Текст книги "Необыкновенные собеседники"

Автор книги: Эмилий Миндлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

сыпи влажного сахарного песка. Сахар облеплял красинские борта ж отваливался от них лепешками. На цветной остроконечной льдине темнели фигуры двух человек. На этот раз их видели все – и одновременно. Значит, не галлюцинация. На вершине льдины стоял человек, пухлый от множества окутавших его тело одежд. Темное грязное лицо скрывала сбившаяся колтуном борода. Глаза горели ужасом и восторгом. У его ног из глубокой траншеи в снегу поднималась страшная от страданий голова другого. Где же их третий спутник? В группе Мальмгре-на трое, это было известно всем. Красинцы спустились по штормтрапу на шаткие полные синего света льдины. Приходилось пробираться цепочкой, поддерживая друг друга. С трудом добрались до льдины. Льдина на глаз в поперечнике метров десять, не больше. Не льдина – льдинка среди океана. Тот, кто стоял на ней, без всякой подмоги взобрался по веревочному штормтрапу на борт. Его товарища подняли на носилках. Он был полуодет, разут. Сквозь продранную одежду белела отмороженная кожа колен, ноги в промокших дырявых носках лежали, как омертвевшие. Щеки его были черны, зловещая синева пламенела на верхней губе. Цаппи назвал себя, представил неподвижного Мариано. Но ведь Чухновский передал по радио: «Видели на льду группу Мальмгрена»,– значит, троих... Где же третий? Где Финн Мальмгрен? Мы вопросительно смотрели на Цаппи. Прежде чем увели его вниз, в лазарет, он торопливо, глотая слова, целые фразы, дополняя отрывистую, дробную речь жестами, мимикой, то выпячивая чувственные полные губы, то поджимая их, стал объяснять, что Финн Мальмгрен занемог в пути. Он не захотел быть обузой для своих спутников в ледяной пустыне. По словам Цаппи, Мальмгрен попросил их выдолбить для него могилу во льду и сам заживо добровольно опустился в нее. Он снял с себя почти все одежды и отдал их, но почему-то только Филиппо Цаппи, только ему, а не обоим – Цаппи и Мариано. И почему-то только ему, а не им обоим, отдал убогий остаток своей доли продуктов – затвердевшего в арктической стуже темного пеммикана. И еще он вручил Цаппи свой компас. Если Цаппи и Мариано когда-нибудь доберутся по льдам до земли, если они попадут в Стокгольм – Цаппи отдаст матери компас ее прекрасного сына.

Вот и все, что мы от него узнали. Цаппи увели в лазарет. Там, в лазарете, доктор уже снимал с Мариано остатки его прогнившей мокрой одежды.

Объяснения Цаппи не удовлетворили ни одного человека на «Красине». Но они не удовлетворили никого в целом свете.

Сейчас и представить себе невозможно, какая буря поднялась во всей мировой печати, когда мы передали по радио нашу беседу с Цаппи. Пусть все было так, как он рассказал нам. Но как он смел напялить на себя множество теплых одежд – своих и Мальмгрена, когда Мариано, полураздетый и необутый, коченел рядом на льду? Цаппи утверждал, что тринадцать дней не ел ничего, ничего, кроме снега, от которого его уже тошнило. Тем не менее он крепко держался на сильных ногах, был бодр, словоохотлив, подвижен, в то время как его спутник Мариано был полумертв, истощен, безмолвен.

Попытки порасспросить Мариано не привели ни к чему. Цаппи, старший по чину, запретил ему отвечать на наши вопросы, даже когда Мариано пришел в себя.

Пожалуй, мы писали о Цаппи куда сдержанней и корректней, чем вся мировая пресса. Большинство журналистов западных стран уверенно обвиняли Филиппо Цаппи в смерти Финна Мальмгрена. Его укоряли в том, что он «съел» Мальмгрена, что это он полураздел Мариано, натянув на себя часть одежд своего спутника, и будто бы съел долю пеммикана, принадлежавшую Мариано.

Так это или не так? Тайна смерти Мальмгрена навек останется нераскрытой.

В то время как в лазарете наш доктор Средневский боролся за жизнь несчастного Мариано, а Цаппи дивил доктора и фельдшера Щукина необъяснимой своей бодростью, «Красин» продолжал путь в синем пламени льдов. В полдень 12 июля на траверзе корабля показался крошечный обледенелый остров Фойн – из группы Семи Островов. В неистовом свете желтого полярного солнца мы отчетливо увидели двух человек на вершине скалы. Они чем-то размахивали (впоследствии оказалось – лыжами!), явно звали на помощь. Кто они, эти неведомые полярные Робинзоны? Кто бы они ни были, они стояли на недвижных камнях, а не на плавучем льду, как люди группы Вильери, к которой спешил наш «Красин». По радио дали знать на Шпицберген, что на Фойне видим двух человек, просим срочно отправить на Фойн спасательный самолет. Через несколько часов два Робинзона с острова Фойн были доставлены на Шпицберген прилетевшим за ними спасательным самолетом. Они оказались итальянцем Сора и голландцем Ван-Донгеном. Некоторое время назад они ушли со Шпицбергена на север по льдам разыскивать экспедицию Нобиле. Когда добрались до Фой-на – началась передвижка льдов. Сора и Ван-Донген со своими собаками остались на острове, отрезанные от мира. Питались мясом собак и готовились к смерти. Позднее в Кингсбее мт,г познакомились с Ван-Донгеном. Он пришел к нам на «Красин», и я записал с его слов рассказ о приключениях двух Робинзонов на острове Фойн...

В 21 час 45 минут ледокол «Красин» подошел к лагерю группы Вильери, бывшему лагерю Нобиле. Льдина лагеря – триста двадцать пять метров на сто двадцать – напоминала театральный помост. И еще больше все становилось похожим на театр оттого, что туман, обступая льдину, декорировал ее, как занавес, нависший над сценой. Вокруг из клочьев тумана выступали вышки торосов, разрыхленных, раздробленных ледяных плит. Посреди ледового лагеря торчал треугольник грязной брезентовой палатки. Вблизи нее на снегу – три каучуковые пневматические лодки с консервными банками, фляжками, приборами и карабинами. С северной стороны палатки в нескольких шагах от нее – мачта антенны. На северо-восточном краю ледяного поля – перевернутый самолет Лундборга. Он опирался на верхние плоскости: после аварии они оказались внизу. Хвост поднимался кверху. В небо смотрели лыжи шасси, словно лапки опрокинутой на спину мертвой птицы.

Туман, по счастью, развеивался, и ночное желтое солнце сквозь рваные облака осветило четырех человек на льдине в грязных комбинезонах и свитерах с поднятыми кверху руками. Самый высокий из них крупно шагал по твердому снегу в сторону корабля. Каштановая борода облепила его лицо. На голове – белая вязаная шапочка. На шапку сдвинуты дымчатые очки-консервы. Он остановился у борта и назвал свое имя*. «Вильери». Следом за ним враскачку шагал другой – толстый, огромный, с розовым обросшим лицом Бегоунек. Двое остались у входа в палатку: седобородый на костылях – костылями ему служили лодочные весла – Чечиони и худой, маленький, с тонким потемневшим на солнце носом и открытым высоким лбом Трояни.

Самойлович, Шпанов и я уже спешили к палатке. Бегоунек надвинулся на меня, обнял, стал целовать – по его розовым, как бы припухшим щекам катышки слез проторивали дорожки. Мы подошли к палатке. Из нее вдруг вылез маленький черный Бьяджи без шапки, с куском бумаги в руке. Помахав нам бумажкой, он опустился на корточки возле радиопередатчика, и на антенне запрыгала, зажужжала синяя искра. Это была последняя радиопередача со льдины, на которой человек впервые воздвиг самодельную радиомачту. Потом итальянец поднялся, захлопнул крышку передатчика и театрально воскликнул: «Финита ла комедиа!» Через минуту он уже обнимал кого-то из красинцев. Черная статуэтка мадонны зябла на снегу. Мадонна выпала из дирижабля вместе с аэронавтами.

После первых объятий пятеро спасенных стали перебираться на борт ледокола. Со льдины сняли палатку, самолет Лунд-борга, рваные куски оболочки дирижабля «Италия». Всё – на борт.

Арктика вновь покрывала опустевшее ледяное поле туманом. Необыкновенный день 12 июля подходил к концу.

VII

Спасенные аэронавты сидели в кают-компании за столом, покрытым красно-черным сукном. Бегоунек уже успел принять ванну и переодеться. Костюмами для аэронавтов «Италии» запаслись еще в Ленинграде. На Бегоунеке был светлый костюм «Ленинградодежды», бело-розовый свитер под пиджаком. Его побрили, он выглядел молодым. Седой Чечиони сидел в зеленом бархатном кресле. Возле него стояли прислоненные к креслу уже настоящие костыли. Они также были из Ленинграда.

– Мы начинаем новую жизнь,—сказал Бегоунек, поднимая рюмку предложенной ему русской водки.

Маленький Бьяджи лег спать в кают-компании на моем зеленом полукруглом диване. Суханов перешел на свободную половину двойного дивана Южина, я – на диван Суханова. Гуль и Джудичи спали на своих обычных местах.

Истекали последние часы нашей стоянки у льдины лагеря Нобиле и Вильери. Под утро в тумане засинели просветы. Туман расползся, раздвинулся, открылась необозримая ледяная пустыня – океан, забитый большими ледяными полями.

«Красин» тронулся в обратный путь. Четыре человека были в этот момент на верхнем мостике: Вильери, Южин, Орас и я. Сначала Вильери сказал, что не покинет верхнего мостика, пока корабль не подойдет к чухновцам. Орас растолковал ему, что до встречи с чухновцами еще не менее суток, и то, если нас не задержит туман. Вильери долго не хотел спускаться в каюту.

– Я никогда не видел, как работает ледокол. Это замечательно! Вот когда я мщу льдинам – моим врагам. Я аплодирую ледоколу, который их рушит!

Расчувствовавшись, он подарил мне и Южину по куску оболочки дирижабля «Италия». Южин давно погиб, и что сталось с его куском дирижаблевой оболочки – не знаю. А мой хранится в моем столе.

Вильери наконец ушел спать, взяв слово: его разбудят, когда мы подойдем к чухновцам.

Но еще прежде, чем мы добрались до лагеря Чухновского, на борту произошли события, сыгравшие не малую роль в том, что я называю «становлением коллектива». Правда, к этому времени коллектив был уже сплочен, дружен, целеустремлен. И все-таки на пути к лагерю Чухновского в коллективе как бы обнаружились новые черты, новые качества. И как ни странно, на образование положительных этих качеств повлияли неприятные происшествия. Повинен в них Цаппи. Бегоунек выслушал повторенный рассказ Цаппи о гибели Мальмгрена и пожал плечами. Он не верил. Оказалось, что перед прощанием на льдине Бегоунек дал Мальмгрену письма к своей матери и друзьям, на случай если Мальмгрен достигнет земли, а Бегоунек погибнет. Мальмгрен и Бегоунек были друзьями. Если рассказ Цаппи достоверен и Мальмгрен действительно предпочел смерть во льдах, чтобы не стать в тягость спутникам, то не мог он не передать письма Бегоунека! Передал же он Цаппи свой компас для матери!

«Где мои письма?» – не находил себе места Бегоунек.

Цаппи клялся, что впервые слышит о письмах.

– Но это не похоже на Мальмгрена,– говорил нам Бегоунек.– Мальмгрен не мог забыть про мои письма. И он не мог выбросить их, не верю.

Тайна гибели Мальмгрена по-прежнему оставалась тайной.

Загадочное исчезновение писем Бегоунека из одежды Мальмгрена обсуждалось в каждом углу корабля, на каждой вахте. Всеобщая антипатия к Цаппи росла. Разумеется, ему не давали это почувствовать: закон гостеприимства! Но тут вдруг новое происшествие. И опять Цаппи —его «герой». Бьяджи, нижнего чина, сержанта, поместили было, как всех спасенных, в красин-ский лазарет. Но Цаппи запротестовал: нижний чин не имеет права находиться в одной каюте с офицерами! А мы все уже знали, чем именно вся группа Нобиле обязана этому Бьяджи. Только ему удалось собрать по частям выпавшую из дирижабля радиостанцию и наладить ее работу на льдине. Не будь Бьяджи, мир так бы и не узнал о местонахождении аэронавтов «Италии». Но Цаппи не был намерен считаться с этим. Он уже позабыл, что и он, как и все другие его товарищи, обязаны своим спасением прежде всего маленькому сержанту Бьяджи. Цапни потребовал убрать нижнего чина Бьяджи из офицерской каюты!

Красинцы увели Бьяджи из этой каюты. Первую ночь он провел на моем диване в кают-компании. Потом ему предоставили отдельную комфортабельную каюту и устроили лучше, чем Цаппи. И кто только на «Красине» не заботился об удобствах этого славного малого!

Сто тридцать четыре советских человека на «Красине» впервые столкнулись с моралью чуждого им общества, с нравственными понятиями иного мира. Именно эта чуждая нам мораль, враждебные нашим чувствам понятия, как ничто более, способствовали вдруг усилившемуся в нашей среде уважению друг к другу. У каждого возникло ощущение еще большей общности, еще большего нашего единства. Мы были объединены уже не только общей целью и общим положением, но и охватившим каждого из нас чувством общности наших нравственных понятий. Эти нравственные понятия противостояли тем, что так отталкивающе сказались в духовном облике Цаппи.

«Красин» снова пополз на льдины, подминал их, раскалывал и продвигался к мысу Кап-Вреде. Чем ближе к берегу, тем тяжелее становился лед. Это был лед берегового припая. Он как бы припаян к берегу, упирается в него, находит опору в неподвижной точке и потому оказывает гораздо большее сопротивление ледоколу, чем лед открытого океана.

Люди команды перекрестили Кап-Вреде в мыс Вредный. Сложился новый вариант знаменитого «яблочка». На корме теперь распевали:

Эх, яблочко, да куда котишься?

На мыс Вредный попадешь,

Не воротишься!

«Красин» обогнул мыс и повернул к югу. В белом тумане смутно отгадывались очертания большого залива. У входа в обледенелый залив лед был почти сплошной с мелкими торосами, толщиной до одного метра.

В глубине этого залива Рипсбей на льду– самолет «ЮГ-1» и около самолета пятеро наших чухновцев.

Ночью «Красин» остановился. Весь день до этого мы продирались сквозь крепкий и сплошной лед. Тюлени лежали на льду, с любопытством и без страха рассматривая корабль.

С вечера валил крупными хлопьями мокрый снег. Плотнел туман. Продвижение ледокола свелось на нет, Он только вздрагивал, тщетно пытаясь разодрать лед, и лишь раздирал собственные стальные бока.

Капитан Эгги скомандовал: «Стоп».

– Не можем же мы лезть на берег!

Решили послать двух человек на разведку. В глубине ледяного залива сквозь молочную пелену тумана иногда всплывала черная точка. На «Красине» знали, что эта черная точка – наш «ЮГ-1». К нему отправились радист Юдихин и корреспондент «Комсомольской правды» Кабанов. Их спустили по штормтрапу на лед. Юдихин взвалил на спину мешок с фляжками, наполненными спиртом, с папиросами, медикаментами. Кабанов сунул в карман корреспондентский блокнот. Два красинца на лыжах направились в глубь покрытого льдом залива. Вскоре туман скрыл их от нас.

...Проходили часы. На «Красине» ждали возвращения пятерых чухновцев и двоих посланных им навстречу – Кабанова и Юдихина. Дежурили на носу. Вглядывались в туман. Поздно ночью на льду четко вырисовались одиннадцать человеческих фигур – семеро наших и четверо неизвестных. Но кто неизвестные?

Амундсен? Группа Алессандрини – та самая, что была унесена в объятом пламенем дирижабле? Откуда эти люди в местах, где никогда не ступает человеческая нога?

Все одиннадцать шли вразбивку. Впереди – мужчина в коротких, до колен, штанах, в брезентовой куртке и шапке с опущенными наушниками. Он курил трубку и легко передвигался но льду на лыжах.

Незнакомец подошел к штормтрапу, снял лыжи и ловко взобрался с ними на борт. В полумраке можно было разглядеть узкое лицо человека лет сорока, рыжего, безбородого, худощавого. Потом по штормтрапу взобрались другие —■ три необыкновенные фигуры в шляпах с петушиными перьями. За ними поднялись и взошли на борт семеро наших.

Вильери горячо жал руку Чухновскому и говорил приветственные слова – по-итальянски и по-французски. У Чухнов-ского лицо было покрыто загаром, обросло бородой. Он выглядел очень усталым и недоумевавшим: за что, собственно, так горячо благодарит его итальянец Вильери?

Страубе весело улыбался, словно вернулся с увеселительной прогулки.

Три человека в шляпах с петушиными перьями оказались итальянскими альпинистами с маленького судна «Браганца» – Альбертини, Маттеода и Гвальди. Давно уже в районе Норд-

Остланда они разыскивали исчезнувших во льдах аэронавтов «Италии». Во время этих поисков встретились с рыжим незнакомцем из залива Рипсбей.

Незнакомца звали Гиальмар Нойс. Гуль назвал его... арктическим Робинзоном. Охотясь на полярного зверя, он 13 лет провел в одиночестве на обледенелой земле Норд-Остланд. Его жилище – избушка из плавника – бревен, приносимых полярным течением от берегов Сибири. Он сам вылавливал их и строил из них избушку. Теперь вместе с нами он поплывет на юг в бухту Кингсбей и оттуда вернется в свою Норвегию. Только спустя несколько недель, уже на обратном пути, в норвежском городе Тромсе мы узнали трагическую историю этого полярного Робинзона. Тринадцать лет назад он убил человека, к которому приревновал свою молодую жену. Ему грозила тюрьма. Он бежал в Арктику, на Норд-Остланд. Тринадцать лет полярной робинзонады – и Нойс не выдержал одиночества. Он решил вернуться на родину, не дождавшись истечения срока давности преступления. В Тромсе мы узнали, что Нойс арестован...

Наутро, в понедельник 16-го числа, разошелся туман. В трех или четырех милях от ледокола показался берег залива, сверкали снежные складки гор, пламенела синева ледников, линию горизонта, вздымаясь, закрывали седые плато.

Самолет Чухновского подтащили из глубины ледяного залива к борту ледокола. Нелегкой задачей было поднять его на корабль. И когда подняли – расстались с Кап-Вреде.

VIII

В день, когда «Красин» вошел в Кингсбей и стал на рейде поселка Ню-Олесунн, на Шпицбергене было лето. По зеленой воде фиорда плыли ледяные горы. В воде плескались кайры, глупыши, дикие утки, нырки, гуси.

В бухте стоял итальянский корабль «Читта-ди-Милано» с гигантским кабельным блоком на носу. «Читта» при постройке предназначался для прокладки кабеля на морской глубине. В 1928 году итальянское правительство отвело этому кораблю роль плавучей базы экспедиции Нобиле. База находилась в Кингсбее. Отсюда, из Ню-Олесунна, и стартовал дирижабль. Здесь же на рейде находились суда шведских экспедиций «Таниа» и «Квест», безуспешно пытавшиеся разыскать во льдах экипаж «Италии». И в довершение всего, к полному изумлению немногочисленных обитателей Ню-Олесунна, как-то утром не-

подалеку от нашего «Красина» вырос огромный корпус океанского туристского теплохода «Стелла Поларис». Корабль-люкс прибыл в Кингсбей, чтобы миллионеры могли взглянуть на нашего «Красина». Любопытство их было удовлетворено. Постояв пять или шесть часов, «Стелла Поларис» поспешила убраться из негостеприимных широт Шпицбергена.

После пустыни Ледовитого океана, после льдов и безжизненных берегов Норд-Остланда крошечный поселок Ню-Олесунн в два десятка домов и бухта с пятью или шестью судами показались нам шумным кипучим портом.

В утро 19 июля мы прощались со спасенными. Катер итальянской плавучей базы перевез их на «Читта-ди-Милано». Затем «Красин» покинули наши спутники *– гости красинской экспедиции – Гуль и Джудичи. Еще раньше попрощались мы с альпинистами и с Гиальмаром Нойсом.

Сначала предполагалось, что «Красину» придется стоять в Кингсбее не более суток. Но прошло уже полторы недели, а корабль все еще оставался на рейде. Задерживал туман, мешавший производить погрузку угля.

Чухновцев оставляли в Ню-Олесунне. Они должны были дожидаться возвращения «Красина» после ремонта в Норвегии.

Снова самолет «ЮГ-1» покинул борт своего корабля.

Чухновскому пришла мысль использовать для сложной операции спуска самолета на воду кабельный блок на носу «Читта-ди-Милано». «Красин» приблизился к итальянскому кораблю и стал на якоре перпендикулярно к носу «Читта-ди-Милано». Соорудили помост; он опускался с борта к воде и поддерживался тросами, прикрепленными к блоку на носу «Читта-ди-Милано». Итальянцы сгрудились на борту своего корабля и аплодировали изобретательности советского летчика.

«Браво! Брависсимо! Браво, синьор Чухновски!»

Был момент, когда самолет без плоскостей повис в воздухе, поддерживаемый тросами с «Читта-ди-Милано». Снизу под него подвели поплавок и спустили на воду.

На буксире его оттащили в маленький залив, в котором уже стояли гидропланы других экспедиций. Тут же на мшистом берегу залива чухновцы разбили свой новый лагерь.

Было невозможно представить себе «Красин» без Чухнов-ского, без Алексеева, без Страубе, без Шелагина и Федотова. Кто знает, когда мы теперь увидимся! В последний момент Чух-новский поздравил Южина, Суханова и меня с новосельем: мы трое перебрались в каюту чухновцев – на полуюте.

В три часа утра 25 июля ледокол покидал Шпицберген.

В Ню-Олесунне на берегу Кингсбея оставались Чухновский и его товарищи. Они стояли с поднятыми руками, глядя вслед уходившему большому черному кораблю с двумя желтыми трубами, на которых алели советские звезды...

IX

Все, что могло совершиться во время красинского похода, уже совершилось. Не было никакой надежды на спасение остальных аэронавтов «Италии». И никакой надежды на то, что удастся найти Амундсена. В Норвегии корабль должен был залечить раны, полученные в борьбе со льдами, и снова продолжать поиски... если не живых людей, то хотя бы их останков. Найденный рыбаками в районе Медвежьего острова поплавок самолета «Латам» свидетельствовал, что Руал Амундсен и его спутники погибли.

Впереди еще был весь путь от берегов Шпицбергена к югу Норвегии. Еще не скрылись из глаз остроконечные горы Шпицбергена. Сверкали глетчеры и окутанные снегами вершины. Мы только недавно встали из-за стола в кают-компании. В 13 часов 55 минут в нашей радиорубке дежурный радист принял сигнал тонущего океанского парохода «Монте-Сервантес»...

Пароход вез туристов. Их было тысяча пятьсот человек двадцати различных национальностей, кроме трехсот человек команды! «Монте-Сервантес» вышел из Гамбурга, чтобы показать туристам южные берега Шпицбергена, а главное, встретиться с уже легендарным «Красиным». Так было обещано в рекламных плакатах пароходной компании. «Монте-Сервантес» шел в тумане и наскочил на льдину, пробившую борт парохода. Он укрылся в глубоком заливе Решершбей на юге Шпицбергена. Пароход медленно погружался в воду. Капитан «Монте-Сервантеса» сообщал, что судно в состоянии продержаться на воде не больше шестнадцати часов.

Снова знакомый отчаянный призыв в океане: «Спасите наши души!» СОС! СОС! СОС!

Восемь часов «Красин» шел полным ходом к месту аварии «Монте-Сервантеса». В солнечную полночь мы входили в Решершбей.

На ослепительно синем фоне исполинского ледника цвел красными полосками на белых трубах печальный «Монте-Сервантес». Он стоял, накренившись на правый борт. Нос его был до половины зарыт в воду. Деки, верхние палубы, мостики все спасательные шлюпки «Монте-Сервантеса» были переполнены людьми. При приближении «Красина» раздалось тысячеголосое «ура». Тысяча восемьсот человек на тонущем корабле рукоплескали нашему «Красину»...

Восемь суток у подножия синих глетчеров стояли борт о борт спасаемый «Монте-Сервантес» и спасающий его «Красин».

На глубине тринадцати с половиной футов красинский водолаз обнаружил пробоину – четыре метра на метр с лишним. На палубе «Красина» в это время готовили деревянный пластырь в виде подушки на пробоину «Монте-Сервантеса». Закрыв пробоину этой подушкой, собирались выкачать помпами воду и только потом наложить постоянный пластырь. Но цемента на немецком пароходе не оказалось. Железных листов – ни одного.

И тогда Павел Акимович Пономарев сделал то, что при других обстоятельствах он не сделал бы никогда. Он отдал боцману Игнату Кузделько приказ, неслыханный в истории мореплавания: вырвать из палубы машинного отделения своего корабля железные листы настила – разрушить какой-то участок «Красина» и помочь чужому кораблю – «Монте-Сервантесу».

«Красинская» традиция – традиция чухновцев: сначала подумаем о других, потом о себе! Традиция русских.

Знали ли пассажиры «Монте-Сервантеса», какой ценой дается «Красину» спасение их корабля? Разумеется, нет. Им было известно лишь то, что спасает их тот самый «Красин», который уже прославлен во всем мире как спаситель людей во льдах.

Началось паломничество туристов «Монте-Сервантеса» на «Красин». Борта двух кораблей соединили трапом, и переход с одного на другой был очень прост. Иностранцы яростно бросились допрашивать нас: «Где Чухновский? Как питаетесь? Покажите, как вы жили на «Красине»? Где каюта чухновцев?»

Вот тут-то нам и досталось – Южину, Суханову и мне. Мы трое жили теперь в каюте чухновцев, и бог весть как об этом узнали туристы «Монте-Сервантеса». Наши отнюдь не первой свежести простыни оказались изрезанными туристами на кусочки. Эти говорящие чуть ли не на двенадцати языках туристы не очень стеснялись. Скрыться от них было немыслимо. И на несвежих обрывках наших несчастных простыней мы должны были расписываться и подтверждать, что эта тряпочка – часть простыни, лежавшей в той самой каюте, где долгое время жили чухновцы. Нисколько не помогали напоминания, что не на этих же простынях спали чухновцы. Не важно. Важно, что из той самой каюты!

С Чухновским я встретился уже после возвращения «Красина» в Ленинград. В то время как «Красин» ремонтировался в сухом доке Ставангера, Южину, Суханову (ныне уже покойным) и мне было поручено посетить мать Финна Мальмгрена в Стокгольме. Мы передали ей сочувствие всех участников экспедиции. Мать Мальмгрена говорила с нами не о гибели своего прекрасного сына и не о его спутниках, покинувших Мальмгрена во льдах. Она с благодарностью говорила о гуманизме красин-ской экспедиции... и о Чухновском. Она говорила о Борисе Чух-новском с нежностью матери. Ей очень хотелось бы повидать этого человека, пожать его руку. Она чувствовала какую-то нравственную общность между своим сыном и Борисом Чухновским. Разве нет общности между поступком Мальмгрена и поведением Бориса Чухновского? Мальмгрен остается погибать во льдах Арктики, чтобы не быть обузой своим спутникам. Чух-новский отказывается от помощи, чтобы эта помощь была сначала оказана другим...

X

Чухновский и сейчас еще пожимает плечами, когда читает или слышит, как его превозносят. Помилуйте, мог ли он поступить иначе? То, что он совершил, по его понятиям, это только элементарно порядочно. Поступи он иначе, он поступил бы попросту непорядочно. Только всего. Послушайте, ну можно ли хвалить человека за то, что он не поступил непорядочно?

Повторял он это и во время наших с ним выступлений, когда он, Шелагин и я втроем объезжали с докладами города Рязань, Харьков, Киев, Полтаву, Днепропетровск, Запорожье, Одессу, Ялту, Севастополь, Батум, Тифлис, Баку... Где только мы не выступали с рассказами об экспедиции «Красина»! И повсюду, повсюду одни и те же вопросы к Чухновскому: «Что вами руководило? Что вы чувствовали? Как вы советовались с вашими товарищами, когда решили отказаться от помощи и потребовали спасти сначала других?»

Чухновский одновременно и сердился и смущался:

– Да нисколько мы не советовались. Просто и в голову никому не пришло, что можно иначе.

Мой покойный друг писатель Андрей Платонов любил говорить о чувстве «долга жизни» у человека. Чухновский – не философ и не писатель. На моей памяти он никогда не ударялся в рассуждения о долге, смысле и счастье жизни. Просто он человек с тонко и точно развитым чувством «долга жизни», о котором так мудро и светло рассуждал Андрей Платонов. Исполнение этого долга жизни и осмысливает жизнь человека и награждает его жизненным счастьем. Все переплетено – нет смысла жизни без ощущения счастья. Нет ощущения счастья, если не исполнен долг твоей жизни!

«Что вы чувствовали, товарищ Чухновский?» Нет, он не понимал вопроса. И, оставив слушателей явно неудовлетворенными, начинал пространно и с увлечением рассказывать об освоении Арктики. Да, он верил, что в ближайшие годы мы освоим ее. Верил, что совместные действия ледокола и авиации принесут поразительные победы.

– В ближайшие годы мы с вами наверняка будем свидетелями завоевания Арктики советскими людьми.

А ближайшими годами были тогда годы челюскинцев и па-панинцев, годы похода «Седова» и «Лидке», годы первых перелетов через Северный полюс. И десятилетия должны были еще пройти, прежде чем соорудились на плавающих льдинах Ледовитого океана дрейфующие станции «Северный полюс»...

Вероятно, если бы инопланетец попал в ту пору на нашу Землю, он рассказывал бы потом на своей планете, что там на Земле земляне еще только осваивают поверхность своей Земли, что с громадным трудом, ценой неимоверных усилий и многих человеческих жизней они проникают в прекрасную и жестокую Арктику – заледенелые области Приполярья и что эти земляне все еще находятся в самом начале своей истории, ибо даже поверхность своей планеты они все еще не освоили до конца...

Не будут ли когда-нибудь – очень, очень нескоро! – повествуя о давнем героическом, трудном, бедственном прошлом людей на Земле, добавлять, что было это, мол, так давно, когда люди еще продолжали осваивать поверхность своей Земли! И не вспомнят ли тогда в виде примера трагическую гибель дирижабля «Италия», последний полет Руала Амундсена на розыски Нобиле и спасательный поход ледокола «Красин»?..

...У меня в руках значок участника красинской экспедиции – мой значок! Едва ли это не самый редкий на всей Земле и уж, во всяком случае, один из редчайших и драгоценнейших. Осталось на свете всего несколько человек, обладающих этим бесценным спасательным значком экспедиции «Красина». На серебряном фоне – красный эмалевый ледокол и подпись под ним: «Спасательная арктическая экспедиция 1928 года»...

Владей наша спасательная экспедиция мощью современного атомохода «Ленин», нынешней авиацией и средствами связи, поход ледокола «Красин» не был бы так удивителен. Да и не был бы так драматичен, наверное. Но разве не символично, что первым капитаном первого в истории советского атомного ледокола «Ленин» был старший помощник капитана «Красина» в нашем походе – мой друг Павел Акимович Пономарев!

За три с лишним десятилетия куда только не водил корабли Павел Акимович! Откуда я только не получал от него писем – из Гамбурга, из Панамы, с Аляски, из Канады, из Гибралтара, из Порт-Саида, Владивостока... Не одно кругосветное путешествие совершил он за время, протекшее со дней красинской экспедиции. И не одну новую книгу можно было бы написать об удивительных плаваниях этого всемирного моряка!

В дни, когда «Ленин» был уже спущен на воду и монтировался в Ленинграде на судостроительном заводе, Пономарев только готовился водить еще невиданный в мире атомный ледокол. Всякий раз, приезжая из Ленинграда в Москву, он заходил ко мне, давно поседевший, но по-прежнему крепкий, молодоглазый, как во дни похода на «Красине».