Текст книги "Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка (Романы)"
Автор книги: Эмэ Бээкман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 47 страниц)
Я надрывался ради Коры и дома, но большей частью у меня не было ни дома, ни Коры.
Я был уверен, что вечером впавшая в отчаяние Кора колеблясь и нехотя наберет по телефону знакомый ей номер и скажет надломленным голосом: я одна. Ей стоило лишь поманить, и мужчины тотчас начинали осаждать ее. Вероятнее всего, она была к ним ко всем равнодушна, и все же кто-то должен был быть с нею рядом.
Мой напарник привык к тому, что я начинал рейс в плохом настроении, – что взять с человека, издерганного духовно и. физически? Поэтому вначале за руль садился он и почти всегда вел машину до самого Бреннера. За это время я успевал кое-как отоспаться и немного успокоиться. Не доезжая Европейского моста, мы менялись местами. Я брал себя в руки и плавно вливался в поток машин. Видел лишь ленту асфальта, дорожные знаки и машины впереди и позади себя. Меня считали виртуозным водителем. Я чувствовал свою машину настолько хорошо, словно ее гигантская серебристая кожа была моей собственной. Вероятно, это тоже один из парадоксов жизни, что именно первоклассные мастера совершают незначительные, но непростительные ошибки, которые в худшем случае приводят к катастрофе. Случилось то, чего я и предполагать не мог. Во время последней поездки в книге моей судьбы была перевернута черная страница. В Стамбуле. Обычно мы заканчивали там наш рейс и возвращались обратно с грузом фруктов. На этот раз мы рассчитывали вернуться с сушеными абрикосами. Однако представитель фирмы дал нам совершенно другое задание. Пообещал хорошее дополнительное вознаграждение, поскольку рабочий цикл неожиданно был продлен. От нашего трейлера отцепили фургон и вместо него прицепили открытую платформу. На обоих ее ярусах стояло семь «мерседесов». Ценный груз следовало доставить через всю Анатолию в Ирак. Такого длинного маршрута у нас с напарником еще не было. Мы подбадривали себя мыслью, что положим в карман немалые денежки.
Я послал Коре домой телеграмму: задерживаюсь в пути на девять дней. Вроде бы все ясно. На самом же деле человек – жалкое насекомое, ни воля, ни разум ему не помогут; не предчувствуя дурного, он идет навстречу собственной гибели.
Перед выездом представитель фирмы дал нам кое-какие наставления. Высокомерный блондин говорил, слегка пришептывая, и украдкой почесывался через белый элегантный костюм. Наверное, страдал каким-нибудь кожным заболеванием. В каждом его жесте сквозило: Турция для меня то же, что для иного каторга. Может быть, он считал дни, когда истечет срок его контракта. Во всяком случае, создавалось впечатление, что его подстегивает чувство злорадства – он и нас заставит помаяться в знойной и кишащей людьми южной стране. Он говорил о турках с глубоким презрением, слышно было, как он прямо-таки скрипит зубами от едва сдерживаемой злобы. Он внушал нам: они бедны, грязны, невежественны – особенно в глубинных районах страны. Будьте предельно осторожны. У них в голове лишь одна мысль: где-то что-то стянуть. Безразлично, нужно им это или нет, будь то хоть самая обычная блестящая пуговица – все равно стащат. Будете останавливаться, берегите груз как зеницу ока – вас тут же окружит стадо обезьян. Одни станут отвлекать ваше внимание, другие тем временем залезут на платформу и начнут обчищать «мерседесы». Что не смогут снять – отломают, что сумеют открутить – открутят, а что удастся разбить и поцарапать – разобьют и поцарапают.
Когда мы пустились в путь, нервы у нас были порядком взвинчены. Солнце палило нещадно. По всей вероятности, мы смогли бы на крыше кабины жарить яичницу. Но мы, крепкие ребята, мчались все дальше и дальше. Проносились через поселки, подобно курьерскому поезду. И смогли убедиться в том, что слова светловолосого агента не были пустым злобствованием и поклепом. Стоило нам проехать мимо горстки домов или лачуг, как тут же стаей высыпали проворные смуглые мальчишки. Этих заморышей в лохмотьях хватало повсюду, зачастую галдящие ватаги выстраивались по обочинам дороги. Они скакали там с горящими, как угольки, глазами, указывали на нас пальцами, швыряли камнями и долгое время бежали за машиной в облаках клубящейся пыли. Завидя детей, мы прибавляли скорость и включали фары, чтобы отпугнуть их. Обилие снующих повсюду темнокожих мальчишек было просто поразительным. Как могла прокормить их выжженная солнцем, покрытая скудной растительностью, изрезанная солончаками земля?
Да, природа плоскогорья производила особенно тоскливое впечатление. Странно, но, когда мы проезжали там, звук мотора становился иным: вместо привычного рева в ушах отдавался монотонный сверлящий звук какого-то азиатского музыкального инструмента. Инструмент взвизгивал и часами тянул свою пронзительную мелодию. Я изо всех сил старался забыть о Коре, но тоскливое завывание нагоняло мрак и горечь. Я ясно представлял себе следующую картину: жена принимает в дверях телеграмму, и я видел, как она бледнеет. Она раз десять перечитывает скупое известие, а затем, обхватив голову руками, садится за стол. У нее нет сил даже дышать, тяжелый удар парализует ее, словно она получила страшное сообщение. Невыносимо, что наша встреча отодвигается. От радостного настроя не остается и следа. Утратившая равновесие Кора в сумерках бредет в спальню, бьется в отчаянье на ковре до тех пор, пока усталость не берет свое. Вечером она безучастно сидит перед телевизором, уставившись невидящим взглядом в экран, еще раз перечитывает телеграмму, комкает ее и швыряет в угол. Машинально снимает телефонную трубку и набирает номер. Она не может иначе. Одиночество страшно, особенно если выглянешь в окно: на улице кипит жизнь, там снуют люди, и никому из них нет до тебя дела.
В одном из женских журналов Кора вычитала какой-то вздор о телепатии. Она поверила, что может на большом расстоянии передавать мне свои мысли. У меня же, напротив, такой способности нет. Таким образом, она направляет свои послания как бы в пустоту, поскольку они остаются без ответа. Тщетные поиски контактов якобы порождают в ней чувство, будто она очутилась в холодном космическом пространстве.
Мне было трудно понять сложность ее восприятий.
В мареве плоскогорья, когда пейзаж перед глазами как будто свертывается, я испытал гнетущую беспомощность оттого, что не смог на расстоянии передать Коре слова утешения, а ведь я знал, что с каждым часом там, за стеклянной стеной дали, куда мне никак не дотянуться, все возрастает и возрастает черная угроза. Вести машину стало почти невозможно. Я договорился с напарником, что в первом же придорожном баре пропущу стаканчик виски, чтобы расслабиться, и завалюсь спать, а он покрутит баранку, пока я не проснусь, освеженный. Мой всегда такой общительный приятель даже и не пытался развлечь меня своими двусмысленными шутками, его необычная молчаливость должна была бы насторожить меня. Но против моего желания он возражать не стал. Сказано – сделано. Два двойных виски – и из ушей исчезла назойливая и пронзительная азиатская музыка, мотор пел свою обычную песню, и я отключился.
Не знаю, как долго мне удалось поспать. Я успел увидеть какой-то странный рваный сон: я держал Кору за руку, словно клещами, и видел, как постепенно синели ее конечности. Темная полоска ползла от предплечья все выше. Я напрасно напрягал все свои силы, чтобы разжать судорожно сведенные пальцы, – Кора погибала на моих глазах.
Я в страхе проснулся. Машина стояла. Поломка мотора? Не может быть. Мелькнуло опасение: стадо обезьян забралось на платформу. Отвинченные блестящие детали исчезают в карманах. Я сейчас же встану и пойду проучу воров. Они разбегутся в разные стороны, из дырявых карманов на гальку со звоном посыплются эмблемы, зеркала и ручки. Отчего так тихо? Может быть, эти оборванцы кромсают тупыми ножами обивку?
Но оказалось, что мы остановились в безлюдном месте. Серая равнина. Белые плоские камни, клочки травы, горячий, кажущийся желтым ветер. Вдали цепь гор с голыми вершинами. Мой напарник сидел скрючившись и стонал. «Чертов аппендицит», – выдавил он бескровными губами. Я покрылся холодным потом. В висках и затылке пульсировало от выпитого. Я никогда в жизни не садился за руль пьяным, а сейчас выхода не было. У напарника был вид умирающего, глаза ввалились, скулы резко обозначились. Я перенес стонущего приятеля на койку, откуда еще не успел выветриться приснившийся мне сон.
Я завел мотор и нажал на педаль газа. На дороге, подобно преградам, вставали миражи. Я мчался сквозь мечети и минареты, оттуда неслись крики на непонятном нам языке; я проносился сквозь замки и дворцы, они рассыпались как пепел. Отшлифованные временем восточные строения вновь и вновь вставали на пути. Ревя мотором, тяжелый грузовик, управляемый мною, крушил их; от этой разрушительной работы по спине бежали мурашки.
Невдалеке от безжизненного соляного озера все и случилось. Я проехал, по всей вероятности, с час, никого не встретив, а теперь попал в затор. Внезапно из-за пригорка прямо на дорогу с блеяньем высыпало стадо овец – будто за ними гнался волк. В туче пыли возникло и другое препятствие. Из-за баранов я свернул влево и врезался в старый зеленый автобус. Жалкая душегубка была набита до отказа маленькими черными обезьянками.
Я до самой смерти не смогу забыть детского крика и стонов. Они орали, визжали, вопили и призывали на помощь аллаха. Кто-то должен был бы ударить меня палкой по голове, чтобы стереть из моей памяти эти звуки и это зрелище. Навалившись грудью на руль, я видел, как из маленького сплющенного автобуса на меня смотрело множество огромных стекленеющих глаз.
Отчаянно блеяло стадо овец. Мой напарник не мог вымолвить ни слова. Мы оба окаменели от ужаса.
Впоследствии я стал пленником своих видений.
На плоскогорье во все стороны от дороги в паническом страхе расползаются окровавленные дети, волоча по растрескавшейся земле свои перебитые конечности. Зурны играют какую-то щемящую мелодию, пронзающую тебя насквозь, у овец в шерсти извиваются юркие черные змеи. Раскаленные солнцем плоские камни трескаются и рассыпаются в песок. И сам я, как зверь, стою на четвереньках на берегу высохшего соляного озера и слизываю горькие белые кристаллы.
9
ерять самообладание и тут же снова брать себя в руки – это Эрнесто умеет. Неожиданно налетающие на него порывы немедленно обретают силу урагана – ты ждешь разрушений, но нет, напротив, воцаряется странная тишина, от которой начинает звенеть в ушах. Я всегда с восхищением и завистью наблюдаю за тем, как Эрнесто, собрав всю свою силу воли, обуздывает себя. Очевидно, его нервная система соединена с каким-то сверхмудрым миниатюрным электронным аппаратом, который, будучи скрыт под кожей, следит за настроениями хозяина. Стоит чувствительному механизму уловить нервную дрожь напряженных мышц, как он включается и начинает посылать монотонные импульсы, помогающие тормозной системе организма интенсивно функционировать. Первым делом у Эрнесто разглаживается лоб, затем расслабляются мускулы лица, словно чья-то нежная и участливая рука провела по его глазам и щекам и сняла с заросшего щетиной подбородка в ладонь лишнее напряжение. Затем спасительная расслабленность растекается от плеч к рукам, вздувшиеся мышцы опадают, скрюченные пальцы разжимаются, ладони поворачиваются наружу, к солнцу – ловят его лучи.
– Фред, загляни-ка в бак, – говорит мне Эрнесто с таким спокойствием, словно уже успел позабыть свой недавний приступ неистовства.
Я отвинчиваю пробку, сую в бак стержень и разглядываю его чуть влажный конец.
– Пусто.
Мы поднимаем с земли веревочную петлю, зацепленную за бампер «мерседеса», впрягаемся в эту примитивную упряжку и, дыша потом друг на друга, начинаем оттаскивать машину подальше от мусорной свалки. Лошади тянут свою повозку. А может, ослы? Одному лишь себе я могу признаться: дурацкое упорство. Когда мы добираемся до открытой площадки, начинается настоящая работа. Эрнесто открывает крышку капота, и вместе с Жаном они наклоняются над мотором, едва не стукнувшись лбами. Майк сосредоточенно перебирает инструменты, готовый по первому требованию протянуть нужный гаечный ключ. Уго вздергивает верхнюю губу, усы его топорщатся, так он выражает свое отвращение, но тем не менее все же лезет в машину. Мужчины, знатоки мотора, уже копаются в покрытых нагаром агрегатах. Страшно интересно узнать, до конца ли исчерпаны ресурсы очередной развалины, вытащенной со свалки. Большей частью им везет. Снова можно с удовлетворением заявить: эта махина еще отнюдь не мертва. Они говорят о машинах как о живых существах. Одна находилась в летаргическом сне, другая была без сознания, третья, скорее всего, в обмороке. Убедившись в жизнеспособности машины, они начинают говорить громкими от возбуждения голосами и все яростнее копаться в ее внутренностях. Там столько интересного, что временами голоса мужчин понижаются до эротического шепота.
Подстегиваемый азартом остальных, я тоже нахожу себе занятие. С усердием пчелы собираю из бензобаков остатки горючего. Благодаря мне мы имеем неплохое маленькое бензохранилище. Бессчетное количество раз я взбирался на эту гору остовов и пролезал между нагроможденными одна на другую машинами. Незабываемые, щекочущие нервы мгновения: над моей головой неожиданно нависают стертые об асфальт лысые шины, словно лапы, готовые схватить меня, а может, это покрытый коростой засохшей грязи дифференциал ждет, когда придет в действие механизм высокоразвитой цивилизации, чтобы расплющить мое тело. Самоотверженность – залог успеха. Я снова опускаю шланг в бензобак, отсасываю из резиновой трубки воздух, во рту появляется приторный вкус, и сцеживаю в посудину драгоценное топливо. По вечерам моя одежда становится заскорузлой от тавота и пыли, от меня несет бензином, я разгуливаю, подобно готовому вспыхнуть факелу. Тогда я принимаюсь ведрами таскать воду из булькающей и плюющейся трубы в стоящее за моим виварием пластмассовое корыто. Как только над каньоном начинает сгущаться темнота, я раздеваюсь догола и с остервенением тру себя до тех пор, пока тело не начинает гореть. Я тру себя и умиляюсь: такой хилый, а ведь мог бы стать рабочим человеком! Но бывает и так, что накануне очередной вылазки я с трудом подавляю отвращение и с удовольствием отшвырнул бы подальше подхваченные мною пустые и помятые бидоны. Но я превозмогаю себя – а может, я боюсь остальных? – пытаюсь освободиться от чувства омерзения и через какой-нибудь немыслимо узкий проход заползаю внутрь мусорной свалки. Я исследователь пещер искусственной горы, я ползу в темноте, меня подстерегает неизвестность, опасность обвала. В своем деле я должен быть изворотлив и следить за тем, чтобы вовремя подобрать под себя руки и ноги, подобно истинному спелеологу. Я не должен делать никаких опрометчивых движений, чтобы не вывести из состояния равновесия груду зловонного металлического и прочего хлама, возвышающуюся над моей головой. Равновесие, мертвая точка – эти неустойчивые состояния могут в любой момент обернуться непонятным движением, грохотом, гибелью. Неподвижность – это отклонение, искусственная преграда на пути вечного движения. Мгновения неподвижности всегда вызывали у меня чувство страха.
Я не знаю, испытывают ли страх мои товарищи. Навязчивая идея Эрнесто известна всем. Снайперы – охотники за людьми, в кармане лицензии, за которые были уплачены немалые деньги, – наблюдают за нами со стен каньона и держат каждого из нас под оптическим прицелом. Мы насекомые на конце иголки. Остальные обитатели каньона откровенностью не отличаются, несут просто так всякий вздор. Поэтому трудно понять их. Самозабвенно копаться в драндулетах, вытащенных с кладбища машин, – для чего? Давайте хоть покатаемся, уговаривал я их, но без толку. Наберут в рот воды – и ни слова, но я-то понимаю, что и им хочется нажать на педаль акселератора. Табу – и все. В остальном они себя не ограничивают, для них не существует внутренних преград. Никто из них не хочет быть смиренным монахом или кающимся грешником. Их циничное бесстыдство ошеломило меня. А может, они притворяются такими? Установили очередь к Флер. И даже мне отвели время. Равенство и братство! Нет слов! Я не стал выкладывать им свою точку зрения, благоразумно решив не привлекать к себе внимания, но они все же догадались, что я не использую своих возможностей. Стали посмеиваться и зубоскалить, не преминув упомянуть о моей хилости, а также о феномене современности – импотенции среди молодых мужчин. Я терпел все эти уколы, смирившись с ролью белой вороны. Тоже мне душевная опора, когда одна женщина принадлежит всем и никому. Тут все ясно. Я же был счастлив по-своему. Между мной и Флер осталась чистая зона – словно пространство, усыпанное белым кварцевым песком, поверхность которого нельзя было осквернять следами ног. В последнее время Флер порой испытующе поглядывает на меня. Я стал для нее загадкой. Это восхитительно, когда рядом с современными обнаженными и выхолощенными отношениями остается место для крошечной тайны. Где-то здесь, по каньону, подобно мячику, катится клубок вопросов. И только мы с Флер догадываемся о его существовании. Что-то похожее на нежность зародилось в суровом мире самоизоляции.
Остальные мужчины ищут душевного равновесия в машинах. Бог его знает, на какую неожиданность или чудо они надеются. Тайны человеческой души, похоже, ничуть не трогают их. Словно интерес к своему ближнему, это детская болезнь, которой ты давным-давно переболел. Да и вещам они не умеют по-настоящему радоваться. А ведь в гигантском карьере, превращенном в исправительную колонию, можно найти пустые и ровные участки – да хотя бы эти просеки на кладбище машин, где можно было бы развить вполне приличную скорость. Во всяком случае, мне плевать, я в ближайшее же время сяду за руль какой-нибудь машины и заведу мотор. Разумеется, здешние драндулеты не идут ни в какое сравнение с моей спортивной машиной. Если бы я и попытался персонифицировать мертвую материю, то мог бы смело сказать: ну и мускулы были у моей машины! Срывалась с места как тигр, преодолевала расстояния с легкостью и резвостью антилопы и тормозила с ходу, вцепившись, подобно льву, когтями в асфальт. Бесполезно было бы искать ее на мусорной свалке среди этих обломков, на таких, способных к самоуничтожению, машинах ездят до тех пор, пока не разбивают их вдребезги, а останки идут в печь фабрики по переработке мусора вместе с фотоаппаратами, пластиком, калькуляторами и музыкальными агрегатами. Такие машины заканчивают свою жизнь в жарком пламени. Спортивная машина – либо она существует, либо превращается в пепел. Промежуточное состояние, медленная смерть от ржавчины, тления и распада была бы унизительна для такой машины.
При воспоминании о моей машине у меня начинает колотиться сердце. Я пытался забыть тот страшный момент, остановивший ее стремительный бег. Еще и сейчас я испытываю восторг, перебирая в памяти лучшие годы своей спортивной машины. Я никогда никого не сажал в нее рядом с собой. Обивка соседнего сиденья вплоть до гибели машины оставалась новой и нетронутой. Не знаю, может, с самого начала сиденье покрывал слой белого кварцевого песка, на котором нельзя было оставлять следов. Мне уже двадцать восемь, но, к сожалению, есть множество вещей и состояний, в которых я ни черта не смыслю. Мне довелось жить в зыбком мире предположений и неясных порывов. Впервые в жизни я здесь, в карьере, что-то уяснил для себя. А именно: я научился ползать в лабиринтах мусорной свалки, чтобы найти в ее зловонной темноте пробку бензобака, к которой мои чуткие и по-женски тонкие пальцы до сих пор не прикасались.
Форму рук я унаследовал от матери.
Я тоже из породы тщедушных, хотя на рост, слава богу, жаловаться не могу, а рядом с матерью выгляжу чуть ли не силачом. Подростком, когда мне казалось, что мои мускулы становятся все крепче, на меня порой находило желание показать свою удаль: подниму-ка я мать в воздух, думал я. С этой шальной мыслью в голове я следил за тем, как мать расхаживает по нашей гостиной среди напольных ваз из китайского фарфора. Нарисованные на пузатых сосудах узкоглазые мандарины и павлины тоже, казалось, пристально следили за маленькой фигуркой и призывали: спрячься в фарфоровую скорлупу, иди, послушай, как она гудит! Возможно, мать и догадывалась, чего хотят от нее души древних китайцев, но, очевидно, боялась, что ортопедический ботинок помешает ей залезть в вазу. Именно эта покалеченная нога и удерживала меня от того, чтобы подбросить мать в воздух. Я смело мог взять ее на руки вместе с фарфоровой вазой, так, чтобы моей изнеженной матери не пришлось вскрикнуть от страха, что ей причинят боль.
Мать никогда не рассказывала о несчастье, сделавшем одну ее ногу короче другой. У меня же не хватало духу расспрашивать о том давнем происшествии. В нашем доме считалось неуместным выпытывать что-либо друг у друга. Я привык представлять себе: мы живем, порхая как мотыльки, легко и беззаботно. Конечно, это сравнение относилось скорее к нашей домашней атмосфере. Реальные же люди находились под гнетом своих физических недостатков. Увечная мать, отец, который ковылял, опираясь на палку, и я, хилый ребенок, к которому то и дело приглашали мудрых докторов. Меня возили по санаториям и курортам. Подростком, когда у меня возрос интерес к самому себе, я потребовал у врачей отчета относительно моих недугов. К моему удивлению, они посчитали меня в общем-то здоровым – малокровие и хилость в счет не шли. Я начал усердно заниматься спортом. Играл в теннис и ходил плавать в бассейн. Родители хвалили меня за усердие, но я чувствовал, что они неискренни. Меня все время тянуло испытать проснувшиеся во мне силы и выносливость. Я верил, что бледный маленький мотылек может превратиться в жужжащего жука. Я вбил себе в голову, что отправлюсь в Норвегию кататься на лыжах. Родители онемели от ужаса. Стыдясь своих опасений, они прятали от меня глаза. Разговор о заснеженных горах застрял у меня в горле как рыбья кость.
Сосуд родительских невзгод наполнился до краев еще до того, как я появился на свет, родителям было уже невмоготу нести на себе даже легкий груз забот. Несправедливо обвинять их в чем-либо, это была наша общая боль. Правда, не все обстоятельства прежней жизни окутывала в нашем доме завеса тайны. О том, что заслуживало упоминания, говорилось отрывочно и скупо, события минувших дней делили на мгновения и эти мгновения в течение длительного времени вкрапляли в разговор. Сильные переживания таили для ребенка такую же опасность, как гранитные скалы и скованные льдом водопады северной страны. И все же постепенно мне стал ясен утешительный парадокс: в несчастье можно обрести счастье. Надломленный тяжкими страданиями мужчина встретил увечную девушку, которая в силу своей застенчивости хотела оставаться в тени. Я мысленно увидел заросшую диким виноградом виллу, ярко-зеленую лужайку перед зарослями олеандра, оживленных людей, которые стояли там на ярком солнце и беседовали, держа в руках бокалы. Я увидел замшелую каменную террасу, где в деревянных кадках росли агавы. Меж толстых агав в плетеных креслах особняком сидели два одиноких человека. Несколько светлых каменных плит и мексиканское растение, разделявшие их, оказались преодолимым барьером. В самом деле, счастливая находка таится подчас всего лишь в нескольких шагах от тебя. Всего-навсего несколько шагов, чтобы протянуть руку, назвать свое имя и сказать для начала какие-нибудь незначительные слова, наполнить окружающее тебя пространство звуком непринужденной беседы. Ни отец, ни мать не запомнили фраз, произнесенных в момент знакомства, достаточно оказалось звучанья голоса, чтобы развеять кошмар одиночества. Очень скоро они заговорили в доверительном тоне, словно уже тогда у них были тайны, не предназначавшиеся для чужих ушей. И случилось так, что два тихо журчащих ручейка потекли бок о бок и перестали тосковать по шуму безбрежных морей.
Представление о времени куда-то исчезло, деликатное общество развлекалось само по себе и не беспокоило их. Гости и хозяева старались не выказывать сочувствия, хотя и жалели убогих и делали все для того, чтобы они чувствовали себя непринужденно. Их не заставляли идти в дом к столу, а приносили подносы с едой и напитками прямо на террасу. По капле, словно лекарство, они тянули ароматный мускатель, их лица светились радостью – они вдруг поняли, каким близким может неожиданно стать совершенно чужой человек.
Необычное душевное состояние родило в них чувство раскрепощения. Неутоленный до сих пор, тяжко переносимый, приводящий к апатии голод по близкому человеку был сразу же утолен. Если поначалу они просто ухватились друг за друга, то вскоре их взаимный интерес перерос в горячую привязанность. Здоровым и смелым людям не понять всей силы чувства общности. Оно всеобъемлюще и неделимо. Раз обретенное, оно не боится ни испытаний, ни проверки временем, оно вечно в своей неизменности. Так они говорили, мои хрупкие, изувеченные мотыльки.
Эти странные создания думали, что их отпрыск тоже мотылек.
А на самом деле он оказался гусеницей, ползающей по лабиринтам мусорной свалки.
10
обладаю редкой способностью смотреть на себя со стороны. И эта способность никогда не оставляла меня. Если я порой терял почву под ногами, то только потому, что сам относился небрежно к своему дару. То, что дано богом, надо хранить и лелеять, так что пестуй свой талант и забудь о себе. Но вот беда, человек, бывает, устает от щедрого дара природы! Талант – это бремя, и мука, и лишняя пара глаз, которая видит вглубь и вдаль. Но иной раз чувствуешь, что тебе все надоело, тебе неохота оценивать свои поступки и слова. Самоконтроль кажется лишь безжалостным самобичеванием. Хочется дышать свободно. Пусть катятся ко всем чертям все эти дарования, способности и таланты! И внезапно понимаешь, что если ты вообще чего-то еще хочешь, так только быть заурядным.
Талант тысячелик, но большинство людей живет в блаженной вере, что на его долю не выпало ни одного таланта. У меня же, помимо завидного дара к самоконтролю, был еще один – я умел обнаружить в себе скрытые достоинства. Как-то одна женщина сказала мне, дескать, ты, Уго, не являешься, как все мы, продуктом массового производства, сам бог, своими руками, вылепил тебя из глины! Так что на мне ярлык: ручная работа, единственный экземпляр, цена – на вес золота. Когда же я теперь подогреваю свой талант, смотрю на себя глазами стороннего наблюдателя и ищу достоинств, мне хочется в сердцах плюнуть в самого себя. И я вынужден сказать: Уго, ты опускаешься. Не обладай я даром самокритики, мне было бы легче. Деградация? И где только откопали такое слово?
И круг замкнулся. Стоило мне лишь раз отказаться от самоконтроля там, в баре, за полчаса до катастрофы, как мой жестокий талант стал беспрестанно мстить: ты на миг забыл обо мне, так вот, в наказание за это твоим страданиям не будет конца.
Раньше я не знал, что значит тревожное пробуждение по ночам и мучительные раздумья: а что же дальше? Какие бы пути и лазейки я ни искал, все сводилось в основном к вопросу быта – стоило ли менять тюрьму на колонию самообслуживания? Нам предоставили кажущуюся свободу, которая парализует и съедает нервы. Наш крошечный народ вроде как полноправный хозяин в своем государстве. Государство – это карьер, края которого заминированы, а грузовой лифт управляем лишь сверху. В тюрьме узник находился среди узников, все подчинялись режиму, здесь же мы можем делать все, что нам заблагорассудится. Не ропщите, что ваши возможности ограничены! У тех, кто в камере, вообще нет никакого выбора. Жизненного пространства здесь относительно много и уйма всякого хлама, в котором можно рыться. Ненавидеть и любить нам тоже позволено. Всякое недовольство от лукавого. Гляди-ка, чтобы поднять наш дух и внести в нашу жизнь некое разнообразие, на шею нам свалился посланник из внешнего мира. Незадачливый планерист, похоже, никак не уразумеет здешних порядков. Вероятно, в газетах не сообщалось об эксперименте с нами. Оно и правильнее. Каждый может найти оковы как в своей душе, так и в обычаях и среде, где он обитает. Только большей частью это не осознается.
Разумеется, мы могли бы придумать разные способы, чтобы избавиться от угнетенного состояния. Устраивать драки, плести интриги, сдружиться, привязаться к кому-то, делить сферы влияния. Но нет стимула, потому что характеры не совпадают и нет точек соприкосновения. Искать ссоры просто так было бы банально. Во имя чего махать кулаками у кого-то под носом? Неизвестно, к чему это приведет. Ущемленные люди могут со временем стать особенно злыми.
Самоизоляция с привкусом свободы, пожалуй, все же гораздо более суровая мера наказания, нежели тюрьма. Когда торчишь в камере, чувствуешь себя мучеником. Можно ненавидеть охранника, громыхающего связкой ключей. Можно выражать недовольство по поводу питания и предъявлять жалобы администрации и министерству юстиции. Можно отправиться на лечение в тюремную больницу. В обычной тюрьме существует враждебный полюс, который здесь, к сожалению, отсутствует. Никто тебя не охраняет, никто не командует, еда такая, какую соблаговолишь себе заказать, да и поле деятельности найдется. Это уж наше личное дело, что мы так по-идиотски проводим время. Перебираем мусорные горы! Кем я стал? Чернорабочим! Во имя чего я работаю? Ведь никакой же цели нет. В нашем государстве деньги ничего не стоят. Работой мы убиваем время. Внушаем себе, что старые колымаги, выволоченные из груд рухляди, представляют для нас интерес. Стоянка полна машин, ожидающих, чтобы их завели, мы могли бы пуститься в путь – но куда?
Когда я дал согласие поселиться в колонии, я и не предполагал, что мой дух здесь надломится. Нередко, ворочаясь по ночам без сна, я отчетливо ощущаю, как частицы моего мозга отделяются друг от друга, в каждой извилине своя картина, запечатленная памятью, свой ход мыслей – и все эти звенья разрозненны.
Моя внутренняя раздробленность серьезно беспокоит меня – очевидно, это признак постепенного распада личности. Как прожить жизнь в таком состоянии? Переломный момент отпущенного человеку времени еще впереди, я же пока не достиг того возраста, чтобы катиться под гору.
Так что без конца ищи возможностей бегства от своих мыслей. Не находя ничего лучшего, я вместе с остальными роюсь в грудах мусора. Надрывая мышцы, я вытаскиваю на свет божий одну рухлядь из-под другой. Я, как и остальные, превратился в коллекционера бесполезных вещей. В грудах отбросов и отходов жизнедеятельности человека кроме машин можно найти и еще кое-что.
