Текст книги "Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка (Романы)"
Автор книги: Эмэ Бээкман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 47 страниц)
– Жди меня здесь! – вдруг повелительно кричит Флер, спрыгивает из вагона на землю, я слышу, как стучат подметки ее ботинок по плотно утрамбованной земле. Она бежит на шум. Что задумали эти сумасшедшие? И вообще – осмысленны ли их действия? Что взволновало Флер? Может, они затевают нечто опасное? Вижу, как стремительно вышагивает Флер, ее загорелые ноги движутся ритмично, локти согнуты и она, подобно бегуну на длинные дистанции, несется вперед. Исчезает за разбитыми машинами. Я с нетерпением останусь ждать ее, словно она должна вернуться бог знает с каким известием.
Кто-то там старательно газует. Мотор ужасающе тарахтит. Очевидно, машина с места не двигается. Я же пригвожден к флакону с ядом. Разумеется, меня удерживает не эта дрянь в аэрозольной упаковке. Рискованно осложнять свои еще не сложившиеся отношения со здешними обитателями. Их тут слишком много. Разумнее будет своей покорностью усыпить бдительность мужчин.
Пусть катятся ко всем чертям. Мне даже хочется, чтобы в этом чаду и грохоте что-то взорвалось. Чтобы горстку безумцев мусором разметало по этой свалке. Чтобы они сгинули навсегда вместе со своими угрозами. Конечно же минный пояс по краю карьера – пустая выдумка. Точно так же, как и погибший Сэм – бесцветный герой жалкой легенды. Уж я бы отыскал пологую стену, по которой вскарабкался бы наверх. Нужны кирка и крюки. Не всюду же карьер похож на каньон!
Я бы хотел вновь оказаться в привычной среде. Нудная, порой тягостная будничная жизнь – какое это счастье! Невыносимо, когда человека, словно котенка, швыряют на дно колодца. Я и нахожусь в колодце или преисподней, здесь кричи хоть до полного изнеможения – никто тебя не услышит. Небо над головой – это всего лишь мираж, меняющий окраску, утром светлеет, а с наступлением вечера гаснет. Огромное и безмятежное небо. Изменчивое, облачное, солнечное – величавый бескрайний воздушный океан – и внезапно – никакое. Инертное. Как вакуум. Безветренное и пустынное. Я не в состоянии улететь отсюда, чтобы вновь приземлиться в свою повседневную жизнь.
Они все еще возятся с мотором. Он работает на предельных оборотах.
Грохнуло. Напрягаю зрение. Вдалеке обрушиваются нагроможденные друг на друга покореженные машины. Чего они роются в этих развалинах?
Здесь, в карьере, надо освободиться от дурной привычки искать логическую связь явлений, все это бессмысленный расход умственной энергии. Если обитатели вивариев решили подвергнуть себя испытаниям, чтобы доказать возможность существования вне социальных связей, то зачем же они пытаются воссоздать привычную среду? Удалиться от исходного пункта, чтобы, сделав круг, вернуться туда же? Так эксперимент с самого начала обречен на провал. К чему они запускают моторы? Почему хотят снова и снова с помощью машины изменить свое местоположение в пространстве? К чему создавать в забытом богом и людьми карьере городскую атмосферу? Неужели они не в состоянии жить без чада, дыма и шума? Здесь же некуда ехать. Даже соображения престижа здесь отпадают.
А может, человек испорчен до мозга костей и неспособен к очищению?
Эксперимент – похоже, это вздор. Скорее какая-нибудь секта, совершают современный культовый обряд: жертвуют ревущий мотор на алтарь мусорной свалки.
Перед темной кучей стоит светлая фигурка. Это Флер неожиданно возникла там, среди отбросов и хлама, словно она вышла из пробитого в мусоре и рухляди потайного хода. Флер кажется внезапно такой хрупкой и беззащитной подле это черной груды – заблудшая овечка на фоне грозных кучевых облаков, – мне стало жаль ее. Почему эти безумные мужчины вовлекли в свою дурацкую секту женщину?
Флер чуть ли не бегом устремляется к вивариям, размахивая руками. Несмотря на горные ботинки, она делает несколько прыжков, затем кружится на одном месте, такое впечатление, будто ноги ее скручиваются узлом. С чего бы такое упоение? А может, она притворяется?
Я сижу в дверях вагона, подперев голову.
– Не будь таким бесчувственным! – кричит она мне.
Что я должен, по ее мнению, делать? Сама только что угрожала и запугивала меня. Может, мне все же дозволено сидеть в дверях, свесив ноги?
Задыхающаяся Флер кладет локти мне на колени, и я. вздрагиваю. Глаза у нее большие и влажные, желтый платок съехал на затылок, пуговицы на блузке расстегнуты чуть ли не до пояса, от ее непосредственности мне становится не по себе. Может быть, инфантильность взрослых людей не только порок эпохи, но и мода?
Дыхание Флер становится спокойным, глаза светятся неподдельным оживлением, и все же я чувствую, что она вот-вот готова расплакаться.
– Ты не представляешь, Боб, что они там нашли! – выпаливает Флер.
На секунду зажмуриваю глаза. Наваждение. В голосе Флер звучит непритворная доверительность, словно мы с ней старые приятели и вместе играли когда-то в песочнице.
– Они откопали в куче хлама белую машину Луизы! Я ошалела от счастья. Мы снова встретились! Что из того, что она помята, обивка истлела, арматурный щиток в трещинах, фары разбиты, решетка проржавела, шины спущены – все равно это машина Луизы! Это не просто «мерседес» – это мое детство. Как часто мы утюжили асфальт этой белой машиной! Давай опять почешем спину шоссе, радостно восклицала я, усаживаясь рядом с Луизой. Ни малейшего сомнения. Я осмотрела всю машину. Мое сиденье снизу словно покрыто коростой. Луиза ужасно сердилась, когда я приклеивала туда жевательную резинку. Я ловила момент, чтобы она не заметила, и продолжала наклеивать. Это бесконечное ралли порой наскучивало мне. Я знала наперечет каждую виллу за каждым поворотом. В маленьких деревушках я требовала остановиться. Луиза не спорила, она тоже любила море и запах рыбы. Мы дышали жадно и наперегонки. И – в путь. Снова поднимаемся в горы, моросит дождь, взад-вперед убаюкивающе ходят щетки дворников, и мне совсем не хочется взрослеть. Сидя рядом с Луизой, я засыпала и просыпалась, а она знай себе следит за дорогой и едет. Мне казалось, что она никогда не устает. Только часто меняет очки. В ящичке их был не один десяток, на любую погоду. С наступлением темноты она надевала Очки в золоченой оправе, их она держала в замшевом футляре и не позволяла прикасаться к ним. На стеклах не должно быть ни малейшей царапинки. Луиза говорила, что эти очки делают ночь светлее. Я верила Луизе и считала правильным все, что бы она ни делала. Машина Луизы была мне домом в гораздо большей степени, чем дом, в котором мы жили. Я обожала Луизу, а она меня. Но я и досаждала ей. Любовь ведь надо подвергать испытаниям, не правда ли? Порой мы приезжали в отель очень поздно. Так поздно, что в ресторане уже гасили свет. Мне же непременно хотелось молока и булки. И Луиза вела ребенка в ресторан. Сонная, я висела у нее на руке. На самом деле мне вовсе не хотелось молока и булки, но мне доставляло удовольствие, когда Луиза сурово хмурила брови и требовала у строптивого официанта того, чего хотел усталый ребенок. И ни один из них не осмеливался перечить Луизе. Желание ее было священно. И мое желание было священно. Мы были до смешного эгоистичны, не правда ли? – рассмеялась Флер.
– Кто такая Луиза?
– Долгое время это меня не интересовало. Я просто была с Луизой одно целое. Я твоя Луиза, а ты моя Флер, говорила она всегда. Я была уже девушкой, когда мне внезапно захотелось все узнать. Прежде чем решиться спросить, я подумала, что, наверное, она взяла меня к себе на воспитание. К себе и к своему ворчуну. Мой милый ворчун, обычно говорила она своему мужу, лишая его таким образом возможности ворчать. И вот в один прекрасный день я узнала, что Луиза моя родная бабушка. А ворчун Висенте – родной дедушка. С того момента я стала сторониться их. Словно они предали или обманули меня. Мне вдруг захотелось отделиться от них. Странно, не правда ли?
Флер прижимается щекой к моему колену, и я боюсь пошевелиться.
7
снова погрузилась в безбрежное море печали. Что-то серебристое и неуловимо зыбкое трепещет вокруг меня, мне кажется, я слышу какой-то неясный шепот. Висенте и Луиза утешают меня. Мне хочется выбраться, но нет берегов. Тело ощущает дыхание знойного дня, разум подсказывает, что я нахожусь меж бурых стен заброшенного ртутного карьера. Это киноварь, пояснили мне в первый же день мужчины. Не бойся, здесь нет ничего сверхъестественного, просто земля имеет цвет киновари. Но светлые переливы настроения сильнее призрачно-красного цвета вспоротой земной коры, вивариев и мусорных свалок. Мужчины и раньше выкапывали из-под обломков вполне пригодные машины, чинили их и заводили. Но то, что они наткнулись на машину Луизы, привело меня в смятение.
Мое странное зыбкое детство вновь обступает меня. Была бы Луиза жива, она бы вызволила меня отсюда. Прорвалась сквозь минный пояс, наплевав на опасности, и осталась бы целой и невредимой. Появилась бы здесь, прижала меня к груди, дала бы мне выплакаться и увела с собой по одной лишь ей известной тропе.
В детстве я привыкла ждать долгих телефонных разговоров. Знала: сейчас Луиза уставится в одну точку, будет стоять как изваяние, расставив ноги, не слыша, что ей говорят, не обращая внимания на Висенте, положившего ей руку на плечо, и внезапно очнется, словно для того, чтобы произнести: в путь. Пружина закручивалась. Луиза носилась туда-сюда, взбегала по лестнице в спальню. Укладывая вещи в дорожную сумку, Луиза громко, так, чтобы слышал Висенте, выглядывающий из окна первого этажа, говорила – я должна, не знаю, как надолго мы с Флер задержимся. Стремительно выехав из гаража, Луиза опускала в машине стекло и выпаливала стоящему на лестнице Висенте, что путешествие, возможно, будет для ребенка утомительным и поэтому придется где-нибудь несколько дней отдохнуть. Моя усталость была просто-напросто предлогом, чтобы развязать себе руки. При желании я всегда могла поспать на заднем сиденье машины, Луиза никогда не забывала взять с собой подушку и плед.
Помню, однажды – я тогда была еще маленькой и у меня не было привычки спать в машине – я почувствовала себя осоловевшей от шума мотора и петляющей дороги, и мы с наступлением ночи остановились перед сверкающим огнями отелем. Портье взял меня на руки, отнес в вестибюль, и я погрузилась в мягкое кресло. Позднее, в номере, я ожила и по приказу Луизы забралась в ванну из белого мрамора, огромную, как бассейн, я визжала, плескалась, сон сняло как рукой. Луизе было жаль лишать меня удовольствия, тем не менее ей не терпелось поскорее уложить меня в постель. Мне запомнилось неестественное выражение ее лица: взгляд задумчивый и одновременно беспокойный, а на губах мягкая сочувственная улыбка. У меня пропала охота плескаться и резвиться, я нырнула под прохладные простыни и зажмурила глаза. Возбуждение после длинной дороги не давало уснуть. Щелкнул дверной замок. Луиза куда-то ушла.
Я проснулась от шума воды. Потихоньку вылезла из постели, неслышно прошла по толстому ковру и через приоткрытую дверь ванной комнаты заглянула в окутанное паром помещение. У меня захватило дух – настолько потрясающим было зрелище, открывшееся передо мной. В ванной стояла молодая женщина в вечернем платье, из душа на нее лилась вода, коротко остриженные волосы прилипли к голове, светлый, в локонах, парик валялся на черно-белом в шахматную клетку полу. Луиза стояла спиной к двери, все еще в дорожной юбке, разутая, рукава блузки закатаны, и большой розовой губкой терла лицо молодой женщины.
В своем детском неведении я считала, что Луиза хочет позабавить меня. И все же какой-то необъяснимый запрет не позволил мне открыть рот и рассмеяться. Очевидно, мне показалось странным, что молодая женщина, с которой обращались так бесцеремонно, стояла смирно, позволяя Луизе распоряжаться собой. Я подумала, уж не кукла ли это в человеческий рост, потому что с длинных ресниц на щеки стекали черные ручейки краски.
Резкое движение Луизы, и молния на спине вечернего платья куклы открылась. Нет, это все-таки человек. По очереди приподняв ноги, женщина освободилась от своего мокрого и мыльного одеяния. Сняла и белье – удивительно, что можно раньше помыться и только потом раздеться. Я почувствовала свое превосходство, меня Луиза научила, как надо делать правильно. Луиза терла губкой тело молодой женщины, мыльная пена разлеталась во все стороны. Мне стало не по себе, и я забралась обратно в постель. Натянула одеяло по самые уши и стала ждать, что будет дальше. Вскоре обе они появились в полоске света, и Луиза кинула своей нагой спутнице белый махровый халат. Она чуть ли не швырнула ей этот халат прямо в лицо, и я вздрогнула от испуга. Что еще страшного она намерена сотворить с этой женщиной-куклой? Похоже, ничего. Они исчезли в соседней комнате. Луиза требовательно спросила у своей спутницы: Фе, когда же ты наконец образумишься? Затем дверь бесшумно закрылась – сон ребенка священен.
Позднее мы с Луизой бессчетное количество раз мчались в какой-нибудь из городов Средиземноморья, будь то Испания, Франция или Италия. Одновременно Луиза старалась показать мне мир и людей. В Монако, у княжеского дворца, мы наблюдали смену караула. Я смотрела как завороженная, Луизу же, казалось, не интересовали эти красиво одетые мужчины, марширующие под звуки духовых инструментов. Ее взгляд беспокойно блуждал по сторонам. Мы бродили с Луизой по узким улочкам, усеянным сувенирными магазинами, где она заставляла меня выбирать почтовые открытки, сама же следила сквозь витрины за прохожими. В Монако мы также гуляли в крошечном городском парке. За каменным парапетом зияла пустота, а далеко внизу переливалось море – но даже и это не привлекало Луизу. Она поглядывала через плечо на темную аллею парка. Покидая скалистое царство, Луиза долгое время оставалась молчаливой. Там затеянная ею погоня не увенчалась успехом.
В дальнейшем же ей всегда везло.
Я подрастала, а отели, где мы останавливались, раз от разу становились все меньше и обшарпаннее. Не то чтоб окружающее стало мне казаться беднее или Луиза сделалась скупее, а ее кошелек полегчал – просто та женщина вынуждала нас останавливаться во все более жалких гостиницах. Все неказистей становились ванные комнаты, которыми пользовались мы трое: Луиза, Фе и я. И каждый раз Луиза приказывала женщине-кукле становиться в платье под душ. Словно до нее нельзя было дотронуться, прежде чем не будет смыта вся грязь. Парики, которые Луиза срывала с головы женщины и швыряла на пол ванной, с течением времени меняли цвет. Платиновые сменились угольно-черными, а затем пришел черед рыжих. Чем третьеразрядней был отель, где Луиза находила Фе, тем более вызывающим выглядел парик женщины и тем аляповатее ее платье.
Наши путешествия все удлинялись, и как-то раз в сырой осенней Венеции – к тому времени я сделалась заправским сыщиком и соглядатаем – я наблюдала за Фе, которая долго стояла под еле сочившимся душем. Хотя дожди шли беспрерывно и крупные капли на окнах были как пузыри на лужах, давление в трубах выдерживалось низкое, дабы не транжирить воду. Мыльная пена, взбитая Луизой на голове Фе, медленно, большими хлопьями, падала вниз, однако никак не исчезала. Очевидно, мыло попало женщине в глаза, она часто моргала, веки у нее покраснели, но, может, она плакала и ее слезы текли вперемежку с тонкими струйками воды. Внезапно она заметила меня. У меня болезненно сжалось сердце – такая печаль сквозила во взгляде женщины. Я почувствовала, как из ее глаз в меня заструилось пронзительное и безмолвное отчаяние. У меня было такое чувство, словно я вся намокла и отяжелела. Я широко распахнула дверь, внезапно мне показалось унизительным подсматривать, и я крикнула Луизе: оставь ее в покое! Луиза подошла ко мне, шлепая босыми мокрыми ногами, но я не отступила и не извинилась. Я со злостью смотрела на руки Луизы в мыльной пене – они были такими бесконечно усталыми.
Луиза против моего ожидания не вспылила.
– Скажи, Флер, что я, по-твоему, должна с ней делать? – тихо спросила она.
Впервые Луиза говорила со мной, как со взрослой. Я забыла о своей недавней подавленности, душа моя ликовала. У меня спросили совета! Во мне пробудилось сознание своей власти, и мне захотелось быть великодушной. По своей наивности я полагала, что одной-двумя фразами можно распутать давным-давно запутанные отношения. Я бормотала какие-то ничего не значащие примирительные слова, дескать, пусть Луиза будет добра к Фе, ведь та всегда была такой послушной. Намного послушнее, чем я. Обе женщины, большая и сильная Луиза в блузке с закатанными рукавами и забрызганной юбке и хрупкая Фе, несчастная, вся в мыльной пене, в намокшем и превратившемся в тряпку вечернем платье, расхохотались. Они корчились от смеха в маленькой и душной ванной комнате, выложенной черным кафелем. Их смутные отражения на стене задрожали, очертания их вздрагивающих тел казались затуманенными, словно это были не люди, а отражения отражений, объемный мираж в воздушном пространстве.
Я стояла оскорбленная, не говоря ни слова, пока не заметила, что, несмотря на безудержный смех, у обеих из глаз катились слезы. То, что плакала Фе, смиренная душа, ничуть меня не удивило. Но Луиза! Ее слезы потрясли меня, как некогда землетрясение в Италии, когда Луиза в ночной рубашке схватила меня с постели на руки и выбежала на лестничную площадку. В тот раз все ограничилось несколькими умеренными толчками, меня колотило от испуга. Но плачущая Луиза! Я почувствовала, что и у меня начинает дрожать подбородок.
Позже мы все выпили по стакану красного вина; Луиза вновь стала прежней и погнала меня спать. В висках у меня стучало. Я пережила переломный момент. Перед глазами в хаотическом беспорядке мелькали видения. Когда эти сумбурные видения исчезли, я почувствовала себя одновременно несчастной и гордой. Чужая скорбь, с которой я столкнулась, ранила мне душу и обогатила меня. Во мне стало прорастать зерно мужества. С этой минуты и я готова была взвалить на свои плечи какой-нибудь груз. Мне даже хотелось нести этот груз, чтобы испытать свои силы.
Хотя наши совместные поездки с Луизой были еще настоящим, я поняла: что-то безвозвратно ушло и изменилось. Едва ли ее могли занимать теперь мои проделки и шалости в белой машине – моей второй детской, где я, насколько мне позволяло ограниченное пространство, играла в свои дурацкие игры. Нет, я никогда не прикасалась к многочисленным очкам Луизы. Ее глаза указывали нам обеим дорогу, я усвоила это с малых лет. Но я вытворяла разные фокусы с перчатками. Засовывала их между обивкой сидений и словно невзначай выкидывала по одной из окошка. А затем с интересом следила из заднего окна, как ее подхватывало ветром и кружило, раздувшиеся пальцы начинали трепетать, словно помахивали, прощаясь, и перчатка терялась из виду. Много одиноких перчаток осталось лежать на обочине дорог в пожухлой траве и пыли. Луиза конечно же не могла не видеть мои тайные, тихие и глупые забавы. Сидя за рулем, она мирилась с ними и позднее косвенно наказывала меня. Брала с собой в магазин, где продавались перчатки. Продавщица, как всегда, подкладывала Луизе под локоть плюшевую подушечку и начинала натягивать ей на руку перчатку, перемеряя таким образом не одну пару. Я испытывала в эти мгновения какое-то мучительное чувство. Да и сама Луиза не проявляла особого интереса к предлагаемому ей товару, следя за ерзающим ребенком, старающимся избежать ее взгляда.
В тот раз в Венеции, когда я в полудреме увидела разбросанные по ветру перчатки, реющие над асфальтом, кто-то склонился надо мной. Я почувствовала по запаху, что это не Луиза. Взглянула из-под ресниц – Фе коснулась моей щеки своими пухлыми губами, губы были пугающе холодны. Я вся сжалась. Мимолетный поцелуй надолго запомнился мне. И даже потом я порой просыпалась по ночам и тщетно ждала холодного, как роса, прикосновения. Теперь она часто приходит ко мне. Во сне. Я до утра чувствую на своем лице обжигающе холодный след поцелуя.
Я начисто забыла о Бобе. Под моей щекой вместо подушки его колено. Неловко. Я отстраняюсь. Наверное, я в чем-то похожа на собаку, чутьем распознаю злых и добрых людей. Может быть, мне следовало бы спросить Боба, отчего он такой грустный. Грусть – это миг раздумий, грусть облагораживает жизнь. Мне всегда неприятно смотреть на людей, не испытывающих боли и тоски, их безобразно распирает от самодовольства. Я не стану терзать Роберта расспросами. Вряд ли мне удастся настроиться на его волну. Печаль у каждого своя и определению не поддается. Она слагается из увядших лепестков цветов и звука свирели, растворяющегося в сумраке и тумане. Печаль живет в одиночестве и пустоте. Мы никогда больше не встретимся. Луиза, Висенте и Фе. Так же как Вильям, Дорис и Кэтрин. Кого-то из них больше нет, а для кого-то нет меня. Только что они как будто были здесь. Но я не смогла унестись за ними вместе с дуновением ветра.
И я ведь не совсем одна. Я потихоньку принюхалась к одежде Боба. Такой не пнет собаку ногой, он не жесток. Наверное, и остальные коренные обитатели нашей колонии не сделают этого. Хотя что-то бурлит и бродит в них, беспокойство и неуверенность передаются и мне, делают меня боязливой. Я стала опасаться драк, нездорового блеска в глазах, смеха, похожего на вой, – возможно, я вижу дурное предзнаменование в каких-то случайных проявлениях. Я не знаю, что бушует в этих мужчинах – злоба, отчаяние или обыкновенное беспокойство? Быть может, только Бесси в состоянии успокоить меня. Как было бы хорошо, если б Боб поднял руку и погладил меня по голове. Нет. Он сосредоточенно прислушивается к шуму мотора. Вероятно, и ему хотелось бы «заземлить» в металл накопившееся в нем электричество. Остальные только и делают, что ощупывают проржавевшие и помятые кузова машин, запускают пальцы в сердце мотора, прикасаются к промасленным клапанам, перебирают электропроводку, нажимают ногами на педали, пробуждая выкинутые на свалку машины от летаргического сна.
8
елый «мерседес» – меня захлестнула горячая волна, – и надо же было нам выкопать из груды развалин именно эту рухлядь! Стук железа стал музыкой нашей жизни; мы все еще верим, что там, и конечно же в самом низу, нас ожидает что-то чертовски интересное. Ну, например, невиданный доселе «роллс-ройс» с золотым капотом или по меньшей мере «сильвер-гоуст» с сиденьями из натуральной серебристо-серой кожи. Мы трудимся как безумные, выворачивая наизнанку кладбище машин. Мы осквернители мусорных пирамид, и я, зачинщик, получил то, чего хотел. Я пришел в ярость, колотил ногой по железу машины: но металлу было ни жарко ни холодно от моих ударов, моя же подошва, несмотря на крепкие сапоги, горела огнем. Я был в бешенстве, что никто из мужчин даже и не пытается меня утихомирить. Все мы здесь заключенные, с отчаянием думал я, люди одной судьбы и, несмотря на это, абсолютно безучастны друг к другу. Очевидно, каждый думает: вдруг мои страдания поутихнут, если мучения рядом стоящего набухнут как нарыв. Длинная вереница дней проведена сообща в колонии, но никто не потрудился спросить у другого: за что тебя подвергли такому суровому наказанию? Если б можно было, встав соседу на плечи, выбраться из этого проклятого красно-бурого каньона, мы бы растоптали и раздавили друг друга – лишь бы спасти собственную шкуру. Разве только жалостливая Флер стала бы умолять, уговаривать и стараться примирить нас. Все эти «охи» и вздохи у нее от слабых нервов, ей-то до нас какое дело. Единственный бог – это собственное благополучие. Временами на Флер находит порыв дружеских чувств, она бродит за мной по пятам и молит: Эрнесто, не будь ты все время таким мрачным. Мне что, для ее удовольствия растягивать рот до ушей? Пусть увивается вокруг Роберта, он здесь новое лицо и потому представляет интерес, завлекать и кривляться – для Флер развлечение, а душа ее давно очерствела. Да и у других тоже. Держались в стороне, проклятые остолопы, – пусть себе Эрнесто бушует.
Пора бы уже прекратить возню с этими драндулетами. Но никто не способен придумать ничего нового. Наша коллекция и так разрослась. На площадке возле вивариев мы устроили стоянку, и она уже забита машинами. Что с того, что они покорежены и не блещут красотой – с вмятинами, ржавые, без решеток и зеркал, – на всех на них можно ездить. Где тут было взять инструменты или запчасти, работали, можно сказать, голыми руками, мы с Жаном до одури копались в моторах и все-таки заставили их заработать. Майк так и остался подсобным рабочим, мотора он не знает, попросишь у него гаечный ключ, обязательно протянет не тот номер и концы проводов присоединит не туда, куда нужно. Поневоле мы потешаемся над ним, но он, похоже, не обижается, называет себя ассистентом, протирает тряпкой инструмент, заботится о том, чтобы не поцарапать руки. Да и что с него возьмешь, но он хоть запастись бензином умеет. Никогда бы не подумал, что его так много в этих обломках. Фреду, видно, нравится отвинчивать со дна баков тугие пробки, чтобы сцедить в сосуд все до последней капли. Ту малость, что остается на дне, он фильтрует через тряпку, и таким образом бензин очищается от осадка ржавчины. В нашем хранилище скопилось более десяти канистр вполне пригодного топлива. Черт его знает, может, наш азарт не так и бесцелен. Все же занятие, пусть даже и никчемное. Ведь и золотоискателями не всегда руководила лишь страсть разбогатеть.
Отчаянная злоба начинает постепенно стихать. Откуда моим спутникам было знать, что значило для меня увидеть «мерседес»? В обычных условиях какая-то повидавшая виды и заезженная развалина ничего бы не всколыхнула в моей душе. На главных улицах любого большого города можно сотнями встретить машины этой марки. «Мерседес» рекламируют по всему свету, и делается это отнюдь не для того, чтобы пускать пыль в глаза. Тот, кому позволяют средства, покупает эту машину и не жалеет об этом. Мотор работает, как швейцарские часы, машина быстро и плавно набирает скорость, а прочность кузова дает сто очков вперед жестянкам массового производства. Об амортизации и говорить нечего, сидишь, как на коленях у матери: ни скорости, ни поворотов и неровностей даже и не замечаешь.
Машина совершенна, недостатки надо искать у людей.
С собой у меня уже давно сведены счеты, но мысли под крышку не спрячешь. Снова – как гром среди ясного неба: я жил неправильно. Я даже во сне вижу: громыхая коваными сапогами, я поднимаюсь по трапу в самолет, мундир цвета хаки защищает меня от холода и жары, дождя и грязи. У меня орлиный взгляд, я ловок и силен, не боюсь ни бога, ни черта, и меня никто ни в чем не может обвинить. Почему я не стал наемником? На профессиональных головорезов всегда есть спрос. Во время атаки можешь отправить на тот свет сколько угодно душ, никому не придет в голову тащить тебя в суд. А случится тебе стать ангелом смерти, будучи частным лицом, не исключено, что так и подохнешь в тюрьме. Слабонервные люди утверждают: и наемный солдат не застрахован от пули. Вздор! Жизнь дорога каждому, с этим не поспоришь, но наемника не стоит путать с обычным солдатом. Тот, кто нанимает, имеет деньги. Платить за то, чтобы вскоре увезти труп в цинковом гробу, – ищи дураков! Надежное и дорогое снаряжение броней защищает наемного солдата. К тому же тот, кто выкладывает деньги, рассчитывает на прибыль и, значит, уверен в победе. Враг не обучен, слаб, почти безоружен – знай себе коси. Только и делов. У наемника имеются и другие преимущества по сравнению с рядовыми людьми. Главное – у него нет ни дома, ни семьи. Полная свобода, никаких тревог на сердце. О ревности они и понятия не имеют. Жизнь богата переменами, одно приключение за другим. Не надо думать ни о прошлом, ни о будущем. И даже если случайная пуля отыщет его и сразит на какой-нибудь пустоши или изрытой танками земле, то в свой последний миг, пока сознание еще не угасло, он может испытать удовлетворение: никому нет дела до того, как я жил и как умер.
Дурак же я был, что, став взрослым, не сумел придумать для себя ничего путного. Сдуру пустил корни в асфальт. Катящийся камень мхом не обрастает, в этом, наверное, и есть счастье.
У меня же все получилось наоборот. Кора и дом были как гири на ногах. Чем дальше уводили меня грузовые рейсы, тем больше я мучился. Как там дома? Неужели опять? Мой напарник умудрялся жить иначе. Уезжая, он отбрасывал все мысли о доме и, лишь возвращаясь, вспоминал, как зовут его жену. Во время привалов не брезговал и шлюхами, а по дороге рассказывал кучу анекдотов о женщинах, тайком обзаводившихся любовниками. Он считал, что этим развлекает меня. У меня же руки судорожно впивались в баранку.
Уже в тюрьме я подумал: вот ты и получил, что хотел, – бездомность и свободу от жены. Радуйся, идиот! Можешь быть вольным жеребцом!
Когда настал мой черед провести ночь с Флер, я утром чуть не поколотил ее. Спит с кем попало – современная женщина, ничего не скажешь! Вспомнилась Кора, и в глазах потемнело.
Поселившись в колонии, мы принялись наперебой осаждать Флер. Она одаривала взглядами всех, однако предпочтения никому не отдавала. Неужели никто из нас не заслуживал привязанности? Что это за женщина, которая мирится с целым табуном! Флер лишила нас тайных надежд и желаний. Очевидно, каждый почувствовал, что внезапно утратил всякую ценность. Не годен даже на то, чтобы испытывать боль утраты. Флер унизила нас, превратив в бездушных самцов, – знайте свой черед. Соперничество и игра отпали. Все происходило так просто – ни борьбы, ни сопротивления. Из-за того, что Флер была одинакова со всеми, мужчины не могли даже затеять настоящей драки. А она, после прозябания в каменных стенах тюрьмы, всем пошла бы на пользу.
Флер, похоже, не очень-то и разбиралась, кто бывал у нее. Ночь, лампа не горит, лица не видно, говорить лень. Изнеможение и чувство опустошенности – вот и все, что могла предложить Флер. Правильно сказал Уго: мы всего-навсего рабы страстей. Кора, та умела придать жизни остроту. В ночь перед моим отъездом на нее находило какое-то исступление, она готова была чуть ли не растерзать меня. Порой я спал лишь урывками, по полчаса, она тут же будила меня и шептала, что наслаждаться жизнью можно и забегая вперед. Быть может, она пыталась внушить мне, что во время моего отсутствия она – образец воздержания и нравственности. К утру я бывал вконец измотан. Без отдохнувшего и жизнерадостного напарника было бы немыслимо пускаться в путь. Накануне отъезда Кора умудрялась вымотать мне еще и душу. Она с трудом поднималась с постели, чтобы приготовить завтрак, но тут же плюхалась в спальне на пол и начинала монотонно раскачиваться. Я даже не мог спокойно сварить себе кофе, как оставишь ее одну в таком отчаянии! По щекам Коры катились слезы. Она выглядела ужасно: опухшая, глаза красные, волосы всклокочены. Я старался внушить себе: она отвратительна, забудь ее на две недели, пока ты в отъезде. Самообман не удавался. Каждый раз, захлопывая за собой дверь, я начинал терзаться. Я, как лунатик, выходил на улицу, в ушах все еще отдавались всхлипывания Коры. На углу постоянно торчал какой-то подозрительный тип с бакенбардами, возможно, он, едва я исчезал из виду, тут же взбегал по лестнице наверх, к Коре. Она ведь вечно сетовала: я не переношу одиночества. Я проклинал свою бедность, то, что должен был изо дня в день ишачить, часто бывать в отъезде, оставляя Кору в состоянии подавленности. Мне хотелось сломя голову мчаться домой. Но баранка была моей жизнью. И тем не менее, отправляясь в путь, я ненавидел свой тягач, его огромные бесчувственные колеса, которые снова и снова начинали наматывать бесконечные, тягучие километры. Казалось, будто это вовсе не километры, а мои собственные жилы и нервы.
