Текст книги "Необыкновенные собеседники"

Автор книги: Эмилий Миндлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

– Как пройдете елки Бетала, поверните направо.

Елки Бетала? Я прошел аллеей голубых елей и лишь на другой день узнал, почему в Нальчике их называют «елками Бетала».

То ли в 1921 году, то ли в 1922 году Бетал Калмыков все часы своего отдыха проводил на тогдашней окраине города на пустыре за нальчикской каторжной тюрьмой. Он со своими помощниками расчищал тюремный пустырь, заросший колючками, ездил в горы, выкапывал голубые саженцы, перевозил на пустырь и по соседству с тюрьмой насаживал аллею голубых елей.

Позднее он велел снести каторжную тюрьму и перекопать весь пустырь. На месте пустыря разбили парк, а на месте тюрьмы построили солнечную гостиницу в три этажа с балконами.

Вот в этой калмыковской гостинице в Нальчике я и жил. Насаженной Калмыковым аллеей я ежедневно ходил к нему в обком.

Я много раз слушал его беседы с секретарями райкомов. Всякий раз он напоминал им, что руководить – значит уметь видеть сквозь время.

Когда-то, глядя на черно-коричневую нальчикскую каторжную тюрьму, Калмыков видел на ее месте солнечную гостиницу...

Получив номер в гостинице, я позвонил в обком. Секретар^-ша ответила, что товарищ Калмыков приглашает меня к пяти часам. Я пришел вовремя, но заседание обкома еще не окончилось, и секретарша предложила мне подождать. В приемной дожидался высокий, худой, негорбящийся старик в широкополой войлочной шляпе, в старой черкеске с газырями. Он сидел неподвижно, не выпуская из рук сучковатого посоха пастуха. Время от времени он оживал, поднимал голову и, глядя на секретаршу выцветшими глазами, спрашивал, скоро ли освободится Бетал.

– Скажи Беталу, я хочу говорить с ним. Скажи Беталу, хочет с ним говорить старый человек перед своей смертью. С нашим Беталом.

Секретарша тихо шепнула мне:

– Ему больше ста лет. Я пойду доложу. О нем и о вас.

Она очень скоро вернулась и от имени Калмыкова пригласила нас обоих в зал заседаний. Заседание обкома затягивалось. Но, может быть, нам будет интересно послушать – старому человеку из глухого селения Кабарды и мне, литератору из Москвы?

Калмыков стоял во главе длинного стола, когда старик в войлочной шляпе и я вошли в зал заседаний. Он прервал свою речь, улыбнулся нам, и человек двадцать за длинным столом повернули головы в сторону появившихся в зале двух неизвестных. Калмыков шагнул к старику, подвел его к креслу у стены, усадил, жестом указал мне на другое свободное кресло, вернулся на свое место во главе стола, покрытого красным сукном, и, так же стоя, продолжал свою речь.

Сначала я не столько слушал, сколько рассматривал Калмыкова.

Ему было, вероятно, лет сорок, может быть сорок два. Очень крепкий, очень прямой, широкоплечий человек с широким смуглым лицом, с двумя мягко закругленными складками от крупного носа к чувственно полным губам и с маленькими, почти круглыми, как монетка, усиками. На голове – коричневого каракуля шапка, не покрывающая ушей, плотно прижатых к большой голове. Серый, бумажной материи френч в талию с карманами на груди.

Он говорил не спеша и, пожалуй, тем медленнее, чем более волновался, голосом низким, густым. Позднее, ближе познакомившись с ним, я заметил, что темные, цвета крепкого чая, глаза его расширялись, когда он бывал доволен. Но когда слышал глупость, не соглашался с собеседником, когда узнавал о чем-нибудь неприятном,– лицо его тотчас выражало обиду, полная нижняя губа слегка отваливалась, глаза сужались.

Таким обиженным выглядел он в момент, когда я впервые увидел и услышал его. Он прижимал кисть правой руки к груди серого френча и взволнованно говорил:

– Мне стыдно.

Вот из-за чего секретарю обкома Беталу Калмыкову было в тот вечер стыдно.

Накануне из окна своего кабинета он смотрел на главную улицу Нальчика. Бетал увидел мальчика-оборванца, беспризорного, прижавшегося к стене дома напротив.

Мужчины и женщины, а среди них были и коммунисты, знакомые Калмыкову, проходили мимо оборванца с равнодушием, поразившим секретаря обкома.

Он спрашивал: как возможно подобное равнодушие вообще, а особенно в Кабарде, где человек живет едва ли не зажиточней, чем где бы то ни было в СССР?

Может быть, здесь сказывается инерция чувств, возникших в давние голодные годы? Или человеческие чувства все еще не соответствуют материальному строю общества?

Калмыков говорил:

«Если мы видим истощенную лошадь, мы останавливаем возницу и требуем ответа за дурное отношение к лошади. Как же мы можем оставаться равнодушными к истощенному человеку, да еще ребенку, и как ни в чем не бывало проходить мимо него?

Я считаю справедливым привлекать к ответственности за равнодушие к человеку».

Этими словами Бетал Калмыков закончил свою речь.

Вскоре мне пришлось слышать его беседу с матерями города Нальчика, Он снова говорил о равнодушии к человеку, как о тягчайшем преступлении в эпоху строительства социализма! Но эта беседа произошла несколько дней спустя, и я еще расскажу о ней.

Заседание обкома в вечер моего знакомства с Беталом Калмыковым окончилось. Старика в войлочной шляпе и меня Калмыков любезно пригласил в свой кабинет.

Старик сел на краешек кресла и обратился к стоявшему перед ним Калмыкову по-кабардински. По счастью, в кабинете находился помощник Калмыкова, молодой Афаунов. Кажется, в ту пору он заведовал отделом народного просвещения. Афаунов перевел мне слова старика кабардинца. Запись у меня сохранилась.

Старик сидел, опираясь на посох, и не сводил глаз с лица Калмыкова:

– Чудный человек. Я раньше не видел тебя. Но повсюду о тебе поют хорошие песни. Я сам пою песню о том, что ты сделал для Кабарды. Раньше ты сражался за нас, и все помнят, что ты был самый смелый кабардинец на войне против наших врагов. Теперь ты делаешь каждого из нас большим человеком. Всегда мне хотелось увидеть тебя. Теперь я почувствовал, что скоро умру, и я пришел, чтоб посмотреть на тебя перед смертью и сказать тебе спасибо за то, что ты жил среди нас.

Через несколько дней Калмыкову доложили, что старик этот умер неподалеку от Нальчика в колхозе Кенжи, превращаемом в агрогород. Его знали как одного из многих очень старых людей Кабардцно-Балкарии. Детство его протекало в сороковых годах прошлого века.

II

На небольшом, заросшем зеленой травой стадионе «Динамо», Бетал Калмыков собрал матерей города Нальчика.

Мне не удалось сохранить запись его обращения к матерям кабардинских детей. Но главная его мысль, по счастью, осталась записанной:

«При социализме каждая мать должна чувствовать себя матерью каждого ребенка и каждый отец чувствовать себя отцом каждого ребенка, в стране, где в каждом взрослом человеке каждый ребенок должен чувствовать отца или мать».

Бетал Калмыков повторил эти слова несколько раз. Сначала он произнес их у микрофона в центре зеленого стадиона. Потом пошел по кругу, каждые пять – десять шагов останавливался возле трибун и снова говорил о каждой матери, чувствующей себя матерью каждого ребенка в стране. Он всматривался в

лица, переспрашивал: понимают ли матери то, что он хочет сказать им?

. Он говорил с ними не только о детях:

«Мы собрались, чтобы побеседовать относительно заботы о живом человеке. Мы хотим рассказать вам, что нами проделано и что намечено. Мы хотим выслушать вас и договориться с вами, как лучше и быстрее начать строить новую жизнь, культурную и здоровую. Победа колхозного строя и достижения всего народного хозяйства нашей области дают нам возможность по-большевистски проявить заботу о живом человеке, матери, ребенке!»

Говорил ли Калмыков с врачами, педагогами или с партработниками, он неизменно внушал им: равнодушие к живому человеку – это препятствие на пути к социализму.

В беседе с врачами он бросил фразу:

«Коммунизм – это тончайшее чувство к человеку».

«Чувство коммунистического отношения к человеку восстает во мне, когда я вижу, как среди бела дня в столице нашей богатой области множество людей проходит равнодушно мимо оборванного ребенка на улице. Я видел, как это было, и этот случай побудил меня созвать вас и поговорить о таких вещах, как «тончайшее чувство к человеку». Мы говорим об этом именно сейчас, когда перед нами задача использовать для наилучшего переустройства жизни наши возможности».

Коммунизм был для него прежде всего системой нравственных отношений.

Летом 1935 года мы с женой жили в Нальчике, в гостинице, выстроенной Калмыковым на месте разрушенной им тюрьмы. Позднее Калмыков с необычайным гостеприимством устроил нас вблизи Нальчика в живописном поместье «Затишье». Как-то мы решили отправиться на машине в прославленное своей красотой Ваксанское ущелье. По пути к подножью Эльбруса нас догнала легковая машина Бетала. Он ехал с семьей отдыхать в Адыл-Су – долину на берегу шумливой горной реки Бак-сан в глубине ущелья. Наши машины остановились, мы вышли, некоторое время постояли возле бившего из расселины ключа. Калмыков уговорил нас попробовать эту ключевую воду, по его словам – куда более целебную, чем знаменитый кисловод-ский нарзан. Он называл ее кабардинским нарзаном, мечтал о времени, когда в Баксанском ущелье появятся комфортабельные курорты. Воздав по заслугам целебной воде, полюбовавшись опаловыми струями Баксана, мы снова уселись в машины и поехали – Калмыковы к себе в Адыл-Су, мы с женой чуть подальше, в расположенную в Тегенекли гостиницу альпинистов. Однако не успели мы принять заказанные в гостинице ванны, как к подъезду подкатила уже пустая машина Калмыкова и ее шофер передал нам приглашение в Адыл-Су, где для нас приготовлена комната.

Много и о многом пришлось беседовать с Калмыковым в те семь или восемь дней, что прожили с ним в Адыл-Су. Я рассказал ему о вышедших недавно и всех поразивших книгах Джемса Джинса «Вселенная вокруг нас» и «Движение миров». Калмыков о них еще не слыхал – книги Джинса до Нальчика тогда не дршли.

Сильнее всего взволновало его в моих рассказах о Джинсе утверждение английского философа-астронома, что человечество живет только в начале времен. Если положить почтовую марку у подножия башни, то толщина марки может быть сравнена со временем, которое уже существует человек на Земле, а высота башни – со временем, которое он еще будет существовать.

Мы сидели вдвоем в соломенных креслах на открытой террасе. Нас окружали уже затуманенные горы, неистово сверкал на кусочке бледно-зеленого неба снег горной вершины, внизу между камнями гремела река Баксан. Калмыков долго и сосредоточенно смотрел вверх на этот обрамленный вершинами гор кусочек неба, потом попросил меня повторить слова Джемса Джинса о нашей жизни в начале времен и снова долго молчал.

Наконец, словно обдумав мысль Джинса, сказал:

– Очень хорошо, что живем в начале времен. Рассвет – самое приятное время суток.

Казалось, он благодарен судьбе за то, что так рано родился.

В мае в Кабарде погибал урожай. Земля покрывалась многогранниками глубоких трещин. Сухая, обезвоженная, пепельно-серая, она зловеще звенела под ногами. Небо было бледнолимонного цвета, казалось, сплошь залитое неумолимым солнцем.

В печати много писалось, как Бетал Калмыков повел за собой народ области на спасение урожая.

Старики, женщины, молодые поливали поля вручную день и ночь. Страну покрывали каналами, меняли русла горных речушек, направляли воду с гор на засушливые поля. Селение Кизбурун прорыло оросительную сеть в двенадцать километров.

Река Баксан, текущая от ледников Эльбруса, двинулась на сухие, обезвоженные поля кизбурунцев.

Поход продолжался три недели. В три недели изменилась топография большой области. В селении Псыгансу семидесятилетняя Балкизова соревновалась с семидесятипятилетним Ма-коевым, восьмидесятидвухлетняя Сабанова с восьмидесятишестилетним Зезнодуковым. То были эпические дни Кабарды, показавшие людям, как много они могут, какие дела им под силу, когда они объединены в общем порыве.

Все три недели борьбы Бетал Калмыков не расставался с лопатой. В песне поется, что по ночам, когда он спал, лопата лежала возле него. В дневные часы, когда он присаживался поесть, лопата, воткнутая в землю, стояла перед ним, дожидаясь, когда он поест и снова возьмет ее в руки.

Урожай поднялся наперекор природе, вопреки силам стихий.

Плоды победы оказались неожиданными даже для победителей. В колхозе Псыгансу сняли в тот год по 22 пуда пшеницы с гектара. Это – средняя цифра урожая пшеницы по Кабардино-Балкарской области. В ту пору еще небывалая!

Вместе с богатством родилась проблема разумнейшего использования богатства.

Поначалу Калмыков озадачил разбогатевших колхозников. Он стал разъезжать по кабардинским колхозам и старательно разъяснял, что богатство – не самоцель.

– Вы стремитесь к богатству вовсе не только для того, чтобы быть богатыми. Изобилие – не только для изобилия. «Мы живем не для того, чтобы есть, мы едим, чтобы жить!»

Я помню, как его слушали, сначала недоуменно, не понимая, чего же он хочет еще. Разве мало человеку, когда он достиг всего, что хотел? Много хлеба, много мяса и сколько угодно шерсти! Чего человеку нужно еще, если все, что ему надо, у него уже есть!

– Но в том-то и суть, товарищи, что изобилие, которого вы достигли,– не цель, а средство! Задача не только в том, чтобы у вас было до отвалу хлеба, мяса, жира и шерсти и много денег! Как будто цель вашей жизни – набить до отказа брюхо!

– Так в чем же еще, Бетал?

– А вот в том, чтобы добытое в боях с природой добро стало источником новой культуры, новых форм жизни!

Калмыков повез меня в Псыгансу. Он очень гордился этим селением. В то время в селении Псыгансу в каждом дворе колхозника было до 150 штук птицы, коровы и овцы, средний заработок каждого – 190 трудодней, то есть около 300 пудов хлеба. А еще и мясо, фураж, жиры, мед и шерсть!

И ни одной семьи, где меньше трех работников! Нетрудно себе представить, сколько такая семья получила.

Но оказывается, и до революции многие из этих колхозников жили отнюдь не плохо.

Я познакомился со стариком Хакяши Шариушевым, главой семьи, инспектором по качеству в Псыгансу.

– Были ли вы до революции бедняком?

– До революции я получал по семьсот пудов хлеба! В моем доме всегда был достаток.

Шариушев признался, что в колхоз он вступил последним. Не легко было расстаться с собственным хозяйством. Семья его – восемь человек; работников —шестеро.

Но семье Шариушева не только сытнее, не только удобнее жить. «Роскошнее»,– сказал Шариушев, если только переводчик точно перевел его выражение.

Старик Шариушев признался, что им всем теперь жить «интереснее».

Когда Бетал Калмыков услыхал, что Шариушеву «жить интереснее», он расцвел, заулыбался и даже благодарно пожал руку старику Шариушеву.

Он был благодарен человеку за то, что тому интереснее жить.

Калмыков потом объяснял колхозникам:

– Это и есть цель всех наших стараний – чтобы вам было жить интереснее! Не то главное, что сытнее, а то главное, что вам интереснее!

Калмыков неожиданно расшифровал это «интереснее», как «красивее».

– Жить красивее! .

В Нальчик прибыл известный американский журналист Луи Фишер. Он много наслышался и начитался о Калмыкове. Американец пожелал проверить, не пропаганда ли, не выдумка ли все, что пишут об этом необыкновенном секретаре обкома.

Вместе с Луи Фишером я побывал в Кенжи. Нас познакомили с учительницей Кенжинской школы, молодой русской женщиной, вышедшей замуж за кабардинца. Ей оставалось месяца два до родов. Она приняла нас у себя дома, нисколько не смущаясь своей пополневшей фигуры; казалось, была горда, что еще немного и станет матерью. Фишера интересовало, кем будет ее ребенок: русским или кабардинцем? Наследует ли ребенок национальность отца и может ли примириться с этим мать – русская женщина?

Учительница ответила, покраснев:

– Не знаю, будет ли мой ребенок называться русским или кабардинцем. Признаться, это– меня не волнует сейчас. Зато я знаю, что он должен быть человеком в полном смысле этого слова.– И добавила с нежной улыбкой: – Красивым человеком, как говорит наш Бетал!

Нашим, своим его называли не только кабардинцы или балкарцы, но и русские, жившие в Кабарде.

Красивый человек для Калмыкова – это вовсе не непременно красивый телом и чертами лица. Для него человеческая красота – это красота характера человека, красота его поступков, мыслей, красота его отношения к окружающим, красота его деятельности.

Сколько раз я слышал, как он говорил:

«Наши заботы посвящены живому человеку. Наша цель – создание красивого человека в красивой жизни!»

«Самая красивая и самая лучшая из всех машин – это голова человека»,– вдруг напоминал он, переходя от темы равно– . душного отношения к машине и ухода за ней к теме равнодушия к человеку и ухода за ним.

Партийных работников он поучал:

«Тот парторг, у которого детские учреждения организованы лучше, школы обставлены и обеспечены лучше, у которого есть забота о матери и ребенке и хорошее общественное питание,– лучший парторг».

III

Он почти ежедневно выезжал из Нальчика на своей машине в колхозы Кабардино-Балкарии. Нередко он заезжал за мной, и мне счастливилось бывать его спутником в этих всегда интересных поездках.

У меня сохранилась запись одного из дней таких путешествий. Прежде чем выехать за город, Калмыков велел шоферу подъехать к зданию городского Совета. Распахнув дверь в кабинет председателя, восседавшего за столом, Калмыков с порога обрушился на него:

– Мне стыдно! И тебе должно быть стыдно, что в нашем городе мы не можем в течение трех недель освободить помещение школы! Мы с тобой плохо работаем, а дети из-за нас страдают. Мне стыдно!

Уходя, он бросает:

– Завтра проверю!

Потом он заходит в горздравотдел и требует, чтобы здравотдел взял на себя заботу о банях в глухих селениях.

В Нальчик в городскую больницу из селений Балкарии приезжают с болезнями, которых не было бы, если бы люди почаще мылись.

– Пошли врачей по аулам Балкарии. Пусть объясняют людям: будете чаще мыться, будете здоровее. Врачам уже верят, а к баням не привыкают.

Калмыков вытаскивает из кармана и показывает заведующему здравотделом письмо жительницы Нальчика Ксении Ма-лаевой. Она только что разрешилась четверней и просит о помощи.

Он поочередно загибает пальцы левой руки и перечисляет:

– Первое. Немедленно послать к ней лучших врачей. Второе. Выдавать Малаевым особый паек. Третье. Предоставить квартиру... Ну, это уже не твоя забота... Да и сегодня уже не успеть...

В полдень мы с ним на кукурузных полях Лескена. Калмыков учит людей, как убирать кукурузу, чтоб энергии уходило возможно меньше. Не делать лишних движений!

Он наблюдает, как ломает кукурузу секретарь Лескенского комитета партии. Нехорошо!

– Если ты, руководитель, делаешь столько бестолковых движений во время работы, как же ты можешь учить колхозников?

Партийный руководитель, председатель колхоза, всякий руководитель на селе обязан работать лучше рядового колхозника!

– Хорош же ты секретарь партийного комитета, когда в твоих руках плуг берет только-только на глубину пятнадцати сантиметров! Как же ты тогда сможешь других учить на двадцать сантиметров пахать!

В четвертом часу из Лескена мы с ним перебрались в Старый Черек. Заседание районного комитета происходило в полевом стане.

Калмыков говорил, вглядываясь в лица слушателей. Руки в карманах. Каракулевая коричневая шапка чуть сдвинута на затылок. Он был недоволен.

– Некультурность наша в том, что некоторые колхозы нашей области, богатея, все еще продолжают кормить колхозников плохой пищей. Каждый колхозник, каждый парторг знает, как надо содержать и питать поросенка, жеребенка, теленка, цыпленка. А вот как надо заботиться о детях, о живом человеке, многие ли из вас знают? Некоторые наши руководители считают, что забота о живом человеке – это не их дело, это частное дело, и отодвигают его в сторону. Стыд-срам!

Десятка полтора человек – кто в красноармейских шинелях, кто в вольных одеждах горцев —■ слушали его в квадратной комнате с побеленными стенами и желтой рамой большого окна. За окном рыжели черепичными крышами строения полевого стана – стана с ванными комнатами...

В сумерки, когда из окрестных ущелий на Нальчик наполз белесый туман, машина, обрызганная дорожной грязью, остановилась у кирпичного домика в железнодорожном поселке...

Нас провели в комнатушку, где проживал грузчик Малаев с семьей. Четверо близнецов – новорожденные бледно-розовые человечки – лежали на единственной в комнатушке кровати. Измученная родами женщина занимала свободную от близнецов половину кровати. Калмыков спросил, приходил ли врач, присланный здравотделом.

– Никого не было.

Он выходит рассерженный.

– В здравотдел!

Калмыков не успокаивается, пока не появляется врач. На своей машине он отвозит его к Малаевым. Заведующему здравотделом предложено завтра с утра явиться в обком. Попадет ему за то, что не тотчас послал врача к Малаевым!

Для Калмыкова этот случай – предлог обсудить работу отдела здравоохранения.

– Мы с тобой плохо работаем!

Упрекая подчиненного, он никогда не говорил ему:

– Ты плохо работаешь.

Но всегда:

– Мы работаем плохо.

Если руководимый работает плохо, значит, виноват руководитель – прежде всего он, Бетал Калмыков!

Он спрашивает с себя!

Последняя остановка машины уже под вечер —■ у здания Ленинского партийного учебного городка. Собственно, весь городок – в одном здании. Это комбинат школ. Совпартшкола. Десятилетка. Медицинский и Педагогический техникумы. Школа общественного питания. Школа мастеров физкультуры. Наконец, первая национальная студия балета и драмы. Студия – зародыш созданного много позднее уже после гибели Калмыкова театра Кабарды и Балкарии. После Отечественной войны я вновь посетил Нальчик, видел разрушенную немцами солнечную гостиницу. Был в кабардинском театре и писал о нем, кажется, в «Огоньке». Я гулял по огромному осеннему парку и думал, что кабардинский театр обязан своим зарождением Калмыкову. В тридцатые годы Калмыков уже предвидел его, уже лелеял его в мечтах. В предвидении его создал студию балета и драмы...

В вечер, когда мы приехали с ним в Ленинский партийный учебный городок, во всех учебных заведениях города занятия уже кончились. Только танцоры балетной студии готовились к краевой спартакиаде.

Мы прошли в зал, где под звуки зурны и громкого барабана шла репетиция. Калмыков напоминал танцорам, что полы их бешметов не должны расходиться, что бы ни выделывали их ноги! Так диктует искусство танца!

Потом ему показалось, что, танцуя, мужчины равнодушно смотрят на женщин – партнерш. О нет, это не танец, товарищи! Мужчина-танцор не должен сводить глаз со своей партнерши. Пойми, танцуя, ты влюблен в свою даму! Иначе нет танца! Иначе настроение танца не дойдет до зрителя. Ты понимаешь? Танец посвящен женщине. Увлекшись, он начал рассказывать о роли женщины в искусстве, в поэзии, цитировал Горького и читал стихи.

Калмыков отдыхал после дня работы.

IV

Он понимал: один в поле не воин. Если он не подготовит учеников, осуществителей своих замыслов, продолжателей, наследников – то ничто из того, что он замыслил совершить в своей Кабардино-Балкарии, не свершится. Первые ученики Калмыкова – это секретари райкомов, парткомов в селениях, это председатели правлений колхозов.

Он выискивал наиболее способных в аулах Балкарии, в селениях Кабарды, посылал в Нальчик учиться, лично проверял, как они учатся, испытывал, знают ли толк в сельском хозяйстве, умеют ли разговаривать, работать с народом.

Один из его первых учеников, Мурид Кардангушев, секретарь партийного комитета селения Псыгансу, почти дословно повторил слова своего учителя:

– Мы прежде всего решили изменить обстановку, в которой живет наш человек. С чего нам начать заботу о живом человеке? С того, чтобы ему работалось веселее и лучше!

Ученик Калмыкова повез меня на поля Псыгансу в полевые станы. На трех тысячах гектаров приблизительно на равных расстояниях один от другого были выстроены четырнадцать полевых станов.

Стан – это комбинат кирпичных зданий. Это постоянная почти полугодовая резиденция работающего на поле колхозника. В центре – дом-общежитие. В женской и мужской половинах блестящая чистота напоминала обстановку солнечной гостиницы Нальчика.

Ванна после работы и перед ужином в полевом стане для каждого была обязательна!

Кардангушев не без гордости объяснял, что к чистому постельному белью, к каждодневной ванне, к мягкому байковому одеялу колхозник привыкает сначала в общежитии полевого стана. Затем, возвращаясь в свое старое селение, он ощущает контраст между обстановкой старого дома, старым бытом и обстановкой только что покинутого им полевого стана.

В этом и заключалась идея Калмыкова – с помощью полевого стана вызвать в кабардинском и в балкарском колхозниках недовольство их прежним бытом.

Полевой стан должен был революционизировать домашний быт колхозника!

Колхозница, дети которой пробыли полгода в яслях или в детском саду полевого стана, требовала, чтобы и в селении вторую половину года ее дети находились в таких же условиях. Но требовать мало. Надо было самой приниматься за создание таких яслей, детских садов, столовых!

Я застал в Псыгансу горы булыжников у домов. Часть тротуаров была уже готова. Нужно было видеть рвение, с которым колхозники Псыгансу мастерили свои тротуары, защищая домашнюю обстановку от вторжения уличной грязи.

Мурид Кардангушев говорил, что инициатива замощения тротуаров в кабардинских селениях принадлежит женщинам-кабардинкам.

Постепенно рождались мечты о преобразовании селения в агрогород. Жителям Псыгансу был хорошо известен пример колхозов-миллионеров – Кенжи, «Ленинцы», Заюково. Этим трем стало уже по средствам приступить к строительству агрогородов.

Беталу Калмыкову не удалось довести до конца идею осуществления агрогородов в Кабарде. Но то, что происходило в тридцатые годы в Кабардино-Балкарской области, не может исчезнуть из памяти и должно дойти до потомков.

В 1934 году Калмыков собрал в Нальчике архитектурную конференцию, посвященную реорганизации нескольких селений Кабарды в агрогорода. Перестройка кабардинского селения Кенжи была поручена одному из известнейших архитекторов страны – Желтовскому.

Архитектор Желтовский, занятый многими другими работами, задерживал изготовление проекта агрогорода Кенжи. Я был свидетелем, как эта задержка волновала кабардинских колхозников!

Уже стало известно, что дома для жителей агрогорода будут строиться одно– и двухквартирные.

В колхозе «Ленинцы», для которого также был заказан проект, потребовали ванную в каждой квартире. После того как колхозники увидели такие ванные в полевом стане, они пожелали иметь их и в своих новых жилищах агрогорода.

Калмыков, очень довольный, улыбался, когда слышал об этом.

Каждый из кварталов агрогорода был задуман как самостоятельный архитектурный ансамбль. Для прогона скота намечались особые улицы. Калмыков предлагал на главной улице агрогорода разбить цветники: скот должен обходить главную улицу! В центре агрогорода – несколько двухэтажных домов для агрономов, учителей, врачей, гостиница, дом стариков, школа, клуб, театр, библиотека, лечебница. Где-то в стороне – стадион. На окраинах – производственные постройки.

Калмыков верил в действенную силу мечты. Он не только сам всегда видел сквозь время. Он непрестанно подсказывал своим ученикам необходимость «видеть сквозь время».

Селение Псыгансу было еще недостаточно богато, чтобы приступить к строительству агрогорода. Калмыков приезжал в Псыгансу с проектами агрогорода «Ленинцы», показывал эти проекты, увлекательно рассказывал о будущем агрогорода и неизменно заканчивал:

– Это и ваше собственное будущее. Вы должны видеть сквозь время. Должны знать, во имя чего вы работаете!

Селение Псыгансу пока могло только в мечтах видеть себя агрогородом. Ему еще не по средствам было заказывать дорогие проекты столичным архитекторам. Но и Псыгансу уже было по средствам включиться в одно из тех удивительных соревнований, которые подсказывал колхозникам Кабарды Бетал Калмыков.

Так, по его мысли кабардинские колхозы соревновались: кто из них лучше заботится о детях, кто о немощных стариках!

Наконец объявили соревнование в наибольшей заботе о путниках!

Бетал Калмыков предложил: у перекрестков дорог, вдоль шоссе и тропинок насадить сады, огороды...

Он рисовал такую картину:

– Едет или идет человек по дороге. Вот он дошел до придорожного сада или баштана, сорвал всем и каждому принадлежащий арбуз, дыню, нарвал винограду, груш и присел полакомиться. Вы, может быть, спросите, а что, если он опустошит сад или баштан? Но зачем же он станет делать это, если таких садов и баштанов будет много и они никому не будут принадлежать? Пусть несознательные, дурные люди первое время будут портить или обирать такие сады и баштаны. Но изобилие, которое мы должны с вами создать, но сам факт существования таких всеобщих садов, огородов, баштанов перевоспитает дурных людей! Само по себе изобилие это еще не социализм и не коммунизм! Социализм, тем более коммунизм,– это изобилие, которое так же высоко, как высок нравственный уровень человека, его создающего.

18 сентября 1934 года Калмыков созвал одно из самых необыкновенных областных совещаний. Это было совещание секретарей партийных организаций худших колхозов области!

Накануне состоялось совещание партийных руководителей лучших колхозов. На совещании худших представители лучших присутствовали как гости.

Калмыкову пришлось на несколько минут отвлечься от худших, чтобы предостеречь лучших в присутствии худших.

Он говорил этим лучшим:

– Ваши колхозы работают сейчас лучше других. Вы сами тоже работаете лучше. Но между тем, что вы уже сделали в своих колхозах, и тем, что еще нужно сделать, очень большая разница. Только тогда, когда вы будете каждый день недовольны своей работой, недовольны собой, только тогда вы сможете по-настоящему бороться за наши цели! Вы должны всегда мечтать о большем, нежели то, чего вы уже достигли! Если вы не видите сквозь время большее, лучшее, то вы достигнете только немногого!

Он объявил, что пятьсот лучших колхозников и партийных работников области пойдут вместе с ним на вершину Эльбруса. В первый момент это вызвало недоумение даже среди ближайших учеников Калмыкова. В самом деле, что это за награда-совершить нелегкий альпинистский поход па высочайшую гору Европы?

И тут Калмыкову пришлось заново объехать все колхозы, селения, аулы Кабарды и Балкарии и терпеливо, вразумительно разъяснять: быть сытым – это еще не цель! Изобилие, к которому мы стремимся,– это только средство зажить красивой жизнью красивого человека. Человеку должно быть интересно жить. Вы всю свою жизнь стремились только к тому, чтобы быть сытыми! Вам казалось, что вы только для того и живете, чтобы насытить себя... если это вам удавалось!