восстанавливается утраченное. Колхозники Украины собственными руками уничтожили взлелеянные ими посевы, чтобы они не достались врагу. Но вот по шоссейным и проселочным дорогам Южного Казахстана уже движутся нескончаемые колхозные обозы. Казахстанские колхозники все излишки свои сдают государству. «За Украину!» Днепровские рыбаки (слушай, норвежский рыбак!) при приближении немцев рвали свои рыболовные снасти, глушили рыбу в Днепре, чтобы днепровская рыба не досталась немцам. Тогда астраханские рыбаки сказали: «Мы дадим рыбу и за себя и за днепров-цев». И вверх по Волге потянулись суда, груженные рыбой, и от волжских пристаней – в глубь страны. За Днепр. За Буг. За Днестр. На юге Украины колхозники сжигали хлопковые кусты, взращенные с любовью! Пусть лучше пропадут, чем станут немецкими! И вот киргизская патриотка Джапарова собрала одна 15 тысяч килограммов хлопка и показала мужчинам и женщинам Киргизии, как собирать хлопок, чтобы ни одна коробочка его не пропала!

Враг силился преградить путь нефти в Москву из Баку и Грозного. И в Башкирии рождается второе Баку. Белорусы, покидая свои колхозы, сжигали урожаи сахарной свеклы. Но в Казахстане ширятся свекловичные плантации. За Белоруссию!

Ты хочешь знать, что происходит в России, норвежец? Слушай.

В мартеновском цехе завода в уральском городе Кушве потребовалось срочно сменить деталь докрасна раскаленного ковша. Ковш перед этим был наполнен расплавленной массой металла. Четыре часа, по крайней мере, надо было прождать, прежде чем этот громадный ковш остынет и человек сможет влезть и сменить деталь. Но четыре часа в эпоху войны – это то же, что недели, месяцы мирного времени. И каменщик Красиков вошел в раскаленный ковш, не дожидаясь, когда раскаленное железо остынет. Красикова обливали водой из шлангов, вода вскипала на нем. Обжигая волосы, руки, рискуя жизнью, он так быстро сменил деталь, что плавка металла не задержалась. Он понимал, что рискует жизнью. Но разве смертельная опасность останавливает на фронте солдата? Вот как в эти дни живет Россия, норвежец!

В Норвегии нас слушали в фискеверах – маленьких рыболовецких портах. Их очень много в Норвегии – в укромных местах на шхерах. Все фискеверы связаны один с другим автоматическими телефонами. Идет рыба, и телефон опережает движение рыбы – звонят по всему побережью: рыба идет!

Автоматический телефон фискеверов помогал движению Сопротивления в Норвегии. Чуть где показывалось нацистское судно – звонили из одного фискевера в другой. И новости передавали по телефону. Разумеется, телефонный разговор происходил не на языке всем понятном. Говорили на языке, который, кроме рыбаков, не понимает никто. С древних времен у обитателей Лофотен, Вестфиорда, Вестеролена существовало поверье: для морских духов нет ничего нестерпимей обыкновенного норвежского языка. И если слышат его, то разгоняют всю рыбу. Чтобы не злить своенравных духов, норвежские рыбаки в море говорили на особом рыболовецком жаргоне. В морских духов давно перестали верить. Но в дни войны эпидемия суеверия стремительно распространялась по фискеверам. Рыболовецкий жаргон возродился вдруг на всем побережье. Освоили его даже те, кто недавно еще насмехался над суеверными стариками. На этом «суеверном» жаргоне и передавали по автоматическому телефону с фискевера на фискевер то, что удавалось услышать по радио Москвы или Лондона...

Переводились на «жаргон» и наши московские передачи.

О невидимые мои собеседники в фискеверах! Если б я мог представить себе вас в те ночи воздушных тревог, когда торопился писать тексты радиопередачи па Норвегию!

Двадцать лет минуло после войны – и только тогда стали доходить до нас некоторые, немногие имена невидимых собеседников наших во дни войны. О норвежских слушателях мы узнали больше, чем о других,– может быть, потому, что вышли в свет «Норвежские были» – книга маленьких документальных свидетельств советских военнопленных в Норвегии и норвежских участников Сопротивления. Так стало известно имя (но не фамилия) девушки Анны-Мари, медицинской сестры из госпиталя в городе Буде. Врачи и сестры этого провинциального госпиталя просили у начальника конвоя, сопровождавшего советских военнопленных, отпустить в госпиталь поработать несколько русских. И когда начальник их отпускал, норвежцы подкармливали их, снабжали продуктами для товарищей, а главное, сообщали им новости из Москвы. Медицинская сестра Анна-Мари была среди этих благородных норвежцев. Она знала русский язык и тайно слушала «Голос Москвы».

Алекс Краг, участник Сопротивления, рассказал, как в пещере на обрывистом берегу Глоппенфиорда, метрах в трехстах над водой, он жил вместе с четырьмя советскими военнопленными – беглецами из фашистского лагеря – Николаем Чечулиным, Яковом Потаповым, Филиппом Спицыным и Андреем Могилой. Тридцать норвежцев были посвящены в тайну «пещерных жителей» и снабжали их одеждой и пищей. Они настлали бревна на каменный пол пещеры, доставили беглецам лампу с рефлектором и радиоприемник. И в пещере над Глоп-пенфиордом раз в сутки звучал наш «Голос Москвы»...

Может быть, в эту пещеру донеслась и моя передача, которую я назвал «Германский солдат спрашивает: «Где же конец?» Это была передача на все оккупированные страны Европы, потому что тема ее касалась всех. Она вся была посвящена одной только фразе из статьи органа Гиммлера «Шварце корне»: «Воюя на Западе, наши солдаты имели беззаботный вид, теперь же (на Востоке) германский солдат узнал, что такое настоящая война...»

Партия советских военнопленных из лагеря Лиллехаммер работала на складе маленькой станции Гьевик. Бывший военнопленный Анатолий Сивов, шофер из деревни Репинка Калининской области, вспоминает в тех же «Норвежских былях»: «Однажды на перроне вокзала военнопленные увидели девочку. Перебежав переходной мостик над рельсами, она положила сверток с продуктами возле склада». Почти каждый день она

приносила военнопленным продукты и передавала за спинами конвоиров. Потом стала приносить коротенькие записки – на русском языке – с последними новостями из СССР. Девочку звали Астри. В доме Астри ее близкие слушали «Голос Москвы». Кто она, эта Астри? Все, что знает Сивов о ней,– ее имя. Сейчас фру Астри на четверть века старше девочки Астри. Фру Астри, не вы ли были одной из невидимых моих собеседниц во дни войны? Не об одной ли из моих передач вы рассказали советским военнопленным на станции Гьевик?

Учитель из Кировоградской области Семен Ливертовский, советский военнопленный, работал с товарищами под немецким конвоем на острове Сере в Вестфинмаркене. Валили деревья в лесу, пилили бревна, разносили дрова по бункерам, по офицерским квартирам, на кухню. Островитяне-нс рвежцы, вспоминает Ливертовский, помогали военнопленным, чем могли,—передавали коржи, селедки, табак. На кухне работали две норвежские девушки – Унни и Бетти. Стоило советскому военнопленному принести на кухню дрова – девушки тотчас подбрасывали ему газету, шепотком сообщали новости... если он мог их понять.

У норвежцев на острове был радиоприемник, и островитяне тайно слушали Москву и Лондон.

Было ли им известно, что Ливертовский – учитель? В ту пору норвежцев особенно волновала судьба норвежских учителей. Тема одной из моих передач в эти дни – ультиматум, который Квислинг предъявил педагогам Норвегии. Кто не вступит в квислинговский учительский союз, тот навсегда отстранится от школьной работы. Кто вступал в квислинговский союз, был обязан внушать воспитанникам: «Чти Гитлера превыше отца своего». Одной из самых просвещенных стран мира – Норвегии – грозило остаться без школ. Норвежскими учителями уже забили тюрьму Грини. Квислинговская газета « Ло-ген» бесстыдно писала, что духу норвежского народа не будет причинено никакого ущерба, если школы будут закрыты на несколько лет, пока не воспитаются кадры послушных учителей. Вот эти «несколько лет» я и обыграл в своей передаче. Несколько лет? У Гитлера и Квислинга нет нескольких лет впереди! Я привел письмо норвежского наймита Кьелла Ионтвед-да, попавшего в плен на советском фронте, к его невесте фрекен Мюгде Нексе из Гюннефосса. Пусть Кьелл Ионтведд сам поведает норвежцам о том, как гитлеровцев бьют на советском фронте...

Учитель Ливертовский в «Норвежских былях» рассказыва

ло ет, что военнопленные тянули жребий, кому из них попытаться пробраться в поселок Сере и в доме норвежских друзей послушать «Голос Москвы». Жребий вытянул тот, кого в лагере звали Андрей Думм. Он пробрался в поселок и вернулся не только нагруженный продуктами, но и последними новостями: он собственными ушами слышал «Голос Москвы».

Шум нашей войны в эфире добрым эхом отдавался и на земле. Кто-то нас слушал за далекими рубежами. Кто-то безымянных нас вспоминает четверть века спустя.

Мир вам, невидимые собеседники наши во дни войны!

16 Э; Миндлин

ДОБРОЙ

СТАРОСТИ,

ДРУГ1

есной 1962 года пришло письмо. Я вздрогнул_г взглянув на обратный адрес. «Мурманск. Борт ледокола «Красин». Капитан Д. Н. Чухчин». Волнение сжимало горло, когда я читал трогательные строки письма. «Вы будете самым дорогим гостем у меня и всего славного экипажа»,–писал Дмитрий Николаевич Чухчин, незнакомый мне человек, водивший когда-то во

льдах знаменитого «Ермака», а теперь еще более знаменитого «Красина». Из участников исторической экспедиции на корабле уже никого не осталось. Да и сам Чухчин пришел на «Красин» после экспедиции по спасению Нобиле. В 1962 году он плавал свою последнюю навигацию. А потом... потом собирался пенсионером поселиться в Херсоне на... Арктической улице. Арктическая в Херсоне? Арктическая?

Отношения с Чухчиным спаялись в прочную неслучайную дружбу. И на протяжении нескольких лет каждое из его писем неизменно заканчивалось вопросом: «Да когда же вас ждать у нас, на херсонской Арктической?» И вот с верхней палубы днепровского колесного парохода «Добролюбов» я вглядываюсь в зеленую панораму Херсона. На пирсе старый капитан насильно отбирает у меня чемодан и в ответ на мои протесты так же, как когда-то, встречая меня в Мурманске на вокзале, ссылается на «моряцкий закон». Пока добираемся до машины, он успевает ответить на десяток приветствий, условиться с кем-то из портовых о встрече, спросить мимоходом, нет ли «ЧП» на реке... Из всех этих мимолетных вопросов, напоминаний, приветствий вдруг становится ясно, что друг мой Чухчин состоит в Совете старых капитанов и одновременно работает в Комиссии по расследованию аварий – общественных организациях порта...

Вот уже лет шесть, как арктические и антарктические моряки, уходя на «покой», поселяются на одной из окраин Херсона—на Арктической улице. Улицы оказалось мало, возник еще и Арктический переулок. Но когда в центре Херсона я назвал шоферу такси адрес «Арктическая», он посмотрел на меня сощурясь: «Смеетесь?» Арктическая в Херсоне? А вот есть. Этакий зеленый остров – 22 двухэтажных домика, окруженных виноградниками, садочками, огородами, возделанными руками... поморов.

Я – гость людей, для которых и старость – деяние. Онеж-цы, архангельцы, мурманцы, они – прохожим людям на радость! – обсадили улицу на месте давнишней свалки яблонями, вишнями, сливами и каштанами. Пожалуйста, добрый прохожий, срывай себе плоды на здоровье, но только не рушь ветви фруктовых деревьев! Так нет, рвут плоды еще недозрелые и мало того – зло ломают деревья. У старого арктического моряка чуть ли не слезы на глазах, когда он перевязывает сломанную прохожим ветку...

Домики строены на сбережения всей долгой моряцкой жизни. Однако не мысль о «собственном» доме привела поморов в

Херсон, не тяга к шматку земли, хоть небольшому, да «своему». Поманила возможность дела, работы на старости лет. «Да тут работы больше, чем на корабле!» В чьем только доме на Арктической улице не слышал я от хозяина эту фразу, произнесенную с душевным удовлетворением. Здесь всё, решительно всё – своими руками. Даже металлические трубы для арок виноградной беседки гнуты руками хозяина о тот – видите? – толстенный столб на стыке переулка и улицы!

Денежно старость арктических моряков обеспечена загодя. Не о деньгах у них забота. Что в старости делать? Вот вопрос. Бездельная старость пугает. И арктические плаватели, еще не выйдя на пенсию, в отпуск приезжали сюда – учились, копали, растили. Готовились к старости, как к походу. Право, не знаю, так ли сияли глаза Чухчина, когда во мраке полярной ночи он выводил из тяжелых льдов караваны судов, так ли гордился он тогда, как сейчас, когда я дивлюсь взращенной им виноградной лозе! И так ли он огорчался, когда судно его застревало во льдах, как сейчас, когда видит сломанным фруктовое дерево, посаженное им на Арктической улице или в Арк* тическом переулке, соседнем!

Переулок-то можно было бы, в отличие от Арктической, назвать Антарктическим, хотя бы в память жившего здесь капитана «Оби», пятикратно ходившего к берегам Антарктиды,– Александра Иосифовича Дубинина. Ему оставалось еще лет восемь до пенсии, когда он вложил свои сбережения в строительство домика в херсонском Арктическом переулке. И этот воитель льдов был смущен мыслью о старости. В конце концов, все мы растем в предубеждении против нее. Не смолоду ли мы привыкаем думать о старости, как о худшем и самом печальном времени жизни? Материальная обеспеченность старости еще не панацея от чувства страха перед ее годами.

Еще в юности моей меня поразило однажды Цицероново восхваление старости. И с юности я стал собирать и записывать высказывания стариков, славивших старость как прекрасную пору человеческой жизни. Все эти поразившие меня старики – от Марка Аврелия до недавнего нашего современника Гольденвейзера – наслаждались в старости зоркостью духа, чувством полноты жизни и чувством меры вещей и явлений. Им всем было в старости хорошо. Но может быть, наслаждение старостью доступно только творческим личностям, да и то далеко не всем? Ну а смертные работники жизни? Друзья мои с Арктической улицы – не писатели, не художники, не музыканты и не философы. Цветные льды Арктики снятся им и сейчас в душные комариные херсонские ночи. И каждый из них и поныне выписывает и внимательно читает в Херсоне мурманскую газету «Арктическая звезда». И если кто пишет, то не философские книги и не поэмы, а в помощь своим преемникам книги опыта плавания в арктических и антарктических льдах. Дубинин построил для себя дом своей будущей старости, но до старости не дожил – умер 53-летним, внезапно, перед своим шестым плаваньем в Антарктиду. В доме в Арктическом переулке он успел написать последнюю книгу, – она вышла уже после смерти автора. Я сижу в его комнате. Рядом со мной на столике чучело вывезенного из Антарктиды императорского пингвина. На другом столике – кукла в японском национальном наряде. Куклу-японку подарили Дубинину моряки спасенного им японского ледокола «Сойя». Комната полна диковинок – и каждая память о какой-либо необыкновенной истории. Вся жизнь человека была необыкновенной историей. Наталья Павловна – вдова капитана – дарит мне только что присланный из Москвы экземпляр посмертной книги Дубинина «Плаванье в Антарктиду» – первое обобщение опыта антарктических экспедиций. Эта книга о ледовом режиме у берегов Антарктиды, о швартовке и стоянке судов во льдах, о грузовых операциях, о пополнении запасов воды с айсбергов, о приготовлении причалов в барьерах шельфового ледника... Специальная книга. И вместе с тем одна из самых поэтических и увлекательных книг, какие когда-либо приходилось читать. Она написана не философом, не поэтом. Но сквозь ее страницы просвечивает труд человеческой жизни, полной большого философского смысла и настоящей поэзии. Автор сумел превратить свою старость в сокровищницу всей прожитой жизни. Вот жизнь, о которой есть что рассказать! Мне вспоминается вдруг ночевка в Каховской степи в самом начале тридцатых годов. Двое пожилых изыскателей, лежа в сухой траве, до рассвета все вспоминали, как в гражданскую войну воевали вот в этой самой степи. А третий, их помощник-геодезист, юнец, слушал их и вздыхал: о чем он сможет вспомнить на старости лет? Будет ли у него когда-нибудь что рассказать о прожитой жизни? Юноше недоставало воспоминаний. Это была закономерная потребность «нажить жизнь», о которой можно рассказывать. Вот она, забота о собственной старости!

Друзья мои с Арктической улицы овладели счастливым искусством быть старыми. Они счастливы чувством полноты прожитой жизни. Сами того не зная, они смолоду жили так, словно сознательно готовились к собственной старости.

Когда воевавший на миноносце «Урицкий», а в мирные годы водивший «Лену» в Канаду Аркадий Бромберг, ныне капитан транспортов, снабжающих полярные станции, приезжает в отпуск в Херсон, он как бы заглядывает в свою грядущую старость. Он присматривается к ней поначалу настороженно: какова же она? Но вот перед ним пример: Д. Н. Чух-чин. Тот самый, что когда-то был капитаном-наставником Бромберга, выводил его в капитаны. Теперь Аркадий Бромберг сам капитан-наставник. И плавать ему еще больше десятка лет. Но не смолоду ли надо задумывать свою старость? Бромберг присматривается к «старожилам» Арктической... Так вот в чем секрет счастья старости – в способности сохранить в ней чувство полноты жизни, весь опыт прожитого тобой. Жизнь – деяние. И старость – жизнь, если старость – деяние. Вся жизнь человека в нем и с ним. Ничего не утрачивать. Бромберг еще только гость в доме своей будущей старости, а она уже манит его незнаемой радостью. Когда-то он учился у Чухчина быть капитаном. Теперь он обучается у Чухчина искусству быть старым.

Фауст, омоложенный Мефистофелем, заглянув на Арктическую в Херсоне, потребовал бы возвратить ему утраченную старость! Я подумал об этом, сидя у первого поселенца Арктической улицы Н. М. Кондакова – старшего – механика-наставника; 40 лет он проплавал в арктических льдах, а теперь этот помор – виноградарь, садовод и винодел! Оказалось, он участник знаменитой трагической эпопеи, закончившейся гибелью судна «Руслан». Много лет назад об этой истории я написал рассказ «Корабли», изменив имена людей и названия кораблей. Кондаков был на «Малыгине» в ту полярную ночь, когда судно налетело на камни близ Баренсбурга в шпицбергенском Айс-фиорде. Разбитое, заливаемое ледяной водой, лежало оно на ледяных камнях в ожидании помощи. Кондаков рассказывает, что происходило в те дни у мыса Старостина на Шпицбергене, о приходе из Мурманска судна «Руслан», о стоянке его возле раненого «Малыгина», о приходе других спасательных кораблей в фиорд ночного Шпицбергена и о том, как на обратном пути маленький «Руслан» погиб в океане... Обо всем этом давно записано в обширной и трагической истории Арктики. Я слушаю уже знакомый рассказ, и мне вновь видятся сияющие горы Шпицбергена (мы шли на «Красине» вдоль его берегов во льдах) и черно-белые скалы мыса Старостина... Мои собеседники вспоминают былое, одно за другим называют знакомые и незнакомые мне имена. И Чухчин обращается ко мне: «Ну, Пономарева-то вы знаете хорошо!» С Павлом Акимовичем Пономаревым – «Пал Акимычем»,– знаменитейшим арктическим капитаном, мы друзья, слава богу, еще с 1928 года, когда он был старпомом на «Красине» во время наших поисков Нобиле.