Текст книги "Необыкновенные собеседники"

Автор книги: Эмилий Миндлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 34 страниц)

Вот уже и Пал Акимыч отплавал свое и на атомоходе «Ленин». Был первым в мире капитаном первого в мире атомохода. И когда Чухчин с Кондаковым вдруг вспоминают Кучие-ва, я спрашиваю: не тот ли это Кучиев... Тот! Тот! Капитан-дублер атомохода «Ленин», который в 1962 году уже после ухода Пономарева на пенсию принимал Чухчина и меня на борту атомного ледокола в Кольском заливе. Осетин родом, он стал известным арктическим моряком. Но Кучиеву до пенсии еще далеко. А вот Смирнов, тот на пенсии... Смирнов? «Да вы его знаете,– подсказывает Чухчин.– Он нас с вами принимал на ледоколе «Ермак»!» Тот самый? Когда-то они вместе служили на «Ермаке», Чухчин – капитаном, Смирнов – его четвертым помощником. Легендарный ледокол адмирала Макарова отплавал свое. Сначала предполагали поставить его на вечный прикол, как историческую «Аврору», превратить в корабль-музей. Потом обрекли на слом. В Мурманске «Ермака» отвели на рейд, выжгли на нем все дерево, изуродованного, почерневшего, стали распиливать. Мертвый, беструбый, после каждого очередного распила он всплывал на воде все выше, выше... Чухчин ведет меня в свой кабинет и читает письмо своего племянника капитана П. А. Стрелкова из Мурманска: «Смотрю на ободранного, обугленного «Ермака», и сердце обливается кровью – уже без труб, обгорелый,—сердце щемит, когда смотришь на корабль, на котором вы были когда-то капитаном...»

В. В. Смирнов, обнажив голову, последним ушел с ободранного, обугленного «Ермака»... С арктическим моряком о гибели «Ермака» лучше не говорить. Или разгневается и невесть что наговорит о бездушных чиновниках, или отвернется, чтоб слез его не видели...

Шестнадцатилетним начинающим моряком (морячить-то он начал с двенадцати) в устье Северной Двины Чухчин с борта карбаса видел торчавшие из воды трубы затопленного красными (чтобы не достался интервентам) ледокола «Святогор». Он знал, что «Святогор» (позднее переименованный в «Красин») – копия славного «Ермака». И в голову тогда не могло прийти, что быть ему самому капитаном и знаменитого «Ермака» и «Святогора», когда он станет «Красиным» уже после того, как англичане поднимут его и уведут в Англию, а советское правительство за громадные деньги выкупит свой же корабль, и уже после того, как «Красин» прославится спасением экспедиции Нобиле! Капитаном «Красина» Чухчин и завершил свой 45-летний труд жизни арктического советского моряка! А где только не плавал во дни мира и во дни войны! Только и был небольшой перерыв в 1932 году, когда женился в Архангельске на милой Марии Николаевне, ныне угощающей меня в жарком Херсоне поморскими пирожками с треской и луком – вкуснейшими, должен сказать. В войну Чухчин – комендант на транспорте «Старый большевик», плавал в караванах в Америку. Однажды в Северной Атлантике его корабль попал под бомбы, погиб весь расчет орудия, на борту вспыхнул пожар. Корабль отстал от каравана, казалось – обречен на верную гибель. Но пожар погасили, караван догнали, и англичане-конвоиры салютовали «Старому большевику» салютом благодарности и похвалы... А помните ли воспетый всеми газетами поход «Сибирякова», когда, миру на удивление, по морям Арктики до бухты Тикси перегоняли речные суда? Это ведь Чухчин был тогда капитаном «Сибирякова»! Смотрю сейчас на него и понимаю: жизнь его не сменилась старостью, а дополнилась, обогатилась ею! Не было бы у человека такой старости, если бы не было у него такой жизни. Не был бы накоплен опыт, нечему было бы пригодиться в Совете старых капитанов. Вслушайтесь, всмотритесь в сочетание слов: «Совет старых...» Здесь старых не в смысле возраста, а опыта жизни. Это не только опыт вождения кораблей, но опыт отношений с людьми, нравственный, этический опыт. Здесь уважение к старым не смешано с высокомерным у молодых соболезнованием к старости. Это не жалостливое отношение к старику с примесью собственного превосходства над ним. Это уважение к е г о превосходству, к тому, как он жил, чем была его жизнь!

Взглянем на городские бульвары, переполненные пенсионерами! Кто эти люди, по целым дням тупо, бессмысленно, до одурения забивающие козла на бульварах? Неужто весь обретенный ими жизненный опыт только на то и сгодился в их старости, чтобы забивать козла? Неужто так бесцельно прожили они свои жизни? Многие из них несут в себе опыт, полезный людям,– полезный им самим, чтоб старость была и для них деянием – жизнью! Не непременно же Совет старых капитанов в Херсоне! Ну, а если —старых кровельщиков или учителей? Пусть старый, ушедший на пенсию врач отстал от новостей медицины, но не отстал ли от него самого молодой врач в вопросах врачебной этики? Так старые арктические капитаны в Совете старых капитанов в Херсоне призывают опыт собственной жизни, чтобы мудро решить тот или иной трудный вопрос поведения человека. Мудро... Мы говорим иногда о мудрости старости, не задумываясь над тем, в чем эта мудрость. Не мудрость ли это чувств, способных не преувеличивать значение мелочей и не пренебрегать тем, что значительно, хоть и мало заметно взору? Не сказывается ли эта мудрость в свободе от мелкоуязвимого самолюбия, в терпимости, в щедрости души и характера? Не в том ли мудрость старости, что овладевший искусством быть старым познает высшую радость не в том, чтоб иметь и брать, а в том, чтоб давать! У Чухчина на участке цветы —у самой ограды. Протяни сквозь решетку руку —и рви. «Зачем же не отсадить их подальше, чтобы не рвали?» – «Пусть рвут, только бы кусты не крушили». Но и рвут и кусты при этом ломают. Мудрая старость – это свобода от злобы и алчности. Только с этой свободой чувств и порадуешься не тому, что виноградная лоза – твоя, а тому, что тобой она взращена. И дереву тобой дана жизнь. И прохожего т ы порадовал плодами, выращенными тобой на улице.

И это с тобой, познавшим искусство быть старым, хорошо молодым, именно с тобой, увенчанным старостью человеком! И это тебе хорошо с молодыми – ты свободен от брюзжащей зависти к ним, твои глаза не мутнеют, глядя на них, молодых. Ты не оскорбляешь себя жалкой и неумной обидой: «Почему я должен быть старым, когда другие все молоды!» Ты не отнесся к собственной старости, как к внезапной, поразившей тебя беде, но благодарно принял ее, как награду за жизнь. Ты умеешь быть старым. Но умеешь ли ты, старик?

Вот эти – с херсонской Арктической улицы – умеют. Им доступно наслаждение старостью. Они открыли для себя в старости возможность самого большого из всех возможностей счастья: быть добрыми к людям, утолять душевную свою жажду из источника собственной человеческой доброты. Ибо только добрая к людям старость свободна и только достигший этой свободы неуязвим!

Омоложенный Мефистофелем Фауст может тосковать по утраченной старости! .....

Спасибо жизни за старость, за чашу, выпитую до дна.

Нет осмысленнее и глубже слов человека, сумевшего в старости насладиться делом добра, нежели полное благодарного чувства признание:

«Мне хорошо!»

Начинающие старики на Арктической преподали нам идеальный урок, пример. Но на каких же других примерах учиться, как не на идеальных?

Предвижу ехидные возражения: нетрудно чувствовать себя счастливым на старости лет, обзаведясь собственным домом с садом! А разве мало богатых–не то, что Чухчин, Кондаков, другие! – стариков и с домами и с садами, куда больше, чем на Арктической, которые с завистью, недобро глядят на мир и покряхтывают: старость не в радость! Так ли мало зажиточных стариков, несчастных в своем достатке, алчных, брюзжащих, сетующих на свои старые годы – и жили они, будто совсем не жили! А вот этим с Арктической, обсаживающим улицы фруктовыми деревьями людям на удовольствие,– вот этим, пестующим виноградную лозу на крошечных, возделанных собственными руками участках, душевно-ясным, у которых вся жизнь была добрым деянием,– этим и старость в радость! Смотрю на них, и в памяти сами собой начинают звучать тугие строки поэта:

И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,

Одиссей возвратился, пространством и временем полный...

Не в этом ли счастье старости – «возвратиться, пространством и временем полным»? И не возникнет ли когда-нибудь у людей иная, чем ныне, форма приветствия? Не «доброго здоровья», не «добрый путь», даже не «здравствуй», а «доброй старости, друг!». Потому что пожелать молодому «доброй старости» – значит тем самым пожелать ему всей доброй жизни, полной смысла и дел добра. Ибо старость венчает жизнь. Венчает, а не принижает и не печалит ее. Венчает.

Больше, чем четверть века назад, когда только мерещилась в будущем все еще не написанная книга о старости, сочинил я пьесу об авторе Дон-Кихота и вложил в уста своего Сервантеса слова восхваления старости: «Авельянеда упрекает меня в том, что я стар. Как будто вдохновение зависит от цвета волос, а не от опыта, который возрастает с годами! Знайте же все, что нет поры счастливее и прекраснее старости! Во всеоружии лет, в мощи и в блеске крылатой старости я завершу своего Дон-Кихота!»

Крылатая старость! Семидесятилетний юбилей Паустовского не мог быть отпразднован: Паустовский был болен, очень болен, и, к испугу всех его близких, лежал в больнице. И все-таки он понял меня, когда, больного, распростертого на больничной койке, я поздравил его с крылатой старостью!

О, если бы молодыми могли мы понять, как может быть хороша и свободна старость человеческой жизни и как бережно смолоду надо готовиться к ней! Всю жизнь к ней готовиться и помнить, что жизнь – это то, что можно о ней рассказать. Смолоду, смолоду готовь себя к старым годам, чтобы в самом конце пути из зеркала глянул на тебя не согбенный, а увенчанный старостью человек!

ОТ АВТОРА

Многие из тех, кто еще до выхода этой книги читали ее в рукописи или слушали публичные авторские чтения отдельных глав, спрашивали: «Как смогли вы удержать в памяти столько подробностей, встреч, бесед?»

Возможно, и у читателей возникнет подобный вопрос. Отвечаю на него так же, как отвечал тем, кто задавал мне его до выхода книги.

Я с юности приучил себя записывать впечатления жизни, встречи с людьми и беседы с ними. У меня сохранились дневники за десятки лет, записные книжки, записи на отдельных листках. Помощь памяти оказали и сбереженные в моем архиве собственные всевозможные газетные и журнальные обзоры, статьи, очерки и заметки времен моей давней журналистской работы. Иные из них подверглись переработке и вошли составными частями в книгу. Наконец, письма, фотографии, комплекты журналов эпохи двадцатых годов – все это помогло уточнить, проверить, восполнить запечатленное в памяти.

Миндлин Эмилий Львович НЕОБЫКНОВЕННЫЕ СОБЕСЕДНИКИ

М., «Советский писатель», 1968, 496 стр. Тем. план выпуска 1968 г. № 48.

Редактор Г. Э. Винникова Худож. редактор В. В. Медведев Техн. редактор Н. Д. Бессонова

Корректоры: Л. И. Жиронкина и С. И. Малкина

Сдано в набор 17/VIII 1967 г.

Подписано к печати 23/И 1968 г.

А 05333. Бумага 60x84Vi6 № 1

Печ. л. 31+1 вкл. (28,94). Уч.-изд. л. 27

Тираж 30 000 экз. Заказ № 294. Цена 1 р. 08 к.

Издательство «Советский писатель»,

Москва К-9, Б. Гнездниковский пер., 10.

Тульская типография Главполиграфпрома

Комитета по печати

при Совете Министров СССР

г. Тула, проспект им. В. И. Ленина, 109

notes

1

Во «Флаке» я и познакомился с Максимилианом Волошиным. Он был в черном пальто поверх костюма с брюками до колен и в толстых чулках, в синем берете. Это произошло Днем в полутемном подвале, когда столики были сдвинуты в сторону, а в части подвала, свободной от столиков, собрались «свои» – поэты, художники, и среди них Мандельштам.

2

^{«Скандализировать мещан (буржуа)» (франц.).}

3

В силуэте, рисованном Кругликовой, – всё, даже отложной белый воротничок на широкой «цыганской» блузе, и короткие волнистые волосы, и девическое выражение округлого лица,– всё . напоминает мне Марину Цветаеву такой, какой я встретил ее весной 1921 года в Москве.

Она сказала, тряхнув головой и вынимая изо рта папиросу: «Ася мне писала о вас».

4

Первая после Феодосии наша встреча произошла в московской редакции сменовеховской газеты «Накануне», выходившей в Берлине. О газете этой и о ее московской редакции, в которой я был секретарем и специальным корреспондентом, я еще расскажу в дальнейшем.

После неизбежных общих приветственных фраз и расспросов я, разумеется, попросил у него стихи для напечатания в «Накануне». В тот же день он принес мне исписанный лист бумаги и, вытащив его, стал читать, не заглядывая в написанное:

Ветер нам утешенье принес,

И в лазури почуяли мы