Текст книги "Необыкновенные собеседники"

Автор книги: Эмилий Миндлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

В один из летних вечеров 1923 года Михаил Левидов читал

у себя дома в Армянском переулке пьесу. Действие ее происходило в Февральскую революцию, и тема тогда была еще модной: интеллигенция и большевики. Нас было пять слушателей: Михаил Кольцов, Ефим Зозуля, журналист Рябинин, поэтесса Евгения Николаева и я. У Левидова засиделись за полночь, трамваи уже не шли, и мы впятером отправились пешком с Мясницкой (ныне улица Кирова) к Страстной (ныне Пушкинской). Кольцов предложил зайти в «Кружок»—так называли ночной ресторан литературно-артистического кружка. Он помещался тогда в Богословском переулке напротив нынешнего филиала МХАТ.

Мы поднялись по деревянной лестнице старого московского дома и вошли в первый зал. Единственным человеком, сидевшим в этот час в зале «Кружка», был Маяковский. Один за столом в самом отдаленном углу с неподвижным лицом, с молчаливо замершими глазами, устремленными в одну точку. Его длинные ноги в башмаках на очень толстой подошве были заброшены одна на другую. Локтями он опирался о стол, и сжатые в кулаки: кисти обеих рук подпирали его подбородок. Четверо мужчин и одна женщина наполнили пустующий зал оживленными голосами. Маяковский медленно отнял руки от подбородка, повернул голову в нашу сторону, узнал и молча кивнул. И снова подпер подбородок двумя руками и замер. Вид его был так необычен, печаль его глаз так поразила нас, что все мы заговорили шепотом и остановились в растерянности: надо ли было нам заходить сюда во втором часу ночи? И стоит ли нам усаживаться?

Кольцов сделал нам знак и вышел из зала. Пока мы не очутились на улице, никто из пятерых не проронил ни слова. Первым заговорил Кольцов:

– Как это по-настоящему у него! И как это по-настоящему, что он, не таясь, не скрывая, так же публично и ревнует, и любит, и переживает свои личные драмы, как читает стихи или спорит с противниками. Вся жизнь на виду. Как у Данте!

Помолчав, Кольцов добавил:

– Публика, знающая его только по выступлениям, понятия о нем не имеет. В жизни это совершенно другой человек. Маяковский, в сущности, очень застенчивый! Скандалист на эстраде, ей-богу, он в жизни самый скромный человек из всех наших писателей!

Михаил Кольцов был прав. Черты поведения и характера Маяковского во время его выступлений резче бросались в глаза и запоминались публикой. Но эти черты не определяли всей личности Маяковского. Я помню вечер, когда Маяковский был просто трогателен своим вниманием и заботой о младшем брате поэте.

Женственно тонкий юноша принес в «Огонек» стихи и назвался – Иосиф Уткин. Стихи напечатали, и они привлекли внимание.

Пришел в редакцию «Огонька» Маяковский и встретил Уткина:

– Так это ваши стихи? Хорошо, Иосиф Уткин. Делаете стихи как надо. Я теперь буду следить за вами.

Вскоре после этого в Строгановском училище на Рождественке состоялся вечер поэзии Маяковского. Я пошел послушать. Маяковский, как всегда, имел очень большой успех у юной кипучей аудитории. Молодые художники долго не отпускали его и упрашивали читать еще и еще. Но вот без конца вызываемый аплодисментами Маяковский вышел на эстраду уже не один. Положив обе руки на плечи никому не известного юноши, Маяковский вывел этого юношу на эстраду. Юношей был Иосиф Уткин – он пришел на вечер послушать Владимира Маяковского. Маяковский заметил его среди публики и вытребовал к себе за кулисы. Оп решил представить начинающего поэта публике.

– Товарищи! – прогремел Маяковский.–На этот раз вы будете слушать не меня, а молодого поэта Иосифа Уткина. Вы должны познакомиться с ним. Читайте, товарищ Уткин.

Но публика не желала слушать неизвестного ей Иосифа Уткина и, стуча о пол ногами, требовала Маяковского.

– Ма-я-ковский! Ма-я-ковский! Ма-я-ковский!

Движением руки Маяковский успокоил публику и твердо

сказал:

– Меня хватит. Вы будете слушать Уткина.

Публика нехотя согласилась. Маяковский, словно опасаясь оставить смущенного Уткина с глазу на глаз с капризной публикой, стал на страже в нескольких шагах от него.

Уткин начал читать и чем дальше читал, тем вернее завоевывал внимание неспокойной аудитории. Когда Уткин прочел:

От нас до бога,

Как от бога до нас...—

Маяковский бурно зааплодировал. Зал подхватил аплодисменты Маяковского – Уткину. Признание состоялось.

Успокоенный за Уткина, Маяковский покинул эстраду.

В двадцатые годы Маяковского особенно часто можно было встретить в Доме печати. Здесь, разумеется, не могло быть и речи о вечерах, подобных «чистке» поэтов. Да и вообще здесь он не столько читал стихи, сколько всерьез сражался со своими противниками. Очень интересны и яростны бывали его схватки с Вячеславом Полонским, одним из очень немногих, способных устоять в дискуссиях с Маяковским. Здесь же в Доме печати Маяковский нередко отстаивал тогда еще спорные в глазах многих редакторов профессиональные интересы поэтов. На каком-то совещании редакторов газет московских и провинциальных Маяковского обвинили в том, что он требует с редакций высокий гонорар за стихи. Кто-то из одесских редакторов выступил с жалобой. Дескать, газета, готовя праздничный номер, обратилась к Владимиру Маяковскому с просьбой дать еще нигде не напечатанное стихотворение. Но газета не могла платить за стихи по московским ставкам. И Маяковский ответил отказом.

В ответ на все эти обвинения Маяковский гневно обрушился на редакторов, экономящих именно на поэтах. Маяковский негодовал: поэтов у нас не признают за профессиональных работников. Писание стихов не хотят признать профессией. А поэту деньги надобны и на штаны, и на комнату, и на телефон, и на ботинки на толстой подошве, чтобы ходить по редакциям. Редакторы охотно признают права всех других литературных профессий, но отказываются признать профессиональные интересы поэтов.

– Вы будете платить нам столько, сколько нам нужно, чтоб жить и делать стихи, служа революции стихами,– закончил он свою речь в защиту гонорара поэтов.

Несколько лет подряд в двадцатые годы я работал в «Вечерней Москве» – писал очерки, фельетоны, заметки. Первым редактором газеты был Михаил Кольцов, и при Кольцове гонорары были достаточны по тем временам. Но после Кольцова, особенно когда газета перешла к «Рабочей Москве», гонорары нам снизили. Маяковский часто бывал в редакции. Как-то, увидев, что я сдаю фельетон, он спросил:

– Сколько вам платят хозяева?

Я сказал.

– Мало. Надо заставить их уважать труд пишущих. А за судебный отчет сколько платят?

Сколько платят за судебный отчет, я не знал и подозвал судебного репортера, вернее, репортершу – уже пожилую жур-

налистку Мезенцеву. Она сказала Маяковскому, сколько получает за судебный отчет: «Шесть, семь рублей. За большой или сенсационный – десять».

Маяковский поморщился:

– Зачем же вы позволяете им так обращаться с вами? Если б платили сто рублей за отчет, я бы сам стал ходить по судам. Вот возьму сейчас и предложу себя в судебные репортеры.

Маяковский уже с порога ошеломил редактора:

– Хотите, чтоб я печатал у вас в газете судебные отчеты? Будете платить сто рублей за отчет? Буду писать.

– Соблазнительно,– покачал головой и улыбнулся наш молодой редактор.—Если б от меня это зависело, я бы, не задумываясь, согласился. Да начальство наше не разрешит, Владимир Владимирович. Мы теперь зависим от «Рабочей Москвы».– И вздохнул.

И было отчего вздохнуть. Судебные отчеты в газете, подписанные Владимиром Маяковским, могли стать фактом истории литературы.

У меня сохранился «юбилейный» номер журнала «Огонек», вышедший в 1924 году. «Огоньку» исполнился только год от рождения – с выхода первого номера.

Памятную дату отметили очень торжественно. Мы все сфотографировались на фоне плакатов, развешанных по стенам нашей редакции в Благовещенском переулке. В первом ряду сидели члены редакционной коллегии: Михаил Кольцов, Ефим Зозуля, Леонид Рябинин. Ныне, когда смотришь на этот снимок, многих недосчитываешься в живых. А выжившие из молодых людей превратились уже в стариков. Известный художник-карикатурист Борис Ефимов, брат Кольцова, выглядит на этой фотографии совсем еще мальчиком. Фотография была напечатана в юбилейном номере. В двух-трех газетах появились заметки о том, что исполнился год со дня выхода первого номера «Огонька». В Доме печати на Никитском бульваре состоялся вечер и банкет «огоньковцев» и их друзей. Среди друзей тогдашнего «Огонька» был и Владимир Маяковский.

После банкета (в духе того времени совершенно безалка-гольного) и после неизбежного фотографирования за банкетным столом группами разбрелись по хорошо освещенным гостиным Дома печати. Маяковский оказался в центре одной из групп. Рядом с ним на диване, обитом дореволюционно-роскошным шелком, сидел Михаил Кольцов, а напротив в сдвинутых креслах – поэтесса Евгения Николаева, с трубкой в зубах тучный репортер К. Г. Григорьев, прозванный «Капитаном Чугунной Ногой», Михаил Левидов,я и «журналист» Янов-Геронский. Об этом Янове-Геронском уже и тогда рассказывали немало скандальных историй. Фигура его привлекла внимание и Михаила Булгакова, и в одном из своих рассказов Булгаков зло изобразил Геройского – «человека, всегда смотрящего вбок». А много позднее (уже в шестидесятые годы!) газета «Известия» поместила статью о Геройском (даже с его портретом) как об авантюристе, торгующем антисоветскими сплетнями и слухами: он обменивал их на подержанное тряпье у некоторых иностранных корреспондентов, падких до материала такого рода. Но в двадцатые годы до полного разоблачения Янова-Геронско-го было еще далеко, относились к нему иронически, но его терпели.

В годы, когда большинство из нас все еще щеголяли в обмотках и не могли заработать на приличный костюм, Геройский выделялся своим «нэпманским» видом: дорогими заграничными галстуками, опереточно-шикарным костюмом, тросточкой с драгоценным набалдашником из слоновой кости, бог весть где добытыми шляпами «борзалино».

Года за три до работы в редакции «Огонька» он ездил в агитпоезде Михаила Кольцова и, как вспоминал Кольцов, не раз ставил спутников по агитпоезду в трудное положение своими нарядами, такими же эксцентричными, как и его поведение...

Писания его были примечательны только тем, что писал он печатными буквами, да и то главным образом подписи к фотографиям из заграничных иллюстрированных журналов. Он не был, однако, неучем, знал языки.

В редакциях той поры царил дух невероятной терпимости. Увидеть попугайчатую фигуру Геройского, так же как и услышать его картавый голос, можно было в редакциях всех иллюстрированных журналов, терпел его и Кольцов.

Вот этого человека Маяковский и «взял в работу». Выбранный Яновым псевдоним – Геройский – звучал комически пышно и претенциозно. Маяковский знал настоящую фамилию «вбок смотрящего человека».

– Зачем вы выбрали такой псевдоним, Янов? Чтоб не позорить фамилию вашего отца? Это вы правильно сделали. Вполне подходит к вашему виду. С таким галстуком, в таком костюме, с такой тросточкой вам только и называться – Геронский!

Жалостливая Николаева улыбнулась:

– Зачем вы обижаете бедного Геройского, Владимир Владимирович?

– Во-первых, не я его, а он сам себя обидел. А во-вторых, ему нравится, когда о нем говорят. Ведь вам нравится, Янов, то, что я о вас говорю?

Скосив глаза на сторону, Янов-Геронский даже порозовел:

– Слушать Маяковского мне всегда нравится.– Он произносил: «н’авится».

Он и впрямь был очень доволен. Пусть смеются над ним, лишь бы быть ему в центре внимания!

Мы все расхохотались. Все, кроме самого Маяковского. Он вдруг стал очень серьезен. Пожалуй, ответ Янова-Геронского не только не позабавил его, но огорчил.

Маяковский спросил Николаеву на полном серьезе:

– Вы позволите мне уничтожить его сейчас же? Не беспокойтесь – словами!

– Не надо, Владимир Владимирович.

– Жалеете? Янов, скажите спасибо даме! По ходатайству дамы щажу вас.

Янов-Геронский идиотически улыбался.

VI

Как-то я пришел в Дом печати с журналисткой Кальмой, позднее ставшей детской писательницей. Это было вскоре после международного шахматного турнира в Москве с участием гигантов шахматной мысли – Капабланки и Ласкера. Все тогда только и говорили о шахматах. Я только что напечатал свой первый и последний «шахматный» фельетон. Я писал: «Мы за Ласкера против Капабланки, и мы за Капабланку против Ласкера! Мы за шахматы!» Самое забавное, что автор фельетона в шахматы никогда не играл.

Шахматная атмосфера царила в те дни и в Доме печати. Матч был окончен, Ласкер и Капабланка уехали, но по всем углам в гостиных Дома печати за столиками сражались шахматисты-любители.

Мы с Кальмой с трудом нашли свободные кресла в единственной свободной от шахмат гостиной. Неожиданно к нам подошел Маяковский. Сидевший рядом с Кальмой молодой журналист, узнав Маяковского, вскочил и предложил ему место.

– Слава богу,– сказал Маяковский, опускаясь в кресло,– хоть здесь в шахматы не играют. Знаете что,—предложил он вдруг,– пойдемте шляться по улицам.

Кальма отказалась. Ей не хотелось уходить из Дома печати.

Маяковский хмыкнул:

– Девочка, шахматами небось увлекаетесь?

Будущую писательницу Кальму в те годы все добрые знакомые ее называли девочкой: ей тогда не было двадцати.

Нет, она вовсе не увлекалась шахматами.

Я спросил Маяковского:

– А вы увлекаетесь?

– Не увлекаюсь и не играю.

– И не играете? – Мне почему-то показалось невероятным, что Маяковский в шахматы не играет.

Видя мое недоумение, он объяснил:

– В шахматы надо играть или по-настоящему, или совсем не играть. Баловаться нельзя. Все равно как делать стихи. Или ты настоящий поэт, или совсем не пиши. В стихах, как в шахматах: просчет – и мат королю! Точность нужна. Каждый ход взвешивай на самых точных весах в уме: и в шахматах и в стихе. Плохой шахматист все равно что графоман стихотворец. Вон сколько их развелось!

То ли он имел в виду посредственных шахматистов, то ли посредственных стихотворцев.

А может быть, и тех и других.

«НАКАНУНЕ»

i

двадцатые годы всей литературной, да, пожалуй, и театральной Москве было знакомо роскошное помещение в Большом Гнездниковском переулке в первом этаже десятиэтажного дома, известного старожилам как «Нирензее». Еще долгое время после Октябрьской революции дом этот продолжали называть по имени его строителя и владельца. Когда хотели сказать,

что редакция или театр помещается в этом доме, по такому-то адресу, то говорили просто – «у Нирензее», а то даже «в Ни-рензее». И невозможно было указать адрес точнее.

Дом Нирензее, в ту пору самый высокий в Москве, известен был также и тем, что до революции в нем играл театр Валиева «Летучая мышь». Позднее здесь располагались другие театры, в их числе и Цыганский. В различных этажах этого здания – но все же главным образом в нижних – время от времени открывались редакции множества больших и малых журналов.

На десятом этаже цвел огнями излюбленный литераторами и артистами ресторан-крыша, а по соседству, на том же десятом, несколько лет подряд помещалось кооперативное писательское издательство «МТП» – Московское товарищество писателей. Помещение «МТП» по наследству перешло к существующему и ныне издательству «Советский писатель». Многие из литераторов старшего поколения, поднимаясь сейчас на лифте в свое издательство, вздыхают о временах, когда, бывало, пешком взбегали по десятиэтажной лестнице (лифт ведь в те времена часто бывал испорчен). И кажется им, что мраморная эта широкая лестница лет тридцать назад была короче!

Так вот, в первом этаже этого десятиэтажного здания расположилась с 1922 года московская редакция «Накануне», га-* зеты, печатавшейся в Берлине,—органа «сменовеховцев».

Из общего холла стеклянная дверь налево открывалась прямо в редакцию. Посетитель поднимался по трем ступеням и оказывался в громадной сумрачной зале, напоминавшей помещение бара. Весь пол был обит светлым синим сукном. Перегородки из полированного дерева образовывали ряды полузакрытых кабин вдоль стен. Очень высокие – от пола до потолка – окна выходили в узкий и затененный Большой Гнездниковский переулок. Даже электрическое освещение среди бела дня не рассеивало полумрак этой роскошной по виду редакции.

Тусклые при дневном свете электрические лампочки в матовых колпачках на стенах, глушащее шаги сукно на полу, блеск в полумраке полированного дерева пустых кабин с узкими суконными диванчиками в глубине, высота как бы в туман уходящего потолка – все это поразительно напоминало ночной ресторан во время дневной уборки.

Но редакция «Накануне» жила только днем и вскоре после X открытия превратилась в своего рода дневной литературный клуб, довольно заметный в то время в Москве.

Я был литературным секретарем этой странной редакции и московским корреспондентом «Накануне».

В этой редакции ежедневно собирались писатели, журналисты, театральные деятели – маститые и только лишь начинающие. Многие из этих, тогда начинавших, завсегдатаев «Накануне» впоследствии стали прославленными советскими писателями, критиками, журналистами.

Редакция «Накануне» – место, где назначали свидания, и не всегда деловые. Забредали сюда за новостями не только московскими, но и берлинскими. В Берлине в начале двадцатых годов существовала значительная по составу колония русских писателей. Связанные с ними по прежним временам, москвичи заходили в Большой Гнездниковский разузнать, не приехал ли кто-нибудь из Берлина, нет ли вестей от литературных берлинских друзей. А бывало и так, что, готовясь к отъезду в Берлин (одни ненадолго, другие навек), заглядывали в редакцию, чтоб встретить приехавших из Берлина, порасспросить о берлинском литературном житье-бытье...

Немногим более года прошло, как я приехал в Москву от берегов Черного моря. И совсем недавно женился и даже был уже счастливым обладателем комнаты на восьмом этаже огромного по тем временам девятиэтажного дома на Садовой-Самотечной. Ни сколько-нибудь постоянного заработка, ни тем более приличной одежды я не имел. И вдруг мой старший * земляк, видный наркоминделец, ответственный дипломат, а в недавнем прошлом редактор провинциальной газеты «Друг народа», в которой я начинал, предлагает мне работу в новой газете. Газета еще не выходит, но в ближайшие дни начнет выходить... нет, не в Москве,– в Берлине! Впрочем, продаваться она будет во всех крупных городах Советской России. И это несмотря на то, что «Накануне» – так будет называться эта газета – «сменовеховский» орган!

«Сменовеховский» орган? Стало быть, «смена вех»?.. У меня было самое смутное представление о том, что такое «смена вех». Было известно, что «Смена вех» – название сборника статей группы эмигрантов в Берлине. Назывались имена Потехина, Ключникова, Кирдецова, Дюшена, Лукьянова, а из более известных – Алексея Николаевича Толстого. Все они стояли во главе новой газеты.

Я не смог бы даже сейчас подробно изложить «сменовехов-' скую» программу. Да никогда я ее и не знал подробно, а сборника статей «Смена вех» отродясь не держал в руках.

Известно было, что, особенно поначалу, настроения «сменовеховцев» питались надеждами на то, что объявленная в Советской России новая экономическая политика (нэп) означает буржуазное перерождение Советов и сулит в будущем реставрацию капитализма в России. Истолковав таким образом нэп, группа литераторов-эмигрантов (Н. В. Устрялов, Ю. В. Ключников, Ю. Н. Потехин, С. С. Лукьянов, А. В. Бобршцев-Пуш-* кин) еще в 1921 году в своем сборнике «Смена вех» призвала эмигрантов к примирению с советской властью и возвращению на Родину.

«Накануневцы» были как бы левым крылом среди эмигрантов, сменивших «вехи», но и в этом «левом» были свои расслоения. Так, Алексей Николаевич Толстой принадлежал к эмигрантской группе, уже никак не связывающей свое «сменовеховство» с какими-либо надеждами на реставрацию капитализма в России.

Из всех «сменовеховцев» именно «накануневцы» решительнее других подняли голос за сотрудничество с советской властью, за труд на пользу Советской страны. И также подняли голос против антисоветских клеветников, против козней бело-гвардейщины за границей. «Накануне» будет противостоять антисоветским эмигрантским изданиям. А русская белая эмиграция в те годы была еще многочисленна и пользовалась за границей влиянием.

Итак, мне предлагается стать постоянным московским корреспондентом этой газеты и литературным секретарем ее московской редакции. Мой земляк-дипломат, бывший секретарем советской делегации в Генуе, сказал, что уверен во мне и готов рекомендовать меня Кричу. Крич должен руководить московской редакцией «Накануне». Через некоторое время его сменит Михаил Левидов. Пока что Левидов в Лондоне представитель нашего телеграфного агентства.

Чуть не через день я приступил к работе. Работы не было пока никакой. Крич требовал только, чтобы я время от времени являлся к нему узнавать, не наступило ли время работать.

Жил он в доме Наркоминдела на Кузнецком мосту и был небезызвестным журналистом Михаилом Кричевским. Крич – его псевдоним в дореволюционной печати. В 1923 году вышел дневник Алексея Суворина – издателя «Нового времени». Именно Крич опубликовал его со своими интересными примечаниями.

Крич, тридцатипятилетний и элегантный, как и подобало * работнику Наркоминдела, дал мне понять, что лично ему недосуг заниматься созданием московской редакции «Накануне». Заниматься этим будет... Кричевская. И он представил меня * своей супруге.

Вот уже не помню, как звали эту импозантную, со светскими манерами супругу Кричевского. О ней говорили, что в прошлом она была личным секретарем члена Государственной думы В. В. Шульгина. Бог ее знает, как и при каких обстоятельствах стала она супругой журналиста и наркоминдельца Кричевского. За глаза мы называли ее «мадам». Вскоре после конца «Накануне» мадам укатила в Париж, оставив мужа в Москве. Крича я встречал несколько лет спустя. Он с умилением рассказывал, что мадам прекрасно устроена в Париже, открыла ателье не то дамских шляп, не то модного дамского платья и время от времени пишет из Парижа своему доброму Кричу...

Вот эта мадам до прибытия в Москву Михаила Левидова и стала полноправной хозяйкой московской редакции берлинской «сменовеховской» газеты «Накануне».

Она держала себя как хозяйка литературного салона. У нее были свои любимцы – Юрий Слезкин и Владимир Лидин,– наиболее респектабельные из всех бывавших в этом салоне писателей. Появлялись они в нашей редакции в изящных, купленных за границей пальто, очаровывали всех своими манерами и печатались в «Литературном приложении» к «Накануне» особенно часто.

Благоволил к ним даже сам Калменс. Но как же рассказывать о московской редакции «Накануне», не представив сначала Семена Николаевича Калменса! Никто из москвичей-«нака-нуневцев» не сможет его забыть! Калменс был главою конторы редакции и ведал всем хозяйством этой конторы, всеми ее финансами. Он следил за получением ежедневно прибывавших самолетами «Дерулюфт» из Берлина пачек газет «Накануне», распространением газеты в Москве и во всех больших городах страны, сбором объявлений и уж не знаю, чем там еще! Без благословения Калменса ни один автор не мог получить гонорара.

По образованию он фармацевт. В недавнем прошлом – дипломатический курьер, возивший диппочту между Москвой п Тегераном и потому считавший себя знатоком Ирана. По душевным своим влечениям Калменс – обожатель литературного общества и разговоров о литературе. И наконец – переводчик, переводивший пьесы с немецкого. После того как одна из них – «Пламя» – пошла на сцене театра Корша, он начинал всякую фразу со слов: «Мы, драматурги...»

Многим Калменс казался грозным, несговорчивым и скупым. На деле был добр, общителен, болтлив, неглуп, но способен был возненавидеть каждого, кто вздумал бы напомнить ему о _том, что в прошлом он фармацевт. Калменс был невообразимо горд новым своим назначением, хотел, чтобы его принимали за крупного общественного деятеля, и, хотя на судьбу принятых рукописей влияния не имел, с важностью пробегал глазами каждую рукопись, принятую Кричевской или рекомендованную мной для отправки в Берлин.

Девушки, работавшие в редакции– машинистка, конторщица и кассирша,– боялись его. Писатели подшучивали над ним.

Ему ужасно не нравилось, что я являлся в редакцию в обмотках, в ботинках со сбитыми каблуками, в вельветовой рыжей * толстовке, а зимой в куртке мехом наружу. И так же не нравилось, когда я приводил в редакцию дурно одетых молодых начинающих литераторов. Дальше я еще расскажу, как разгневало Калменса появление в нашей редакции «каких-то бродяг» – Валентина Катаева и Юрия Олеши. Правда, Катаев очень скоро стал одним из наиболее любимых авторов «Накануне». Уже недели через три после первого знакомства с редакцией он стал одеваться хотя и не так изящно, как Слезкин и Лидин, но вполне прилично, и Калменс не только аккуратно выплачивал ему гонорар, но и беспрекословно давал авансы.

Однажды Семен Николаевич вошел в помещение редакции в новой шубе. Боже, какой он произвел фурор!

В те времена обзавестись новой шубой доступно было разве что только нэпманам-богачам. Я помню, как однажды беллетрист Ефим Зозуля пришел к нам в редакцию необыкновенно счастливый. Он просил поздравить его с редкой писательской удачей: наконец-то собрал деньги и на сухаревской барахолке купил своей жене вполне приличную, по его словам, шубу – «совсем, совсем еще мало ношенную». Зозуля назвал цену, разумеется, в миллионах рублей. Его обступили, и он должен был подробно описать, как выглядит «новая» женина шуба.

Зозуля оптимистически заключил:

– На три года жене этой шубы хватит. А через три года будет совсем другая жизнь. Писатели смогут заказывать своим женам новые шубы у каких-нибудь там, я не знаю, модных портных!

У окруживших его молодых литераторов дух захватило от таких предсказаний. Впрочем, Зозуля всегда отличался безудержным оптимизмом.

Шуба Семена Николаевича ^Калменса также была куплена на одной из бесчисленных барахолок Москвы. Это была умопомрачительная мало поношенная старомодная шуба на дорогом меху. Все поздравляли Калменса, щупали черный с искоркой «верх», почтительно поглаживали пальцами мех. Наш Кал-менс сиял. Он всерьез говорил, что вынужден был купить шубу ради поддержания чести редакции. Он никогда, даже в самые сильные морозы, не застегивал шубы – ходил нараспашку. Все должны были видеть, что его шуба на дорогом меху,– иной шубы и не может быть у заведующего конторой московской редакции берлинской газеты «Накануне»!

Газета была поставлена на широкую ногу. Небольшого формата, в каком обычно выходили газеты в Германии, «Накануне» издавала три приложения в неделю, каждое не меньше чем на восемь полос: «Литературные» под редакцией А. Н. Толстого, «Экономическое» под редакцией проф. Г. Г. Швиттау и иллюстрированное «Кинообозрение» под редакцией О. С. Мельника.

Самолеты «Дерулюфт» ежедневно доставляли в Москву газету «Накануне» и ее приложения. В уличных киосках Москвы газета раскупалась почти мгновенно.

Не помню, сколько стоил номер газеты в Москве. Наверняка цена часто менялась в зависимости от курса. Но на одном из сохранившихся у меня номеров «Накануне» – от 4 сентября 1923 года – обозначена берлинская цена этого номера: 150 000 марок! Едва ли это было много дороже коробки спичек!

II

Состав сотрудников «Накануне» пестр был неправдоподобно – от пролетарского писателя Александра Неверова, автора повести «Ташкент – город хлебный», до Николая Русова, друга Розанова и Бердяева, мистика, славянофила, последователя философии Владимира Соловьева. В те времена было принято в объявлениях печатать список постоянных сотрудников. Передо мной – выпущенный в Берлине на первых порах издания «Накануне» рекламный плакат этой газеты со списком ее постоянных сотрудников – москвичей и берлинцев. Вот как выглядел этот список в начальные дни издания:

Проф. Адлер, Н. Ашешов, А. Бобрищев-Пушкин, К. Боженко, С. Борисов, Михаил Булгаков, И. Василевский (НеБуква), А. Ветлугин, А. Вольский, Виктор Юз, Зинаида Венгерова, Я. Власов, Э. Голлербах, Э. Герман (Эмиль Кроткий), Мих. Григорьев, А. Дикий, Сергей Есенин, Всеволод Иванов, Вал. Катаев, А. Кусиков, Ф. Кудрявцев, Л. Кириллов, Руд. Кайзер, Евг. Лундборг, Лк. Лившиц, В. Лидин, Мих. Левидов,

Г. Лукомский, Л. Лазарев, Эм. Миндлин, В. Муйжель, О. Мандельштам, А. Мариенгоф, А. Невский, ген. А. Носков, Н. Орлов, Петр Орешин, А. Петров, Н. Н. Русов, проф. Я. Сидоров, проф. Степанов, Юрий Слезкин, И. Соколов-Микитов, А. Султанов, Сергей Семенов, С. Тимошенко, Ал. Н. Толстой, проф. Н.Устря-лов, В. Ширяев, Б. Шитов, В. Шершеневич, Б. Шенфельд, Роман Якобсон и др.

Профессор Н. Устрялов, быть может умнейший и интереснейший из всех «сменовеховцев», числился сотрудником «Накануне» лишь номинально. Устрялов возглавлял восточную группу эмигрантов, сменивших «вехи», жил в Харбине и в «Накануне» напечатал только одну статью.

Когда плакат с этим списком сотрудников был уже выпущен, сотрудниками «Накануне» стали и такие, тогда еще мо– « лодые писатели, как К. Федин, Н. Никитин, Л. Никулин, Евгений Петров, Дм. Стонов, Сем. Гехт, Александр Неверов, из пи– ^ сателей старшего поколения – Михаил Кузмин, Александр ' Грин и другие.

Главным редактором был Г. Л. Кирдецов, позднее работавший в Наркоминделе. Члены редакционной коллегии – видные берлинские «сменовеховцы» – Б. В. Дюшен, С. С. Лукья-* нов, П. А. Садыкер и С. С. Чахотин.

, Пожалуй, «Накануне»—это третий «ноев ковчег» на моем жизненном и литературном пути. Первый – описанный мною раньше «Флак», феодосийский литературно-артистический кру-* жок. Второй – московское кафе поэтов «Домино». И третий,», разумеется, редакция «Накануне».

Интерес к «сменовеховцам» возрос после возвращения из эмиграции двух идеологов «Смены вех», авторов статей в сборнике под этим названием – Ключникова и Потехина. Оба прибыли из Берлина, выступили с лекциями о «Смене вех» и остались жить и работать в Москве. Известно было, что оба юристы, “ а о профессоре Ключникове также и то, что он был министром у Колчака. Обоих звали Юриями, и в редакции острили насчет ^ нового «Юрьева дня русской интеллигенции».

J Журнал «Россия» – его издавал H.jP. Лежнев – считался ♦ органом интеллигенции, ставшей на путь сотрудничества с советской властью значительно раньше эмигрантов, сменивших . «вехи» за рубежом. Те, кто группировались вокруг журнала «Россия», и те, кто считали этот журнал «своим», обычно идейг но отмежевывались от «сменовеховцев»-эмигрантов. Внутренние «сменовеховцы» никогда не только не действовали против советской власти, но никогда раньше и не считали себя ее про-

тивниками – в отличие от «сменовеховцев»-эмигрантов. Просто эти «внутренние» – «российцы» декларировали свое право критики тех или иных явлений, выступали со своими суждениями в журнале «Россия». С запозданием на год, на два они вступили на путь полного сотрудничества с советской властью и стали звать за собой еще колебавшихся русских интеллигентов.