Текст книги "Необыкновенные собеседники"

Автор книги: Эмилий Миндлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

– Ты помнишь,– спрашивал он в один из таких приездов,– ты помнишь картину «Красин» во льдах» в желтой ореховой раме, что висела в кают-компании над пианино?

Еще бы я не помнил ее!

– Теперь она висит, понятное дело – временно, в моем кабинете на судостроительном заводе.– Павел Акимович усмехнулся: – Так сказать, дали на сохранение, пока «Красин» переделают за границей. Потом снова ее повесят в новой кают-компании «Красина». Надо полагать, тоже над пианино.

Мы беседовали с Павлом Акимовичем за круглым столом, на котором разложен весь мой красинский домашний музей...

Вот папка с листками бюллетеней – я выпускал их во дни похода. На некоторых еще сохранились мои отчаянные мольбы карандашом: «Товарищи! Не срывайте бюллетеней!»

Их срывали, чтобы сберечь на память.

Вот написанное карандашом заявление группы кочегаров «Красина» с просьбой разрешить им пойти по льдам на помощь Чухновскому... Груды фотографий, запечатлевших быт на борту корабля, события экспедиции... Вот кусочек оболочки дирижабля «Италии»... Матросская ленточка с корабля «Монте-Сервантес»... Она напоминает о том, что спасенный «Красиным» у берегов Шпицбергена корабль «Монте-Сервантес» ровно через год погиб в водах Магелланова пролива... Поистине, у кораблей, как у книг, у людей и песен, своя судьба... А вот и книги о красин-ском походе на всех языках Европы... Карта Шпицбергена и

Семи Островов – подарок Адольфа Гуля... И наши красинские удостоверения, подписанные Эгги и Самойловичем... И даже меню банкета в честь красинцев в Ставангере...

Павел Акимович вытащил из бумажника и положил поверх моих красинских реликвий квадратный кусок ватманской бумаги с нарисованной тушью большой буквой «Л» над тремя взаимно пересеченными дисками. Вензель атомного ледокола «Ленин»! Этим вензелем ныне украшены спинки стульев в кают-компании, в курительной комнате, в каютах, клубе, обширной столовой атомохода «Ленин». А когда в 1962 году я был гостем на атомоходе,– увы, уже в отсутствие ушедшего на покой Павла Пономарева,– обедая в огромной, роскошной кают-компании «Ленина», при взгляде на вензель, украшающий спинку кресла, я вспомнил давнишнюю нашу беседу с Пономаревым. Я вспомнил квадрат ватманской твердой бумаги с вензелем атомохода в руках капитана и фразу Пономарева:

– Приедешь когда-нибудь ко мне на атомный ледокол, может быть, еще вместе поплаваем... увидишь тогда этот вензель уже не на бумаге, а на стульях, на одеялах...

Увидел. Только Пономарева на «Ленине» уже не застал.

XI

На борту атомохода «Ленин» я побывал в один из тех восьми дней июня 1962 года, которые прожил на «Красине» во время его стоянки в Мурманске.

Капитан и команда «Красина» пригласили меня посетить корабль.

И вот я снова на борту корабля, покинутого мною за 34 года до этого. Знаменитый ледокол неузнаваем. Знакомым остался только одутловатый его корпус: нет больше старого двухтрубного «Красина», по фотографиям известного всему миру. Машины ныне однотрубного корабля работают на жидком топливе. Прежние шестьдесят четыре кочегара заменены одиннадцатью котельными машинистами, они лишь наблюдают за приборами и автоматикой. Я вспомнил некогда черное оглушающее машинное отделение корабля и, затаив дыхание, смотрел на сверкающие белизной машины. Двухместные матросские каюты вместо многоместного кубрика. Посадочная площадка для вертолета. Ярусами наращенные надстройки на палубе. Да, не узнать нашего старого «Красина»!

Мы сидели с капитаном в его каюте. Как раз на уровне палубы этой каюты был в мое время верхний мостик. Здесь, тогда еще журналист – участник спасательной экспедиции, я нес свою вахту. Отсюда по указанию вахтенного штурмана бежал на корму – проверять скорость судна по счетчику лага...

Капитан Чухчин показал мне свою переписку с бывшим матросом «Красина» Шкредиковым, призванным в армию. Шкредиков писал своему бывшему капитану, что в воинской части «блюдет красинские традиции долга и морали». Меня пригласили на стоявший на рейде в Кольском заливе атомный ледокол «Ленин». Дублер-капитан (впоследствии он стал третьим по счету капитаном атомохода) Ю. С. Кучиев, служивший одно время на «Красине», рассказывал: на новом флагмане советского ледокольного флота «Ленин» свято чтут традиции бывшего флагмана «Красин». И на всех других кораблях, на которые меня приглашали—«Мелехове», «Ленинграде», «Капитане Белоусове» – рассказывали: обсуждая вопросы морали, поведения человека, команды вспоминают традиции «Красина». Обращение к традициям «Красина» помогает арктическим морякам... На каждом из кораблей еще работал кто-нибудь из старых кра-синцев. Но не настолько старых, чтобы помнить наш поход 1928 года. Увы, и на самом «Красине» я не застал уже ни одного из участников спасательной экспедиции.

Но вот в один из тех незабываемых дней июня к борту «Красина» в Мурманском порту пришвартовался знаменитый дедушка ледокольного флота «Ермак», легендарный корабль адмирала Макарова. Старый «Красин» был копией «Ермака» – я видел снова так хорошо знакомый мне двухтрубный корабль... С борта «Ермака» на борт «Красина» перекинули трап. Мы с капитаном Чухчиным перешли на борт корабля-соседа. Там в капитанской каюте еще стояла широкая кровать адмирала Макарова – никелированная с шишечками кровать, такая нескладная, неуклюжая в корабельной каюте!

Четвертый помощник капитана «Ермака» В. В. Смирнов ввел Д. Н. Чухчина и меня в кают-компанию доживавшего свои последние месяцы ледокола. Я вдруг увидел себя в старой кают-компании «Красина» 1928 года... Здесь все было так, как у нас тогда. Машина времени стремительно перенесла меня на тридцать четыре года назад. Сейчас войдет начальник экспедиции Самойлович и будет спрашивать, не видел ли кто-нибудь его потерянную фуражку. Сию минуту гидролог Березкин огорчит нас сообщением, что за последние сутки нас отнесло на столько-то миль в сторону от острова Брока...

Слева в углу по правому борту зеленел мой полукруглый диван. Мой диван, на котором, скрючившись в неудобной позе, я провел все солнечные арктические ночи спасательного похода. Это был мой диван! Я рывком бросился к полукруглому угловому дивану и упал на него. Глаза мои были закрыты. За бортами корабля слышался ледовый грохот. Было лето 1928 года. Мы искали затерянных в Арктике аэронавтов. Молодость моя вернулась ко мне...

Когда я открыл глаза, кают-компания была пуста. Два старых арктических моряка, поняв мое состояние, на цыпочках вышли из кают-компании...

АЛЕКСАНДРА

КОЛЛОНТАИ

I

В двадцатые годы в Москве открылось корреспондентское отделение газеты «Ленинградская правда». Руководили им Михаил Левидов и старый петербургский журналист, знакомый всем литераторам Василий Регинин.

Поездка народного комиссара по иностранным делам Г. В. Чичерина за границу была одним из самых важных событий международной жизни в 1925 году.

Когда стал известен день возвращения Г. В. Чичерина из-за границы, Левидов и Регинин решили показать «класс» газетной работы – послать корреспондента «Ленинградской правды» встретить Г. В. Чичерина на границе и беседу с ним передать с пограничной станции непосредственно в Ленинград. В день приезда Чичерина в Москву ленинградская газета с интервью народного комиссара по иностранным делам должна была уже продаваться не только на улицах Ленинграда, но и Москвы!

Главным московским корреспондентом «Ленинградской правды» по международным вопросам был в эту пору я, мне и поручили встретить Г. В. Чичерина на границе. До этого наши журналисты еще не встречали народных комиссаров на пограничных станциях, да и народные комиссары очень редко ездили за границу.

Так-то я и отправился в Себеж – километрах в сорока от арки на границе нашей страны и буржуазной Латвии.

Себеж показался мне отвратительной станцией. Унынием веяло от серого бревенчатого домика с мутными окошками на уровне выщербленного перрона. В зальце первого класса за высокой стойкой буфета восседал пыльный зеленобородый еврей. Один глаз его был дремотно закрыт, другой —■ выцветший и печальный – охранял подозрительные закуски на стойке.

Зал таможенного досмотра на станции походил на помещение старого воинского присутствия с желтыми деревянными скамьями – сумеречный, пустынный. Таможенники без дела слонялись по станции. Поезд из-за границы приходил на станцию Себеж раз в сутки и так же раз в сутки останавливался здесь поезд из Москвы за рубеж. Пассажиров бывало немного, и большую часть суток таможенникам нечего было делать.

На станцию из Риги сообщили, что Чичерин на сутки задержался в латвийской столице, и мне, стало быть, предстояло в Себеже заночевать. Начальник станции любезно предупредил меня, что нынче рижским поездом едет в Москву полпред СССР в Норвегии Александра Михайловна Коллонтай. Как журналист я уже беседовал до этого несколько раз с Александрой Михайловной. И когда пограничники выехали встречать рижский поезд у пограничной арки, я отправился с ними.

Поезд из Риги, пройдя под аркой с надписью «Добро пожаловать», обращенной к границе, остановился на две, на три минуты – впервые на советской земле. С этим поездом спутники мои – пограничники – возвращались на станцию Себеж. Я вошел в международный вагон. Он был почти пуст. В глубине коридора – одинокая фигура пожилого мужчины с сигарой во рту, поближе к выходу у окна – Александра Михайловна. Я подошел и напомнил ей о наших встречах в Москве. Сначала она решила, что я также возвращаюсь из-за границы домой, и поразилась, услыхав, зачем я тут, на границе. Как! Журналист выезжает на самую границу встречать народного комиссара по иностранным делам!

– Я не знала, что наши газеты уже так работают. Скажите пожалуйста! Да это прямо по-американски!

Александра Михайловна оживилась: должно быть, ее ожидают многие перемены в московской жизни. Она давно не была в Москве, очень соскучилась и с нетерпением ждала увидеть все новшества. Возвращалась она из Норвегии, но кружным путем – через Берлин. В Берлине ей надо было побывать по литературным делам. Там печатался перевод на немецкий язык ее старой книги «Любовь пчел трудовых». Издатель просил просмотреть перевод и написать к нему предисловие.

Сорок минут, что поезд шел от границы до станции Себеж, она говорила о Норвегии. Я признался, что ни одна страна за нашими рубежами не привлекает меня так, как Норвегия. Мое поколение с юности увлекалось норвежской литературой. Никого из западноевропейских писателей мы не любили с такой привязанностью, как Ибсена, Бьернсона и Гамсуна. Знаменитые сборники новейших произведений скандинавской литературы «Фиорды», выходившие в Петербурге, зачитывались юными читателями моего поколения до дыр. Мы хорошо знали Банта, Стриндберга, Ионаса Ли, не говоря уже о великих авторах «Дикой утки», «Сюневе Сольбакен» и «Пана».

Александра Михайловна сказала, что для русских не случайно увлечение скандинавской литературой, особенно норвежской. Норвежские характеры во многом родственны русским. И стала говорить о Норвегии – как красива и ни на одну страну не похожа Норвегия. Норвегию узнала давно – впервые задолго до революции. Она вспомнила о каком-то удивительном деревянном соборе в Трондьеме – самом древнем в Европе памятнике деревянного зодчества. И о том, что в России на севере сохранились хотя и не такие древние, но такой же пленительной красоты памятники русского деревянного зодчества. Нигде в Европе, кроме России и Норвегии, подобного ничего не увидишь. И вот еще одно доказательство духовной близости норвежцев и русских!

Она повторила, что нигде за границей норвежские писатели не пользуются такой популярностью, как в России. Это понятно. В русском национальном характере много черт, свойственных национальному характеру норвежца. Но, по ее мнению, больше всего общего между женщинами – русскими и норвежскими.

Для меня неожиданно прозвучали ее слова, что даже в царской России средняя русская женщина была менее подавлена мещанскими предрассудками, чем средняя европейская «бур-жуазка»... за исключением только норвежки! Даже женщине-писательнице, по крайней мере в начале литературного пути, приходилось куда труднее в Европе, нежели в царской России! Конечно, цензурный гнет был одинаков для писателей обоего пола. Но предубеждение против «женской» литературы в России было слабее, чем в западных странах. До революции жен-щин-писательниц в России было больше, чем даже в Германии!

В тогдашнем разговоре с Александрой Михайловной я вспомнил – в подтверждение ее правоты,– что еще мальчи-ком-гимназистом, в уездном городе на юге России, почти ежедневно забегая в общественную библиотеку, которой много лет кряду заведовал мой отец, слышал имена известных уже тогда русских писательниц – Христины Алчевской, Вербицкой, Щеп-киной-Куперник... Александре Михайловне не понравилось, что я позволил себе поставить рядом имя Вербицкой с именем «ее милой Танечки». Я не сразу понял, о какой «ее милой Танечке» речь. И удивился, услыхав, что Коллонтай – давний друг Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник и что Александра Михайловна радуется предстоящей встрече с Танечкой. И тут я опять совершил бестактность, воскликнув: «Как! Разве Щеп-кина-Куперник еще жива?» Имя этой писательницы очень давно не появлялось в печати, возродилось оно позднее. По. моим представлениям, Щепкиной-Куперник, если она жива, должно было быть ужасающе много лет. Ведь она была уже всероссийски известной писательницей в годы моего раннего детства! Тогда я еще не знал, что правнучка знаменитого русского актера Щепкина уже в 16 лет выходила на сцену Малого театра раскланиваться, как автор только что сыгранной пьесы.

Александра Михайловна заметила, что Татьяна Львовна Щепкина-Куперник благополучно здравствует и работает и, кстати сказать, чуть-чуть моложе самой Александры Михайловны. О, боже мой! А ведь Коллонтай в 1925 году, когда мы встретились в Себеже, было всего 53 года! – далеко еще не старая женщина! Я готов был на ходу поезда от смущения выскочить из вагона. ^

Лет восемь спустя я не только познакомился с Татьяной Львовной Щепкиной-Куперник, но жена и я подружились с ней и с ее мужем Полыновым. Щепкина-Куперник бывала у нас в келье Страстного монастыря – нашем тогдашнем жилище, а мы у нее на Тверском бульваре – по соседству с монастырем. Татьяна Львовна жила тогда у своей приятельницы – дочери Ермоловой, в квартире великой русской актрисы. Маленькая, как подросток, шестидесятилетняя Татьяна Львовна всегда охотно и живо рассказывала о том, как, по ее собственному выражению, была «белой вороной в Петербурге» и какие это причиняло ей неудобства – и о том, как в Париже тратилась на особое платье, чтобы ехать в нем на обед к Эдмонду Рустану в его роскошный замок, и, разумеется, о своих встречах с Чеховым. Всегда любой рассказ о нем Татьяна Львовна заканчивала признанием, что до сих пор никак не привыкнет к мысли о Чехове, как о великом, о гениальном писателе. Мол, великий Чехов – это кто-то другой, не тот, кого она знала. А тот, который часто подтрунивал над ней и даже заказал однажды визитные карточки «Татьяна Львовна Стружкина – Галилеева»,– тот просто милый, талантливый, прелестный «наш Антон Павлович». Никак не сочетались ее воспоминания о «милом, пре* лестном нашем Антоне Павловиче», авторе таких милых вещичек в журналах, с представлением о великом, о гениальном. Даже когда смотрит сейчас «Три сестры» или перечитывает «Дуэль», у нее такое чувство, будто нынешние чеховские «Три сестры» и нынешняя чеховская «Дуэль» – другие какие-то, не те, которые она смотрела и читала когда-то при жизни «милого, прелестного нашего Антона Павловича».

Мне и в голову не приходило расспрашивать Щепкину-Ку-перник о ее дружбе с Коллонтай. Может быть, потому, что Александра Михайловна в тридцатые годы была жива, а наибольший интерес мы все-таки проявляем к ушедшим от нас.

Но возвращаюсь к беседе в поезде с Александрой Михайловной... Я здорово был смущен неудачным своим восклицанием насчет старости Щепкиной-Куперник, которая оказалась моложе моей собеседницы. Коллонтай, должно быть, поняла мое состояние и пожалела меня. Поправляя клетчатый платок на плечах, она снова заговорила о близости, родственности характеров норвежских и русских женщин. По ее мнению, девушки и женщины Генрика Ибсена, Бьерстьерне Бьернсона и Кнута Гамсуна кажутся европейцам и американцам такими же странными и так же дивят их своими поступками, как девушки и женщины Достоевского, Льва Толстого, Тургенева. Европеец и пушкинскую Татьяну не понимает. А вот норвежец поймет. Особенно норвежка ее поймет.

Вот тут я и поведал Александре Михайловне, что еще юношей восемнадцати лет, увлеченный Ибсеном, написал сочинение «Женщины и девушки Ибсена».

–4 Вот как! Но название вашей работы напоминает сочинение Генриха Гейне «Женщины и девушки Шекспира».

Я [ подтвердил, что именно под влиянием сочинения Гейне и задувал своих «Женщин и девушек Ибсена».

– О, да вы не на шутку, оказывается, интересовались Норвегией! Вот бы вам побывать в Норвегии!

Мне побывать в Норвегии! В 1925 году это казалось так же несбыточно, как и надежда побывать на Луне! Ни на мгновение не поверил бы я тогда, что пройдет три года – только три года! – и именно с ней, с Александрой Михайловной Коллонтай, встречусь в Норвегии.

В Себеже Александра Михайловна предложила пройтись. Впервые после долгой разлуки снова на Родине. Ходили с ней по перрону, пока в таможне шел досмотр багажа пассажиров.

Она расспрашивала о новостях литературной жизни в Москве. О чем спорят на шумных диспутах? Судя по московской печати, больше всего о театре. В споре Луначарского и Семашко о «Великодушном рогоносце» у Мейерхольда она на стороне Николая Александровича Семашко. Ей странно, что Анатолий Васильевич осуждает «Великодушного рогоносца». Николай Александрович в своем отзыве о спектакле поднимает общие вопросы любви и отношения к женщине. Тут Александра Михайловна целиком на его стороне.

Я гулял с ней по себежскому перрону, с интересом слушал ее и в то же время тревожился о завтрашнем дне: удастся ли, успею ли за время стоянки поезда Рига – Москва передать в Ленинград свою беседу с Г. В. Чичериным? А главное – примет ли меня Чичерин на самой границе? Вместится ли беседа в сорок минут – между пограничной аркой и станцией Себеж?

Поезд, которым Коллонтай возвращалась в Москву, должен был вот-вот отойти. Мы попрощались. Она вошла в свой вагон. Перрон опустел.

Я поплелся искать пристанища в рекомендованном мне домике вблизи станции. Бог знает, что это был за домик и что за странный его одинокий хозяин со старой служанкой! За небольшую плату сдавались здесь койки с постелью в общей комнате, очень большой. Но что за подозрительные люди провели со мной ночь под общим кровом! Они приходили и уходили среди ночи, перешептывались по-русски и не по-русски, мешали спать. Без сна я провел эту ночь в беспокойной комнате, чуть свет потащился на станцию, а в полдень снова отправился к пограничной арке.

Чичерин ехал в отдельном салон-вагоне. Я застал его одного. Забросив ногу на ногу, он сидел за круглым столом салона спиной к окну. До этого я видел его только однажды в кабинете Михаила Левидова в здании Наркоминдела. Левидов заведовал иностранным отделом советского телеграфного агентства – РОСТА – и одновременно московской редакцией «Накануне». Отправляя дипломатической почтой материалы в Берлин, я заходил попутно к Левидову. В одно из таких посещений, сидя в левидовском кабинете и беседуя с ним не столько о наших редакционных делах, сколько о музыкальной тогда новинке в Москве – «Персимфансе» – о первом симфоническом ансамбле без дирижера,– я и увидел Чичерина. Позднее я видал его в кабинете Левидова еще раза три-четыре.

Народный комиссар по иностранным делам зашел к Левидову за какой-то справкой. Только переступив порог кабинета, он начал с вопроса: «Вы не знаете, где тут у нас?..» Чичерина интересовали какие-то бумаги. Левидов поднялся и вместе с ним вышел, чтобы помочь ему их найти. Недоумевая, я еле дождался его возвращения.

– Слушайте, неужели нарком не мог вызвать вас к себе? Сам бродит по помещению, ищет какие-то справки?

– Знали бы Георгия Васильевича, не спрашивали бы!

Чичерина, так же как и Коллонтай, изумило, что журналист

выехал на границу встречать его. Но когда узнал, что московским отделением «Ленинградской правды» заведует Михаил Левидов, еще более того удивился. Ведь Левидов еще два года назад заведовал московской редакцией «Накануне». Чичерин сказал, что эта газета сделала полезное дело. Полюбопытствовал, где теперь Алексей Толстой – «накануневец», в Москве он или в Ленинграде, и что делают Ключников и Потехин? С каждой минутой поезд приближался к станции Себеж. До Себежа надо «взять» у Чичерина беседу. Но не перебивать же его! А время все шло, шло...

И все-таки обошлось. Беседа была «взята». И за время стоянки поезда в Себеже передана в Ленинград в редакцию «Ленинградской правды». Когда через сутки поезд прибыл в Москву и Чичерина на Рижском вокзале встречали дипломатический корпус и красноармейцы почетного караула, в киосках вокзала уже продавалась «Ленинградская правда» с огромной – на полную газетную полосу – беседой «специального корреспондента с наркомом по иностранным делам Г. В. Чичериным».

С Коллонтай я снова встретился на каком-то приеме при" Она уже побывала в Мексике

в Норвегию, и встреча про-

ie долго. Александру Михай-

–♦ Ну что, поговорили тогда с Георгием Васильевичем? – Не забыла о Себеже, даже помнила, что именно тогда привело меня |на государственную границу.

Очень ее занимала «американская», как она выражалась, оперативность советского журналиста. И когда еще два года спустя встретила меня в Норвегии, опять, улыбаясь, заговорила о том, как я поджидал Чичерина на границе.

Но в Норвегии было не до улыбчивых разговоров о журналистской работе. Встреча в Норвегии – встреча после арктического спасательного похода советского ледокола «Красин». Уже овеянный всемирной славой наш корабль-герой, корабль-спаситель возвращался из Арктики к берегам Европы. В Ставангере он должен был стать на ремонт. 11 августа 1928 года в десятом часу утра мы подходили к Ставангеру. «Красина» встречали толпы людей на скалах фиорда. Грохотало «ура», слышались возгласы «спасибо», приветственное пение с лодок, окруживших наш расцвеченный флагами ледокол.

За несколько дней до Ставангера мы уже знали, что нам готовят триумфальную встречу. В Норвегию съехалось множество корреспондентов большинства стран Европы. Из Осло были пущены специальные поезда – они доставляли в Ставангер людей, желавших встретить ледокол «Красин». Две телеграммы были получены нами еще в заполярном Тромсе. Одна подписана губернатором Смедсрудом и бургомистром Миддельтоном. В ней сообщалось, что в честь участников экспедиции город Ставангер готовит торжественный банкет. Другая телеграмма от председателя комитета рабочих по встрече нашего корабля – Ульсена-Хагена. Рабочие города приглашали нас в Ставангер-ский народный дом.

11 августа —за два часа до Ставангера – жители Ставангера встретили «Красин» на двух разукрашенных флагами судах – «Сауде» и «Нельмланд». На «Нельмланде», не умолкая, играл духовой оркестр. С «Сауде» запускались цветные ракеты. С шумом разрывались приветственные хлопушки. Воздух над малахитовой гладью фиорда был полон норвежских песен. Чем ближе к Ставангеру, тем больше яхт, лодок, ботов навстречу

нам. Все многолюднее берега, все гуще цветение красно-сйних норвежских флагов над островерхими кровлями.

В 10 часов утра, не доходя до причала, «Красин» остановился. Отдали якоря. Мы все^столпились на палубе, рассматривая еще незнакомый город с каким-то мышиного цвета /большим собором. Минут через тридцать к правому борту подошел катер. По парадному трапу поднялась на борт Коллонтай. Лицо ее сияло от гордости. Триумф «Красина» был триумфом страны, которую Александра Михайловна представляла в Норвегии. Она выглядела еще более счастливой, чем каждый из нас. Начальник экспедиции профессор Р. Л. Самойлович представил ее собравшимся красинцам, и Коллонтай обратилась к нам с очень короткой речью. Она просто сказала, что гордится «Красиным», красинцы совершили великое дело, Родина шлет нам привет и благодарит за подвиг, совершенный во льдах.

–■ Спасибо вам всем, товарищи. Вы помогли нам, советским представителям за границей, а нашему посольству в Норвегии особенно!

Самойлович начал представлять нас Александре Михайловне. Когда очередь дошла до меня, Александра Михайловна удивленно воскликнула:

– Вот те на! Старый знакомый!

Поначалу вообразила, что я прибыл сюда из Москвы – встречать прославленный советский корабль. И даже промолвила что-то вроде: «Забираетесь, я вижу, все дальше и дальше. То на границу, а теперь уже и за границей встречаете».

Я поспешил объяснить, что вовсе не встречаю здесь «Красин», а сам красинец и участвовал в экспедиции.

– Ну вот видите, как счастлива ваша судьба! – Она вдруг лукаво заулыбалась: – Позвольте, позвольте, да ведь это вы мне рассказывали о женщинах и девушках Ибсена? Ведь вы? Правда? Постойте, где это было? Ну как же,– в Себеже, на границе!

Боже мой —не забыла. Даже о моих юношеских «Женщинах и девушках Ибсена» помнила.

– Ну мы еще увидимся с вами, увидимся!

В этот момент к борту «Красина» пришвартовался губернаторский катер. Самойлович, Орас и капитан корабля Эгги направились встречать новых гостей. Губернатор Смедсруд и бургомистр Миддельтон, оба в визитках и в черных шелковых цилиндрах, уже поднимались по парадному штормтрапу на «Красин». Смедсруд произнес несколько поздравительных слов, поклонился сначала Александре Михайловне, потом Самойло-вичу, сделал торжественный жест в сторону сгрудившейся на борту команды и уступил место бургомистру Миддельтону. Мидд^льтон был еще менее многословен. Сказал, что Норвегия восхищена благородством экспедиции «Красина», жители Ста-вангер|а горды тем, что «Красин» будет ремонтироваться у них, и приглашают всех участников экспедиции на следующий день в воскресенье на банкет в парке Бьергстед в таком-то часу. Когда гости отбыли, Коллонтай обеспокоенно спросила, есть ли у людей нашей команды приличные костюмы, чтобы пойти на банкет. Увы, у большинства не было ничего, кроме робы. Думал ли кто о банкетах, отправляясь в этот ледовый поход! А тут, на беду, день субботний, магазины закрываются рано, в воскресенье они вовсе закрыты, и Самойлович с Орасом отправились хлопотать, чтобы магазины готового платья в Ставангере не закрывались ни в субботний вечер, ни до полдня в воскресенье. Часа через два вся команда была спущена на берег – с приказом возвратиться всем в черных костюмах и в белых крахмальных рубашках с темными галстуками.

Владельцы магазинов готового платья в Ставангере никогда так бойко не торговали, как в этот день. Шутка ли —продать сто тридцать черных костюмов, сто тридцать белых крахмальных рубах, сто тридцать пар обуви, не считая перчаток, галстуков, безопасных бритв, носков и головных уборов – фетровых шляп и кепок!

III

Как все старые города, как и старая наша Москва, Ставангер подобен разрезу древесного ствола с возрастными кольцами. Город рос от центра к периферии. В центре – кафедральный собор XII века. В пруду посредине городского бульвара – лебеди, и у лебяжьего пруда, обнявшись, по вечерам гуляют голубоглазые тонкие девушки со светлыми пшеничными волосами.

Тишайший город с трехэтажными узкими островерхими домиками окружен фабриками. Шестьдесят семь знаменитых консервных фабрик, на них приготовляют сардины.

Ставангер называют Сардинополисом – Сардинным городом. Все – для сардины. Здесь также фабрики упаковочных материалов – жестяных коробок, ящиков для экспорта рыбы... Литографические мастерские выпускают красочные этикетки для коробок сардин.

Весной наступает сезон ловли мелкой рыбешки. Весной ста-вангерские газеты на первых страницах сообщают о ходе лова как о самом важном на свете. Если рыбешка пройдет мимо мест, где ждут ее ставангерские рыбаки, Ставангер останется без работы.

В год красинского похода рыба прошла мимо Ставангера. Бог знает, почему она миновала фиорды южной Норвегии! И тишина гремела на шестидесяти семи консервных фабриках сардинного города. Рабочим дали расчет после того, как исчезла последняя надежда на возвращение рыбы. Вдруг стали ненужными красочные жестяные коробочки,– нечего упаковывать. Литографы не получали заказы на известные всему миру красно-синие этикетки для экспортных ящиков. Наглухо заколочены ворота складов в порту, и безработные бродят скопом и в одиночку по пристаням. Иностранным судам нечего делать в порту Ставангера. Докеры вольны сколько угодно гулять, засунув руки в карманы.

В несчастливый для Ставангера год прибыл наш «Красин» в порт этого города роз и сардин. И все же сто тридцать участников красинской экспедиции сумели за два, за три часа хоть несколько оживить замершую было торговлю этого города с его пятьюдесятью тысячами жителей.

Мы, привыкшие видеть друг друга в полушубках и сапогах, в черной робе, вымазанной машинным масдэд*, к вечеру И августа с восхищением смотрели один на другого. Черт побери, поди узнай в этом джентльмене, облаченном в элегантную черную пару, кочегара или матроса палубной команды нашего «Красина»!

На другой день, в воскресенье, в час захода солнца к воротам загородного парка Бьергстед один за другим подкатывали городские такси и высаживали джентльменов в торжественных черных парах – матросов, кочегаров, машинистов, штурманов и, само собой разумеется, журналистов – участников экспедиции «Красина». Только капитан «Красина» Эгги и старший помощник Пономарев явились в парадной форме офицеров морского торгового флота.

Парк в скалах на берегу фиорда был полон – норвежцы пришли приветствовать красинцев.

Среди обомшелых скал в парке громоздились пирамиды просмоленных бочек – ставангерцы готовили иллюминацию в честь нашего «Красина». Но бочки должны были вспыхнуть – после банкета в большом, как манеж, деревянном здании ресторана. В зале с бревенчатыми стенами стол в ниде буквы «П»

был в(|сь осыпан цветами. Коллонтай вошла в зал под руку с губернатором Смедсрудом. Бургомистр вел Самойловичаи Эгги. Каждого из красинцев сопровождали к столу норвежцы. Суханова щ меня – редактор одной из ставангерских газет. Газета называлась «1 Мая», и номер ее, посвященный прибытию «Красина», сохранился в моем архиве. .

Когра заняли свои места за столом, Миддельтон постучал ложечкой о бокал – встал губернатор Смедсруд.

«Ведикий русский народ может гордиться своими сынами...»