Текст книги "Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка (Романы)"

Автор книги: Эмэ Бээкман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 47 страниц)

В голову лезут всякие ужасы. И что ты, бедняга, сделаешь, если в этом абсурдном мире вода уже не вода, а воздух не воздух – подобно желтому языку сползает с гор. Хорошо, что дождь разорвал и развеял облако.

Я принес с ближайшей мусорной кучи несколько тяжелых железяк и по одной закинул в кратер. Остальные, вытянув шею, сосредоточенно наблюдали за экспериментом. К счастью, вода приняла это железо, не вытолкнула на поверхность.

Неоднократно уровень воды в кратере поднимался, и мы все выше и выше насыпали защитный вал. Теперь же придется опять взяться за лопаты и прокопать в нем ход, потому что никакая сила не сможет перетащить обгоревшую машину через вал.

Сегодня странный день, небо все еще затянуто облаками, и мы тем не менее отдуваемся и утираем пот.

Терпение Жана лопается, он отшвыривает лопату в сторону, отцепляет трос от машины, садится за руль грузовичка и заводит мотор – до чего же он суетится и нервничает! Описав круг, он приближается сзади к «мерседесу» и, ударяя по нему, начинает подталкивать к кратеру. Оси колес врезаются в поверхность.

Глупый Жан – толкая грузовиком «мерседес», он лишь побьет обе машины, а груз все равно с места не сдвинется. Я кричу, чтобы он вылез из машины, пусть поищет в мусорных кучах жестяные листы или какие-нибудь гладкие пластины.

На часы смотреть нет смысла, в таких случаях поспешность плохой помощник. Будем вкалывать сколько нужно, но дорогу пластинами выложим до самого края карьера; машину поднимем домкратами и подсунем под нее доски.

Теперь я сам сажусь за руль. Вспотели, дурачье, как ни удивительно, понимают серьезность момента и выстраиваются по обе стороны дороги.

Я завожу мотор грузовика. Осторожно, дюйм за дюймом, начинаю подталкивать машину с прахом Майка к кратеру. Бампер грузовика скрипит, в любой момент могут сломаться проржавевшие кронштейны. Черт побери, только бы не иссякли ресурсы маленького грузовичка! Запах масла проникает в ноздри. И что-то еще, более отвратительное – трупный запах? А может, загадочная вода кратера?

Раскачиваясь и кренясь по обе стороны, бурые обломки ползут к воде. По лицу струится пот, до чего же омерзительно смотреть через ветровое стекло. Хочется закрыть глаза и до отказа нажать на газ. Жутко видеть вздрагивающее тело Майка за рулем некогда роскошной машины. Что, если добавить газа и погрузиться вслед за Майком в бездну кратера? Может, так оно и произойдет? Вдруг откажут тормоза? Я не смотрю в зеркало. Боюсь увидеть на чьем-нибудь напряженном лице ожидание – вот и Эрнесто сгинет в пучине!

Вверх взметнулся водяной столб.

Волна ударяет в капот грузовика.

Крупные брызги медленно стекают по ветровому стеклу.

Я изо всех сил жму на тормоза – раздается скрежет.

Вода шумит подобно водопаду.

Слышится вскрик.

Как будто кто-то окликает меня.

Грузовик, завалившись набок, останавливается на самом краю кратера, фары смотрят в воду. Искореженный «мерседес» медленно сползает вниз. Корабль идет ко дну, носом вперед погружается в бездну. На мгновение, словно спина кита, всплывает крыша. Все кончено.

Моя нога дрожит на тормозе, мотор чихает; я вдруг забыл, что надо делать, чтобы включить передачу заднего хода.

Неужели я уже ни на что не способен?

Голова не варит.

Но ведь руки тоже обладают памятью.

Правая рука нащупывает переключатель скорости и автоматически делает какое-то движение. Я верю своей руке и снимаю ногу с тормоза. Хотя на самом деле мне, пожалуй, все равно, в какую сторону начнет двигаться машина – навстречу небытию или жизни.

Вода отступает. Кто-то словно оттаскивает кратер в сторону. Задние колеса грузовика наталкиваются на какое-то препятствие.

И снова правая рука догадывается, что ей надо делать, и поворачивает ключ зажигания.

Я выхожу из машины. Земля плывет перед моими глазами.

Плачущая Флер утыкается лицом мне в плечо.

Остальные окружают меня, размахивают руками, громко и возмущенно что-то говорят, похоже, собираются отколошматить меня как следует.

Неужели им не стыдно так галдеть? Стояли бы себе молча, понурив головы и думали о погибшем Майке. Они же продолжают кричать, отдирают от меня безудержно рыдающую Флер, трясут меня, перед глазами мелькают их руки. Я ничего не чувствую. Возможно, они колотят меня. Пусть колотят, если им хочется. Я устал и опускаюсь на землю.

Покрасневшие глаза Флер на миг оказываются совсем близко. Ее горячие обветренные губы касаются моего ледяного лба.

Я сижу, остальные отходят. Их притягивает кратер. Ах, вот оно что! Я бы до этого не додумался. Они идут гуськом вдоль вала, на ходу нагибаются, поднимают что-то и бросают в воду. Бросают вслед ушедшему горсть земли.

Тотчас же в сердце закрадывается беспокойство.

Вода может начать прибывать.

Начинаю засыпать землей то место, где мы прокопали вал.

Тяжелая работа постепенно возвращает мне равновесие, я прихожу в себя. Остальные тоже взялись за дело. Мы должны немедленно восстановить защитный вал вокруг кратера. Мертвая вода коварна и опасна.

Мы хотим остаться в живых и должны быть начеку.

25

иновал полдень, небо по-прежнему затянуто облаками, но, однако, зной проникает в каждую пору. Естественно, что после похорон все мы направились к водопроводной трубе. И только безутешно всхлипывающую Флер мы отослали в виварий, обещав принести туда воду в ведрах, чтобы и она смогла ополоснуться. Я как раз шел с двумя пластмассовыми бочонками, ручки которых прогибались под тяжестью воды, когда увидел Флер. Она сидела в дверях вивария и терла глаза руками. Съежившаяся и маленькая, в черном вечернем платье, порванном где-то о металлический стержень, Флер внезапно показалась мне тряпичной куклой. Она догадалась снять свои идиотские горные ботинки, и они валялись перед виварием вместе с полосатыми шерстяными носками. Маленькие белые ступни Флер свисали так же сиротливо, как и подол ее порванного платья. Если и не тряпичная кукла, то, по крайней мере, ребенок, которого жестоко обидели.

Мое сердце дрогнуло от жалости, я не знал, как поднять дух Флер; и не постыдился сделать то, что мог и умел. Я зачерпнул из ведра пригоршню воды и брызнул ей в лицо. Это было приятно, капли холодили, и Флер расслабилась. С закрытыми глазами она откинула назад голову и несколько раз глубоко вздохнула, словно готовилась погрузиться в прохладное море. Я налил воду в ковшик и окатил ей ноги.

– Роберт, – тихо произнесла Флер. – Знаешь, на самом деле мы лучше, чем хотим казаться. Только нам все время что-то мешает. В последнее время я постоянно думаю о своих близких и никак не могу понять, отчего все они так неправильно жили. Не оттого ли, что чудовищно быстрое развитие цивилизации требовало от нас дани и мы из жадности отдавали самое плохое, что у нас было, обезображивая таким образом лицо сегодняшнего мира. За скаредность приходится расплачиваться, мы бессильны перед тем количеством злодеяний и пороков, которые наваливаются на нас. Нас превратили в трусов, и нам не остается ничего иного, как принять участие во всеобщей жестокой игре. Мы делаем вид, что все и должно быть именно так, как оно есть. Знаешь, мой дедушка Висенте, который всю жизнь стремился стать политиком, открыто участвующим в политической жизни, остался всего-навсего советником за сценой, правда, талантливым, умевшим на основе какого-то момента экономической жизни прогнозировать безработицу, волнения и смену власти, – я тебе о нем рассказывала, они оба с Луизой были легкомысленными чудаками, только один в государственном масштабе, а другой в семейном; так вот мой дедушка Висенте обычно говорил: в уничтожении живого люди играют роль некоего усилителя. Я никогда не понимала этого высказывания, мне казалось, что дедушка слишком умен, чтобы говорить доступным языком, но теперь я, кажется, стала что-то соображать. Все мы в какой-то мере повинны в уничтожении, именно за это и несем наказание.

Я слушал Флер; ее такой бесцветный и усталый голос, казалось, робко и боязливо стучался в дверь моего сознания, но я не хотел открывать эту дверь ее мыслям; согласно всем правилам логики я должен был жгуче ненавидеть обитателей колонии, и в том числе Флер – проклятые дорожные убийцы! Им подобный убил мою жену, незабвенную Урсулу; в свое время, потрясенный горем, я готов был задушить преступника, который по небрежности, в состоянии дурмана, утратив чувство опасности, погубил человека.

На суде свидетель рассказывал, что такси, совершившее аварию, привлекло к себе внимание: дважды меняло ряд, перед самым носом у других машин пересекло разделительную полосу и свернуло направо, наперерез автобусу, прибавило скорость и помчалось вдогонку за идущей впереди машиной, пристроилось у нее на хвосте – на дорогу выбежала собака, машина резко затормозила, и такси врезалось в нее. Скрежет металла и брызги стекла. Шофер такси вылез из машины, даже не взглянув на пассажира, достал из кармана жевательную резинку, содрал с нее обертку и сунул в рот несколько штук разом. Вероятно, беспокоился, как бы не почуяли запаха спиртного. Когда на место прибыла «скорая помощь», врач сказал, что женщина, ехавшая в такси, скончалась – перелом шейного позвонка.

Судья прервал поток слов очевидца: в их распоряжении имелся акт экспертизы.

Мне бы на чем свет стоит проклинать здешних заключенных, желать им страшного возмездия за погубленные человеческие жизни, я же, согнувшись, лью воду на ноги Флер, и мне приятно, что кожа розовеет и Флер начинает шевелить пальцами.

Где-то на задворках моего сознания вертятся слова, сказанные дедушкой Флер, – в уничтожении живого люди играют роль некоего усилителя. В душе я презрительно смеюсь над сентенцией старика: этак можно найти объяснение чему угодно. Ходячая фраза злополучного политика оправдывает или по меньшей мере извиняет преступления – наверно, мы достигли такого этапа развития, на котором пытаются сгладить любой акт насилия, словоблудием научились пользоваться как средством одурманивания.

Словно уже и не существует правильных объяснений, настоящей боли и решимости. Ставить с ног на голову и развенчивать какую угодно этику и мораль вошло в моду. Все мы должны углубляться в сложность взаимосвязей; ярое осуждение чего бы то ни было – признак примитивного мышления. Мы только и делаем, что углубляемся, а углубление это уже наполовину понимание, наполовину прощение. Вдруг мы уже не способны отличать зло от добра.

– Роберт, что ты думаешь о том, что я тебе сказала? – умоляющим голосом спрашивает Флер.

– Все горазды оправдывать свои слабости, – бормочу я себе под нос. Хочется добавить: и все же вы безответственные негодяи – но я молчу, ведь и я не отличаюсь твердостью духа и не добиваюсь, чтобы правда восторжествовала, хотя бы для кого-то из этих живущих в забытом богом месте людей. Я молчу, точно воды в рот набрав, и вытираю протянутым мне полотенцем ноги Флер.

И тут же меня охватывает досада, я швыряю полотенце Флер, сую руки в карманы, поднимаю плечи, словно собираюсь ринуться в драку, и размашистым шагом иду к водопроводной трубе. Коренные жители колонии, преступники, должно быть, уже успели окатиться водой, теперь и свободному человеку не мешает смыть с себя пыль и пот. Вероятно, в наши дни уже повсюду действует парадокс: человек, не лишенный законом никаких прав, остается в тени всяких преступников и злопыхателей и дожидается своих благ, стоя последним в очереди. Вдруг останутся какие-то крохи? Тем, кто жалуется на притеснения, придется гарантировать человеческие права вне общей очереди – не то поднимут шум.

Возле водопроводной трубы стоят голые мужчины, кожа в пупырышках, волосы мокрые. Вентиль открыт, длинная труба, которая сверху спускается в каньон и прикреплена к стене карьера большими петлями из обручной стали, с бульканьем выплескивает воду, от струи поднимается водяная пыль. Я спешу стянуть с себя одежу; я устал от зноя и заранее испытываю удовольствие при мысли, что сейчас окачу себя водой, давно не видел гусиной кожи на своем теле, подставить шею под ледяную струю подчас просто необходимо.

И я становлюсь под струю, труба выплевывает мне на спину порцию воды, она ручейками стекает по ногам. Я жду шумящего водопада, однако труба не соблаговоляет даже побрызгать меня, она лишь как-то странно шипит. Эрнесто успел натянуть брюки и приходит мне на помощь. Он до отказа откручивает вентиль, но и это не помогает.

– Отойди в сторону, попробуем снова выманить воду, – командует он.

Я разозлился, хотелось послать его к черту; может, всего-навсего кувшин воды и выплеснула мне на шею внезапно пересохшая труба; наполовину смоченное тело кажется особенно липким, меня все больше и больше подавляет, что я не смог помыться, и мне не остается ничего иного, как отойти в сторону и следить за действиями Эрнесто. Он обматывает конец жерди тряпкой, поджигает ее и подносит к трубе гнущийся факел. Тотчас же вспыхивает пламя, огонь начинает бушевать, и полыхающий шар подобно гигантской капле свисает с трубы, не собираясь падать.

– Наберись терпения, – советует Эрнесто. – Обычно природного газа хватает минут на двадцать, как сгорит, снова появится вода.

Остальные растирают себя полотенцами и бросают равнодушные взгляды на шар, из которого вырываются языки пламени, словно то, что из трубы вырывается огонь, самое обычное явление.

Боюсь, как бы у меня не сдали нервы.

Чувствую, что не могу свыкнуться со всем этим, и в то же время должен перебороть себя и приспособиться.

Украдкой кидаю взгляд на дорожных убийц – они как раз одеваются, и понимаю, насколько они сильнее меня. Мы примерно ровесники, но я во всем уступаю им: истеричный молодой человек, которому хочется что-то сокрушить, чтобы мир снова стал прежним и привычным. Но я не могу даже самого простого – добыть воды из трубы!

На мгновение меня охватывает страх – вдруг и меня ждет участь Майка? Странно, раньше я не догадывался, что процесс отбора давно начался, модель человека будущего фактически уже сложилась. Доминирующее свойство этой модели – равнодушие, позволяющее ей мириться с любыми явлениями.

Нас трогают протест и противоборство какой-то отдельной личности, и мы называем это героизмом. Что бы я смог сейчас сделать? Разве что разметать огонь по всему каньону, побежать нагишом с факелом в руке и поджечь все эти проклятые мусорные кучи, чтобы дым поднялся в небо, был виден за сотни километров и возвестил людям об опасности всеобщей катастрофы? Может, это заставит их вздрогнуть и подумать: мы сами сделали мир непригодным для жизни. Химера! Никому не пришло бы в голову поспешить к ртутному карьеру, чтобы спасти нас от смерти в огне. Скорее всего те там будут следить за столбом дыма издалека и прикидывать: пожалуй, направление ветра благоприятствует нам, зараженное облако пронесет мимо.

Внезапно огненный шар исчезает, и по трубе снова бежит вода, на этот раз природа сжалилась надо мной. Вода с шумом обрушивается мне на голову, что с того, что она пахнет сероводородом – бурильными работами были разрушены естественные перегородки подземных резервуаров, газ смешался с водой; я все прощаю, потому что мне сейчас хорошо, и я думаю, как и все люди: может, и мне удастся как-то прожить свою жизнь на этой опустошенной и загрязненной планете, не буду же я тем дураком, который помчится разжигать большой, предупреждающий об опасности огонь и тем самым подвергнет себя риску погибнуть от удушья. Я стою под струей, растираю тело и смотрю на скалу цвета киновари – льющаяся вода смывает с меня хлопья сажи сгоревшего газа, они, подобно обуглившимся письменам, падают мне под ноги, в грязь, и я топчу эти безмолвные послания.

Человек, когда он помоется, гораздо терпимее смотрит на мир. Обитатели каньона, как я слышал, к послезавтрашнему дню должны сделать заказ на продовольствие; я же напишу обстоятельное объяснение относительно того, как я оказался в этой колонии, представлю для проверки свои данные, номер заграничного паспорта, координаты комитета, организовавшего международные соревнования по планерному спорту. В конце концов откроется возможность для контактов с внешним миром, полноправный свободный гражданин уже не будет изолирован от себе подобных – не сомневаюсь, что за мной сразу же приедут. Жизнь нормализуется, впоследствии я еще, чего доброго, стану думать, уж не сон ли все эти кошмарные дни, проведенные в каньоне? В какой-то степени я смогу отомстить за гибель Урсулы – и для этого вовсе не надо будет набрасываться с кулаками на кого-нибудь из дорожных убийц. Для них, несомненно, будет тяжелейшим ударом, когда я, махнув на прощанье рукой, покину это место в сопровождении официальных лиц и фоторепортеров.

В мире еще сохранились какой-то порядок и ясность. Чистые и нечистые да будут разделены.

Вряд ли имеет смысл более обстоятельно рассказывать дома о пережитом мною здесь. Все равно никто бы не понял, куда я попал. Со стороны обитателей колонии было весьма неглупо на первых порах заморочить мне голову, мол – эксперимент, экспедиция, позднее Уго соблаговолил открыть мне истинное положение вещей – ведь в наши дни вошло в моду изучать пределы человеческих возможностей в экстремальной ситуации. Вероятно, я и дома представлю эту версию: группа ученых решила проверить возможность существования в заброшенном ртутном карьере, чтобы испытать человеческую выносливость в неблагоприятных условиях, в обстановке, где почти все нити, связывающие человека с цивилизацией, порваны. Разумеется, в научном мире с огромным интересом ждут результатов эксперимента. Ведь сегодня люди во вред себе срослись с благами и удобствами – поэтому-то и необходимо узнать, как изоляция и примитивный быт влияют на духовное и физическое состояние человека. Если эксперимент закончится успешно, можно будет рекламировать заброшенные места с целью их заселения. И это отнюдь немаловажно в условиях демографического взрыва и сверхбыстрой урбанизации. Новые времена ставят перед человечеством новые требования. Скученности надо противопоставить расселение людей в тех зонах, которые принято считать непригодными для жизни.

Теперь же, освежившись, я направляюсь в свой виварий, чтобы составить письмо властям.

Я сижу в виварии и усердно вывожу на бумаге строчки; официально, предельно вежливо, прибегая кое-где к старомодным обращениям, я описываю свое положение. Странно, что я, в сущности, свободный человек, должен апеллировать к Международному управлению по надзору за тюрьмами для того, чтобы была восстановлена законная справедливость! На мгновение отрываю взгляд от бумаги и смотрю по сторонам: меня поражает, что за короткое время вокруг меня образовалась богатая вещественная среда. После того как я приземлился на разбитом планере, мне предоставили для жизни пустой товарный вагон, к сегодняшнему дню он незаметно превратился в жилое помещение, причем даже с удобствами, где можно чувствовать себя вполне сносно. Жители колонии притащили сюда с мусорной свалки наиболее пристойные автомобильные сиденья, они вполне заменили кресла, но не только они украшали мое жилище. Как принято в лучших домах – на чем спят, на том не сидят, – у меня была и кровать, где вполне могли улечься двое. Может, я втайне рассчитывал пригласить сюда Флер, когда тащил в свой виварий куски обивки, которые содрал с больших легковых машин. Есть у меня и стол, столешницей служит пуленепробиваемое стекло. Машины дипломатов и государственных деятелей тоже попадают на свалку, и они не вечны, несмотря на то что покрыты броней. Да и подушек более чем достаточно, одна даже из настоящей кожи, и пледов хватает – нынче, отправляя машину на свалку, никто не удосуживается вынуть из нее вещи. Мне натаскали сюда кучу обуви, вполне приличной, начиная с резиновых сапог и кончая лакированными туфлями. Живу как состоятельный буржуа, у входа стоит большой декоративный глиняный кувшин – подарок Флер. Что из того, что горлышко отбито – тем древнее он кажется, несведущий гость может позавидовать.

Мне надо съехать отсюда, а не уйти руки в карманах.

Это обстоятельство одновременно забавляет и омрачает, но тем не менее действует ободряюще. Все-таки у меня хватило сил приспособиться к жизни в каньоне. Возможно, я уже и сам сумел бы поднести горящий факел к трубе, если б вместо воды с шипением опять пошел газ? И кто знает, не счел бы я вскоре естественным, что бренные останки человека бросают в мертвую воду, в кратер, где раньше топили контейнеры с остатками радиоактивных веществ? А может, это воронка, образовавшаяся в результате подземного ядерного взрыва или шахта баллистической ракеты – какое это имеет значение? На земле осталось не так уж много пространства, чтобы для каждой вещи находилось свое место.

Должно быть, так и следует относиться ко всему?

И снова снаружи начинает доноситься шум.

К этому тоже надо относиться как к обычному явлению. Я не намерен больше прятаться под вагоном. Вертолеты, перевозящие танки, приходится считать неизбежностью повседневной жизни. Ведь должны же всякие там военные проводить где-то свои маневры. На сегодняшний день скопилась уйма информации, и от этого происходит еще большая неразбериха; у каких-то вычислительных машин подвели контакты – и, таким образом, не связались два обстоятельства – безлюдное место, выбранное для военных маневров, и тот факт, что на самом-то деле оно не безлюдно.

Пусть грохочут там, в небе. Они не станут приземляться на крыши наших вивариев. Это было бы неудобно и хлопотно – вагоны шаткие.

Авось нам удастся избежать опасности.

Отчаяние и крики не помогли бы.

Надо закончить письмо. Серебряная авторучка, которую я обнаружил в одном из ящичков «кадиллака», сама каллиграфически выводит слова. Всю жизнь я ценил хорошие ручки за то, что они помогали скрыть изъяны моего почерка.

Шум усиливается.

Вероятно, остальные тоже либо сидят, либо лежат в своих вивариях и готовы к тому, что на их ограниченном жизненном пространстве будут проводить маневры.

Не стоит удивляться новым явлениям, происходящим в мире, пусть они скользят мимо, не задевая тебя. Несомненно, последует что-то еще более ошеломляющее, и, для того чтобы воспринять это, надо чтобы в мозгу оставался уголок про запас.

Рев мощных моторов нарастает.

Я не позволю сбить себя с толку. Письмо надо закончить. Плохо, что среди залежей мусора мне не удалось найти пачки чистых конвертов. Слишком мало времени было для поисков. Ведь в каньоне можно найти все.

Гляди-ка, начали стрелять. Ну и пусть стреляют. Ведь должны же они где-то израсходовать свои боеприпасы?

А теперь, похоже, взорвали бомбу. Вагон закачался. Надо кончать свою объяснительную записку. Собственно говоря, все необходимое уже сказано. Едкий дым заползает в двери вивария. Уж не желтое ли это облако подкралось так близко? Все равно. Теперь осталось только поставить подпись. У меня дурацкая привычка брать разгон, прежде чем сделать на бумаге росчерк. Вагон вибрирует, и это мешает.

Вот это взрыв! Дух перехватило, и голова загудела. Похоже, ракета угодила в стену каньона. С борта вертолета, должно быть, открывается захватывающее зрелище: я, человек, сдвигаю с места горы.

Вагон сотрясается.

Я больше не в силах внушать себе стоическое спокойствие. Вскакиваю с кресла и, как загнанный в клетку зверь, бросаюсь на стену вагона, хватаюсь руками за оконный проем. Подтягиваюсь и выглядываю наружу.

И снова чудовищный взрыв.

Когда дым немного рассеивается, я вижу, как почти отвесная стена каньона клонится вперед. Оторванная от земной тверди глыба начинает проваливаться в зев. Падение сопровождается странным звенящим звуком. До сих пор я думал, что горы сдвигаются с места с грохотом. Но нет, порвалась лишь струна, и ее болтающиеся концы жалобно звенят.

Я еще не закончил письма. Кидаюсь на пол. Растираю онемевшие запястья, необходимо поставить подпись.

Делаю над собой усилие, подписываю письмо. Хочу еще прибавить post scriptum: я сказал правду и только правду – но, пожалуй, это уже будет лишним.

1982