Текст книги "Необыкновенные собеседники"

Автор книги: Эмилий Миндлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

Он говорил недолго. Смедсруд сказал все, что хотел, и поднял бокал. Мы чокнулись бокалами... с минеральной водой. В Ставангере спиртные напитки были запрещены. Сухой закон.

Смедсруду отвечала Александра Михайловна.

Ужин еще не был окончен, когда за окнами, открытыми в парк, на фоне уже померкшего неба взвились над старинным городом один, другой, третий яростные столбы огня. В пламени загремели пирамиды просмоленных бочек. Огонь шумно раскалывал твердую синеву ставангерской ночи. Огненные ветви качались и разбрасывали вокруг красные дрожащие тени. Они рассеивали по парку сладкую горечь горящей смолы.

Десерт еще не успели подать – потом! – губернатор предложил Коллонтай пройти на веранду. Следом за ними поднялись и мы. Кто остановился у раскрытых окон, зачарованный праздником огней над фиордом. Кто вышел за Коллонтай и Смедсрудом на веранду.

В свете пылающих просмоленных бочек, на плоском куске земли, перед верандой шумела толпа людей с факелами и флажками в руках. Омытые светом высокие ели теснили толпу. Сверху с веранды были видны тысячи поднятых кверху голов. Смедсруд сказал несколько слов народу и жестом указал на Коллонтай. Она поклонилась, за ней – Самойлович. Толпа, словно руководимая дирижером, стала требовать показать ей всех участников экспедиции. Смедсруд обернулся, приглашая красинцев подойти поближе к барьеру. Гидрограф Березкин, механик Ершов, кто-то еще из красинцев и я вдруг были подтолкнуты вперед. Я заметил, что Коллонтай стоит позади меня. Я отодвинулся, чтобы не заслонять ее.

– Ну уж нет! Вы – краеинец, вам и вперед. Сегодня они хотят видеть красинцев, а не послов.

– Красинцев целая сотня, Александра Михайловна. А советский посол один. И к тому же посол этот – вы.

Она улыбнулась и без слов, взяв под руку губернатора, осталась позади.

Через некоторое время мы вс^ возвратились в зал. Официанты уже ставили на столы подносы с сооруженными из пломбира кораблями, человеческими фигурками на льдинах, а на одном из подносов – самолет Бориса Чухновского среди ледяных торосов. По пути к столу на какое-то мгновение я снова оказался рядом с Коллонтай. Она предупредила вполголоса:

– Я хотела бы побеседовать с журналистами «Красина». Приходите завтра с товарищами.

На следующее утро мы пришли к ней втроем – Суханов, Южин и я. Нам троим предстояло в ближайшие дни выехать в Осло, а оттуда домой и по пути в Стокгольме посетить мать трагически погибшего во льдах шведского ученого Финна Мальмгрена. Мы не сомневались, что Александра Михайловна собиралась поговорить с нами о нашем визите к госпоже Мальмгрен.

Но Александра Михайловна не стала говорить о нашей поездке в Стокгольм. Ее интересовало только одно: как складывалась жизнь красинцев на их корабле?

– Рассказывайте подробности. Самое простое. Быт, отношения. Вы ведь недооцениваете, какое это имеет значение. Сами не понимаете, как важно знать все мелочи жизни на «Красине».

Она призналась, что ехала в Ставангер в праздничном настроении. Советское посольство в Осло засыпано поздравлениями. Ожидала встречи с красинцами с нетерпением, гордостью, счастливая, как именинница. Так и сказала: «Как именинница!» Советские люди на «Красине» представлялись ей маленьким обществом с прозрачной ясностью отношений. «Красин», совершивший свой подвиг во льдах, мнился ей образцом общества совершенных людей. Мол, красинцы стали уже такими, какими все люди станут при социализме или даже при коммунизме!

Она сидела в свободном домашнем платье, привалясь к спинке дивана, в просторном, но очень скромном номере провинциальной гостиницы и выжидательно глядела на нас. Видимо, ждала, что мы обрадуем ее подтверждением: да, у нас на «Красине» существовали отношения прозрачной ясности! Но мы были красинцы, все трое слишком близко стояли к событиям экспедиции и, как участники, вероятно, не могли быть достаточно объективны: стоящий вплотную к зданию не в состоянии оценить весь облик его целиком. Необходима дистанция, с которой смотрела на красинскую эпопею Коллонтай. У нас, участников, по крайней мере в то время, этой дистанции не было. И мы сказали Александре Михайловне, что, по нашему мнению, до прозрачной ясности отношений в коллективе экспедиции «Красина» было все-таки далеко!

Женственно красивое лицо ее вдруг потускнело. Она опустила голову.

– Александра Михайловна, но ведь экспедиция достигла успеха, несмотря на то, что прозрачной ясности отношений не было среди участников экспедиции! Понимаете, Александра Михайловна, несмотря!

Она подняла голову и с благодарностью взглянула на Южина. ^

– А ведь верно! Самое главное – результат. А результат удивительный. Вы знаете, товарищи, успех экспедиции «Красина» – это сильный удар по идеологии капитализма. Это успех морали социализма. О вашем походе будут много писать... Да нет, не только сейчас. Сейчас и так уже пишут во всех странах мира... Потом, после! Через десятки лет!

Сидела она печальная. Ей так хотелось верить, что «Красин», совершивший прекрасный акт гуманизма, был «в самом себе» маленьким плавучим островом коммунистических отношений между людьми! По-видимому, для нее коммунизм – это прежде всего общество высоконравственных, в высшей степени душевно благородных людей! Один за другим могут устаревать и отходить в историю лозунги и призывы. Но существует один, которому не страшно движение времени. И даже при самом полном всестороннем развитии коммунизма лозунг «Спешите делать добро! » будет наполнен великим смыслом.

Вот таким я почувствовал камень веры Александры Михайловны Коллонтай, когда она говорила с нами о красинском коллективе как о маленьком образце будущего общества коммунизма.

Пусть эта вера Коллонтай не характеризует коллектив ледокола «Красин». Но она характеризует саму Коллонтай.

Удивительная женщина. Одна из тех удивительных русских женщин, что всегда светили своей России! Аристократка, дворянка, с малого детства избалованная судьбой, одаренная природой и женским очарованием и силой недюжинного ума, человек огромной культуры – она мужественно порвала со своей средой, всю свою жизнь посвятила революции. Соратница Ленина, борец за равноправие женщин, трибун, агитатор, первая в истории женщина-дипломат, талантливая писательница – как дивно она сочетала в себе тончайшее изящество женщины со страстной, от самой души идущей верой в человеческое совершенство при коммунизме!

Я смотрел на нее и дивился ей fnM, в просторном и каком-то очень домашнем по обстановке номере провинциальной гостиницы в старом норвежском городе. У нее было еще пятнадцать минут для нас, потом придется ей прощаться с нами – до встречи в Осло.

– Только, знаете, задержались бы в Ставангере еще на не

сколько дней. Завтра я возвращаюсь в Осло с профессором Са-мойловичем и буду там занята по горло. Времени вам совсем не смогу уделить. А дней через пять приедете, помогу вам и с норвежской столицей познакомиться и смогу побеседовать с вами. "

Посоветовала хорошенько осмотреть кафедральный собор в Ставангере – прекрасный памятник готики XII века в Скандинавии.

И, улыбаясь, обернулась ко мне:

– Видите, вот вы и в Норвегии. А когда-то на станции Се-беж мечтали о ней. Я помню.

Суханов заинтересовался, что это была за встреча моя с Александрой Михайловной на станции Себеж.

– А это мы с ним там познакомились,– кивнула в мою сторону Александра Михайловна.

Она позабыла о более ранних встречах, но на тех ведь я бывал не один, а с другими товарищами по профессии. Но была и еще одна встреча с Коллонтай, очень давнишняя —в 1919 году, о которой Александра Михайловна даже не подозревала. Вот тут я рассказал, как и когда увидел ее впервые в родном своем городе на Украине, когда она вместе с Дыбенко выступала на митинге в актовом зале той самой гимназии, где я когда-то учился.

– Да что вы? В городе Александровске? В тысяча девятьсот девятнадцатом году? Да, да, я приезжала туда. И митинг в вашей гимназии? Тогда ведь в один день бывало по нескольку митингов. О, какие далекие времена!

Времена, в сущности, были не такие уж и далекие – назад тому девять лет! Но советской власти шел тогда второй год, в деревнях и на улицах городов еще пылали битвы гражданской войны и гадалки гадали на промасленных картах, долго ли еще продержится советская власть в России.

Коллонтай очень смутила девушек нашего города. По крайней мере тех, кто считал, что стыд-срам в революционное время сколько-нибудь прихорашиваться. Девушки надевали худшие свои платья, обувались в грубые тяжелые сапожки и даже стеснялись пригожих причесок. И вдруг приезжает знаменитая большевичка, соратница Ленина, прославленный деятель революции и нисколько не прибедняется: изящна, женственна и вовсе не в сапогах, не в кожаной куртке! Одета со вкусом, на блузке какой-то черный бархатный бантик, и причесана тщательно и к лицу!

Юным революционеркам в нашем маленьком городе было над чем призадуматься. Подумать только, они так старались всячески приглушать девичью свою привлекательность! Причесываться к лицу – и то казалось им антиреволюционным поступком!

Коллонтай озадачила их.

Я и рассказал об этом Александре Михайловне.

Мы попрощались с ней до встречи в норвежской столице.

IV

В Осло, в посольстве, она показалась еще более озабоченной, чем в Ставангере. Норвежские газеты по-прежнему отводили полосы описаниям красинского похода. Посольство осаждалось корреспондентами. Начальник экспедиции Самойлович приехал из Ставангера вместе с Александрой Михайловной. Университет, научные институты, общества наперебой приглашали его к себе. А тут еще посольство готовилось к большому приему – пожалуй, самому большому за все время существования советского посольства в норвежской столице. Прием должен был состояться завтра. Ожидалось множество дипломатов, ученых, писателей, членов норвежского стортинга, общественных деятелей... Все это было хоть и хлопотно и утомительно, но приятно – вызвано успехом советской спасательной арктической экспедиции... Но было это не все. Триумф «Красина» совпал с международным конгрессом историков в Осло. В конгрессе участвовала группа антисоветски настроенных эмигрантов – довольно известных русских историков. Делегатом от советских историков был Михаил Николаевич Покровский – виднейший русский ученый-большевик. И ему одному на конгрессе приходилось отбивать уже отнюдь не научные, а чисто политические атаки русских белогвардейцев-историков – делегатов конгресса. Покровскому на конгрессе приходилось трудно. Белогвардейцев-историков поддерживали некоторые видные историки Англии, Франции, Германии и Америки. Покровский должен был отвечать на обвинения в вырождении русских университетов, в фальсификации исторической науки в России.

Шел только 1928 год, и друзей Советской России среди иностранных ученых было еще немного.

– Очень трудно Михаилу Николаевичу,– говорила встревоженная Александра Михайловна.– Уж вы извините меня, товарищи. Хотела сама показать вам Осло, да не придется теперь. Вот видите, надо еще помогать Михаилу Николаевичу. Милый такой человек, и совсем извели его на этом конгрессе. Вы с ним знакомы? Нет? Поднимитесь наверх. Он там, в моем кабинете. Сейчас я приду туда!

Мы прошли на второй этаж и в кабинете посла застали сидевшего в одиночестве Михаила Николаевича. Никто из нас не был знаком с ним. Но я очень хорошо помнил толстый в коленкоровом переплете кирпичного цвета учебник русской истории Покровского. Знало бы царское министерство, чей учебник русской истории оно допустило в среднеучебные заведения Российской империи! Правда, в те времена М. Н. Покровский не был еще творцом истории «без царей и великих людей», той истории, которая и ему самому принесла не малое число огорчений и потрясений, да и натворила бед в преподавании русской истории в первые годы советской школы. Многие важные явления старой русской культуры, события русской духовной жизни Покровский характеризовал в своих позднейших трудах как дворянские или буржуазные, чуждые рабочему классу. А изложение исторических событий подменял отвлеченными схемами. Но в 1928 году критика исторических концепций Покровского была еще впереди, и стареющий, с полуседой бородкой Михаил Николаевич все еще считался самым заслуженным представителем советской исторической науки.

Хотелось подробнее расспросить о том, что происходит на конгрессе историков, но Покровский, видимо, рад был отвлечься от разговоров об этом конгрессе. Он стал расспрашивать о походе «Красина». Вскоре возвратилась в свой кабинет Кол-лонтай в сопровождении Константина Федина. В то время уже известный молодой советский писатель жил в норвежской столице и ежедневно бывал в посольстве. Вместо того чтоб расспрашивать, нам самим пришлось рассказывать —в который раз! – как найдены были на плавающей льдине Цаппи и Мариано, как сняты с дрейфующих льдов пятеро других аэронавтов «Италии», как обнаружили на острове Фойн Ван-Дон-гена и капитана Сора, как спасали немецкий пароход «Монте-Сервантес»– обо всех событиях экспедиции ледокола «Красин».

На другой день должен был состояться большой прием в

залах посольства. Был приглашен и наш друг доктор Адольф Хуль – министр по делам Шпицбергена (Свальбарда, как принято говорить у норвежцев) и Медвежьего острова. Мы радовались предстоящей встрече с этим выдающимся человеком. Хуль участвовал в нашей экспедиции на ледоколе «Красин» в качестве ее гостя – так он официально именовался в списках участников: «гость экспедиции». Он появился на нашем

корабле во время стоянки в Бергене, когда «Красин» по пути в Арктику грузился углем. Ему отвели место в кают-компании. Там уже обосновались на угловых зеленых диванах журналисты Южин, Суханов и я. Адольф Хуль вместе с другим иностранцем – корреспондентом итальянской газеты «Кор-рьера делла Сера» Давидом Джудичи – стал нашим соседом на все время спасательного похода в Арктике. Мы с ним сошлись, сдружились в общем нашем жилище. Хуль – знаменитый ученый, исследователь Арктики, именем его назван небольшой открытый им полуостров на архипелаге Шпицберген, и особенно привлекательно в нем для нас было то, что он близкий и давнишний друг самого Фритьофа Нансена. В Осло Хуль пригласил нас к себе, познакомил со своими сотрудниками – молодыми учеными, поручил им показать нам достопримечательности норвежской столицы и почти ежедневно заезжал к нам в пансион фру Хассле на Бюгде-Алее, где поселились Южин, Суханов, Шпанов и я.

Доктору Хулю в ту пору было лет пятьдесят. Невысокого роста, крепкий, с квадратной рыже-седой бородой, он дивил нас своей силой, выносливостью, регулярной гимнастической зарядкой каждое утро в кают-компании «Красина» во дни похода и целым набором гимнастических приборов в его кабинете ученого в Осло.

В день приема в посольстве Хуль появился у нас в пансионе фру Хассле с утра. Не хотим ли мы до приема в посольстве совершить прогулку на моторной лодке по Осло-фиорду? Как раз сегодня гонки королевского яхт-клуба, и возможно, нам будет небезынтересно их посмотреть. Прогулка по Осло-фиорду? Ну, разумеется! Мы знали, что сегодня прощаемся с доктором Хулем, и кто знает, встретимся ли с ним еще когда-нибудь. На следующий день Южин, Суханов и я выезжали из Осло в Стокгольм – и лучше обставить наше прощание с милой Норвегией, чем это придумал Хуль, казалось нам невозможным.

Итак, на моторной лодке мы отправились на прогулку по Осло-фиорду. Хозяин лодки, друг Хуля, уже поджидал нас на лодочной пристани. Не помню его фамилии – Хуль представил его нам как одного из самых богатых людей в стране и самого прославленного филателиста Скандинавии – он пожертвовал университету в Осло миллион крон на создание кафедры филателии!

Миллионер-филателист в свою очередь представил нам еще одного спутника на прогулке по Осло-фиорду. Он назвал его нашим соотечественником – и человек в сером коверкотовом костюме, лет сорока, чуть сутулый вдруг заговорил с нами по-русски легко и свободно, без какого бы то ни было акцента. «Господин Глазенап»,—назвал его доктор Хуль. Глазенап? Я насторожился: очень известная в России фамилия.

– Простите, Сергей Павлович Глазенап не родня ли вам?

– Мой отец,– сухо ответил новый знакомец.

Вот как! Стало быть, перед нами был сын известного астронома Глазенапа. Восьмидесятилетие этого ученого только недавно отметили в Советском Союзе. Все центральные газеты Москвы и Ленинграда поместили статьи, посвященные работам астронома Глазенапа, особенно его прославленным работам по наблюдению двойных звезд и вычислению их орбит. Люди моего поколения, обучавшиеся в канун революции в гимназиях, хорошо помнили популярные учебники космографии Глазенапа. Я не преминул тотчас же выложить господину Глазенапу все, что знал о его знаменитом отце, а главное, поспешил сообщить, каким почетом пользуется этот ученый у нас в стране. И разумеется, был естествен вопрос: давно ли сын ученого за границей, не в командировке ли он или, быть может, работает в нашем посольств или торгпредстве?

Нет, господин Глазенап не работал ни в одном из советских представительств в Норвегии и вовсе не по командировке был за границей. Усаживаясь в лодке рядом с ее хозяином, он объяснил, что не является подданным Советской России. «К счастью»,– добавил он.

Он эмигрант. До революции был царским консулом в столице Норвегии, после революции остался здесь эмигрантом и возвращаться в Совдепию не намерен. Его пригласили участвовать в нашей прогулке по Осло-фиорду в качестве переводчика с условием, что никаких политических споров с нами вести он не будет, о чем он и доводит до нашего сведения!

Все было ясно, точки над «и» поставлены, и никаких политических разговоров с господином Глазенапом во время нашей прогулки мы не вели. Но что это была за прогулка!

Казалось, стаи громаднокрылых белых чаек опустились на перламутровую воду фиорда, и каждая, подняв свои крылья парусом, стала покорной течению воздуха и воды. Мы проплывали сквозь слепительно белый лес стрельчатых скользивших по воде парусов.

Сотни белокрылых яхт скользили по стылой воде фиорда. Иногда раздвигался снежный лес парусов и между крыльями лодок открывались голубые и зеленые скалы крошечных островков – кусков малахита, всплывших на поверхность фиорда. На шхерах, на каменных островках треугольниками краснели, голубели, желтели палатки и блестели розовые тела полуголых людей.

Винт нашей моторки крошил перламутр воды. В одном месте хозяин лодки задержал ее бег. Он небрежно указал на небольшую желтую яхту. На носу яхты вертелся одетый в светлый костюм пожилой человек в мягкой, с опущенньши полями шляпе.

– Наш король. Хокон Седьмой!

Королевская яхта медленно пробиралась сквозь строй парусов, вовсе не расступавшихся перед ней. Никто в фиорде не уступал дорогу яхте его величества короля. Мы оставили ее позади. Наша моторная лодка обогнала желтую королевскую яхту и свернула в узкий рукав фиорда.

Вот глянул на берегу сквозь зеленую заросль белый дом, блеснули оконные стекла террасы, обвитой змейками дикого винограда. На скупом кусочке земли вскормлен был сад. Малинник спускался к самой воде.

Легчайший трепет пробежал вдруг по ожившему перламутру фиорда. Вода покрылась темно-серебряной чешуей. Невидимое дыхание тронуло и качнуло кусты малины. В воздух влилась неожиданная прохлада. Лодка поравнялась с белым домом, сверкавшим стеклами террасы из-за малинника на покатом куске земли.

Наш лодочник вдруг изменился в лице. Его серые холодные глаза вспыхнули, в глубине их зажегся огонь. Он остановил мотор, поднялся, снял с головы картуз, вытянул руки по щщи – и замер.

И так же поступили еще сотни людей на лодках и яхтах, скользивших мимо стеклянной террасы в густом малиннике. Яхты останавливались, и стремительно падали их паруса. Люди обнажали головы, вытягивали на своих лодках руки по швам – и замирали.

Когда лодочник в благоговейном молчании снова опустился на сиденье и натянул картуз, опомнившись, я спросил:

– Это резиденция вашего короля?

– Нет,– отвечал норвежец,– это дом нашего Амундсена!

Вечером в посольстве я рассказал Коллонтай о сцене у дома Амундсена.

– Они не уступают дороги яхте своего короля и замирают перед домом Амундсена!

– Это и есть Норвегия,– улыбнулась Александра Михайловна.

Раз уж зашла речь о короле Норвегии, она спросила, известно ли мне, что по норвежской конституции только один король имеет право бесплатной езды в трамвае? Ни наследный принц, ни королева этого права не имеют! Правда, члены королевской фамилии никогда не ездят в трамвае.

Я вспомнил королеву, не имеющую права бесплатной езды в трамвае своей столицы. По пути из пансиона фру Хассле в посольство мы каждый день проходили мимо королевского дворца – шли через дворцовый парк – и не раз видели гулявшую с детьми и с какими-то дамами супругу короля Хокона VII. Ничего «королевского» в этой средних лет даме в соломенной шляпе с большими полями мы не видали. Разве только, что проходившие мимо мужчины при встрече с ней снимали шляпы, и королеве приходилось то и дело отвечать на поклоны прохожих. Но это была королева по имени Мод, та самая Мод, в честь которой назван исторический корабль Амундсена. Перебирая книги в книжных шкафах, я наталкиваюсь на голубую обложку: «Путешествия на корабле «Мод» Руала Амундсена» – и вспоминаю дворцовый парк в норвежской столице и прогуливающуюся по парку пожилую даму —тезку знаменитого корабля!

..Коллонтай стояла в первой приемной второго этажа посольства. Двери на лестничную площадку были открыты настежь. Ждали гостей, но съезд еще не начался. Были только свои: Самойлович, Федин, Покровский, Южин, Суханов, Шпа-нов, я да еще несколько прибывших из Москвы представителей советского Комитета помощи Нобиле.

Поджидая гостей, Коллонтай возвратилась к разговору о нравах и законах Норвегии. Знаю ли я, что норвежский крестьянин никогда не был крепостным? Нет, этого я тогда не знал. Вот как! Норвегия – единственная страна, никогда не знавшая рабства! Александра Михайловна сказала, что об этом нельзя забывать, когда судишь о норвежском национальном характере. Не помня об этом, невозможно понять норвежцев...

Наш разговор прервался. По лестнице, устланной ковровой дорожкой, уже поднимались первые гости. Я увидел доктора Хуля – очень торжественного, в черном костюме...

Прием удался. Это был самый большой прием в истории нашего посольства в Норвегии.

В зале профессор Самойлович, поминутно расправляя свои чернейшие понуро опущенные усы, сделал доклад о походе во льдах. Немецкий и английский язык профессора произвели хорошее впечатление на строгих гостей. Среди них было немало и тех, кого скорее огорчал, чем радовал триумф ледокола «Красин».

Самойловича наградили аплодисментами – корректно сдержанными, как принято на приемах. Александра Михайловна была очень довольна. Утром М. Н. Покровскому на конгрессе историков удалось отбить очередной антисоветский выпад, и наибольшая доля заслуги в этом, несомненно, принадлежала Александре Михайловне. Она подсказала растерявшемуся Покровскому, что ему говорить. Это ей, а не ему пришло в голову напомнить делегатам исторического конгресса, что экспедиция «Красина» – доказательство внимания советской власти к науке. Вы, мол, утверждаете, что науку мы подчиняем политике. Но позвольте напомнить, что экспедиция «Красина» была отправлена на поиски и спасение аэронавтов «Италии» – политических противников советского общества!

Атака была отбита. «Красин» помог Покровскому.

Утомленная хлопотами, поездкой в Ставангер, встречами, бесконечными интервью, усталая Коллонтай выглядела очень довольной. И вовсе развеселилась, когда официальный прием закончился и гости ушли. В гостиной остались только свои – Самойлович, Федин, почти засыпающий в кресле Покровский, Южин, Суханов, Шпанов и я. Кто-то принес патефон, и величавый посол великой державы превратился в милую, добрую и очень гостеприимную хозяйку дома.

– Жарко? Снимайте пиджак, снимайте, снимайте! – предложила она Суханову.

Завели патефон, и Александра Михайловна пошла танцевать с великосветски подтянутым Николаем Шпановым.

Я сидел с Фединым за маленьким столиком – мы рассматривали только сегодня отпечатанные фотографии красинского похода. Пластинка патефонная доиграла, Шпанов поцеловал руку Александры Михайловны. Тотчас поставили другую пластинку, и Александра Михайловна подошла ко мне.

– А вы что же? Идемте танцевать.

– Танцую хуже медведя, Александра Михайловна.—

Я поднялся, досадуя, что вынужден отказаться от милого ее приглашения.

– Ничего, ничего. В два счета вас научу.

Я пошел танцевать, страшась за сохранность ног моей знаменитой дамы.

– Чему улыбаетесь? – спросила во время танца Александра Михайловна.

– Вспоминаю, как в тысяча девятьсот девятнадцатом году большевистская агитаторша Коллонтай выступала на митинге в зале моей гимназии. Если бы знать тогда, что десять лет спустя агитаторша станет послом и будет учить меня танцевать в нашем посольстве в Норвегии!

– Да, и добавьте к тому же: если бы знать тогда, что через десять лет тогдашний мальчишка станет участником красин-ской экспе... Ай!

Так и есть. Как ни старался этого избежать – я все-таки здорово отдавил ей ее бедные ноги.

– Простите, ох, простите меня, Александра Михайловна...

– Вы меня честно предупреждали... Но, откровенно говоря, вы безнадежный танцор, безнадежный.

Я и сам это знал хорошо. Я усадил ее в кресло. Пластинка еще играла. Но Коллонтай больше не танцевала ни с кем. Должно быть, порядком пострадала от моей неуклюжести!

А несколько месяцев спустя Александра Михайловна была в Москве и жила в наркоминдельском особняке на Софийской набережной. Мы с Сухановым пришли навестить ее. Сидели в большой гостиной во втором этаже. В углу на подставке стоял написанный углем портрет Шаляпина – великий артист когда-то подарил его бывшему владельцу особняка.

Александра Михайловна с удовольствием вспоминала «кра-синские триумфы в Норвегии», спрашивала, пишем ли книги о нашем походе, а узнав, что моя уже печатается в издательстве «ЗИФ», попросила непременно прислать ей, как только книга выйдет.

Потом еще одна встреча – мимолетная и последняя: у здания «Метрополя». Она шла от площади Дзержинского – медленно, тяжело, вся какая-то погрузневшая, постаревшая, в меховом зимнем пальто. Узнала – остановилась, интересовалась судьбами красинцев – кто где, чем занят?

– А вы опять в Осло, Александра Михайловна?

– Кажется, нет... Милый Осло! "

Вскоре я прочитал в газетах о назначении ее советским полпредом в Стокгольм.

БЕТАЛ

КАЛМЫКОВ

I

ри белых офицера с фронта прибыли в Нальчик после очередного отчаянного боя с большевиками. Они явились в белогвардейский штаб и остались в нем на ночь. Утром все трое вышли на балкон, и перед толпой, собравшейся под балконом, с краткой воспламеняющей речью выступил один из троих. Как ни была кратка его речь, еще прежде чем он окончил ее – ора-

тор на глазах жителей Нальчика сбросил с себя мундир, сорвал наклеенные усы, и народ под балконом узнал в мнимом белогвардейце своего прославленного героя Бетала Калмыкова. Белогвардейские мундиры его спутников, сброшенные с плеч, уже валялись у них под ногами. Прежде чем белогвардейцы в городе Нальчике успели опомниться, окружное белое правительство было арестовано. Бетал Калмыков возглавил борьбу кабардино-балкарцев за освобождение.

Рассказ о том, как белый офицер в штабе белогвардейцев превратился в знаменитого вождя кабардино-балкарцев Калмыкова – только один из множества записанных и незаписанных рассказов об удивительной жизни этого необыкновенного человека, некогда командующего кабардино-балкарской Красной Армией, соратника Кирова и Орджоникидзе в годы гражданской войны на Кавказе.

В 1935 году в Нальчике один из его ближайших помощников, и поныне работающий в Кабарде, Звонцов, показал мне характерную выписку из «личного дела» секретаря КабардиноБалкарского обкома Бетала Эгидовича Калмыкова:

«С 1917 года участвовал во всех съездах Кабарды, организовывал крестьян против Временного правительства. Очень много работал, так что трудно все описать. В 1918 году проводил мобилизацию в Красную Армию в Кабарде, участвовал с отрядом, полком и дивизией во всех боях против контрреволюционеров. Все трудно написать и очень много бумаги потребовалось бы».

Действительно, полный перечень событий жизни Бетала Калмыкова легко превратил бы папку с его «личным делом» в объемистый увлекательный роман. В дни, когда мне посчастливилось быть гостем Бетала Калмыкова в Нальчике и сопровождать его во многих и частых поездках по Кабарде и Балкарии, он был уже героем десятков легенд и песен народа. Много лет спустя число этих легенд и песен бесконечно умножилось. В Кабардино-Балкарии сложился и, пожалуй, все еще ширится эпос, посвященный легендарному кабардинцу Беталу. Мы называли его по имени-отчеству – Бетал Эгидович. Но для кабардинцев и балкарцев он был просто Бетал. В какое бы кабардинское или балкарское селение ни приезжал он, старики, женщины, дети, мужчины Кабарды и Балкарии называли его просто по имени. Для всех них он был их Бетал. «Наш Бетал»,– говорили о нем.

В 1961 году в нальчинском парке на фоне зеленых гор воздвигнут памятник Калмыкову. Об этом сообщили газеты, и в заметках, посвященных открытию памятника, о Бетале Калмыкове писали как о национальном герое кабардино-балкарского народа.

Он стал героем эпоса своего родного народа.

Я бывал у него в годы его нараставшей славы. Приехал к нему по мысли Максима Горького,–в то время работал в редактируемых Горьким журналах «Наши достижения» и «СССР на стройке».

В Нальчик к Калмыкову я ездил дважды. Первый раз осенью 1934 года недели на две. И второй —летом 1935 года месяца на три. И в этот второй приезд отношения с Калмыковым стали менее официальны. Я не только много путешествовал с ним по кабардино-балкарским колхозам, не только часто бывал у него в обкоме и беседовал с ним, но вместе с женой жил у него на даче. Посещал Калмыков нас и в нашей гостинице в Нальчике. Я знал его и как секретаря Кабардино-Балкарского обкома, и как гостеприимного хозяина дома и хлебосола, и как спутника в поездках но области и во время прогулок в горах.

И все же всех этих встреч и даже долгих бесед прохладными вечерами на террасе дачи Адыл-Су в Баксанском ущелье было бы недостаточно, если бы не бесчисленные и почти песенные рассказы о нем людей, его окружавших,– друзей, сотрудников, соратников в боях гражданской войны и товарищей, сопровождавших его на Эльбрус!

Впервые я попал в Нальчик из Пятигорска – на грузовой машине. Пассажиров ссадили на окраине города. С чемоданом в руках я прошел всю главную улицу одноэтажных белых домов и спросил дорогу в гостиницу. Мне ответили: