Текст книги "Необыкновенные собеседники"

Автор книги: Эмилий Миндлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

Да, в «Дон Карлосе», в неповторимом, единственном, поразившем Москву оформлении спектакля «Дон Карлос»!

Весь шиллеровский пафос был передан художником в устремленных кверху великолепных сводах черно-серебряно-золотых! Но это не были реальные своды. Это не было перенесением на сцену определенного архитектурного стиля, не было изображением дворца испанского короля. Это вообще не было изображением чего бы то ни было. Художник не изображал, а выражал. Он совсем не стремился использовать материал для изобразительных целей. Он не заполнял пространство объемными образами, начисто отверг какую бы то ни было орнаментировку. Он только раздроблял своими черно-серебрянозолотыми лййиямй пространство. Он как бы создавал патетП-ческую симфонию пространства – разделил, нет, расслоил пространство на плоскости...

Можно было подумать: его забота – как бы явственнее обнажить богатейшие музыкальные возможности пространства.

J Пространство сцены в этом спектакле звучало как песнопение. Вот единственный, запомнившийся спектакль, в котором художник заменил собой режиссера. На сцене царили только автор и художник. Шиллеровская романтика звучала в едва намеченных художником контурах нескончаемых сводов.

Спектакль... нет, не спектакль, а художника в этом спектакле смогли оценить только немногие.

Когда в «Огоньке» появилась моя статья об искусстве художника Рабиновича, «Дон Карлос» был уже снят с репертуара театра Корша. Все способные воздать художнику по заслугам уже просмотрели спектакль. Коршевскому зрителю он показался скучным. Зритель требовал за свои деньги в каждом акте нового оформления. А в «Дон Карлосе» оформление не менялось. Да к тому же и актеры говорили стихами...

И «Дон Карлос» в театре Корша уступил место пьесам «по легче»...

У Корша еще продолжали играть замечательные актеры. Но театр ненадолго пережил своего основателя...

4. Книжные лавки.– Писатели за прилавками.– Первые шаги московских издательств.– Покаяние поэта.– Скандальный диспут.

Дни первого знакомства с Москвой – дни тихого московского лета 1921 года – в воспоминаниях неотделимы от частых встреч с Майей Кудашевой. Мы вместе приехали из Крыма в Москву, вместе по многу часов бродили по ней. Майя после долгой разлуки здоровалась с хорошо знакомыми ей улицами и домами, я с любопытством провинциала рассматривал незнакомые мне улицы и дома. Первое время встречались мы ежедневно. Я был бездомен, и дел у меня еще не было никаких. У Майи оказалось множество дел, ей нужно было встретиться с десятками лиц. Я каждое утро заходил за ней к Тарасовичам на Сивцев Вражек и становился ее провожатым.

Майе как-то понадобилось увидеться с кем-то из ее старых знакомых – адреса Майя не знала. Ей сказали, что такого-то

она всегда застанет в книжной лавке на Большой Никитской (нынешней улице Герцена), наискосок от Московской коне ер ватории. Мы и отправились с нею на Большую Никитскую, Майя вошла в книжную лавку, я дожидался ее, изучал витрину – книжные витрины в ту пору стоило изучать: какие только редкостные издания не были выставлены на них!

Через десять минут Майя вышла из книжной лавки очень смущенная:

– Нет, подумайте, кто стоит за прилавком! Я просто поражена! (Разумеется, Майя произнесла «за и’илавком» и «но сто по’ажена»). Бердяев за прилавком продает книги! А Борис Зайцев при мне продал какому-то молодому человеку несколько томиков «Жана Кристофа» Ромена Роллана. Нет, подумайте, торгуют за прилавками, как приказчики!

Еще два-три посещения книжных лавок Москвы – и Майю перестало удивлять обыденное в Москве явление: писатели, торгующие за прилавками. А в день, когда она увидела Бориса Зайцева, продающего за прилавком томики книг Ромена Роллана, могла ли Майя предполагать, что пройдет несколько лет, и она станет женой Ромена Роллана – Мари Роллан – и старость свою останется доживать во Франции, как вдова Роллана!

До всего этого было еще далеко-далеко. И совсем молодыми, нисколько не задумываясь о будущем и не пытаясь в него заглянуть, мы ходили по московским улицам, пестрящим вывесками несметного количества книжных лавок.

Никогда ни до, ни после двадцатых годов не было в Москве такого неправдоподобного множества букинистов.

На заре новой экономической политики – нэпа – роль книжных лавок была иной, нежели роль обычных магазинов книгопродавцев. В истории советской литературы это целая эпоха – пора книжных лавок писателей и поэтов. Была до этого «эпоха» литературных кафе. Закрылись издательства – открылись кафе. Негде было печатать книги, исчезли журналы и альманахи – и писатели, поэты открыли свои кафе. В этих кафе происходило общение писателей и поэтов с читателями. Впрочем, читатели стали слушателями.

С началом нэпа центры литературной жизни стали перемещаться из литературных кафе в книжные лавки. Первые частные магазины в Москве при нэпе – книжные. На открытие их разрешения выдавались сначала союзам писателей, клубам поэтов, литературным объединениям, даже отдельным писателям. Существовали книжные лавки Всероссийского союза писателей, два магазина поэтов-имажинистов, лавка Союза поэтов и другие. В этих лавках – корни временного возрождения част-иых издательств эпохи нэпа. Обычно мечтой первых зачинателей книжных лавок было создание издательства за счет оборотов лавки. За прилавками стояли виднейшие московские писатели и поэты.

Новых изданий было еще очень мало – лавки занимались куплей и продажей старых изданий. Но были издания рукописные. Писатели и поэты – чаще всего поэты – от руки исписывали тетради и пускали их в продажу. Пять, десять, редко когда пятнадцать экземпляров – тираж такой рукописной книги.

Марина Цветаева одно время целыми днями исписывала самодельные тетрадки, готовя их для продажи в лавке поэтов.

Многие продавали свои библиотеки – часто полные редких и дорогих изданий – за бесценок. Приобретали книги перекупщики, спекулянты, выжидавшие момент, когда книги эти можно будет продавать по высоким ценам.

Тоненькие книги стихов петроградского издательства «Петрополис» раскупались, однако, и бедняками. Бывало и так: продавались старые книги, чтобы купить изданные «Петрополисом» стихи Анны Ахматовой или Кузмина.

На обороты книжных лавок пытались издавать новые книги. Но в руках писателей и поэтов издательское дело налаживалось туго. Начали появляться новые на фоне нэпа фигуры книгопродавцев. Литературная группа, получившая право на открытие книжной лавки, передавала свое право такому дельцу. Лавка открывалась под вывеской литературного объединения, а за этой вывеской ловкий делец устраивал свои коммерческие дела. У интеллигенции за гроши скупались книги и тотчас выставлялись на витрину с многозначительной надписью «редкость» и продавались как «валюта» по ценам тоже «многозначительным».

Моховая и Никитская всегда были центрами книжной торговли в Москве. Теперь здесь открылось несколько книжных магазинов Госиздата, магазин поэтов-имажинистов, Союза писателей, музейных работников, «Задруга», «Серп и молот» и множество других букинистических лавок. Это были улицы букинистов. Книжные лавки на улицах Моховой и Большой Никитской продавали книги по относительно «божеским» ценам. Книга, которая на Тверской или на Кузнецком мосту продавалась за 10 миллионов рублей, здесь стоила всего 5—6 миллионов! На Тверской и на Кузнецком мосту ценность книги определялась исключительно «роскошностыо» переплета, обреза и иллюстраций. Тут книги приобретались не для пополнения библиотек,– в книги надежно вкладывались деньги. Книги дорожали, а деньги с каждым днем обесценивались.

Существовал еще магазин «русско-германской книги». Он торговал заграничными изданиями. Если они бывали «роскошны», нэпман их покупал. Невелика беда, что ни одного иностранного языка он не знал. Книги приобретались не для того, чтобы их читать.

Номер еженедельника стоил от полутора до двух с половиной миллионов. Номер нового ежемесячного толстого журнала «Красная новь»–8 миллионов рублей! «Двенадцать» Блока с рисунками Анненкова – 25 миллионов!

Писатели и поэты, однако, недолго простояли за прилавками книжных лавок. Уже в 1922 году писательские лавки стали хиреть и закрываться одна за другой.

Это происходило не только потому, что писателям и поэтам не под силу было конкурировать с книжными дельцами. Начали одно за другим возрождаться издательства. Государственные расширялись, первые маленькие частные пытались отстаивать свое право на жизнь. Госиздат издавал и Демьяна Бедного и Андрея Белого, агитационные плакаты и монографии о старинных иконах, Мопассана и Пильняка. Даже недруги Госиздата признавали его терпимость и широту. Издательство «Красная новь» выпускало журнал под тем же названием, объединяло литературную молодежь и время от времени выпускало альманах «Наши дни» под редакцией В. В. Вересаева. При Доме печати было свое издательство. Кроме большого библиографического журнала «Печать и революция», оно издавало также и отдельные книги. Вышли: «Толстой»

В. В. Вересаева, монография об Остроумовой-Лебедевой, «Искусство книги» проф. А. А. Сидорова и другие.

Издательство, сумевшее выпустить десяток книг, считалось уже жизнеспособным, деятельным, преуспевающим. Появилось несколько частных издательств. Одно из них – издательство Френкеля – издавало даже учебники. Но помимо учебников Френкель выпустил большое количество книг современных русских и европейских писателей, модных философских трудов и среди них – гремевшее по всему миру сочинение Освальда Шпенглера «Закат Европы».

Лев Романович Варшавский, искусствовед, написавший книгу о современных графиках, познакомил меня с издателем Петром Даниловичем Ярославцевым. Когда-то до революции

этот Ярославцев выступал в цирке во французской борьбе, но вскоре вышел из строя и написал роман, разоблачавший цирковую борьбу, как бесчестный сговор борцов. Позднее он стал представителем в Берлине и Париже русской фирмы, торгующей черной икрой. В советские годы нэпа открыл на имя жены, грубой и невежественной женщины, мясную лавку иа одном из московских базаров и гастрономический магазин на Тверской близ Белорусского вокзала. Вместе с тем продолжал писать романы и в 1922 году затеял издательство «Время». Издавал он все – начиная с брошюр о кролиководстве и тоненьких книжек известного петербургского режиссера Николая Евреинова об искусстве театра до поэм Василия Каменского и романов Джека Лондона.

П. Д. Ярославцев был статен, плотен, круглолиц, румян и очень улыбчив.

Жил он на Долгоруковской (ныне Каляевской) улице, и его столовая с всегда накрытым и уставленным яствами столом для нас, молодых, да и не только для молодых литераторов была заманчиво притягательна. Он был очень гостеприимен, очень любил общество литераторов и всячески подчеркивал свою принадлежность к «интеллигенции». Помню, несколько раз он поднимался ко мне на 8-й этаж (лифт, разумеется, не работал) дома на Садовой-Самотечной улице, чтоб пригласить меня с женой к себе «вкусно покушать». Так он обходил одного за другим знакомых литераторов, собирая у себя общество к крайнему неудовольствию Дуни – своей супруги. По праздничным дням (на рождество, пасху) он принимал нас необыкновенно шикарным – в визитке, с жилеткой кофейного цвета, в крахмальном высоком воротничке и лаковых ботинках с серыми гетрами. Он ослеплял нас, щеголявших в заплатанных полосатых брюках и серых толстовках.

Как-то он задумал издавать альманах «Возрождение». И вот Лев Варшавский и я, сопровождая Ярославцева, отправились с ним на Якиманку к известному графику Фалилееву. Два номера толстого альманаха вышли один за другим в художественном оформлении и с маркой издательства работы Фа-лилеева. Кстати, именно у Фалилеевых мы впервые услышали имя молодого Леонида Леонова. Фалилеев особенно рекомендовал его Ярославцеву как многообещающего прозаика. Рассказ Леонова «Конец мелкого человека» и был напечатан во втором альманахе «Возрождение», богатейте украшенном работами лучших графиков той поры. В альманахе помимо Леонова были напечатаны Борис Пильняк, Михаил Козырев,

Ефим Зозуля, Михаил Булгаков («Записки на манжетах»), Василий Каменский, Юрий Слезкин, Осип Мандельштам – обычные гости Ярославцева... Напечатался в его альманахе и я...

Не знаю, как Ярославцев расплатился с Леоновым и Пильняком. Но с большинством авторов он расплачивался натурой – взамен гонорара писал записку к жене в гастрономический магазин: «Дуня, выдай господину такому-то (каждого из нас он называл «господином») за его литературный рассказ три фунта масла». Дуня всегда спрашивала, сколько в рассказе листов, причем листом называла страничку рукописи, иногда требовала принести ей рукопись, измеряла ее достоинство на вес и каждый раз находила, что для трех фунтов масла в рукописи слишком мало «листов».

После небольшого торга и неизбежной капитуляции автора она, ворча, отвешивала ему полтора или в лучшем случае два фунта масла вместо обещанных издателем трех.

Прозаиков Дуня, стиснув зубы, еще терпела – как-никак в самом малом рассказе было по нескольку страничек. Но поэты казались ей сущими жуликами. Особенно не выносила она одного старой петербургской школы поэта, томившегося в Мо* скве. Платить маслом или колбасой за стихи, которые целиком умещались на одной страничке, иногда даже не полной, представлялось ей разорительным сумасшествием. С поэтом-петер-буржцем, приходившим к ней в магазин с записочками ее мужа-издателя, торговалась она неистово из-за каждого лишнего кусочка колбасы. Кажется, к одному Михаилу Булгакову почему-то благоволила и за его прозу отпускала ему колбасу «без торга». Но вот однажды произошло и поныне необъяснимое чудо. Поэт-петербуржец пришел в Дунин гастрономический магазин с записочкой от Петра Даниловича – чеком, выданным издателем за стихи. Что там произошло, в гастрономическом магазине у Дуни, не ведомо никому. Но поэт вышел оттуда великим победителем: он вынес из магазина большую рыбину – лакомую, целехонькую и дорогую!

Издательские увлечения Дуниного мужа вскоре разорили его гастрономию. Магазин закрылся. Еще раньше закрылось и издательство «Время». Лет десять спустя я встретил Ярославцева на Большой Дмитровке. Он постарел, поседел, но голову держал прямо, как в лучшие свои годы. Одет был в серую толстовку, на голове – кепочка. Сняв ее и обтирая платком лысину, стал рассказывать, что служит на мясокомбинате и что столовка там просто «ешь – не хочу». О том, как кормят

его в столовке, рассказывал топом человека, которому в жизни здорово повезло,..

Открывались издательства и со старыми, знакомыми еще до революции, названиями. На короткое время вернулся к жизни популярный когда-то «Шиповник». Первый сборник «Шиповника» вышел под редакцией Федора Степуна. В нем, кажется, впервые напечатался Леонид Леонов. В отделе «философии и искусства» были помещены статьи Степуна «Трагедия и современность» и две статьи Николая Бердяева «Воля и культура» и «Воля к жизни». Об этих статьях много говорили и спорили.

Отдельными изданиями «Шиповник» успел выпустить книги М. Гершензона «Гольфстрем» (Гераклит и Пушкин) и В. Волькенштейна о Станиславском.

Образовалось интересное новое издательство «Круг». Во главе его – Борис Пильняк и Николай Асеев. «Круг» печатал Лескова, Вс. Иванова, Еф. Зозулю, Б. Пильняка, Асеева.

«Северные дни» продолжали выпускать свои сборники, печатали книги Андрея Соболя, Белого, Анатоля Франса.

Особняком стояло издательство «Маф»: «Московская, а в будущем международная ассоциация футуристов». В «Мафе» вышли «Сатиры» Владимира Маяковского, его поэма «Люблю», «Сдвигология» Алексея Крученых, книга стихов Асеева «Стальной соловей».

В Москве было не менее 25 более или менее крупных книжных издательств. И существовало, вероятно, еще такое же количество мелких издательств, выпустивших каждое до десятка названий. Большинство из них было издательствами поэтов. Они выпускали стихи или книги о стихах.

Новая русская проза еще только рождалась. О ней мало писали и еще меньше спорили. К ней только присматривались, прислушивались. Она вызывала интерес, но еще не споры.

Еще не звучали имена Либединского и Фадеева. Только что появился «Бронепоезд» Всеволода Иванова. Поговаривали, что любопытен рассказ «Бурыга» какого-то Леонида Леонова, будто бы очень молодого писателя. Был слух в литературных кругах: объявился и вот-вот обнародует свои удивительные рассказы Исаак Бабель, беллетрист из Одессы, уже печатавшийся в «Летописи» Максима Горького...

Всероссийский союз писателей объединял старые и до революции известные имена. В 1922 году председателем союза был Борис Зайцев, товарищами председателя Николай Бердяев и Михаил Осоргин (все трое в скором времени стали эмигранта-

Мй, так й не вернулись в Россию). В правление были избраны Ю. Айхенвальд (также будущий эмигрант), И. Жилкин, Н. Те-лешев, А. Эфрос, Г. Шпет, И. Новиков, С. Поляков, В. Львов-Рогачевский. В. Г. Лидин – едва ли не самый молодой из всех тогдашних членов правления Всероссийского союза писателей.

Совнарком передал Союзу писателей дом № 25 по Тверскому бульвару, и поныне известный всей литературной Москве как «Дом Герцена». Ныне здесь разместился Литературный институт имени Горького. В двадцатые годы Всероссийскому союзу писателей еще приходилось делить это здание с бывшим Акцизным управлением. В течение многих лет соседом Союза писателей был пресловутый «Рауспирт», и вывеска этого «спиртоводочного» учреждения на дверях «Дома Герцена» смущала (а может быть, и не смущала!) приходивших сюда писателей.

В «Доме Герцена» собирались также члены литературных обществ «Звено», «Лирический круг», «Литературный особняк» (первоначально «Литературный особняк» имел особое помещение на Арбате). Во флигелях «Дома Герцена» жили писатели. Ведал жилым фондом Алексей Иванович Свирский. В дни моей бездомной жизни в Москве давал он и мне приют в одной из пустынных комнат флигелька во дворе. Позднее, когда «Рауспирт» был уже выселен, при «Доме Герцена» долгое время работал писательский ресторан с открытой верандой, примыкавшей к фасаду главного корпуса. А в тридцатые годы – время пайков и закрытых распределителей – здесь же в полуподвале герценовского дома писателям выдавались какие-то дополнительные пайки...

В начале двадцатых годов на собраниях «Литературного особняка» уже звучали голоса новых, позднее прославившихся поэтов. Помню первые выступления молодого Сельвинского. Но вечера молодых прозаиков бывали еще редчайшим явлением. Шел 1922 год. В течение четырех предшествовавших лет, когда говорили о литературной Москве, имели в виду почти исключительно стихописательскую Москву. Невообразимое количество признанных, но гораздо больше не признанных поэтов наводнили голодную и холодную столицу РСФСР (СССР не был еще образован). Москва кишела десятками поэтических школ. Поэтические пророки объявлялись внезапно: на бульварах, в кафе, на Хитровке у водогрейни (ничевоки), в литературных особняках, на обдуваемых зимними ветрами московских площадях под агитационными плакатами. Где только не объявлялись они!

Множественность поэтических школ и школок – явление чисто московское. Петроград не принимал участия в бешеной и беспрерывной смене литературных вех, но оставался верен, в сущности, одной только школе, одному направлению – петербургскому, петроградскому. Сказать о поэте «петроградский» – значило не только назвать его местожительство, но и определить его «направление», стиль, склад, характер.

Завсегдатаи московских кафе поэтов не любили поэтического Петрограда, и поэтический Петроград свысока относился к поэтам Москвы.

В Москве как-то был даже устроен диспут во Всероссийском союзе поэтов под демонстративным названием: «Петербургское сукинсынство».

Армия московских поэтов и поэтессенок (как говаривал Маяковский), несмотря на тяжкие экономические условия, на полнейший упадок полиграфического производства, умудрялась выпускать множество книжечек стихов. Теперь эти сборнички стали продаваться на вес. Москва пресытилась плохими стихами. Читатель затосковал по прозе. Реакция началась прежде всего у читателей. Еще вернее сказать – у слушателей стихов. И наконец, у стихописателей.

Продолжали писать либо самые неисправимые, обходящиеся без слушателей, без читателей, либо поэты «милостию божьей», немногие, как Сергей Есенин.

Совершенно невиданное зрелище в Москве – публичное покаяние поэта.

Первым подал пример имажинист Вадим Шершеневич – отрекся от стихописания, даже выступил с публичной лекцией: «Почему я перестал быть поэтом».

Кафе поэтов пустели. В «Домино» еще пили, закусывали. Но стихи на эстраде читались все реже и реже. Никто их уже не слушал. Кафе имажинистов «Стойло Пегаса» закрылось. Закрылся клуб пролетарских поэтов «Кузница». Еще собирались в «Литературном особняке». В «Литературном звене» читал доклад о Дире Туманном милейший доброжелательный ко всем бородач профессор Львов-Рогачевский. Все чаще говорили о молодом Сельвинском, еще не сменившем студенческую фуражку на кепку... Но эпидемическое стихописательство в Москве подходило к концу...

Да, эпидемия стихописательства шла на убыль, но эпидемия диспутов не утихала. Диспуты играли такую важную роль в жизни Москвы, что в журнале «Всемирная иллюстрация» я давал обзоры под постоянным заголовком «По волнам дискуссий» да еще «обозревал» московские диспуты на страницах ленинградской газеты «Последние новости».

На какое-то время это даже стало моей «узкой» специальностью. Правда, иногда нарушалась роль стороннего наблюдателя и обозреватель покидал свое место за столом или в ложе печати и превращался в участника диспута. Да и печатавшиеся обзоры никогда не бывали обзорами наблюдателя, но всегда полемичны.

В феврале 1923 года разразился первый за последние полтора года литературный диспут. Он даже был назван диспутом-митингом и происходил в театральном здании на Большой Никитской, где ныне театр имени Маяковского. Диспут-митинг о современной прозе и поэзии собрал переполненный зал. Разумеется, сидели, не снимая нахлобученных шапок-ушанок и кепок, в шинелях, в кожаных куртках или очень распространенных тогда куртках мехом наружу. И, как всегда, на подобных диспутах резко выделялись интеллигенты старой Москвы профессорского вида в узкоплечих шубах с изъеденными молью бобровыми или котиковыми воротниками. Пространство между первым рядом и сценой было забито завсегдатаями подобных диспутов. Их лица, прически, головные уборы, а главное, их повадки, их реплики, шутки, выкрики были уже хорошо знакомы, и в то же время ни об одном из них неизвестно, кто он. Большинство, несмотря на мороз, в легких пальто и часто в широкополых засаленных шляпах. Эти наверняка без билетов, и уж если пришли, то быть сегодня скандалу. Сидели они на полу, поджав под себя ноги, либо стояли, подпирая друг друга. Кто-то притащил табуретку, поставил ее перед сценой, но не сел, а взобрался на нее и застыл, скрестив на груди руки,– в классической позе Наполеона. И хотя было неудобно выстоять на табуретке весь диспут, но он выстоял, даже если бы диспут затянулся до утра. И он готов был до утра со скрещенными на впалой груди руками то грозно, то презрительно посматривать и на ораторов и на публику, не обращавшую на него никакого внимания.

Не помню всех участников этого февральского (1923 г.) литературного диспута. Я разговаривал за кулисами с Андреем Михайловичем Соболем. Соболя знал еще по Крыму 1919 года – он жил тогда в Коктебеле у Максимилиана Волошина и нередко бывал в Феодосии. Но ближе с ним познакомился в Москве, на литературных вечерах в «Доме Герцена». Бы&ал он и у нас, в редакции «Накануне». Худощавый, маленький, на редкость милый и симпатичный, Соболь щеголял в серозеленом костюме с брючками до колен и в толстых серых чулках.

Андрей Соболь был писателем с именем, до революции книги его рассказов выходили в Петербурге. Он считался одним из видных руководителей Всероссийского союза писателей и уважаемым современным писателем. Андрей Михайлович говорил, что пишет каждый год по шести рассказов и раз в год собирает их в книгу. Соболь был умным, наблюдательным беллетристом, очень хорошим мастером диалога. Мастерство диалога и помогло ему написать его известную пьесу «Сирокко». Она с успехом прошла в Камерном театре у А. Я. Таирова.

Не знаю, сколько лет было тогда Андрею Соболю. Во всяком случае, был он в то время молод и талант его год от году рос. Несколько лет спустя жизнь этого писателя трагически оборвалась. Соболь страдал нервным заболеванием, и я помню темный печальный московский вечер, когда я прибежал к его другу Ефиму Зозуле с сообщением: только что на Тверском бульваре Андрей Михайлович покончил с собой!

Для Соболя литературные скандалы были невыносимы. Шумная, скандальная обстановка московских диспутов претила ему. Кажется, это был первый диспут, на котором я повстречался с ним. Первый и, по-видимому, последний.

Соболь стоял, весь сжавшись, морщась от шума, несшегося из зала, с ужасом прислушиваясь и приглядываясь к тому, что происходило на сцене. Вадим Шершеневич, негнущийся, элегантный, с саркастическим выражением лица, стоял в двух шагах от нас и громко, так что и в зале не могли его не слыхать, уничтожающе зло острил по адресу В. А. Поссе – докладчика на диспуте-митинге. По правде сказать, то, что говорил Поссе, трудно было назвать докладом. Я ожидал от Поссе другого. О нем я слышал очень давно, еще в мои гимназические годы, когда только издали – из глубокой провинции – следил за литературной жизнью обеих столиц. Поссе уже и тогда был очень известный деятель, издатель, редактор, популяризатор литературы и друг крупнейших современных писателей.

Но то, что на диспуте было объявлено как доклад Поссе, вообще не походило на сколько-нибудь серьезное суждение о литературе. Поссе огулом бранил всех современных поэтов. Прозы он вообще не касался. Собственно, прозы не касался Никто из выступавших на диспуте, хотя афиши возвещали Диспут о прозе и поэзии сегодняшнего дня.

Поссе говорил о поэзии. Он приводил строку из поэта и, еще не докончив ее, хихикал: «Ну разве это поэзия?» Он уверял, что Маяковский просто дурачит публику. Поэзия Маяковского, мол, не что иное, как неприкрытое шарлатанство: во всем творчестве Маяковского ни грана поэзии!

Поссе цитировал Маяковского, хихикал и, стоя боком к публике и лицом к кулисам, спрашивал: «Где тут поэзия? При чем тут литература? А? При чем?»

Часть публики аплодировала. Часть публики орала «Долой!». Свистели. Шикали. Одобряли. Кричали оратору:

– Вы кто такой?

– Я кто такой? – обиделся Поссе. И стал рассказывать о себе. Кого он печатал и с кем он водился. Какие журналы он редактировал. И в каких был отношениях с Горьким. И кто из знаменитых русских писателей считался с его именем и присылал ему свои книги и рукописи на отзыв.

Это не убедило аудиторию. Молодые люди в широкополых шляпах под командой «Наполеона» на табуретке выли и улюлюкали. Поссе так и не дали закончить.

Шершеневич за кулисами подошел к Соболю и ко мне:

– Пос...ли и хватит,– сказал он.—Идем на сцену.

Соболь испуганно ухватился за мой рукав, словно его тащили, а он упирался. Шершеневич был уже на трибуне:

– Товарищи, что такое Поссе, вы знаете? Поссе – это специалист по бракоразводным делам! Балаганщик! Мы, участники сегодняшнего диспута, заявляем, что ничего общего с ним не имеем. С Поссе покончено! Диспут начинается заново!

Шум, визг, вой, свист, топот ног, возгласы одобрения были ответом на первые слова Шершеневича.

Что потом говорил Шершеневич, не помню. Рядом прозвучал испуганный голос Соболя:

– Я уйду, Миндлин. Я не смогу выступать в такой атмосфере. Как вы считаете? Мне уйти?

Я посоветовал ему уйти.

После Шершеневича на сцену из зала взобрался длинноволосый юноша в черной широкополой шляпе, в распахнутом пальтеце. Он деловито прошел за кулисы, не спеша вытащил оттуда на сцену два стула, на один из них сел, на другой положил ноги и в таком полулежачем положении начал:

– В Испании живут испанцы, а у нас всякие Поссе выступают с докладами...

Никакого диспута в тот вечер не произошло. Один за другим выходили на сцену поэты и читали стихи. Имажинисты. Беспредметники. Футуристы. Конструктивисты. Публика соде#-яась, свистела, Негодовала, изредка аплодировала – гШкеТей, молодому Сельвинскому, кому-то еще.

После поэтов снова начался митинг. Выступила интеллигентного вида провинциалка – так именно и назвала себя.

– Мы вернемся в провинцию, нас будут расспрашивать. Что мы скажем о современных поэтах? Что их множество! И только. Больше нам нечего сказать после сегодняшнего парада поэтов.

Кто-то доказывал:

– Современные поэты – сумасшедшие или жулики.

Позволил себе и я сказать несколько слов:

– Вы ошибаетесь. Это не сумасшедшие и не жулики. Среди выступавших многие очень даровитые люди. И мастера. Они овладели техникой, но техника осталась для них самоцелью.

–■ Они сумасшедшие! – крикнули мне из зала.—Наверное, вы сами один из них!

Длинноволосый «Наполеон» на табурете вдруг вышел из оцепенения.

– Москвитяне!—закричал он, повернувшись к залу.– Москвитяне! Объявляю диспут-митинг закрытым. Ррразойдись!

И его послушались. Публика разошлась.

5. Театрализация Москвы.– Фритьоф Нансен. «Сто студий Художественного театра».– Левый фронт.– Встреча с Мейерхольдом. «Великодушный рогоносец».

С литературными диспутами в Москве не ладилось. Тишина литературной московской жизни нарушалась лишь выступлениями Владимира Маяковского. Но как они ни были бурны и как ни привлекали внимания, они оставались этапами битвы на поэтическом фронте. Новые московские прозаики еще дебютировали. О Бабеле, Леонове слыхали пока немногие. Когда говорили о новой советской прозе, имели в виду Петроград – «Серапионовых братьев». В «Доме Герцена», во Всероссийском союзе писателей наибольшее оживление царило, когда приезжали из Петрограда и читали свои произведения Всеволод Иванов, Николай Никитин, Евгений Замятин.

В Москве поэты все чаще стали писать для театра. Литературные критики становились театроведами. Фельетоны в Журналах – преимущественно театральные. Преобладающее число еженедельных журналов – вестники искусства театра. Все свободные залы занимались под диспуты о театре. Диспуты о современной драматургии. Об актере и режиссере. О театральной критике. О новом типе здания для театра. О «Турандот». О споре Таирова с Мейерхольдом. О биомеханике Мейерхольда. О Голейзовском. Диспуты о театральных диспутах.

В Доме союзов громили «левый фронт». В Политехническом– правый. У каждого «фронта» была своя пресса. «Зрелища»– орган левых. «Театр и музыка»—правых. У Камерного театра собственное издание – «Мастерство театра». У академических театров журнал «Актеатры». Сам по себе еженедельник «Сегодня театры». И почти каждый месяц какой-нибудь новый сборник статей о театре.