Текст книги "Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка (Романы)"
Автор книги: Эмэ Бээкман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 47 страниц)
Маленькая и бесстрашная труженица, Урсула и после двадцати пяти лет оставалась по-девчоночьи худенькой, бегала как жеребенок, предпочитала простую, как у школьницы, одежду и поэтому еще больше походила на подростка.
Однажды вечером Урсула обхватила меня за шею и, по-детски всхлипывая, рассказала, как днем ее обидели до глубины души. В ее кресло, едва уместившись в нем, уселся здоровенный мужчина. Пациент нерешительно открыл малюсенький рот над отвислым подбородком, белки его глаз в мельчайших красных прожилках беспокойно забегали по сторонам, взгляд выражал отчаяние и мольбу.
Пациент пришел удалить больной зуб. Урсула сделала ему укол и через положенное время подошла к нему с щипцами, за эти полчаса страх мужчины неизмеримо возрос, и он заорал на весь зубоврачебный кабинет: я не позволю этой девчонке измываться надо мной! Находившиеся в кабинете пациенты вздрогнули, врачи остановили бормашины, разговоры смолкли, Урсула, хрупкое создание, стояла на виду у всех с щипцами в руке, от стыда ей хотелось спрятаться за спину здоровенного мужчины. Кончилось тем, что зуб удалил другой врач.
Бесстрашная Урсула была доведена до отчаяния. Почему я такая маленькая. Даже ты называешь меня колибри! – жаловалась она, уткнувшись мне в грудь. А ведь у меня сильные и ловкие руки, я могу в один момент вытащить зуб с каким угодно крепким корнем! Урсула не выносила, если затрагивали ее профессиональную гордость.
Ловкость и сноровка пришли к ней не без труда. То, чем обделила ее природа, она компенсировала ценой непрестанных усилий.
Обрести силу и мастерство – вот что постоянно заботило Урсулу. Не проходило и дня, чтобы она не делала физзарядки. Я, актер, порой не проявлял должной заботы о своем теле. Урсула же по утрам, подобно жонглеру, подбрасывала гантели. Сидя перед телевизором, мяла в руках теннисный мячик или вышивала. В самом деле, пальцы у нее были гибкими, как у пианистки, и сильными, как клещи. Однажды, когда Урсула была дома одна, к ним в квартиру пытался вломиться какой-то пьяный. Урсула одним-единственным приемом довела скандалиста чуть ли не до обморочного состояния: она схватила его за распухший нос и потянула. Вырвавшись из ее тисков, мужчина пустился наутек. После Урсула смеялась до слез: нос мужчины хрустнул под ее пальцами, словно кочан капусты, а маленькие глазки внезапно стали огромными, как блюдца.
Вышивание, задуманное поначалу как тренировка пальцев, превратилось впоследствии в страсть. Помимо усвоенных навыков, у нее открылся редкостный дар. Наши наволочки украсились романтическими букетами цветов, а полотенца – монограммами, на юбках Урсулы появились фиалки и маки, на блузках – подснежники и еще какие-то нежные диковинные цветы. Порой, разглядывая готовую вышивку – лицо довольное и одновременно озадаченное, она бормотала: вдруг я ошиблась и выбрала не ту профессию?
Когда после успеха в фильме обо мне забыли, я тоже не раз сомневался: может, и я выбрал не ту профессию?
В любом обществе Урсула в своих платьях, отделанных вышивкой, производила фурор. Стоило ей только появиться, как с женщинами начинало твориться что-то непонятное. Как завороженные, они тянулись к Урсуле и кругами ходили вокруг нее.
Надо же, я утратил чувство времени и пространства. Парил в воспоминаниях рука об руку с Урсулой. Остальные меж тем разговорились, их голоса становились все громче и громче.
Что ж, они под защитой ночи и потому могут излить свою душу.
Я навостряю уши.
Обсуждают побег?
– Достать бы большой кусок пластиката и сделать оболочку воздушного шара, баллоны с водородом найдутся в мусорных кучах. Залезем в корзину, отпустим веревку и махнем в облака, – с воодушевлением заявляет Жан.
– И сразу же попадем на экран какого-нибудь локатора, небольшой снаряд – и от нас лишь мокрое место.
Это говорит Уго.
– Вправе ли мы вообще желать большего, чем заслуживаем? Случайность – это не оправдание.
– Закон великой эпохи – фактически человечеством правят миллионы мелких случайностей, – тихо, будто и не споря, произносит Фред.
– Ты прав! – с жаром восклицает Эрнесто. – И мы по чистой случайности попали в этот переплет.
– Послушайте! – вмешивается Флер. – Знаете, о чем я подумала? Они могут невзначай прикончить нас, даже не подозревая, что произошло. Допустим, мы спрячемся под виварием. А они случайно выберут мишенью именно этот вагон и сбросят на него бомбу. И все, конец.
– Вполне логично! – одобрительно произносит Уго. – За это стоит выпить!
Он протягивает свою рюмку Флер. Остальные следуют его примеру. Флер не забывает и меня.
Уго потягивает виски и рассуждает: раньше убийца стоял со своей жертвой лицом к лицу. Укокошил, и дело с концом. Нынче же такой упрощенный способ изжил себя. Лучше не знать, что ты совершил. Предположим, рыскающей в океане подводной лодке дан приказ выстрелить ракетой по какому-то квадрату, обозначенному номером или кодом. Разве команде известно, кто погибнет? Не правда ли, какое гуманное кровопролитие! Никаких угрызений совести, картины ужасов не отчеканятся в мозгу, можно не бояться, что кошмары будут преследовать тебя. Даже количество жертв останется неизвестным. Кстати, он когда-то близко знал женщину, которая неоднократно пыталась покончить с собой. Нет, он ее не любил, но его мучил постоянный страх; что, если она действительно осуществит задуманное? Кому хочется быть свидетелем предсмертной агонии и видеть труп?
– И как же ты поступил? – с интересом спрашивает Эрнесто и в ожидании ответа делает изрядный глоток виски.
– Стерег ее как зеницу ока, отбирал у нее таблетки и лезвия бритв. Не знал ни сна, ни покоя. В конце концов сбежал, нервы не выдержали.
– Она жива? – продолжает допытываться Эрнесто.
– Не знаю, – отзывается Уго. – Меня это уже не касается. Может, все-таки положилась во всем на волю случая.
– Вот и им все равно, останется ли в каньоне хоть одна живая душа или нет, – замечает Фред.
– Очевидно, даже на бумаге не сохранилось наших следов. Мы давно перестали существовать. Сами виноваты, что до сих пор еще не уразумели этого, – говорит Майк и усмехается, не разжимая губ.
Все начинают ржать.
По спине пробегает дрожь. Я до дна осушаю свою рюмку.
Флер корчится от смеха, она быстро хватает бутылку и отхлебывает из нее. Жадно хватая ртом воздух, кричит тоненьким голосом:
– Мальчики, тащите еще виски! Может, последний день живем!
Расщедрившиеся мужчины без возражений исчезают в вивариях.
Флер ждет их, такое впечатление, словно она лишилась рассудка. Она противно хихикает, гладит Фара, причмокивая, целует его, снова дико хохочет, будто внутри у нее заведенная до отказа пружинка смеха.
Большие темные фигуры шумно спрыгивают из вагонов на землю. При свете луны все они кажутся приземистыми.
– И все-таки жаль, – усаживаясь, произносит Эрнесто. – Может, кто-нибудь станет оплакивать нас?
– Будь уверен, ни одна живая душа! – смеется Флер и трет кулаками глаза.
– Существует тысяча способов убивать, – принимается за старое Майк и пробует новый сорт виски.
Мне тоже хочется напиться до бесчувствия.
Они не жадничают, наливают и мне, виски льется через край стопки, никто уже не экономит драгоценный напиток. Правда, появилась одна лишняя глотка, ну да ничего, переживут. При этом они не обращают на мою особу ни малейшего внимания. У них своя компания, в которую постороннему не попасть. Вот и хорошо, что они не втягивают меня в беседу. Их разговоры о возможностях гибели разбередили мне старые раны, хотя я не видел ни предсмертной агонии, ни обезображенного трупа. На теле Урсулы не было ни единой царапины. Шейный позвонок, разводя руками, сказал доктор и выглянул в окно: его внимание привлек цветущий каштан. Все стало внезапно нереальным: разводящий руками мужчина в белом халате, цветущий каштан, утро того самого дня, когда я делал пробежку по лесу и наблюдал за тем, как рыжая дворняга гоняла по песчаной прогалине ленивую ворону.
Майк упрямо продолжает свою мысль.
– Существуют косвенные убийцы. Всегда приходится платить дань цивилизации. Никто никогда не подсчитывал погибших от химических веществ, радиоактивных излучений, загрязнения!
– Прекрати читать лекцию, – прерывает его Флер и снова начинает хихикать. – Я сама была наркоманкой и, видишь, жива.
– Не говори так, пропитанная всевозможной отравой и все же несравненная женщина, – бормочет Фред, притворяясь в дым пьяным. Он хватает из догорающего костра тлеющий уголек и смотрит, как долго можно подкидывать его на ладони.
– Почему жизнь так несправедлива? – канючит Жан, которому не так-то легко поднести рюмку ко рту. Чтобы она не выскользнула из рук, он для пущей верности придерживает ее край зубами.
– Не так уж все и плохо, – утешает его Уго. – Ты ртутный король, настоящий ас в своем деле, так что не волнуйся. Когда отправишься путешествовать на своей яхте, прихвати и нас.
– Издеваешься, – размахивает кулаками Жан. Встрепенувшись, он испуганно спрашивает – Так это ты подбираешься к моей ртути? Стащить решил? Обокрасть меня? Разве я не самый бедный из вас?
Жан с трудом встает, на мгновение склоняется над Уго, но не кидается на него. Хватая руками воздух, он пошатываясь плетется в сторону вивариев.
– Приятель готов, отправился спать, – успокаивающе говорит Уго приунывшему обществу. – Дорогой Фар! – Флер приходит в себя, обхватывает собаку за шею и раскачивается вместе с ней, словно баюкая ее. – Бесси уже нет. Мы все ели ее мясо. И ты, Фар, тоже. Бесси передала тебе частичку своей души. Знаешь, душа зверя может переселиться только в зверя, а душа человека – только в человека. Теперь ты для меня Бест Фар.
Смеется одна лишь Флер.
Со стороны вивариев слышится какой-то стук.
Затем дребезжанье.
Мужчины привстают.
Шаркая ногами, приближается Жан, в обеих руках у него по отбитому горлышку бутылки.
– Ну, Уго, – задыхаясь, произносит он. – Струйки ртути были как живые, когда растекались в разные стороны. Тебе не ободрать меня как липку. Светлые ручейки побежали, что сороконожки.
Опьяневшие мужчины сердито бормочут:
– Дурак! Остолоп! Совсем свихнулся!
Эрнесто выхватывает из рук Жана горлышки с опасно зазубренными краями и, размахнувшись, зашвыривает по одному в мусорную кучу.
– Жан, что тебе взбрело в голову! – с негодованием восклицает Майк.
– Свое добро, что хочу, то и делаю, – вызывающе заявляет Жан и заплетающимся языком бормочет еще что-то невразумительное.
– Ну ты и дурак, – выговаривает Майк Жану. – Мало мы вдыхали ртутных паров! А теперь по твоей милости и шагу не ступи, чтобы не отравиться. Скоро у всех у нас начнется трясучка и мы спятим. Не придется убивать, сами сдохнем.
– Разумеется, у того, кто теперь гол как сокол, голова уже не варит, – Жан с трудом выговаривает слова, взвизгивая при этом так, словно кто-то наступил ему на палец.
– Мне жаль Жана, – вмешивается в разговор Уго, икает и поспешно просит прощения.
– А мне никого не жаль! – хихикает Флер.
– Заткнись, вертихвостка! – рявкает Эрнесто. – Что ты понимаешь! Человек уничтожил плоды своего труда. А у тебя одна забота – задирать ноги!
– Замолчи, Эрнесто! – стонет Фред и принимается биться лбом о колени.
Внезапно становится так тихо, что начинает звенеть в ушах. Костер еще чуть-чуть теплится. Я бы хотел, чтобы Фар завыл, но он не может – женщина крепко обхватила его за шею. Мужчины ерзают, не находят себе места. Поднимают бутылки, наклоняют их и разглядывают на свет луны. Руки ощупью ищут стопки.
– И все же мне жаль его, – тупо повторяет Уго.
– Это виски делает тебя жалостливым, – говорит Флер каким-то непривычно тусклым голосом. – И вообще, ты умеешь только притворяться.
Уго машет рукой, поднимается и устало идет к вивариям.
– Теперь и он что-нибудь разобьет, – вздыхает Фред.
– Главное, чтобы не уничтожил запасы виски, – беспокоится Флер. – Вдруг придется кого-то помянуть, а выпить нечего.
– Флер одна будет сидеть на краю ямы и потягивать спиртное, – пытается сострить слегка протрезвевший Жан. – Только кто выроет нам могилу, если нас самих уже не будет, – пугает его вопрос, на который нет ответа.
Помрачневшая компания даже не замечает возвращения Уго, пока он не опускается на колени рядом с Фаром. В руке у Уго какой-то рулон.
– Глядите, – торжественно произносит он. – Здесь портрет, написанный знаменитым фламандским художником Ван Дейком. Поверьте, это подлинник, а не подделка. Я нашел его в дверной панели одной из разбитых машин. Любое полотно этого художника – целое состояние. Я дарю его Жану.
Закончив свою тираду, Уго разворачивает картину.
Майк складывает вместе несколько спичек и чиркает ими. Света все равно недостаточно. Чья-то рука кидает щепки на затухающие угли костра. Маленькие жадные язычки пламени начинают пожирать их. Теперь все видят глядящее с полотна надменное и самоуверенное лицо мужчины в обрамлении высокого белого воротника. Взгляд его ясен: истина познана. Ничтожные мысли отринуты. Ноздри мужчины напряжены, словно он ощущает какой-то струящийся из будущего тревожный запах, который слегка настораживает его. Он достаточно умен, чтобы понимать: равновесие и совершенство могут в мгновение ока рассыпаться в прах.
Маленький костер догорел. Мы думаем о мужчине, явившемся к нам из глубины веков.
Похоже, все чувствуют себя паршиво.
Портрет заглянул нам в души.
От лунного света лица обитателей карьера мертвенно-бледные. Восковые фигуры с глазами из ртути.
Эрнесто первым приходит в себя и деловито осведомляется:
– Так, говоришь, старая и ценная картина?
– Семнадцатый век. Цена баснословная.
– Кого ты дурачишь, Уго? – Эрнесто в ярости.
– Честное слово, я разбираюсь в живописи, – оправдывается Уго.
– Картина свернута в рулон и засунута в дверную панель – значит, украдена из музея! Жан не сможет сбыть ее, за такое ему было бы несдобровать.
– А может, кто-то спрятал свое сокровище от воров? – не сдается Уго. – Или, пересекая границу, скрыл от таможенных властей. Владелец потерпел автокатастрофу, и картина так и осталась в тайнике.
Жан не торопится протянуть руку, чтобы принять даруемое ему сокровище.
Кто знает, может, он думает, что никому из нас уже ничего не понадобится?
20
опьянела и устала, но спать не хочу.
Мне становится стыдно за себя, когда я думаю о покойной Луизе: ее Флер накачалась виски, водится с подозрительными мужчинами, а сейчас собирается улечься в вечернем платье под открытым небом на ссохшейся и пыльной земле.
Я в самом деле ложусь на бок и утыкаюсь носом в локоть.
Может, Фар сжалится надо мной и пристроится рядом? Мы были бы вместе, две бесконечно одинокие души, несчастные и никому не нужные.
Я смотрю на себя со стороны – что за отвратительное существо. Ведь Флер другая, она любила большую неуклюжую Бесси и, однако, с аппетитом уплетала ее мясо, запеченное на углях. Флер, которая привередливо ковырялась вилкой в изысканных блюдах роскошных ресторанов, теперь ела мясо руками, ничуть не заботясь, что оно в золе и угольной крошке.
Странно и грустно глядеть в прошлое и видеть в нем заносчивую и разборчивую девушку, которая превыше всего ставила свою чистоту и красоту и остерегалась прикасаться к засаленной мебели и облупленным стенам жалкого гостиничного номера, где она в последний раз встретилась со своей матерью, Фе. Опустившаяся, потрепанная женщина показалась Флер отвратительной и вызывала чувство брезгливости.
С тех пор прошло не более десяти лет, и вот теперь мне в лицо кинули: шлюха, и меня это ничуть не задело, даже не возникло желания расцарапать негодяю лицо и заставить просить прощения.
Мужчины то и дело говорят о парах ртути – что, если вместе с отравленным воздухом я вдохнула в себя безразличие?
Должно быть, мой бывший муж Уильям был прав, когда произнес те роковые слова: ты, Флер, сама себя проиграла, и поэтому я не могу больше жить с тобой.
В тот раз от жестокости мужа у меня перехватило дыхание. Меня захлестнула ярость, захотелось разом пресечь незаслуженные взгляды, упреки и поступки мужа.
Разумеется, эта вспышка была запоздалой. Я давно упустила время, когда еще можно было вернуть чистоту и подлинность чувств. С самого начала нашей совместной жизни я не могла повлиять на Уильяма. Может, на нем была мета: непригоден для совместной жизни. К сожалению, никто из нас не был ясновидящим, чтобы отменить бракосочетание.
Во всяком случае, наше супружество истерзало и опустошило мне душу.
С самого начала моей самой большой ошибкой было промедление. Еще тогда, когда Дорис была совсем крошкой, мне следовало схватить ее, нашего первенца, в охапку, завести машину и скрыться в неизвестном направлении. Но Луизы, которая поняла бы мой поступок, уже не было, и, к сожалению, я не унаследовала ее решимости. Я наивно полагала, что в дальнейшем наши отношения с Уильямом наладятся, – неужто человек должен считать себя глупцом, если он с надеждой смотрит в будущее? Я верила, что мы неуклонно будем идти к вершине, Уильям и я, и с нами Дорис. На самом же деле я топталась в густом тумане, предполагая, что муж здесь, где-то совсем рядом, и стоит мне лишь окликнуть его, как он тут же поддержит меня за локоть и дальнейший путь снова покажется легким. Туман сбил меня с пути, дюйм за дюймом я сползала все ниже и ниже; я ведь малыми дозами принимала наркотики, ровно столько, чтобы поверить – я в лоне своей драгоценной семьи, в узком теплом кругу, нас трое, мы держимся друг за друга, счастье и единодушие исходят от нас.
Уильям не догадывался, что произошло. Насколько я понимаю, у него не было на это времени. В те редкие минуты, которые нам доводилось проводить вместе, я старалась быть мягкой и нетребовательной. Для этого нужен был лишь маленький допинг – страдания и заботы другого человека не должны были нарушать покой Уильяма.
Что-то закипает во мне, мне хотелось бы спросить своих товарищей по несчастью, которые растянулись вокруг потухшего костра и отдыхают при гаснущем свете луны: разве грех, если человек в интересах ближнего подавляет свой эгоизм. Пусть бросит в меня камень тот, кого любовь не сделала жертвенным.
Уильям с фанатичной преданностью служил своему богу, чтобы самому по возможности дольше оставаться в роли божка. Он не давал себе пощады, во всем был предельно точен и расчетлив.
Он платил юристам большие гонорары за то, чтобы они досконально изучали условия контрактов и выискивали в них возможные подвохи. Уильям никогда не давал поймать себя на удочку. Он знал себе цену, недаром же тратил уйму времени и денег на то, чтобы держать себя в форме. Знал, что данные богом способности и обаяние не вечны. Постановка голоса была той осью, вокруг которой вращалась вся его жизнь. Шарлатаны молниеносно прогорают, аргументировал он необходимость своих непрестанных вокальных упражнений, если, конечно, вообще соблаговолял что-то объяснить или оправдаться передо мной. Все его выступления должны были быть отрежиссированы до тонкостей, и он всегда просил именитых постановщиков оценить проделанную работу. Многие просто-напросто бездарно извиваются в такт музыке, с пренебрежением говорил он о дилетантах. Он регулярно посещал уроки хореографии – это должно было способствовать выразительности каждого его движения и жеста. Одного голоса мало, комментировал он свои физические тренировки, публика должна что-то и видеть.
Он гордился своим совершенством и тем, что способен сохранять его.
Уильям зарабатывал кучу денег.
Нам не нужно столько, давай поживем и для себя, пыталась я исподволь убедить его.
Моя ограниченность ничего, кроме высокомерной жалости, у него не вызывала. Займись и ты чем-нибудь, советовал он. Я должен иметь возможность самовыражения.
Несколько раз я ездила вместе с ним в турне, меня поражала невероятная популярность Уильяма. Может, она и по сей день не угасла? Каналы информации не доходят до нашей колонии. Поначалу успех Уильяма ударил мне в голову, казалось, будто и меня коснулась его слава. Бог мой! В аэропортах ревущие от восторга массы ожидали его появления на трапе. Полицейским приходилось затрачивать невероятные усилия, чтобы обеспечить его неприкосновенность. Экзальтированные девицы готовы были даже влезть в окна машины, в отеле покой Уильяма охраняли частные детективы. Он же вел себя так, словно ничего этого не видел. С той самой минуты, когда он появлялся в поле зрения масс, его движения приобретали особую элегантность, походка становилась пружинящей, и на лице появлялась легкая улыбка пресыщения. Он не отвечал ни на одно приветствие, не замечал протянутых рук поклонников – так дешево его было не купить. Он всегда стоял как бы на пьедестале.
На концертах Уильяма, в шквале восторга, свиста и топота, я всегда чувствовала себя каким-то инородным телом и с отчуждением смотрела на мужа, у которого каждая нота и каждое движение были продуманы; великолепная, свободная манера исполнения делала его своеобразным – синтез машины и человека – поющим агрегатом, чье звучание дополнял ансамбль музыкантов с абсолютным слухом, и все это, вместе взятое, усиливалось аппаратурой, выпущенной лучшей фирмой звукотехники – даже еле слышный шепот артиста явственно раздавался в самых последних рядах гигантского зала – все было блистательно, но почему-то и унизительно. Визг зрителей, доведенных до экстаза, действовал угнетающе; казалось, они вот-вот начнут отрывать от кресел подлокотники и швырять их в плафоны, чтобы зал погрузился в темноту. Я невольно ждала, что концерт кончится кровавым побоищем.
Ведь Луиза держала меня под стеклянным колпаком, и я выросла человеком, чуждым эпохе: я никак не могла считать искусством то, что сопровождалось воплями и от чего публика приходила в неистовство.
Втайне я ждала, надеялась и даже молила бога – мне страстно хотелось, чтобы мой знаменитый муж был низведен с пьедестала, чтобы мода на Уильяма прошла. Чтобы гипнотизирующий публику деспот снова стал обычным человеком.
Однако не тут-то было – Уильям невероятно легко приспособился и к новым веяниям. Он консультировался с футурологами и психологами, и это позволило ему не следовать слепо за модой, а самому создавать ее. Каждый сезон он удивлял публику новым, кардинально измененным репертуаром. Всегда он умел выбрать ошеломляющее, едва только начинающее зарождаться направление, хватался за него, подстегивал композиторов, менял ансамбли и стиль, менял и свой облик – все это было для него проще простого. Тысячеликий Уильям – от романтика до циника. Изображал ли он мальчишку или рафинированного представителя элиты, он одинаково притягивал к себе публику. Ему ничего не стоило сыграть и нищего бульварного певца; незатейливый мотивчик и бравурно хриплый голос пробирали слушателей до мозга костей. Не было предела изобретательности художников по костюмам. Как-то раз Уильям вышел на сцену босым, в болтавшемся одеянии из мешковины, с сумой через плечо. Он чертовски ловко умел создать иллюзию – его мускулистое и пропорциональное тело внезапно могло стать тщедушным и согбенным.
И публика снова ревела от восторга.
Может быть, от гениальных людей и нельзя требовать заурядной личной жизни?
Однажды меня испугало его заявление, которое я сама неосторожно спровоцировала. Я часто с удивлением замечала, что все письма своих почитателей Уильям, не просматривая, бросал в корзину для бумаги; когда же ему присылали цветы, он оставлял их в гардеробной; никогда ни одной гвоздики не сунул в петлицу. Я осмелилась как-то намекнуть ему на его равнодушное отношение к поклонникам его таланта. Не знаю, то ли сказалось перенапряжение, вылившееся наружу как раз в тот момент, во всяком случае, он с безграничным презрением процедил сквозь зубы, что эта потная и вопящая публика глубоко противна ему. Охотнее всего он выступал бы за стеклянной стеной, чтобы отгородиться от сидящих в переполненном зале одураченных масс. Отвращение – вот все, что он испытывал.
Меня испугало его двуличие. Публика боготворила Уильяма, с его же стороны не было ни крупицы ответного чувства, хотя работал он как проклятый и массу усилий клал на то, чтобы публика встречала его восторженными криками.
Он продолжал с фанатизмом оттачивать свое мастерство. Все те же резкие смены стиля, предвосхищавшие повальное модное течение. Казалось, головокружительному калейдоскопу превращений не будет конца; и все это он проделывал с несокрушимой самонадеянностью: публика, подобно водопаду, прорвавшему плотину, все равно устремится за ним.
Его советчики не ошиблись в своих расчетах.
У меня волосы вставали дыбом при мысли, что люди так подвержены психозу. Я отнюдь не была самонадеянной, однако высоко ценила чувство собственного достоинства.
Внезапно я почувствовала, что мою душу охватило смятение. Наркотики помогли мне восстановить равновесие, и я перестала замечать безумства, творящиеся вокруг. И все же транквилизаторы оказались не столь сильны, чтобы я могла сопровождать Уильяма в его гастрольных поездках. У меня не было сил присутствовать на его концертах, мне не хотелось сидеть с бледным страдальческим лицом среди ликующей толпы.
Уильям без конца совершенствовал свое мастерство и становился все неумолимее. Ни малейших отклонений от режима: время, положенное на сон, нельзя было сократить и на четверть часа; за едой он не позволял себе даже бокала вина, предписания диетологов были священны. Уильям, вероятно, уже и не помнил, что такое бездельничать. Возможно, для него было отдыхом ежедневное получасовое сидение в кресле, когда, нацепив наушники, он слушал выступления других модных певцов. В эти минуты – как и во всех остальных случаях – никто не смел мешать ему, во всяком случае, ребёнок не должен был попадаться ему на глаза.
В то тяжелое время я часто плакала, разумеется украдкой. При виде слез Уильям с осуждением бы нахмурил брови. Я тосковала по Луизе, она часто являлась мне во сне. И тогда я изливала ей душу; во время наших давних долгих путешествий я на протяжении ста километров не говорила столько, сколько сейчас, в эти краткие сумеречные мгновения. Во сне все становилось ясным, Луиза, не выпуская руля из рук, давала добрый совет; передо мной открывались новые дали, вероятно, я действительно бывала порой счастлива во сне и верила, что сумею наладить свою жизнь.
Утром я пыталась вспомнить ночные советы Луизы – но тщетно. Я проклинала несовершенство человеческой памяти и убеждалась, что из одной пустоты погружаюсь в другую.
Разочарование усугубило состояние угнетенности. От моей жизнерадостности не осталось и следа; мне хотелось, чтобы проклятые гастрольные поездки Уильяма длились как можно дольше. Я с отвращением кидала в сторону газеты и журналы, где были напечатаны интервью с Уильямом и его фотографии – фотографии певца, умеющего удивительным образом перевоплощаться и годами остающегося на вершине славы. Я знала, что импресарио советовал ему сниматься в окружении манекенщиц и киноактрис – в интересах дела, публике это нравится, разъяснял мне Уильям, и все же это больно задевало меня, я чувствовала себя обманутой и преданной, когда видела своего мужа, запечатленного в обществе ослепительно улыбающихся звезд.
Я отравляла себя и все больше и больше цеплялась за ребенка. Иногда я похищала Дорис у няни, хватала девочку на руки, прижимала к груди ее маленькое теплое тельце, закрывала глаза и представляла себя уравновешенным и волевым человеком, словно это и не я, Флер, а Луиза, которая держит на руках маленькую Флер, готовая защитить ее от всех земных невзгод.
Нам с Уильямом не следовало заводить второго ребенка. Я была опрометчива, да и Уильям тоже– очевидно, он отнесся к увеличению семьи как к некоему своему долгу. Или нас сбила с толку ходячая истина – единственный ребенок вырастает эгоистом, во всяком случае, я наглядный тому пример. Могло быть и так, что Уильяму захотелось сделать жизнь своей жены более содержательной – вдруг она перестанет грустить и скучать, избавится от настроений, угнетающих мало занятую женщину, бесцельно слоняющуюся по дому. А может, он думал, что второй ребенок поможет ему избежать моих упреков, дескать, у него никогда не остается для меня времени и нам нечего будет вспомнить в старости. Или благоразумие покинуло нас, и мы вообще ни о чем не думали. И вообразили, что мы все еще одно целое.
Как бы там ни было, наша жизнь превратилась в ад.
Ожидая ребенка, я, как обычно, большую часть времени проводила одна. Ведь Уильям не мог нарушать графика своих поездок и выступлений. Мне же казалось, что мой будущий ребенок должен слышать голос своего отца. Таким образом, младенец за два месяца до своего появления на свет почти ежедневно слушал пение своего знаменитого отца: я включала магнитофонную ленту с записью песен Уильяма и прикладывала наушники к животу.
В больнице меня поначалу щадили и дали оправиться после родов. Приносили в палату завернутый в пеленки комочек и, едва заканчивалась процедура кормления, уносили. Глупо было бы искать в сморщенном личике новорожденного красоту или уродство – дети, которым всего несколько дней от роду, до того похожи друг на друга, что их легко перепутать. К сожалению, Катрин ни с кем не перепутали, и вскоре истина всплыла наружу. Не зря же врач стал делать мне успокоительные уколы. Катрин родилась безрукой. Правда, кисти рук были, но они росли из плеч. Несчастный ангелочек, пробормотал врач. Я не в состоянии описать свое первое потрясение. Крошечные растопыренные пальчики, пятачки ладошек, утолщения на запястьях, переходящие в плечевые суставы. Казалось, что Катрин и впрямь готовится взлететь в небо. Ей надо было еще чуть-чуть поднабраться сил, чтобы крылья могли держать ее.
О том страшном времени, предшествовавшем катастрофе, в памяти сохранились лишь какие-то обрывки картин и звуков.
Строгая няня, женщина без возраста, с правильными чертами лица, типичная старомодная сестра милосердия, никогда не дававшая волю своим чувствам, впервые увидев Катрин, безутешно разрыдалась. Ее ухоженное лицо внезапно покрылось глубокими морщинами, на коже, как сыпь, выступили красные пятна, и женщина выпалила простую и жестокую истину, подкосившую меня под корень. Я еще не успела осознать, что Катрин никогда не сможет сама о себе заботиться, даже ложку ко рту ей будет не поднести. До сих пор трагедия казалась более абстрактной: физический недостаток, уродство, дефект. Бог мой, ведь даже для самых незаметных и незначительных дел человеку нужны руки!
Через неделю няня взяла расчет. Каждый мускул ее неподвижного лица выражал отказ – нет смысла уговаривать меня и увеличивать жалованье, я своего решения не изменю.
На этот раз я молила бога, чтобы популярность Уильяма выросла до небывалых размеров и восторженная публика растерзала бы его на части.
