Текст книги "Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка (Романы)"
Автор книги: Эмэ Бээкман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 47 страниц)
Рикс поднялся и, придерживая левой рукой полу пиджака, сказал:
– Разрешите мне быть за хозяина.
Разлив самогон по кружкам, Рикс остался стоять. Он осторожно пододвинул одну из кружек поближе к себе и произнес:
– Я благодарю хозяйку Рихвы за сердечный прием. Мне думается, что еще никогда эстонец не проявлял по отношению к своим соотечественникам такого понимания и участия, как в последнее время, когда наш народ в отчаянии покидает родные места. Дороги наводнены людьми и животными, дома опустели. Брошенные на произвол судьбы, собаки воют во дворах, дорожки которых скоро зарастут бурьяном. Но те, кто самоотверженно остаются, не отказывают измученным путникам в хлебе и крове. Вот и здесь, на этом прекрасном эстонском хуторе, где нас свела судьба…
Бенита заметила, что Армильда смахнула слезу.
– Не легко, – продолжал Рикс, – покидать страну предков. С болью в сердце мы оставляем за горизонтом поля, на которых наши родители трудились не покладая рук, удобряя своим потом скудную почву.
– Навозом! – воспользовавшись минутной паузой, выкрикнул Парабеллум.
Каарел что-то пробурчал про себя. Но Рикс не дал сбить себя этой репликой.
– В книге судеб нашего народа много печальных страниц. В течение долгих веков нам не давали пощады немцы, однако еще нестерпимей, если тебя оседлают красные. Мы не можем оставаться в своих домах, мы слишком хорошо помним лето сорок первого, когда эстонских мужчин и женщин загоняли в теплушки и ссылали в Сибирь…
Минна, опустив голову на руки, всхлипывала.
– Среди нас сидит мать, почтенная седая женщина. – Рикс взглянул на Минну. – Она поведала мне сегодня свою печальную историю. Ее дочь, настоящую хозяйку Рихвы, и зятя, героя освободительной войны, тоже увели под конвоем в то страшное лето. В чем они провинились? Разве любить свою родину грешно? Разве можно поставить людям в вину, что они гнули спину, обрабатывая поля этого хутора и делая их плодоносными? Что они построили красивый дом и всей душой разделяли стремления своего народа?
Теперь уже никто из женщин, кроме Бениты, не смог сдержать слез. Но Бенита отнеслась к словам Рикса иначе. Ей дали понять перед всем обществом, что она случайная хозяйка в Рихве.
– Будущее готовит нам трудные испытания, – сказал Рикс и, немного подумав, продолжал – Не легко покинуть родину, бросить ее на произвол судьбы, но не легче и воссоединиться с чужим народом, найти себе там место и кров, И поэтому я считаю людей, предпринявших этот далекий и опасный путь, героями. Неудовлетворенность, стремление освободиться из-под гнета, всегда были главными чертами лучших умов человечества. Эмигранты совершали великие дела повсюду, куда бы ни забросила их судьба. Почему Соединенные Штаты Америки достигли таких успехов? Потому что наиболее талантливые представители человечества, не нашедшие применения у себя на родине, переселились на новый материк, и там, на свободе, расцвели их таланты.
– Рикс, самогон остынет, – перебивая приятеля, воскликнул Парабеллум.
– Не мешайте, – обливаясь слезами, крикнула Минна.
– Нет, мы не можем ждать. У нас нет другого выхода. Мы должны, как бы тяжело нам ни было, покинуть зеленые нивы нашей родины.
– Нет, мы-то уж ни в коем случае за море не побежим, – прервал речь Рикса человек, который якобы вез соль и железо. – Мы хотим лишь подальше уйти от линии огня, а затем вернуться домой. У нас сын должен прийти.
Рикс пожал плечами.
Моментально овладев собой, он высоко поднял кружку с самогоном и сказал:
– За здоровье непримиримых!
Бениту словно что-то обожгло. Ей вспомнилось, что говорил Рикс, когда, будучи в выпускном классе, они вместе возвращались с какого-то вечера. Рикс сказал в тот раз, что интеллигентом нельзя стать, им надо родиться. Этими словами он причислил Бениту к низшим слоям общества. Как он потом ни лебезил перед ней, Бенита оставалась непреклонной. Хотя одно время Рикс даже нравился Бените, вот и сегодня она смутилась, увидев, как он вылезает из рессорной коляски.
– Я вот только в толк не возьму, как дикарям удалось обратить в бегство представителей арийского племени? – спросила Бенита у Рикса и, простодушно улыбаясь, взглянула на него.
– Так уж устроен у женщин ум, им недоступно все, что касается войны, стратегии и тактики, – заткнул ей рот Рикс.
– Выпьем за здоровье сверхчеловеков! – рассмеялся Парабеллум.
– Коротко и ясно, – согласился муж Армильды, Яанус, и отхлебнул большой глоток обжигающего напитка. Поморщившись, он украдкой провел коротким пальцем по носовому хрящу и ушной раковине.
Кружки пошли вкруговую.
– Судьбу эстонского народа, как говорят господа из самоуправления, определяют две вещи, – пустился в рассуждения муж кулливайнуской Меэты. – Это – дети и тоннаж. Суда, которые строят наши бравые судостроители, когда-нибудь станут возить разный дефицитный товар, чтобы заново налаживать жизнь. Кроме того, на всех эстонских хуторах должны народиться дети – новые сыны и дочери эстонского народа.
Заметив, что его никто не слушает, мужчина обиженно умолк.
Беженцы и хозяева были заняты тем, что уплетали ветчину с хлебом. В промежутках между чавканьем слышался гул голосов, прощальный вечер начался, как подобает.
Теперь встала Бенита.
– Прошу дорогих гостей поднять кружки и вместе со мной выпить по случаю одного печального события. Здесь, в Рихве, жил великолепный баран по кличке Купидон. О его силе, хитрости и напористости ходили легенды. Затем в Рихву явился один ученый человек, он осмотрел животное и сказал, что баран опасно болен. А баран происходил из редкого племени, он был единственным в своем роде, впрочем, так думают о всех купидонах. Ничего не поделаешь, миф кончился. Купидону пришлось отрубить голову!
Последнюю фразу Бенита произнесла с каким-то особым нажимом и злобой.
Женщины с удивлением смотрели на хозяйку. Рикс не сводил подозрительного взгляда со своей бывшей соученицы, и только Парабеллум как будто что-то понял и рассмеялся.
22
осле того как была выпита вторая бутылка самогона, Парабеллум взял нить беседы в свои руки.
– Я родился совершенно синим, и моя дорогая мамочка решила, кто-кто, а этот ребенок наверняка не жилец. А затем повивальная бабка отшлепала меня как следует, и я заорал. Я вертелся, барахтался ужас как – кому охота получать колотушки. С тех пор я берегу свою шкуру и смотрю, как бы избежать побоев. На войне мне тоже отчаянно везло, позапрошлой зимой пуля прошла сквозь грудь и продырявила легкое – чтоб воздух лучше проникал в него. В госпитале с грехом пополам склеили ребра и сказали: «Парень стал лучше прежнего». Похвалили меня, что грудью пошел на исконного врага, и пообещали железный крест с дубовым венком. Однако я так и не получил его. Адъютант генерала наскочил на мину и вместе с железным крестом взлетел на небо – отправился раздобывать себе деревянный крест. А получи я крест, я бы тут же поехал в гости к Марике Рокк[7]7
Популярная актриса того периода.
[Закрыть]. Два года слал ей со всех концов света любовные письма, пока ей не надоело, и она мне ответила. Она была дамой изысканной и свой ответ дала размножить в типографии на меловой бумаге. Ответ звучал так: «Дорогой воин! Я надеюсь, что пламя вашей любви поможет вам бороться Против врагов Великой Германии и западной цивилизации. Готова буду с благодарностью пожать вам руку, если вы станете героем».
Вообще-то мне повезло, что я не получил креста. Иначе быть бы мне сейчас в гостях у Марики вместо того, чтобы сидеть в таком приятном обществе на исконном эстонском хуторе. И валяться бы мне на немецких пуховиках вместо того, чтобы из края в край носить на своих ногах священную пыль родной земли.
Живы были бы мои друзья, те, что погибли от жажды в Африке, в жарких песках Тобрука, и те, что замерзли в сталинградских сугробах на Восточном фронте, взял бы их в компанию и вновь провозгласил бы Эстонскую республику. Сам я удовольствовался бы весьма скромным портфелем, я – парень не гордый. Но настоящие люди под землей, а по земле, словно личинки, ползают желторотые сосунки. Каждый дрожит за свою шкуру. В сущности, чем плохо было бы сделать республику. Мы знаем из прошлого, что самое милое время для устройства республики – это когда немцы и русские между собой дерутся. Ну, так как, возьмемся, а? – Парабеллум хлопнул ладонью по столу и, посмеиваясь, огляделся вокруг.
Дети, прильнув к краю стола, с интересом глазели на Парабеллума. Рассеянно слушавшие взрослые, чтобы не показаться равнодушными, улыбались.
– По правде говоря, с этими республиками возня. Все время гляди в оба, чтобы какая-нибудь свинья не начала подтачивать основы демократии, а посему давайте и дальше искать веселых приключений, каждый – сам по себе, и пусть эта страна и этот народ отправляются к чертовой бабушке. Интересы народа – они ведь как резина. Один думает так, другой эдак. Этот твой спаситель, тот твой спаситель, и в итоге получается – спаситель спасает от спасителя. Сперва бей поклоны одному усачу, затем – другому. На что мы жалуемся! Даже у магометан есть и Мекка, и Медина…
Парабеллум пододвинул к себе кружку с самогоном.
– Чтобы люди не рассохлись и не развалились подобно старым бочкам, сделаем по глоточку.
Однако беженцы не вняли словам Парабеллума. Они усердно жевали. Набить собственные желудки казалось им гораздо важнее.
– Расскажи-ка лучше, как ты ездил в Париж, – попросил Рикс. – А учредительное собрание по устройству республики мы проведем позднее, когда придет срок.
Парабеллума не пришлось долго упрашивать. Он сам решил чуть-чуть растормошить людей, отупевших от еды и питья.
– Одно время я служил в Италии, и вот однажды мой генерал, Италиано Апеннино, и говорит мне: «Голубчик, соверши-ка вылазку в Париж и привези мне оттуда два ящика коньяка». Такой уж это был генерал, никакого коньяка, кроме французского, не признавал. От остальных марок язык у него сразу чернел, точно дно кастрюльки. А у генерала была презлющая жена Наполина, она терпеть не могла, когда пьют, все только в церковь ходила. Как только генерал Апеннино заявлялся домой с работы, Наполина заставляла его показывать язык. Если язык был черный, как дно кастрюльки, жена тут же хватала первую подвернувшуюся под руку мадонну и разбивала ее о голову мужа. У них в углу комнаты стояла целая корзина черепков от мадонн. Поэтому генералу и пришлось послать меня в Париж за коньяком. У него уж слюнки текли, так ему хотелось поскорее выпить.
Я до блеска начистил сапоги и предстал перед своим Апеннино. Ударил челом и говорю: мой светлейший генерал, я готов выполнить военный приказ. А генерал в ответ: «Благородный бамбино эстоно, сейчас тебе подадут самолет».
Я уселся в самолет один-одинешенек, словно господин какой, три мотора впереди взревели, и полет начался. По дороге я то и дело высовывался и смотрел, когда же наконец покажется этот Монблан. Как только увидел, приоткрыл дверцу самолета и плюнул – угодил в самую вершину. Не то чтоб я почему-либо презирал эту гору, но я эстонец, а каждый эстонец хочет быть в чем-то первым. Итак, я был первым эстонцем, плюнувшим на вершину Монблана. У нас ведь такой чертовски маленький народ, мы просто должны пролезать в первые ряды, иначе нас никто и не заметит. Один человек рассказывал, что дедушка американца Форда якобы был родом с Сааремаа. До того как эмигрировать, они жили на хуторе Норд, и дедушка мастерил крестьянам оси для телег. Американский паспортист перепутал буквы, так из сааремааского Норда получился американский Форд.
Что говорить, на эстонской земле высокому дереву не дадут дорасти до неба. Но, несмотря на это, пусть не затухает в нашей душе национальная гордость!
Из Италии было сообщено по радио, что самолет генерала Апеннино поднялся в воздух. На парижском аэродроме заблаговременно выстроился духовой оркестр, с цветами в руках пришли и марианы в национальных одеждах. На девчонках были галльские юбки и кофты, очень похожие на наши ямеялаские, только вырез поглубже, это и понятно, грудь тоже дышать хочет. Да и для глаз приятнее.
Беда оказалась в том, что хоть из Италии и сообщили, что самолет генерала Апеннино находится в пути, но не сказали, что сам генерал на этот раз не прибудет. Сам-то он, возможно, и приехал бы ненадолго в Париж поразвлечься, но Наполина не разрешила. Генеральша боялась, что парижские девочки сразу же подцепят ее муженька на крючок.
У меня не было, да и до сих пор нет ни Наполины, ни Мийны. Я мог делать все, что душе угодно.
К самолету подкатили лестницу, оркестр что-то заиграл, и я вышел во всем своем великолепии. Мне такой почет вроде бы и ни к чему, но как бы я хотел, чтобы моя покойная мамочка увидела меня в дверях самолета. Она всегда говорила: «Ты, парень, едва ли пойдешь далеко, камень, который катится, мхом не обрастает». Ну, я сделал подобающую мину, прошел петушиным шагом по красному ковру – двое парней раскатывали его передо мной, двое позади скатывали, оркестр гремел и народ смеялся. Девчонки в галльских костюмах протолкались ко мне и вручили цветы. Славные люди – эти французы, не стали раздувать чепуховое дело. Главное, чтобы весело было. Да и как бы ты стал смеяться над генералом Апеннино, его надо было бы встречать со всей серьезностью, а это смертельно скучно, как молитва перед едой.
В отеле я получил такой шикарный номер, что чуть сам не возомнил себя генералом.
После обеда мне вручили ящики с коньяком, и я до следующего утра был предоставлен самому себе. Я сказал себе: бамбино эстоно, иди и развлекайся, кто знает, когда ты снова попадешь в Париж!
Едва я вышел на какой-то бульвар, как парижские девочки сразу же стали на меня заглядываться. Одна черноволосая прелестница остановила карету и стала что-то верещать, а я лишь поклонился ей и с сожалением сказал, что на этом языке не парле. Мадемуазель пожала плечиками и сморщила носик. Что поделаешь, а впрочем, и лучше, что я не остановился около этой дамы. Иначе я бы не стал в тот вечер популярным певцом.
Я завернул в какой-то трактир, сел, выпил несколько рюмок сам не знаю чего, и на меня напала вдруг невероятная охота петь. Как только оркестр удалился на перерыв, я загорланил на весь зал: «Эстония, еще живет в тебе твой мужественный дух…»
Люди в зале приутихли, они никогда раньше не слышали такой красивой песни и такого звонкого голоса. Сами-то французы гнусавят.
Только я закончил про мужественный дух, подошел какой-то господин в позументах и начал перед моим столом изъясняться и размахивать руками. Я было подумал, не иначе как хотят схватить меня за шкирку и вышвырнуть за дверь. Какое там! Этот с золотыми галунами генерал над пьяницами и весельчаками позвал не кого-нибудь, а самого трактирного маршала, и тот стал на немецком языке меня уговаривать, дескать, иди на сцену и вынимай затычки из своей глотки. Я никогда не был гордым парнем и потому не стал ломаться.
Поднялся на сцену, откашлялся, чтобы прочистить горло, поднес ко рту микрофон и дал волю всем своим регистрам. Из-под потолка на меня обрушили сноп света, откуда-то к моим ногам полетели цветы. У меня в груди заклокотало, и мой голос зазвучал, подобно церковному колоколу, который гудит над Эстонией в воскресное утро.
В том месте песни про народ Кунглы[8]8
В эстонской литературе сказочная обетованная земля.
[Закрыть], когда дочери феи ведут хоровод, французская публика начала подпевать и притопывать. Аплодисменты были такими бешеными, что с хрустальных люстр висюльки посыпались, словно стеклянный дождик. Дамы срывали с себя жемчужные ожерелья и бросали их мне на плечи. Я сверкал, точно светлячок. А эти корзины цветов, которыми меня засыпали! Орхидеи пахли как белена.
Вот тут-то я и развернулся. Вспомнил про золотую избушку за баней у пруда и про то, как там в углу качается мешок. А когда припомнился мне березовый прутик покойной бабушки – тут уж меня совсем за душу взяло, и я запел о том, что ни кедры, ни пальмы не растут на нашей земле, зато одна березка росла у нас в саду.
Дамы визжали от восторга, они стащили меня со сцены, стали водить от стола к столу, откуда-то взялось шампанское, соленые огурцы и клюквенный напиток. Все мое лицо и руки были в красных следах от поцелуев, в таком виде я вернулся в отель, словно какой-то краснокожий.
Утром я раздобыл жбан пива, голова болела от клюквенного напитка и славы. В самолете я все время спал, да и что мне оставалось делать: на Монблане, куда я плюнул, летя в Париж, уже рос эдельвейс. Генерал ужасно обрадовался коньяку. Как только я прибыл, он поставил на стол зеркало и стал дегустировать – ту ли марку я привез. Я, признаться, немного дрожал, вдруг, думаю, подсунули какую-нибудь дрянь. Ан нет, язык у генерала не почернел и можно было не бояться Наполины. За успешное выполнение боевого задания генерал посулил мне повышение в чине, но своего обещания, бедняжка, так и не сдержал. Через три дня, глубокой ночью, американская бомба угодила прямо в брачную постель Италиано Апеннино, и оба они с Наполиной переселились в лучший мир вместе со своим розовым одеялом, чтобы наслаждаться там вечным и блаженным сном. Мир праху их. Аминь.
Парабеллум умолк и пальцами вытер уголки рта. Обведя сидящих за столом взглядом, еще затуманенным полетом фантазии, он увидел ряд сонных лиц. Только Бенита улыбалась с каким-то отсутствующим видом.
Парабеллум был благодарен и за такое участие. Он встал, взял кружку и, глядя на Бениту, сказал:
– Прикажите что-нибудь, уважаемая госпожа, и я с радостью выполню ваше желание.
– Уберите завтра картофель на рихваском поле! – бойко произнесла Бенита и первой рассмеялась. Хозяйка Рихвы смеялась так долго и искренне, что сидящие за столом начали испуганно озираться по сторонам. Растрепанные детские головки, склонившиеся над скатертью, рассчитанной на две дюжины персон, приподнялись.
Смех Бениты заразил и остальных.
– Напрасно не попросили его вывезти навоз в поле! – икая, крикнул Яанус. Армильда дала мужу тумака под ребро.
– Завтра поглядим, как Парабеллум с мотыгой в руках будет гнуть спину на картофельном поле, – с удовольствием кинул Рикс и закурил.
Парабеллум не улыбнулся. Медленно, сморщив лицо, он вытащил из кармана правую руку, и она со стуком упала на белую скатерть. Рука Парабеллума была из черной резины.
23
то-то постучал в окно.
– Кто? – испуганно вздрогнул Рикс.
– Сейчас поглядим, – насмешливо сказала Бенита и подошла к окну. Она отодвинула лимонное дерево, закрывавшее оконный проем. Пришлось покорпеть, чтобы открыть законопаченные створки окна. Когда ей это удалось, ветер взметнул занавески и голова сидящего поблизости Парабеллума оказалась на какой-то миг окутанной белой материей.
– Не пустите ли переночевать? – раздался снаружи женский голос.
– Входите, – разрешила Бенита. – Вы не первая.
– Нас двое. Мы уже давно бродим вокруг дома, никак не можем отыскать дверь.
Каарел встал и, шаркая ногами, скрылся в сенях.
Все с интересом смотрели на дверь, ожидая новоприбывших.
Через мгновение на пороге появилась рыжеволосая женщина в сопровождении мужчины в немецком мундире. Вернее, не мужчины, а мальчишки; он моргал светлыми ресницами и от яркого света щурил свои небесно-голубые глаза. На подбородке у солдатика виднелась детская ямочка, мягкие губы были полуоткрыты.
Солдатик напомнил Бените Йосся, когда, дезертировав из немецкой армии, он после долгих скитаний явился домой.
Женщину, стоявшую чуть впереди молодого солдата, казалось, отнюдь не смущает всеобщее внимание, чего нельзя было сказать о ее спутнике, который весь съежился. Она даже как будто стала выше, а подложенные плечи ее клетчатого жакета словно еще больше встали торчком. Оценивающе разглядывая общество, женщина раскачивала в руке сумку на длинном ремне.
– Пришла к вам босиком, – сказала женщина и рассмеялась, стремясь во что бы то ни стало растопить лед отчужденности. Она подняла ногу, чтобы сидящие за столом увидели толстый шерстяной носок и постолы, высоко зашнурованные вокруг икры. Ее черная узкая юбка чуть не лопнула по швам, когда женщина перелезала через скамью, чтобы сесть за стол.
– Кажется, здесь собрались люди с крепкими нервами, – заметила она и еще раз смерила долгим взглядом компанию, сидящую за столом, накрытым белой скатертью.
– Сегодня русские танки вошли в Таллин, – озабоченно пробормотал солдатик.
– Батюшки светы! – вскрикнула Армильда. – Яанус, что теперь с нами будет?
– Натянем на головы картофельные мешки.
– Яанус! – негодующе воскликнула Армильда.
– Тогда не увидишь, как смерть придет, – пояснил муж.
– Ни один из нас не хозяин над своей судьбой, – веско произнес мрачный человек, который вез с собой дубовые доски для гроба.
– Прошу без паники, – воскликнул Парабеллум.
– Нас разделяет семьдесят три километра, – заметил Рикс.
– Около деревни Тамбурино противники дрались целый месяц из-за каких-то пяти километров, – подбадривая всех, сказал Парабеллум. – Бедняжки коровы, которые остались на линии фронта! У них молоко прокисло в вымени, потому что женщины попрятались в погребах и не решались выйти оттуда подоить коров.
Парень в немецком мундире высокомерно улыбнулся и прислонился к косяку двери. Несмотря на приглашение Бениты, он не сел за стол.
– Послушай, молокосос, – произнес Парабеллум, заметив презрительный взгляд солдатика. – Кто разрешил тебе давать стрекача из армии? Если все будут улепетывать, кто же станет защищать великий рейх?
Парень побледнел, сделал шаг назад и выхватил из кармана револьвер.
– Кретин! – захохотал Парабеллум, махнув рукой в сторону револьверного дула.
Минна, вытаращив глаза, смотрела на солдатика, и губы ее шевелились в молитве.
Армильда спрятала лицо на груди у Яануса и тихо стонала. Унылая пара средних лет, встав из-за стола, незаметно для остальных отошла к окну.
– Послушай, парень, – сказал Парабеллум, – спрячь-ка свое дальнобойное орудие в карман. Я только что спрятал под стол автомат, и карманы у меня полны лимонов. Даю тебе на размышление минуту. Либо ты станешь паинькой, либо полетишь на певческий праздник к ангелам.
– Мне нужен гражданский костюм, – дрожащим голосом попросил солдатик.
– Поди на кухню, там на вешалке висит рабочая одежда. Возьмешь, что тебе впору, – устало сказала Бенита, переходя на «ты». – И не являйся к людям как разбойник с большой дороги. Еще – эстонец!
– Извините, – робко произнес парень. – В нынешнее время разве знаешь, куда попадешь.
Бенита взяла со стола свечу и пошла вместе с парнем. Пока солдатик натягивал на себя старую куртку и штаны Йосся, она светила ему.
– Вот тут дрова, – показала хозяйка Рихвы на ящик у плиты, когда парень переоделся. – Растопи плиту и сожги свой мундир. Поди знай, может, завтра они уже будут здесь, – деловито закончила она.
– Ужас до чего быстро двигаются, – сказал парень и покачал головой. – Никакого сопротивления не встречают. Я никогда не думал, что немцы будут так улепетывать.
– И эстонцы тоже, – ядовито бросила Бенита.
Рыжеволосая женщина в постолах удобно устроилась возле Парабеллума. Сбросив с плеч клетчатый жакет и расстегнув верхнюю пуговицу черной шелковой блузки, она облокотилась на стол.
Бенита пристально смотрела на нее.
– По-моему, мы знакомы.
– Не знаю, – усомнилась чужая женщина. Привстав, она протянула Бените руку и звонким голосом произнесла – Леа Молларт, искусствовед из Тарту.
– Молларт? – испуганно повторила Бенита.
– Да, Молларт, – любезно подтвердила посторонняя женщина. – Собственно говоря, это по мужу. Я разведена, но я как-то срослась с этим именем, потому и не стала его менять.
– Может быть, мы с вами учились в одном колледже, – садясь на стул, пробормотала Бенита, чтобы хоть что-то сказать.
– Сборище школьных друзей, – воскликнул Парабеллум и осклабился. – Рикс, встань, ты ведь тоже как будто причастен к этому.
Рикс уже протягивал руку Леа Молларт, а Парабеллум, найдя среди пустых бутылок одну полную, разливал самогон по кружкам.
«Сплошные Молларты наводнили Рихву», – подумала Бенита, не зная, радует ее это или злит.
– С этим милым юношей, – Молларт захотела поделиться своими путевыми впечатлениями, – мы встретились при весьма странных обстоятельствах. Когда машина и люди, с которыми я ехала, исчезли, – в этом месте Леа Молларт иронически хмыкнула, – я залезла спать в какой-то сарай у дороги. Ночью просыпаюсь и слышу – тихонько открывается дверь и кто-то входит, шурша сеном. Я почувствовала себя в ловушке, я ведь не знала, кто пришел и зачем. Какое-то время внизу раздавался шорох, затем все стихло. Я не решалась заснуть. Дрожала от страха и холода, стиснула зубы, чтобы не стучали. На рассвете откуда-то сверху на меня упала охапка сена, я согрелась и задремала. Проснулась, когда сквозь щели в стенах стал просачиваться свет, и слезла. Я была уверена, что ночного постояльца давным-давно и след простыл. Едва я спустилась, как мой будущий спутник проснулся и первое, что он сделал, схватил револьвер и нацелился на меня. Спросонья не разобрал, что имеет дело всего-навсего с беззащитной женщиной. Ну, а когда понял, вскочил и стал извиняться, как только что в дверях. Мужчины всегда так – сперва продемонстрируют силу и власть, а потом начинают сожалеть об этом, – игриво закончила Леа Молларт.
– Последний срок детям укладываться спать, – вставая, решительно произнесла кулливайнуская Меэта.
Дети, загромыхав стульями и скамейками, поднялись из-за стола. От усталости они потягивались и зевали так, что трещали челюсти. Вдруг совершенно обессилев, они готовы были тут же, в углу комнаты, свалиться и уснуть.
– Я в сарай не пойду! – раскапризничалась кулливайнуская младшая дочка. На нее нагнала страху Леа Молларт.
– Пусть девчонки ложатся на мою постель, а мальчишек устроим на полу. Одеял и матрацев хватит, – решила Бенита и пошла вперед. Кулливайнуская Меэта, пересчитывая по дороге ребятишек, направилась следом за хозяйкой.
Бывший солдат вышел из кухни – ни дать ни взять младший брат Йосся. Насвистывая какой-то марш, он тщательно вытер о полотенце выпачканные в золе руки.
– Чему суждено сгинуть, то пусть и сгинет, – подкрепил он свои действия словами. – Теперь – расслабиться бы немножко и опрокинуть чарочку водки.
– Нет. – Парабеллум поднял палец кверху и потянул бутылку к себе. – В этом доме установлен такой порядок: каждый, кто уберет картофель с одной полоски, получит чарку водки. С двух полосок – две чарки. По работе и плата.
Парень испуганно огляделся по сторонам.
– Дай ему водочки, – разжалобилась Минна. Она пристально смотрела на парня в одежде Йосся, покачивала головой и бормотала: «Точь-в-точь как он, ну, прямо как собственное дитя».
Бените, когда она вернулась в комнату, тоже показалось, будто явился Йоссь и уселся вместе со всеми за стол. И вообще было такое чувство, будто здесь, в этой комнате, витали тени Йосся и Молларта, накладывая на все, что здесь происходило, свой отпечаток.
– Спел бы кто-нибудь, что ли, – предложила Армильда. У нее было увядшее от забот и усталости лицо.
– Ну, народ Кунглы! – подзадорил Парабеллум. – Ведь не так давно кудахтали на певческих праздниках.
– It’s a long way to Tipperary… – начала Бенита, рукой отбивая такт. Но тут же оборвала песню. Собственный голос показался ей хриплым и скрипучим, как давно заигранная граммофонная пластинка.
Леа Молларт постаралась спрятать высокомерную усмешку.
– Синьора, – обратился Парабеллум к Бените, – у вас роковой голос.
– Судьба наша неизвестна, – повторил мрачный мужчина, тот, что вез с собой доски для гроба.
Слабая половина унылой пары вдруг заерзала. Проглотив слюну, женщина собралась с духом и предложила:
– Хотите, расскажу, какую шутку сыграла однажды со мной судьба? Видите ли, мое появление на свет было заранее оплачено. Нельзя было допустить, чтоб деньги пропали, вот я и родилась.
– Как же так? – удивилась Леа Молларт.
На цыпочках подошла кулливайнуская Меэта, ей тоже хотелось послушать эту историю.
– Случилось это на рубеже столетий в одной из таллинских больниц. Моя мать отправилась туда рожать моего старшего братца. Был Новый год, и больничным сестричкам страсть как хотелось пойти на праздник, а как удерешь с дежурства? Думали, думали, что бы такое сделать, чтоб младенцы проспали всю ночь. В конце концов придумали – дали им снотворного. Да, видимо, переборщили – к утру крошки уже остыли… Владелец больницы развел руками и сказал несчастным матерям, дескать, когда в следующий раз придете рожать, денег с вас не возьмем.
– Да, это правда, – подтвердил муж унылой женщины.
– И хотя в нашей семье, кроме братца-покойничка, было еще пятеро детей, мать решила рожать – деньги-то вроде вперед уплачены, не бросать же их на ветер. Так я и появилась на свет – последыш. Что ни говорите – судьба! – с гордостью закончила женщина.
– Вы талантливая выдумщица! – восторженно воскликнул Парабеллум. – Не держите свои истории под спудом.
Унылая женщина умолкла и поджала губы.
– Это чистейшая правда, даже в газетах писали! – вступилась за свою супругу сильная половина унылой пары. – Это жизненная история, – закончил он веско.
– Сдаюсь, – вздохнул Парабеллум и, подняв кружку, обратился к унылой женщине: – Ваше здоровье! Возблагодарите бога, что вам попались такие бережливые родители!
Женщина отхлебнула солидный глоток самогона и тыльной стороной ладони вытерла рот. С победоносным видом оглядевшись вокруг, она схватила со стола кусок хлеба и надкусила его.
– Небось у несчастных матерей сердце кровью обливалось, когда их золотиночек не стало, – вздохнула кулливайнуская Меэта.
– Я на войне повидал столько детских трупов, что меня эта древняя история ничуть не трогает, – поднял голос солдат в одежде Йосся.
– Послушай, парень, – насмешливо заметил Парабеллум, – ты сперва поверни реку в гору, тогда и разговаривай.
Лицо парня пошло пятнами.
– Не веришь? – спросил он, близко наклоняясь к Парабеллуму.
– Одно дело – война, другое дело – мирное время, – попытался провести грань между страшными событиями разных времен Каарел.
– Одно время я начал собирать предметы русского искусства, – сказал Парабеллум, не обращая внимания на замечание Каарела и махнув рукой в сторону возбужденного парня. – И вот однажды…
– Какая эпоха? Авторы? – заинтересовалась Леа Молларт и прищурила глаза, словно перед ней поставили какой-то шедевр и надо было внимательно рассмотреть его.
– Я покупал русские иконы. Кое-какие работы мастеров семнадцатого века, кое-какие девятнадцатого, а некоторые были написаны перед самой войной. По правде говоря, меня не очень-то интересовала их историческая или художественная ценность, я выбирал икону по иному признаку – я смотрел, на какой из них глаза у богоматери красивее.
– Но такое коллекционирование бессмысленно, – заметила Леа Молларт.
– А меня интересовал не смысл, а душа художника, пронизывающая картину. К тому же я не думаю, что душа современного художника обязательно мельче, чем душа какого-нибудь мастера семнадцатого столетия.
