Текст книги "Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка (Романы)"
Автор книги: Эмэ Бээкман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 47 страниц)
Я не могу не смотреть на себя со стороны и вынужден констатировать: ну, как, жалкий философ самоизоляции, опять твои мысли петлей сдавили тебе горло? Раньше у меня не было необходимости глубоко задумываться о чем-то. Достаточно было ловить момент. Самоуверенность моя была непоколебима. Небытие, бесконечность, смысл жизни – эти категории казалась чем-то далеким. Теперь мозг мой болен, и я становлюсь все злее и злее. Я без конца оценивающе смотрю на себя, и нет сомнений, что я необратимо меняюсь, заметно старею, ощущаю усталость от жизни, пригибающую меня к земле, день ото дня теряю свою прежнюю форму – меняюсь с бешеной, вселяющей ужас быстротой. Страшно, но я не в силах приостановить этот чудовищный процесс. Раньше я блестяще владел искусством саморегулирования. Любой неприятности я тотчас умел найти противовес – иначе я бы не смог жить столь напряженной жизнью.
Администрация тюрьмы соблазнила нас крайне убедительным аргументом: в колонии самообслуживания срок наказания значительно сократится. Увы, никакой более точной информации нам не сообщили и срока не указали. Это, мол, эксперимент, его надо еще опробовать, одним словом, напустили туману. Но заполучить нас сюда они хотели. Может быть, смысл мрачного опыта состоял в том, чтобы поглядеть, насколько быстро можно таким образом окончательно разделаться с нами? В конечном счете мы все равно погибнем – я уже почти не сомневаюсь, что именно к этому и идет.
Очутившись в колонии, я в пределах дозволенной суммы написал распоряжение банку и заполнил лист заказов на предметы потребления и продовольствие, отказавшись, правда, от кое-каких необходимых мелочей, с тем чтобы выписать роскошный настенный календарь. Получив его, я стал отмечать черным крестом каждый прожитый тут день. Мое новое занятие сопровождалось необъяснимым чувством удовлетворения: шаг за шагом я приближаюсь к свободе. На сегодняшний день на листах с цветными картинками набралось бесчисленное количество жирных крестов, и эти бесхитростные знаки приобрели зловещий смысл. Словно мне было предопределено до самого смертного часа зачеркивать дни своей жизни. Я то и дело вижу во сне, как с обрыва сыплются вниз все новые и новые календари и на их вкладышах, будто для издевки, позируют соблазнительные секс-бомбы, стройные и пышные, молочно-белые и смуглые, – женщины на любой вкус. Я же вынужден разглядывать мертвые картинки и выводить черные кресты.
До того рокового дня катастрофы я думал, что проблемы у большинства людей имеют временный характер. Но без исключений не обходится, и таким исключением была Виргиния. Четко распланировав свою жизнь и деятельность, она никак не могла взять в толк, почему ее желания не исполняются. С годами ее вечная неудовлетворенность все возрастала. Невозможно обвинять весь мир в своей неудавшейся жизни, и так она вбила себе в голову, что, будь я рядом с ней, ей бы удавались все ее начинания. Болезненное тщеславие и бьющая через край энергия делали Виргинию невыносимой. Она подстраивала наши вроде бы случайные встречи. Черт знает, каким образом она вынюхивала, где я нахожусь. Снова и снова она попадалась мне навстречу в коридоре какого-нибудь отеля, изображала удивление, разводила руками, улыбалась, сверкая зубами, и приглашала в бар, чтобы после длительного перерыва перекинуться парой слов. Там она своими разговорами зажимала меня как бы между двух вальков и начинала прокатывать, чтобы я размяк. Она рисовала мне картины нашего в высшей степени счастливого брака, который мог бы начаться незамедлительно. Позвякивая оковами, она предлагала мне свободную от забот жизнь. Кроме неугасимой любви нас ждали великие дела. Сразу же после свадьбы Виргиния намеревалась начать строительство нового отеля – благоприятная конъюнктура, блестящие перспективы – потом станем грести деньги лопатами.
Строя в сигаретном дыму бара свои воздушные замки, она хватала меня за полу пиджака, комкала материю – нет, парень, никуда не денешься – и украдкой проводила кончиком языка по губам, пересыхающим от волнения.
Теперь судьба заочно как бы обручила нас с Виргинией – как ее, так и моим проблемам нет конца-краю. На место временных бед пришли постоянные. Это приводит в бешенство. Топтание на месте противоестественно для человека. В жизни один цикл должен сменяться другим. Подъем, кульминация – и опять все сначала. Однообразие для личности – то же самое, что для тела медленная смерть. Следишь за тем, как затухают в тебе интересы, как увядает дух, слышишь произносимые тобой жесткие ироничные фразы, и никуда тебе не выбраться, все выходы заминированы.
Я выбыл из игры, а Виргиния, будь она проклята, на свободе и, возможно, взяла на прицел кого-то другого. Насмешек заслуживает тот болван, который дастся в руки Виргинии. По крайней мере, до меня Виргинии не дотянуться. Даже в заключении можно порой воскликнуть: свобода, бесценный мой дар!
Когда в последний раз я вырвался из тисков Виргинии, я тут же вскочил в машину и дал газу. Для любой другой женщины подобное поведение мужчины было бы пощечиной, простить которую невозможно, но Виргиния не отступилась. С ловкостью амазонки, лавируя из одной полосы в другую и обгоняя всех, она помчалась вслед – теперь ее машина неслась за моей по пятам. Почти вплотную, того и гляди, что передние колеса ее синего «рено» окажутся на багажнике моего красного «рено». Выбрала ли Виргиния эту марку машины потому, что ее выбрал я? Какая безвкусица! В этой гонке у меня хватило времени лишь на мимолетное презрение. Да, по сравнению со мной рука у нее была тверже. Отбросив в сторону самоконтроль, я на этот раз выпил в баре три рюмки коньяка, чтобы заглушить омерзение и вытерпеть присутствие этой женщины. Виргиния висела у меня на хвосте с отвратительным упорством. Как комиссар примитивного детективного фильма, преследующий преступника. Во мне шевельнулось смутное предчувствие опасности. Она решила загнать меня в пропасть – мелькнуло у меня в голове. Я старался быть особенно осторожным на поворотах и с судорожным вниманием следил за дорогой. Пусть не надеется подчинить меня своей воле! Прибавлю скорость и стряхну тебя, дьявола, со своего хвоста, торжествовал я, впереди начинался безупречно прямой отрезок дороги. Я помчался как на крыльях, дав мотору волю. Внезапно машину занесло. Боковое скольжение?! Я перевернулся через крышу. Гибельной пропасти здесь не оказалось.
Виргиния вывернула машину и сбила несколько саженцев оливы. К несчастью, меня вынесло на полосу встречного движения, и, чтобы избежать столкновения, желтая, битком набитая людьми «симка» свернула с асфальта и врезалась в бук. Отец и дети скончались на месте, жена умерла в больнице. На моей совести было четверо. Виргиния, которая неотступно следовала за мной, наблюдала за случившимся со стороны и умыла руки. Причина несчастья оказалась до невероятности нелепой: у кого-то, кто вез виноград, высыпались на дорогу гроздья, колеса выжали из ягод сок, и неожиданно ставшая скользкой дорога распорядилась моей машиной как ей вздумалось.
На суде Виргиния выступила в роли стороннего свидетеля. Случайный очевидец. Что ж, она имела на это полное основание. Все на свете решает случай.
Эпоху на скамью подсудимых не посадишь. Мы сами любим большие скорости, никто нас не принуждает. Мотор стал нашей неотъемлемой частью. Жизнь кажется привольней, когда в ушах свистит и шумит. Как будто душа проветривается. Вся муть оседает, и то, что в результате нервного напряжения сместилось, вновь встает на свои места.
Порой, бродя по мусорной свалке, я ищу взглядом свой автомобиль. Разум подсказывает, что было бы нерационально везти так далеко разбитую машину. И все же сердце сжимает тоска. Я словно бы сросся со своей красной машиной, современным мужчинам машина нередко заменяет самого надежного друга.
Порой я наблюдаю за товарищами по несчастью и думаю: все мы люди, прошедшие по острию ножа. Знаю, что все мы приговорены к тюремному заключению за более или менее схожие дела. Преступная небрежность по отношению к своим согражданам, вождение машины в пьяном виде. Администрация тюрьмы, вызвав меня, чтобы спросить, хочу ли я поменять тюрьму на каньон, подчеркнула, что умышленным убийцам таких привилегий не дают. Таким образом, все мы, исключая новоприбывшего, случайные убийцы. Хотя, может, и он ненароком, не отдавая себе отчета, отправил кого-нибудь на тот свет! Тех, кто этого не совершил, с каждым днем становится все меньше. Круг убийц растет. Убийцы по легкомыслию. А может, от подавленности? В наше время спиртное употребляют не для того, чтобы поднять настроение, а для того, чтобы выйти из состояния угнетенности.
Меня и сейчас тянет к бутылке. От внутренностей только что вытащенного из-под кучи мусора белого «мерседеса» тошнит. В мои обязанности всегда входило забираться в раскаленные остовы машин, чтобы привести в порядок салон. По мнению Эрнесто, главное для хоть сколько-нибудь стоящей машины – это салон. Я снова должен протирать тряпкой арматурный щиток, стряхивать с ковриков толстый слой пыли, чистить пучком перьев полуистлевшую обивку, рыться в ящичках и кармашках – удивительно, сколько разрозненных дамских перчаток рассовано повсюду в этой белой машине. Как будто ее владелица была однорукой. Нет конца-краю человеческим странностям. Почему-то эти разрозненные перчатки были запихнуты и в складки обивки, словно кто-то копил кожаные перчатки на черный день. От всего этого тряпья становилось дурно. Чаша переполнилась, и я выбрался из жаркой, как духовка, машины. Остальные по-прежнему, не поднимая головы, копаются в моторе. Только Фред карабкается поодаль по какой-то куче мусора. Похоже, ищет, куда бы опустить вторую ногу. Во всяком случае, сейчас он стоит, как журавль на кочке, широко раскинув в стороны руки, чтобы удержать равновесие. Вокруг него рябит раскаленный воздух, и кажется, что тело Фреда вибрирует, словно он готовится отправиться в путь на катящейся бочке. Я втягиваю голову в плечи, не хочу слышать возможных вопросов, пусть они лучше не поднимают глаз от мотора, пусть не преследуют меня взглядом! Я свободный узник каньона и могу, если захочу, нарушить здешние неписаные законы.
Эти жертвы рутины, у которых в крови все еще бьется ритм рабочего дня, не в силах меня понять, им и здесь подавай работу. Работа будто бы необходима, дабы по выходе на свободу суметь вновь адаптироваться в обычной жизни. На сегодняшний день средства массовой информации предлагают каждому болвану на любой случай жизни удобную и устраивающую его словесную формулировку. И те только и делают, что пользуются этими ходячими фразами. Вдохновение и импровизация для них – синонимы гомосексуализма и перекочевывают в ту же плевательницу. Их много, следовательно, они правы – разве не трогательная логика? Тех, кто думает своей головой, скрутим в бараний рог, и тогда жизнь станет прекрасной.
Во всяком случае, я пойду своим путем. Прямиком отправлюсь в виварий и даже не оглянусь. Что с того, что согнувшись и втянув голову в плечи, словно ожидая резкого окрика: стой! Пусть привыкают, я им не солдат в строю.
Убийственная жара не дает продохнуть. В этом проклятом каньоне нет ни дуновения ветерка. Сейчас я опрокину в глотку двойное виски и растянусь на полу вагона. Я и раньше средь бела дня валялся здесь, отдувался и мечтал о свободе. Если я когда-нибудь выберусь отсюда, я, разумеется, уже утрачу форму. Очевидно, и запас слов поиссякнет. Хорошо, если за весь день мы перекинемся парой скупых фраз. Раньше речь у меня текла сама собой – одно удовольствие слушать. На мне всегда лежал отпечаток лоска, и я был профессионалом в своем деле. Каждой женщине, которая встречалась на моем пути, я помогал решать ее проблемы.
Вновь и вновь мне приходится вселять веру в себя.
Потерянные годы, увы, углубляют пропасть, уже отделяющую меня от прежнего общества. А нет общества, нет и разговоров о моих способностях. Новые люди заняли мое место. Возможно, кто-то, кто помнит меня с тех времен, пренебрежительно кинет: дружище совсем опустился. Нет у Уго прежней предприимчивости, нечего рассчитывать на его поддержку. Стар и потрепан. Сидел в тюрьме. Совершил дурацкую аварию. В катастрофе погибло много людей. Нервы у него никуда, начнет еще жаловаться и лить слезы по прошлому. Тоже мне врачеватель душ!
Я позволяю себе еще один изрядный глоток виски, что ж, придется до получения следующей бутылки, положенной по норме, обходиться без спиртного. Теперь же мне необходимо себя одурманить. Иначе начну биться головой об пол.
Боюсь, что могу позабыть тонкости вариантов своей методики. К каждому, кто нуждался в помощи, я умел найти особый подход. Непреложное правило: человек неповторим. Лишь какое-нибудь психическое состояние может быть схожим у многих. Пресыщение жизнью, мысли о самоубийстве. Примерно за месяц я мог вытащить из омута бед любую женщину. Большей частью мне доводилось вмешиваться в жизнь тех, кто нуждался в моей помощи в самые критические моменты. Редко, когда люди вовремя осознают серьезность положения. Последняя стадия страданий – и милосердная подруга потерпевшей предстает с просьбой пред мои очи. Зачастую оказывалось нелегко выбрать кого-то из числа нуждавшихся в помощи. Умелый перекрестный опрос: возраст, происхождение, склонности, привычки, круг интересов, количество браков, разводы, состояние здоровья, наличие детей – даже докторам выкладывают все, я тем более должен иметь ясное представление о том, что явилось причиной, приведшей к кризису, ибо какое-то время мне приходилось жить бок о бок со своей подопечной. Каждая женщина – случай особый, но почти все они больны душой от собственной бесприютности. Чем глубже бывала пропасть отверженности, тем больше приходилось сыпать туда всяких снадобий. Запасы моей нежности и мне самому казались неисчерпаемыми, а от безудержной траты достояние это лишь росло. Возрождая другого человека к жизни, я порой так отдавался этому, что влюблялся в творение своих рук. Наблюдать за возрождением и обновлением души – это наполняло меня чувством удовлетворения и торжества. Я не жалел ни сил ни нервов.
У моих товарищей по колонии – работа в крови, восемь часов труда предусмотрено для человека. Всем им кажется, что они ужасные работяги. Просто чудо, как они выдерживают! Моей нормой в течение многих лет было трижды по восемь часов в сутки. Но и этого не хватало. Муж, любовник, слуга, шофер, гид, советчик, собеседник, созерцатель – время должно было быть резиновым. Легко ли быть проводником в салонах мод и сопровождающим на приемах? Или часами сидеть молча и с серьезным видом разыгрывать из себя исповедника?
Да и уметь тактично принять гонорар: я позволял дамам преподносить мне ценные подарки, что возвышало их в собственных глазах. Иные, более чувствительные особы, доставляя мне эту радость, прямо-таки лопались от счастья.
11
егодня ночью ко мне приходил мой покойный отец. Я услышал его еще до того, как стала раскручиваться лента сна. «Жан», – ворчливо позвал он меня. Так, видно, устроено было природой – он не мог говорить иначе нежели хриплым брюзгливым голосом, независимо от того, хорошее или дурное у него настроение. Сквозь сон я приготовился внимательно слушать – что хочет сказать мне отец? Я ворочался и размахивал руками, словно это могло разогнать кромешную тьму. Постепенно я стал что-то различать, но к отцу это не имело никакого отношения. В отблеске заката скользил на своем планере Роберт. Планер все быстрее терял высоту. Я невольно втянул голову в плечи, того и гляди крыло планера скосит меня. К счастью, Роберт с планером куда-то исчезли, и наступил черед появиться отцу. Он стоял у дома, в нашей апельсиновой роще, и был очень стар, намного старше, чем когда умирал. Маленький и сморщенный, с обвисшей кожей, с трубкой, зажатой в углу рта, уши большие и ржаво-бурые, словно тронутые морозом листья салата. Я принялся разглядывать его одежду. Он был в ползунках с завязками на сутулых плечах, на груди – вышитый заяц. Отец как-то мягко ступал по траве – поверх ползунков были натянуты белые вязаные носки. С трудом подбирая слова, я стал укорять отца. Сказал, что тотчас же принесу ему брюки и пиджак. Отец махнул рукой и велел мне собирать апельсины. И вот мы снова, как прежде, принялись за работу. С той только разницей, что я был большим, а отец маленьким. Мы собирали под деревьями плоды и складывали их в тележку, вскоре она наполнилась доверху. Мне было грустно, что отец так одряхлел. Теперь я повезу воз, деловито подумал я во сне. И дернул тележку, но она и не подумала сдвинуться с места. Я не мог понять, в чем дело. Отец топтался вокруг тележки и бурчал, дескать, что за колеса к ней приделали. Я взглянул и увидел на осях огромные апельсины, вязкие шары брызгали соком и все больше и больше сплющивались. Знал, что отец начнет браниться, – снова не успеем вовремя добраться до шоссе и апельсины повиснут на шее мертвым грузом. Сейчас туристы и отдыхающие потоком устремятся с юга на север, а нас нет на месте. Люди – это те же перелетные птицы, с той только разницей, что на зиму они спешат в холодные края, туда, где идет снег, – так думал я в детстве, глядя на проносившиеся мимо машины. Редко кто останавливался, чтобы купить ведро апельсинов и высыпать их в багажник. Однако на этот раз отец не стал ворчать. Он улегся под апельсиновым деревом посреди упавших плодов, блаженно улыбнулся, глаза его внезапно стали голубыми, и сказал скрипучим голосом: наконец-то ты, сын, все же вышел в люди.
Этот сон все утро преследовал меня, снова и снова возникая перед глазами. Я верил, что это было не просто видением. Отец положительно оценил мою деятельность, и это ободряло меня.
Вероятно, отец был прав. Не сейчас, но после того, как я выйду из колонии, я непременно выбьюсь в люди. Почему бы отцу, влачившему жалкое существование, и не задрать нос – есть надежда, что сын станет богатым господином!
Я чувствую, что мои товарищи по несчастью ненавидят колонию самообслуживания. В их глазах то и дело вспыхивает темное пламя отчаяния. Они словно сжались в комок, как звери в клетке, подойдешь слишком близко – огреют сквозь прутья лапой. Боюсь, что в один прекрасный день чаша терпения у них переполнится и они совершат тогда что-нибудь страшное. Считаю своей обязанностью не выпускать их из виду, чтобы предотвратить возможные безумства. Но каким образом? Я робею перед их умом и хитростью; стоит им захотеть, и они сметут меня с дороги как былинку. Чем я укрощу их, если разбушуются? Было бы у меня хоть образование или нечто такое, что внушало бы им почтение и страх. Босяк, говорит обо мне Уго. Я полагаюсь лишь на свою интуицию, но на сегодняшний день этого недостаточно. Когда мы роемся в мусорных кучах, я начинаю понимать, как мало знаю о мире. Что за жизнь ведут люди, если им требуются всевозможные диковинные штуки! Часто в руки мне попадаются предметы, назначения которых я не в состоянии определить, не говоря уже о том, чтобы подобрать им название. Изобилие вещей, кроющихся в мусорных кучах, прямо-таки ошеломляет меня. Сколько повыброшено ценного, кажется, что огромная прослойка людей только и делает, что разбазаривает добро.
Жизнь здесь, правда, тихая, но далеко не спокойная. Какое-то предчувствие возмездия давит меня – безумное расточительство где-то там, за пределами каньона, непотребное транжирство должно повлечь за собой жестокое наказание. Ненасытность людских желаний вселяет в меня ужас. Неужто все они помешались? Тупице Жану соблаговоляют объяснить: это мини-калькулятор для домашней хозяйки. Утром сунет в щель напечатанную в углу свежей газеты перфокарту с сегодняшними рыночными ценами и отправится делать покупки. Нажала на кнопку, и ни один продавец не сможет обмануть. А вот это детский спектрометр. Направишь луч на мочку уха младенца и прочитаешь на шкале, чего не хватает в его крови и какие вещества следует добавить в детское питание. Позавчера я нашел устрашающего огромного паука из пластика, под брюхом полно роликов и резиновых планок, на ногах металлические кружочки, выяснилось – магниты. Наливаешь в паука воду со стиральным порошком, прикрепляешь его снаружи к окну, сам сидишь в комнате и водишь палкой, к которой тоже прикреплен магнит, и эта тварь под твоим руководством моет тебе окна.
Поначалу богатства мусорных куч отпугивали меня. Я испытывал к ним чувство почтения, как-никак чужие ценные вещи, трогать которые не подобает. Не бесхозное же это добро, безусловно, эти залежи кому-то принадлежат, и меня накажут, если я суну что-то себе в карман. Остальные своими смелыми действиями мало-помалу вправили мне мозги. Все они с самого начала чувствовали себя совершенно свободно среди здешних сокровищ. Прибыв в колонию самообслуживания, они заявили, что им понадобится время, чтобы освоиться на новом месте. Стремясь чем-то заполнить незанятые часы, они стали бить бутылки и тарелки об камень – развлекались, словно дети, «стрельбой» по мишени. Я глядел на бессмысленное уничтожение и судорожно сжимал за спиной руки. Странно, но мне ужасно хотелось составить им компанию и тоже расколотить что-то вдребезги. Я преодолел свое дурацкое желание, мне не положено делать глупости, непременно получу за это по рукам.
Они же не ограничивали себя ни в чем. Распоясались так, что обломками труб разнесли в пух и прах вполне еще пригодную машину, грохот металла и звон стекла пробрали меня до костей. Ужасно, но и у меня снова зачесались руки. Однако сам я не решался даже тряпки порвать без спросу. В конце концов набравшись храбрости, я попросил разрешения у Эрнесто. Он казался мне старше и умудреннее остальных, мне хотелось равняться на него, брать с него пример. Эрнесто удивился и вытаращил глаза, пробормотал что-то насчет моей придурковатости, но тут же перестроился и дружелюбно разъяснил мне, что в здешнем государстве все мы равноправные властители. Я еще больше зауважал Эрнесто за его великодушие. У меня и позже всегда теплело на сердце, когда я заслуживал его одобрительный взгляд. Разумеется, в пылу разрушения недосуг раскидывать глазами, и только позднее, когда опустошать и разорять нам наскучило, мы стали замечать друг друга, принялись судить да рядить, как упорядочить жизнь и чем заполнить дни. Эрнесто пришла в голову неплохая мысль: что, если начать вытаскивать из-под груды мусора машины получше и приводить их в порядок? Я готов был подпрыгнуть от радости, когда заработал мотор первой налаженной машины. Копаться в моторе под руководством Эрнесто одно удовольствие. Похоже, его забавляет натаскивать меня. Он не скряга, своих умений не скрывает. Каждый раз охотно объясняет что к чему. Старательность всегда была у нашей родни в почете, и я наматываю на ус каждое наставление Эрнесто.
Пожалуй, я здорово выиграл, что дал согласие тюремной администрации и перебрался в колонию самообслуживания. Из душной тюрьмы я вырвался на свежий воздух, и умные сильные люди приняли меня в свою компанию. Только в одном они немного странные – не хотят объяснить мне, почему вначале с такой страстью ломали вещи, а теперь довольны, чиня и ремонтируя их. Отводят взгляд, разбредаются – и молчат. Однако они все же хорошие ребята. Еще отец говорил мне, когда я был мальчишкой: в других людях ты прежде всего видишь самого себя. Положа руку на сердце я могу поклясться, что никому не желаю зла. Подобное признание звучит, пожалуй, странно в устах убийцы, но судьбе было угодно это несчастье. Я должен нести свой крест и смириться, может быть, мадонна простит мне мое прегрешение. Хочу быть трудолюбивым, как муравей, потому что человек, если он по горло загружен работой, не сломится под грузом вины. В работе я состязаюсь с Эрнесто, да и Майк старается не отставать от нас. У го, не в обиду будь сказано, бездельник. Он человек иного склада и не привык работать руками. Иногда он вскользь рассказывал о женщинах, которым якобы помог. Именно состоятельные дамы подчас попадают впросак, того и гляди сунут голову в петлю. Уго служил опорой истерзанным душам; каким же редкостным даром должен обладать человек, чтобы заставить другого выбросить из головы мысли о смерти. Он походил на священника из нашей деревни, всегда находившего для людей слова утешения. Однажды, подвыпив, Уго признался, что удержал от самоубийства не один десяток женщин, а это во много раз превосходит число жертв автокатастрофы, в которой он был повинен, однако при определении меры наказания никто этого во внимание не принял.
Что ж, несправедливость вызывает горечь. И Уго средь бела дня то и дело исчезает в виварии. Не знаю, что он делает в этом душном вагоне? Может, они с Флер занимаются любовью? При этой мысли сердце болезненно сжимается. Я не вправе ревновать и все же ревную. Не могу я ежеминутно ходить по струнке, хоть и стараюсь. Моя ревность смешна; в глазах избалованной и красивой Флер я жалкий человек, ничтожество. Бедный деревенский парень, который за полгода городской жизни так и не сумел избавиться от мужицкого налета.
Я ведь до сих пор не могу поверить, что спал с Флер. Эротический сон – не более. Очевидно, я, подобно лунатику, бродил по карьеру до самой глубокой ночи, покуда не залез в свой виварий и, смертельно усталый, повалился на матрас. Вот только руки не соглашаются с разумом. Странно, но мои пальцы до сих пор помнят прикосновение к телу Флер.
Должно быть, нами овладело умопомрачение, когда, вырвавшись из тюремных стен, мы очутились на просторе заброшенного карьера. Человек ведь может одуреть, попав из затхлой и темной камеры на свет и свежий воздух. Первые дни жизни в колонии мы действительно словно обезумели. Только и делали, что ломали вещи и машины, а по ночам по очереди ходили к Флер. Сам бы я на такую гнусность не отважился. Эрнесто многозначительно подтолкнул меня и спросил: Жан, а ты чего ждешь? Ты, случаем, не муже-люб, признайся честно. Повяжем тебе лиловую ленточку на шею и оставим в покое.
Поздно вечером я отправился к Флер, ноги меня не слушались. Я боялся ее насмешек и ждал, что она вышвырнет меня за дверь. Но ни того ни другого не произошло.
Какое это было переживание!
Утром Уго пристально посмотрел на меня и сказал с издевкой: раб страстей.
После этой ночи я словно переродился. Пожалуй, я первым перестал ломать вещи. Ушел оттуда, где остальные в поте лица с шумом и грохотом рушили все, что попадалось им под руку. Я бродил среди отдаленных мусорных куч и собирал красивые и целые вещи. Отмывал свои находки и тащил их в свой виварий. Вагон стал мне мил, собственный маленький домик, который мне хотелось уютно и красиво обставить. Постепенно виварий обрел облик, его можно было считать домом. Правда, перед дверью и под окном не росли апельсиновые деревья. Но нельзя же требовать слишком многого от колонии самообслуживания. В прежние времена преступники, сидевшие в кандалах за решеткой, могли лишь мечтать о такой вольной жизни.
По ночам я стал поджидать Флер. То и дело приподнимался и садился на постели, прислушиваясь, не раздадутся ли за стеной легкие шаги Флер. Нам было бы хорошо в моем уютном гнездышке. От счастья и благодарности я стал бы целовать ей ноги.
Но она не приходила.
Уго, правда, частенько отлучался куда-то, но сегодня я не мог подозревать его в том, что он осаждал Флер. Ее приставили сторожить новенького. Эрнесто считал, что за ним надо присматривать. Вдруг Роберт решил заминировать наши виварии? Я не понимаю, почему Эрнесто беспрестанно говорит о минах и прочих боеприпасах. Откуда Роберту взять мины? Эрнесто за словом в карман не лезет. Голова у него варит. Пластиковые бомбы могли быть доставлены в карьер еще до нас. Что правда, то правда, мы еще не успели облазить все уголки огромного каньона. Чтобы рассортировать необъятные мусорные кучи, потребовались бы, пожалуй, годы. Много ли мы успели, однако кое-какие коллекции уже образовались. Мое собрание люстр, ламп и фонарей в числе самых скромных. А вот коллекция бюстов на Площади почивших государственных мужей, та действительно большая. Майк охапками таскал книги в пещеру и складывал их там. В свободные минуты он забирается в прохладную пещеру, выдолбленную в скале цвета киновари, и наслаждается тем, что перебирает и перелистывает свое достояние. Эрнесто, которому то и дело мерещатся опасности, не раз предупреждал Майка: будь осторожен, свод пещеры может обрушиться и погрести под собой и тебя, и твои книги. Майк и в ус не дует, машет рукой. Чаще всего он молчит, стремится быть один, кто его разберет, что он за человек.
Мы ведь друг друга не знаем, скрываем свою прежнюю жизнь, словно у каждого в душе есть уголок, отгороженный колючей проволокой.
Мне скрывать особенно нечего. Если б кто-то заинтересовался моим прошлым, я бы мог рассказать. Зато здесь, в карьере, у меня появилась своя тайна, и о ней я никому не заикнусь.
Тайна, равная сокровищу.
Не случайно отец, явившись ко мне во сне, похвалил меня. Похоже, что, выйдя на свободу, я стану богат. Сейчас я живу на пособие Международного управления по надзору за тюрьмами – ради эксперимента в колонию самообслуживания водворили одного представителя неимущего сословия; хватит унижений, пройдет какое-то время, и господина Жана будет не узнать. С полным правом я вынесу из карьера плоды своего труда, и никто не посмеет отнять у меня мое достояние. Я шутя уплачу страховой компании за разбитый чужой «линкольн», пусть оставят меня в покое. Мать и сестер заберу из маленькой отцовской лачуги в город. Будучи богат, я, может быть, даже решусь разыскать Флер. Удачная крупная сделка хоть кого поднимет в цене. Что я мог предложить Флер сейчас? Апельсиновые деревья, посаженные на моей родине еще дедом, захирели. Век апельсинового дерева так же долог, как век человека, но все же когда-то приходит старость.
А вот собранное в карьере сокровище не истлеет и не сгинет.
Бежав от своих товарищей, охваченных жаждой разрушения, я однажды в предзакатный час слонялся по дальним уголкам каньона и очутился подле какого-то странного образования породы, меня словно к месту пригвоздило, когда я увидел его. От вертикальной стены карьера отделялась скала, напоминавшая своими очертаниями раздувающийся на ветру парус и сплошь усеянная сверкающими жемчужинами. Разинув рот, я смотрел на это чудо природы, затем, ошеломленный, подошел поближе и коснулся пальцем переливающейся бусинки. Капля упала и рассыпалась на тысячи невидимых шариков. Настоящая ртуть! От удивительной находки перехватило дыхание. Скалу, покрытую блестящими каплями, я назвал Миракулум. Я шел оттуда, повторяя шепотом это волшебное слово и ставя на пути вехи.
