Текст книги "Необыкновенные собеседники"

Автор книги: Эмилий Миндлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

Короче, я не мог не казаться милиции подозрительным человеком. Мне предлагали одеваться и следовать за дежурным. Я отказывался, объяснял, почему я здесь и кто я такой, но на слово человеку и в ту пору уже не верили...

Поздней ночью звонил Кольцову:

– Михаил Ефимович! Выручайте!

Кольцов вступал в длительные переговоры с милицией. А ведь милиции еще надо было проверить, верно ли, что с ней говорит «тот самый Михаил Кольцов, который из «Правды»...

После двух или трех таких тревожных ночных звонков Кольцов не выдержал. Придя в редакцию, распорядился немедленно выписать мне самое подробное удостоверение личности. В нем все было сказано – даже год рождения, что вовсе не требовалось для «мандата корреспондента». Подписал и вручил мне:

– Держите при себе, не смейте терять. Я из-за вас уснуть по ночам не могу. Лягу и жду, что вот-вот позвонит из редакции Миндлин. Доказывай милиции, что вы – вы, а не кто-нибудь...

Но милиция, должно быть, уже привыкла ко мне и больше в редакцию по ночам не являлась.

Я чувствовал себя довольно свободно – стирал по ночам носки и сушил их зимой на батарее в кабинете Кольцова, а летом на подоконнике, где солнце пригревало с утра...

В апреле 1924 года я дал Кольцову статью для вечерней газеты «8000 поэтов в СССР». Писал в ней, что так называемый СОПО (Союз поэтов) давно уже оставлен лучшими современными поэтами, а кафе поэтов «Домино», когда-то имевшее значение как литературное объединение, давно уже превратилось в кабак. Вывески СОПО и «Домино» служат лишь для прикрытия отнюдь не литературных дел ловкачей и дельцов, не имеющих права называться поэтами.

В «Домино» я не бывал уже с 1922 года, членом СОПО себя уже не считал – с мальчишеским стихописательством, слава богу, было покончено.

Статья моя в «Вечерней Москве» была не первым выступлением против того, что творилось в кафе «Домино» и под вывеской Союза поэтов. Еще в 1922 году известный поэт Сергей Городецкий напечатал в «Известиях» большую статью о СОПО,

go дело тогда окончилось публичным изгнанием Городецкого ЙЗ кафе, куда он явился после своей статьи. Несколько позже состоялся доклад Осипа Брика «Не пора лн нам бросить стиха-ijecTBO?». Правда, Брик выступал не против СОПО, не против пресловутого «Домино», а лишь против эпидемии «стихачества» в Советской России.

В воздухе уже носилось растущее недовольство эпидемическим стихописательством. Моя статья «8000 поэтов в СССР» выражала это всеобщее недовольство.

Статья вызвала немедленный гневный отклик со стороны секретаря СОПО Н. Н. Захарова-Мэнского. Человек этот тоже писал стихи, очень плохие, но числился когда-то учеником Валерия Брюсова, был румянолиц, как девица, обладал голосом скорее женским, нежели мужским, ходил всегда с огромным цортфелем, набитым рукописью его книги «Поэты вышли на улицу». С этим сочинением он когда-то являлся и ко мне на Са-довую-Самотечную в комнату на 8-м этаже, усаживал мою жену И меня в глубине комнаты, сам устраивался за столом у окна и но два, по три часа без передышки читал нам о «вышедших на улицу поэтах». Соль этого сочинения заключалась в том, что небожители спустились на землю и снизошли до народа. «Народом» Захаров-Мэнский считал клиентов, обслуживаемых официантами в кафе «Домино» и «Стойло Пегаса».

В СОПО Захаров-Мэнский играл довольно заметную роль, однако чисто административную, и как «секретарь правления Всероссийского союза поэтов» кормился бесплатно у «папы Ройзмана» в кафе «Домино».

Он прислал в редакцию письмо, в котором утверждал, что все крупнейшие поэты Москвы состоят в СОПО, грозил мне привлечением к суду за клевету в печати, исключением из СОПО и называл ряд крупных поэтов, будто бы поддерживающих СОПО!

Через день после напечатания моей статьи «8000 поэтов» я цришел утром в типографию на Петровке, не имея ни малейшего представления о письме Захарова-Мэнского.

В типографии Кольцов встретил меня загадочной улыбкой:

– Идите, идите, вас ждет сюрприз.

Принесли верстку третьей полосы, я взглянул и от изумления онемел. Кольцов, посмеиваясь, очень довольный, сбоку поглядывал на меня.

Письмо Захарова-Мэнского было напечатано на самом видном месте. И тут же в соседстве с письмом – высказывания виднейших поэтов Москвы по вопросу, поднятому мною в статье.

В одну ночь с помощью репортеров Кольцов умудрился опросить примерно пятнадцать поэтов – с чьей точкой зрения на СОПО они соглашаются: автора статьи «8000 поэтов» или секретаря СОЛО Захарова-Мэнского?

Само собой разумеется, копии письма Захарова-Мэнского были размножены, и каждый из поэтов успел с этим письмом ознакомиться.

Были опрошены Маяковский, Демьян Бедный, Н; Асеев, И. Касаткин, Борис Пастернак, В. Нарбут, П. Антокольский и другие.

Все они отвечали, что не считают себя членами СОПО и давно уже не бывают в кафе «Домино». А Демьян Бедный высказался о «Домино» с резкостью несравненно большей, чем позволил себе я в своей скромной статье.

Крупнейшие поэты Москвы поддержали мою статью о СОПО.

Но когда успели их опросить? Я растерянно смотрел на Михаила Кольцова.

Вы что же, ночью не спали?

– Да, и опять из-за вас.

Он потребовал, чтобы я тут же засел за ответ Захарову-Мэн-скому.

– Мы напечатаем его в завтрашнем номере. Вы должны заключить дискуссию, раз вы ее начали. И порезче, слышите, Миндлин?

Получив поддержку, я ответил очень резкой (в тоне привычной для газетной полемики той поры) статьей «Сухаревка – СОПО».

Но и этим еще не закончилось наступление на кафе «Домино», на СОПО, на эпидемию стих описательства в нашей стране. > t

Все чаще и все громче поднимались голоса против массового стихописательства. Мандельштам назвал это стихийное, массовое стихописательство «болезнью» и через полгода после дискуссии в кольцовской «Вечерней Москве» в ноябре 1923 года в кольцовском еженедельнике «Огонек» напечатал статью «Армия поэтов», а первый раздел статьи назвал даже «Их сотни тысяч».

«В России юношеское сочинение стихов настолько распространено, что о нем следовало бы говорить, как об огромном общественном явлении, и изучать его, как всякое массовое, хотя и бесполезное, но имеющее глубокие культурные и физиологические причины производство» – так писал в этой статье Мандельштам и пытался дать картину «болезни стихописательства» я даже определить причины ее появления.

«После тяжелых переходных лет количество пишущих стихи сильно увеличилось. На почве массового недоедания увеличилось число людей, у которых интеллектуальное возбуждение носит болезненный характер и не находит себе выхода ни в какой здоровой деятельности. Совпадение эпохи голода, пайка и физических лишений с высшим напряжением массового стихописания – явление не случайное. В эти годы («Домино», кофейни поэтов и разных стойл) молодое поколение, особенно в столицах, необходимостью было отчуждено от нормальной работы и профессиональной науки, между тем как в профессиональном образовании и только в нем скрывается противоядие от болезни стихов, настоящей жестокой болезни, потому что она уродует личность, лишает юношу твердой почвы, делает его предметом насмешек и плохо скрытого презрения, отнимает у него то уважение, которым пользуется его здоровый сверстник».

Когда редактору «Огонька» Михаилу Кольцову приносили плохие стихи, он советовал авторам: «Читайте статью Осипа Мандельштама в нашем журнале, товарищ».

9. Клуб в Благовещенском.– Юбилей «Огонька».– Юный Борис Ефимов.– Странные посетители нашей редакции.– Конференции в Денежном.– Капитан Чугунная Нога.

Мы и не заметили, как наш молодой журнал превратился в «маститого» юбиляра. Правда, юбиляру исполнился только год. Но тогда все было молодо. Даже советская власть едва достигла семилетнего возраста. А когда отмечали десятилетний юбилей литературной деятельности Кольцова, он начал свою речь словами: «Товарищи, я юбиляр молодой, начинающий...»

Двенадцатимесячный юбилей «Огонька» был отпразднован очень помпезно – в Доме печати, с участием общественных деятелей, писателей, артистов – всех, кто запросто забегал на огонек в Благовещенский переулок.

На вечере Кольцов поделился грандиозными планами редакции «Огонька». Во-первых, регулярный выпуск книжечек с произведениями советских и зарубежных писателей. Во-вторых, издание журнала на языках народов СССР, прежде всего на украинском и белорусском. В-третьих, издание крестьянского «Огонька». В-четвертых, «Огонек» для детей...

Из всех этих планов осуществлен был только один – «Внб-лиотека «Огонька», благополучно существующая и поныне.

Юбилейный вечер в Доме печати не обошелся без банкета. Сохранившаяся у меня фотография, на которой я с трудом узнаю себя между Кольцовым и Евгенией Николаевой, свидетельствует, что спиртные напитки на банкетном столе отсутствовали...

И разумеется, выпустили специальный юбилейный номер журнала. Право, можно было подумать, что журнал празднует не первую годовщину, а, по меньшей мере, четверть века со дня своего рождения.

Юбилейный номер вышел с групповым портретом ближайших сотрудников. Многих из них давно уже нет в живых. Нет и Михаила Ефимовича Кольцова и Ефима Давидовича Зозули. Но в юноше рядом со мной я узнаю ныне широко известного всей стране художника-карикатуриста Бориса Ефимова.

Несколько лет назад Борис Ефимов при встрече напомнил:

– А знаете, вы были первый, кто обо мне написал.

Я написал о художниках-карикатуристах Дени, Мооре, Рото-ве и начинавшем Борисе Ефимове. Это было в 1924 году. С той поры о Борисе Ефимове написаны десятки статей. Приятно думать, что в первом напечатанном отзыве об этом художнике я не ошибся, предсказав ему большую судьбу в искусстве.

Конечно, и Ефимов был завсегдатаем нашего огоньковского клуба. Правда, этому способствовало не только то, что Ефимов сотрудничал в «Огоньке», но и то, что он дружил со своим братом – Михаилом Кольцовым.

Стоило человеку раз напечататься в «Огоньке», как он уже становился здесь своим человеком. Так стал «своим» Иосиф Уткин. Никому не ведомый юноша принес стихотворение – напечатали. А когда Маяковскому захотелось взглянуть на Иосифа Уткина, он безошибочно направился в хорошо знакомую ему редакцию «Огонька». Наверняка знал, что найдет здесь новоявленного поэта.

И знакомство Уткина с Маяковским состоялось у столика общего друга всех огоньковцев – машинистки и поэта по совместительству Евгении Николаевой. .

Однако среди посетителей «Огонька» бывали и люди, к литературе и журналистике не имевшие отношения. Веселой и разноцветной компанией заходили опереточные артисты,– трое-четверо и всегда предводительствуемые маленьким и щеголеватым Г. М. Яроном. Не помню, чтобы кто-нибудь из них печатался на страницах еженедельника. Но никому не казалось странным, что опереточные посещают редакцию, шутят, рассказывают о своих делах и уходят. В конце концов, редакция – в центре столицы, на перепутье дорог, почему бы и не зайти?

В чаянии рекламы на страницах журнала повадились в редакцию «Огонька» всевозможные изобретатели фантастических машин, авторы неосуществимых проектов и бредовых «философских» трактатов.

Каждый из них добивался, чтобы «Огонек» поместил его портрет, напечатал статью о его проекте или изобретении и помог ему добиться признания. Появились даже творцы перпетуум-мобиле (вечного двигателя), даже «машины времени» в духе знаменитой уэллсовской.

Они уговаривали редакцию поведать об их «великих» работах читателям «Огонька» и сначала казались нам всем просто забавными. Но вскоре они стали невыносимы.

Кольцов распорядился повесить на дверях редакции объявление. Сам его сочинил:

«Изобретателей перпетуум-мобиле и машины времени в редакции «Огонька» не принимают».

Увы, это не помогло. Дня не проходило без визита в редакцию по крайней мере одного непризнанного Леонардо да Винчи. Почти все они носили длинные волосы, и острые глаза их пугали сторожиху редакции лихорадочным блеском.

– Открыт паноптикум печальный! – вырвалось однажды у Кольцова, когда рабочий день в «Огоньке» начался с появления в его кабинете седобородого изобретателя педальной трехколесной коляски. Изобретатель бы вне себя, услыхав, что трехколесные детские велосипеды давным-давно существуют на свете и сообщать в «Огоньке» об изобретении детского велосипеда не стоит.

Но об изобретателях-маньяках на страницах журнала было все же рассказано —в юмористическом фельетоне.

Журнал «Огонек» только начинал свою жизнь, когда газета «Накануне» уже заканчивала свою. Как корреспондент «Накануне» я еще успел побывать на Московской конференции по разоружению. Происходила она в зале наркоминдельского особняка в Денежном переулке. В конференции участвовали СССР, Финляндия, Польша, Латвия, Эстония и Литва. Румынию представляла польская делегация. Ее возглавлял князь Радзивилл – флегматик в безукоризненном сюртуке и с роскошными мопас-саиовскими усами.

Места корреспондентов советских и иностранных были отгорожены от остальной части зала простой веревкой. Из-за веревки мы могли наблюдать сцены, немало нас забавлявшие.

Эти театральные полупоклоны, с которыми входили в зал делегаты, эти опереточные штаны на польских генералах, это благоговейное упоминание Радзивиллом «его величества короля Румынии» наряду с декларацией рабоче-крестьянского правительства, этот полный достоинства красноармеец в шлеме, открывающий двери господам генералам – о! – причудливая смесь времен и нравов, неповторимая мешанина анахронизмов!

Посреди зала – длиннейший стол, окруженный двумя десятками раззолоченных кресел. К половине двенадцатого в зале показываются члены российской делегации. Глава делегации М. М. Литвинов – так же, как и Радзивилл, в сюртуке – входит последним.

Разыгрывается любопытная сцена. Член польской делегации и член советской, оба бывшие генералы царской армии, узнают друг друга, улыбаются и пожимают друг другу руки. Когда-то они вместе служили. Впрочем, поляк быстро спохватывается, и лицо его леденеет. Возможно, он уже пожалел, что поторопился пожать руку давнишнему своему коллеге: как же, этот бывший генерал царской армии «переметнулся» к большевикам!

Литовцы держатся особняком. Они не раскланиваются с поляками.

Поляки делают вид, что не замечают литовцев.

У одного конца стола садится Литвинов, у другого – напротив него – Радзивилл. Литвинов единодушно избирается председателем. По его предложению Смидович зачитывает декларацию Советского правительства.

Россия предлагает сократить свою армию в четыре раза. В России – под ружьем 800 тысяч солдат. Советское правительство согласно оставить у себя 200 тысяч, остальных распустить по домам. Всем соседним с Россией странам предложено поступить точно так же – сократить свои армии вчетверо. Но согласны ли соседние страны?

Уже на первом заседании стало ясно, что конференция обречена на полную неудачу. Сокращать свои армии? О нет, на это не была согласна ни Польша, ни Румыния, представленная польским делегатом князем Радзивиллом, ни Финляндия, ни

Латвия, ни Эстония... Только литовцы отказались менее категорично, жалуясь на то, что их обижают поляки... Но когда оглашалась литовская декларация, Радзивилл демонстративно зевал. Запрокинув голову и поправляя свои изумительные усы, он внимательно рассматривал лепку высокого потолка.

Декларации – все, кроме советской,– читались дипломатами по-французски. Непосвященный мог бы вообразить, что ни финны, ни поляки, ни латыши, ни литовцы, ни эстонцы ни слова не понимают по-русски. Однако, когда атмосфера дебатов сгущалась, все они забывали о своем незнании русского языка и начинали говорить на языке красноармейца, впускавшего их в зал заседаний.

Можно ли было сомневаться в безуспешности конференции?

Самой оригинальной фигурой в редакции «Огонька» был ныне воскрешаемый в мемуарах старых литераторов Капитан Чугунная Нога. Он же – Константин Григорьевич Мокиевский. Он же «К. Григорьев».

Когда и при каких обстоятельствах он лишился правой ноги– не ведомо никому. Кольцов уверял, что и сам К. Григорьев не знает. Говорили, будто бы еще в Петербурге он потерял ее, попав пьяным не то под трамвай, не то под поезд после обильной выпивки в буфете Николаевского вокзала.

Во всех редакциях московских газет и журналов-еженедельников звали его Капитаном. Он и откликался на обращение Капитан. Столько легенд ходило о нем и столько небылиц он сам о себе рассказывал, что невозможно было бы разобраться, что правда и что вымысел в рассказах о нем. Говорили (да Капитан и сам подтверждал), будто в молодости он плавал на каких-то судах, объездил весь мир. Чугунная Нога знал иностранные языки – английский, французский. Стоило назвать при нем любой большой портовый город мира —он оживлялся и безошибочно перечислял все кабаки этого города. Раза два на выборку его проверяли. Оказывалось, что в кабаках он не ошибался. Он мог бы составить справочник по всем мировым кабакам. Ему верили, когда он сознавался, что ничего другого в портовых городах не видел.

Было ему лет сорок. Гологоловый, небольшого роста, тучный, он говорил тенорком, общителен был до чрезвычайности, светлые глазки так и светились редкостной добротой. Капитана любили, но остерегались его протеза – «чугунной ноги», подшучивали над ним, знали, что он честен, добр, отличный товарищ – и что было редкостью – в обращении джентльмен.

Капитан когда-то принадлежал к окружению Куприна, и старики петербуржцы охотно вспоминали шалости Капитана в этой компании. Рассказывали невероятную историю: в самом центре дореволюционного царского Петербурга, на углу Литейного и Невского, изрядно выпившая компания Куприна купила у продавца детских воздушных шаров всю его разноцветную, рвущуюся из рук гроздь шаров. Именно Капитану пришла К голову мысль поднести спичку к одному из шаров. В многолюдном центре Петербурга раздался оглушительный взрыв, вспыхнуло пламя, пылающие воздушные шарики взметнулись в воздух. Можно себе представить переполох, панику и суетню полицейских чинов на Невском проспекте! Виновников во главе с Куприным тотчас же потащили в полицию. Им удалось отделаться объяснениями, что шары были подожжены папироской – случайно.

С пьяных глаз Капитан иногда забывал как следует пристегнуть свою «чугунную ногу». Как-то мы с ним переходили тогда еще торцовую мостовую на Тверской напротив нынешнего гастронома № 1. И вдруг, о ужас! У Капитана из брюк вываливается его нога – он забыл ее пристегнуть! Весь напрягшись, я еле удерживаю его от падения. Посреди мостовой мы мешаем всему движению. Извозчики объезжают нас, ругаются. Мальчишки, да и не только мальчишки, сбегаются со всех сторон поглядеть на толстого дяденьку, потерявшего свою ногу.

Посчастливилось остановить извозчика, взвалить на него сначала беспомощного без второй ноги Капитана, потом его потерянную «чугунную ногу». При ближайшем рассмотрении нога оказалась совсем не чугунной. Но черт ее знает из чего была сделана – обеими руками я с трудом поднял ее. _;

Капитан не писал ни очерков, ни статей – он был репортером. О нем говорили, что он узнает о событиях за день до того, как они случаются. Но репортаж он давал какой угодно – спортивный, экономический, бытовой. И, как правило, у него все было проверено. При всей склонности его рассказывать небылицы в редакции знали, что на Капитана можно всегда положиться. Он брал интервью у дипломатов, актеров, общественных деятелей – и случая не было, чтобы что-нибудь переврал.

Анекдоты о Капитане рассказывались в его присутствии. Это был добродушнейший человек!

В пору моей бездомности Капитан предложил мне пожить у него. Жил он в помещении бывшей гостиницы «Боярский двор», превращенной в какое-то общежитие,—на Старой пдо-щади вблизи Ильинских ворот. Комната была у него довольно большая с глубоким альковом. Я спал на диване возле письменного стола и каждую ночь слышал, как, укладываясь спать, Капитан швыряет свою чугунную ногу под кровать. Не всегда по утрам удавалось ему разыскать ее – нога терялась среди множества какого-то хлама. И тогда раздавался печальный тенорок Капитана:

– Миндлинчик, посмотрите, пожалуйста, под кроватью, где там моя нога? .....

Над маленьким рабочим столом висела полка с сойкинским изданием Киплинга. Никаких других книг у Капитана в комнате не было. Но Киплинга он читал на ночь, даже когда приходил домой пьяным.

Ему была знакома вся Москва. Это он ввел меня к художнику Георгию Якулову, который его любил и сам дружелюбно рассказывал в присутствии Капитана истории его похождений. Любил его и Кольцов. Капитан почему-то называл его «коль-цевизмом», подобно тому, как Алексея Николаевича Толстого называл «рабоче-крестьянским».

«Рабоче-крестьянским графом» – Толстого, собственно, назвал Маяковский. Прозвище это на время стало крылатым. Но Капитан сократил его и, по крайней мере, в двух редакциях – «Накануне» и «Огоньке» – Толстого (разумеется, за глаза) называли просто «рабоче-крестьянский». Любил так называть его и Кольцов.

Двадцатые годы были годами расцвета Капитана Чугунной Ноги. Долгие годы мы с ним вообще не видались,– думаю, что жилось доброму и уже старому Константину Георгиевичу нелегко. Изредка то там, то здесь я встречал его немудреные заметки за подписью «К. Григорьев».

Мы встретились е ним, кажется, в 1942 году в Москве, вскоре после разгрома гитлеровских войск под Москвой; Я пришел за бумагой в профсоюзный комитет и неожиданно встретил там старенького, милого, доброго Капитана Чугунную Ногу. Он рванулся ко мне, весь светясь радостью, добротой, дружелюбием.

Он был худ, хил, стар, уже с трудом тащил свою чугунную ногу – в профсоюзе занимался какой-то общественной работой. И все допытывался – помню ли я, не забыл ли я давнишние ночевки у него в «Боярском дворе»?

Мы условились еще встретиться, но не встретились. Годы были военные, а до мирных Капитан Чугунная Нога уже не дожил.

10. Путешествие в Миргород.– В Полтаве в доме и в семье В. I. Короленко.– Ленинградское наводнение.

Подписывая в набор какой-то мой очерк, Кольцов поднял на меня укоряющие глаза:

– Все вы пишете о Москве да о Москве. В лучшем случав о Петрограде. Как будто нет других интересных мест. Поехали бы куда-нибудь.

Мы стали с ним думать – куда бы мне поехать, о каких местах написать? На Нижегородскую ярмарку? Писали уже о ней! В Среднюю Азию? Далеко. Дорого. Мосполиграф не даст денег на такую поездку.

– В Миргород,– предложил я.– Поеду и посмотрю: что такое гоголевский Миргород сегодня.

Кольцову идея понравилась. И я отправился в Миргород.

Казалось неправдоподобным, что Миргород, где поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, существует сегодня. Невозможно было представить себе Миргород как советский город. Миргород оставался в памяти как поэтический образ, а не как «населенный пункт» Советской России. По правде сказать, даже не верилось, что Миргород не вымышлен Гоголем. Советская власть в гоголевском Миргороде? Нет, это никак не укладывалось в воображении. И тем не менее есть на свете советский городок Миргород! Да-да, тот самый, где поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, где никогда не просыхает славная миргородская лужа, где свинья похитила жалобу из поветового суда, где... ну и так далее.

Путь в Миргород лежал через Полтаву, и по совету Кольцова я остановился в Полтаве, чтобы побывать в доме и в семье Владимира Галактионовича Короленко.

Мне еще в Москве посоветовали разыскать в Полтаве журналиста Розовского. Он несколько раз присылал в «Огонек» статьи о том, как живут вдова и наследники Короленко, но печатать эти статьи было невозможно! Как ни пытались отредактировать их – не удавалось. Бог знает, какой вздор писал этот Розовский. Но помимо статей присылал он и фотографии. Две или три фотографии Розовского были помещены в журнале, и . это давало мне основание обратиться к нему с просьбой снять для меня номер в гостинице.

Он оказался невообразимо шумным, суетливым, всех и каждого задирающим человеком лет тридцати пяти, небритым, в кепке, которую не снимал даже во время еды. Номер в гостинице он снял для меня, устроив скандал, грозя директору гостиницы всевозможными бедами, если номер мне почему-либо не понравится. Я не знал, куда мне деваться от его опеки. Стоило нам прийти с ним в ресторан, он тотчас поднимал шум, требовал, чтобы нам подавали в первую очередь и накормили лучше, чем прочих, так как, мол, пожаловал «человек из Москвы». Я отказался показываться в его обществе, но, увы, избавиться от него так и не смог. Он подстерегал меня на каждом шагу. Когда я шел по улице, Розовский следовал за мной по пятам, встречал каких-то своих знакомых, судя по всему – недругов, громко на всю улицу грозил свести с ними счеты, показывал на меня и кричал, что я затем и приехал из Москвы, чтобы помочь ему отомстить обидчикам. Не знаю, кто и чем его обижал, но все мои симпатии были на стороне недругов этого человека. Избавиться от него удавалось только в ночные часы.

Я решил, что в дом Короленко пойду один, ни в коем случае не с Розовским. Однако Розовский знал, что я должен быть в семье Короленко. Он пространно и хвастливо рассказывал о своих будто очень добрых и близких отношениях с писателем.

Я встал очень рано, не завтракая, чтобы Розовский меня не застал, побежал в парк, погулял и оттуда направился на улицу Короленко. Прежде она называлась Садовой. Ветви деревьев но обе стороны ее смыкались над головой. Немощеная улица весело заросла высокой травой, стебли травы пробивались между досками деревянного тротуара. Я легко нашел маленький одноэтажный особнячок с медной дощечкой на дверях: «Владимир Галактионович Короленко».

Всего два с половиной года назад писатель, которого называли «совестью русской литературы», жил в этом доме.

Я позвонил. Еще прежде, чем мне открыли, я вспомнил, как в 1918 году, в день 65-летия В. Г. Короленко, группа очень молодых литераторов, делавших в глубокой украинской провинции крошечную газету «Друг народа», отправила вот сюда, в этот дом, по адресу юбиляра поздравительную телеграмму: «Легче жить, когда живет Короленко».

Сколько мы тогда ни придумывали, так и не смогли придумать другого текста.

В дом впустила меня Софья Владимировна – дочь писателя. Я приготовился объяснить, кто я и с какой целью пришел. Не успел раскрыть рта, как из-за спины Софьи Владимировны показалась голова Розовского – разумеется, в кепке. Боже мой! Он был уже здесь и черт знает что успел наговорить обо мне! Во всяком случае, о моем приходе были предупреждены. По счастью, в семье Короленко знали Розовского, относились

к нему с иронией, и, несмотря на то, что я был представлен вдове и двум дочерям Короленко Розовским, у меня очень быстро установились добрые отношения с хозяйками этого дома.

Правда, первое посещение из-за Розовского было довольно неловким. Розовский непрерывно хвастал заслугами перед Владимиром Галактионовичем. Как-то, уже больной, Короленко по– ' просил Розовского отнести на почту письмо. И Розовский отнес.

Он очень гордился этим. Он считал доблестью, что отправил письмо Короленко, а не присвоил его.

– Ведь это был автограф знаменитого Короленко! Ого! Я же мог сохранить его у себя. Понимаете, письмо Короленко! Шутка сказать! А я не оставил. Отправил!

Розовский с таким гордым видом оглядывал всех сидевших за большим чайным столом, что даже вдова Короленко, Авдотья Семеновна, не выдержала – рассмеялась.

Я попробовал было возмутиться, сказал что-то резкое, но Авдотья Семеновна шепнула:

– Не обращайте на него внимания. Он просто не понимает.

После завтрака, улучив минуту, когда Розовский о чем-то шумно рассказывал Софье Владимировне, Авдотья Семеновна тихо сказала:

– Приходите вечером, часиков в пять. Если он появится, я выпровожу его, а с вами мы побеседуем.

Не знаю, как она выпроводила Розовского. Но в течение нескольких дней, что я прожил в Полтаве, мне удавалось ежедневно проводить в семье Короленко по три, по четыре часа. Я просматривал вместе с Авдотьей Семеновной или Софьей Владимировной архивы писателя, гулял с ними по саду за домом, сиживал с вдовой на крылечке, слушая ее очень интересные рассказы о муже. Вместе с Софьей Владимировной я подолгу выстаивал перед книжными полками библиотеки В. Г. Короленко, иногда прочитывал дарственные надписи на книгах писателей – друзей Короленко, беседовал о Ромене Роллане, чьим романом «Кола Брюньон» увлекались тогда обе дочери Короленко,– и ни разу, ни разу Розовский не являлся сюда при мне!

Два с половиной года прошло после смерти писателя, а еще далеко не весь его архив был разобран. В грудах дневников, писем, неизданных очерков, рассказов жил еще неизвестный читателям Короленко.

Жил он даже в пометках на присланных ему книгах.

Софья Владимировна показала пометки Короленко на книге стихов Ильи Эренбурга.

Авдотья Семеновна наШла в архиве Покойного мужа небольшой листочек, исписанный с двух сторон стихотворными строчками по-украински. Почерк – Владимира Галактионовича, но стихотворение знакомое всем – не короленковское. Вариант народной украинской песни «Думка», песни о знаменитой Сорочинской трагедии. В 1905 году полтавский губернатор Ахшарумов зверски расправился с Сорочинскими крестьянами, расстрелял каждого десятого. С той поры появилась в народе «Думка» – песнь о народном горе. Вся Украина распевала ее, никто не сомневался, что «Думка» народная песня.

После находки рукописи в архиве В. Г. Короленко исследователи поехали в Сорочинцы, разыскали стариков кобзарей и вот доискались.

«Думку» сочинил Короленко и текст ее передал кобзарю Кравченко. С той поры и пошла гулять по Украине «Думка». Не отыскалась бы в архиве писателя рукопись – так и считалась бы до сей поры «Думка» сочиненной самим народом.

Меня поразили сделанные рукой В. Г. Короленко пометки на черновиках некоторых из его писем: «Использовать для рассказа». «Использовать».

В Москве я рассказал об этом Кольцову.

Михаил Ефимович призадумался:

– А знаете, после наших писателей не останется таких писем. В наши дни эпистолярное искусство умирает. В наши годы люди вообще мало переписываются друг с другом. Больше – по-деловому.

Подумал и добавил очень серьезно:

– И дневников не останется после современных писателей. Дневников тоже сейчас не ведут.

Этот разговор с Кольцовым припомнился несколько лет спустя. Владимир Германович Лидин как-то рассказывал:

– На днях ездили мы с Оренбургом в Троице-Сергиевскую лавру и в поезде говорили о переписке писателей. Сейчас редко кто переписывается. Писательской переписки от современников не останется!

Я прожил в Полтаве неделю. В последние дни Розовский не появлялся. Было похоже, что Авдотья Семеновна посоветовала ему оставить меня в покое. Но в канун моего отъезда в Миргород Розовский снова влетел ко мне.