Текст книги "Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка (Романы)"
Автор книги: Эмэ Бээкман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 47 страниц)
Наглость Трехдюймовки парализовала людей, стоявших во дворе. Раскрыв рты, вытаращив глаза и опустив руки, они словно утратили способность двигаться. Очевидно, они никогда не слышали сразу столько мерзостей.
Со свистом вобрав в легкие воздух, Трехдюймовка снова стала перебирать части человеческого тела, употребляя ошеломляющие сравнения.
Войдя в раж, Трехдюймовка брызгала слюной и щелкала костлявыми пальцами.
Молларт, бледный как полотно, с медлительностью лунатика вытянул вперед руку и ударил Трехдюймовку по лицу.
Старуха умолкла. Беспомощно захихикав, скосила глаза, ища Йосся. Но хозяин Рихвы исчез.
Трехдюймовка глубоко вздохнула, выудила из-под выреза своего лилового платья часы-медальон, переставила стрелку на прежнее место и, кивнув головой, сказала:
– Все.
32
рмильда схватила со скамейки подойник и вылила молоко на голову Трехдюймовки. – Получай, подлая!
С бровей Трехдюймовки вместе с молоком потекла черная краска. Мокрое лиловое платье прилипло к худому телу старухи.
Разгневанная Армильда потянулась за новым ведром, но кулливайнуская Меэта удержала ее.
– Прочь отсюда! – топнула ногой Меэта и стала размахивать перед Трехдюймовкой руками, словно отгоняя бешеную собаку.
Трехдюймовка показала женщинам длинный нос, сложила рот трубочкой и направилась к калитке. Вид у нее, когда она шла, был весьма жизнерадостный. Старуху словно не смущало, что она была мокрая и грязная. Тщательно притворив за собой калитку, Трехдюймовка крикнула через плечо:
– Завистливые душонки! Завистливые душонки! – и хрипло рассмеялась.
Бенита исчезла со двора. Молларт нервно шарил в карманах. Леа Молларт подошла к своему бывшему мужу и, вынув папиросу из своей сумки на длинном ремне, протянула Молларту:
– Впервые в жизни ударил человека, да еще женщину, – закуривая, пробормотал Молларт.
– Да разве это человек! – утешая его, сказала Леа.
Говорить больше было не о чем. Скованные неловкостью, они постояли еще несколько минут, избегая смотреть друг на друга.
– Ты пешком? – найдя тему для разговора, спросил Молларт и украдкой взглянул на постолы жены.
– Как и ты, – ответила Леа.
– Я нашел среди своих вещей несколько твоих книг, – вспомнил Молларт. – Когда вернемся – заходи. В Тарту не пришлось встретиться, – застенчиво улыбнулся он.
– Благодарю, – равнодушно ответила Леа. – Думаешь, придется возвращаться домой?
– Похоже на это, – кивнул Молларт.
– Что нас ждет? – устало спросила Леа.
– Будем держать кулак, чтобы судьба смилостивилась над нами.
– Пока дышишь – надейся. Кое-кто нервничает побольше нас, – сказала Леа и махнула рукой в сторону амбара, где, сжав руками голову, сидел Рикс.
– Я его где-то видел, – заметил Молларт.
– Я тоже все время Думаю, где я встречала этого человека, – оживилась Леа Молларт.
– Может быть, в университете? – предположил Молларт.
– Я уже спрашивала у него. Он увильнул от ответа и стал утверждать, что к старости вся их многочисленная родня становится на одно лицо. Может быть, я его с кем-то спутала.
Они снова потеряли нить разговора. Молчание и то, что они оказались рядом, угнетало их, быть рядом было тяжело, но ни один из них не решался отойти первым.
К счастью, на крыльце дома появилась Минна и позвала всех есть молочный суп.
На дворе стихло. По затоптанной траве бродили лишь куры следом за петухом. Но и они, сделав круг, исчезли в кустах сирени. Пес залез в конуру и одним глазом выглядывал оттуда. Сбитый с толку суматохой последних дней, пес уже не знал, надо ли вообще еще что-то охранять здесь, в Рихве.
Только что проковылявшая в сторону лип Трехдюймовка внезапно остановилась, приложила указательный палец ко лбу и задумалась. Что-то не давало старухе покоя, и она повернула обратно к хутору. На ее сморщенном лице, когда она заглянула через калитку во двор, отразилось разочарование.
Трехдюймовка отряхнула мокрое платье и стала озираться в поисках какого-нибудь дела.
Взгляд ее, когда она подошла к торфяному навесу, остановился на голове Купидона, валявшейся в самом низу кучи.
Старуха подняла ее и осторожно положила снова на место.
Затем внимание Трехдюймовки привлекли приоткрытые ворота риги, и она сладко зевнула. Но только она вошла, как сон ее моментально улетучился. Сколько всякого добра – и ни души!
С присущей ей основательностью Трехдюймовка принялась действовать. Переходя от телеги к телеге, она переворошила все пожитки беженцев. Она проворно развязывала мешки и открывала замки корзин, не заботясь о том, чтобы закрыть или завязать их. Какой-нибудь тюк или узел после того как был осмотрен, уже не волновал ее душу. От нетерпеливых движений Трехдюймовки мешки с манной и другими крупами накренились. Тут и там на пол или на сено, положенное в телеги, с непоколебимостью песочных часов сыпались продукты. При виде верхней одежды Трехдюймовка оживилась. Она примерила на себя несколько платьев, но, поскольку жены беженцев не отличались правильностью форм, все платья оказались чересчур велики старухе. В конце концов требовательная Трехдюймовка все же выбрала для себя кое-что из одежды. Это была грубошерстная куртка, подбитая изнутри овчиной.
Полушубок доходил Трехдюймовке до пят, из-под него не торчал даже перепачканный подол ее платья. Когда старуха сновала между телегами, ее ноги-палки мелькали из-под платья чуть выше щиколотки.
Трехдюймовка помахала рукавами куртки, настолько длинными, что ее проворные руки ни на вершок не высовывались из них. Пыхтя и отдуваясь, она подняла воротник куртки, и голова ее совершенно исчезла в нем. Казалось, будто шуба стоит сама по себе меж телег. Но закаленное тело Трехдюймовки не привыкло к такой температуре, и поэтому она тут же вылезла из шубы. Схватив куртку, словно охапку сена, Трехдюймовка отнесла свою добычу к двери. Она намеревалась собрать там все вещи, которые придутся ей по вкусу.
Обнаружив в одной из телег прикрытую тряпкой корзинку с яйцами, Трехдюймовка тихонько захихикала. На радостях она нагнулась, и тут вдруг зоркий глаз старухи упал на спрятанные за колесом ботинки. Трехдюймовка, лавируя между телегами, схватила их и прошла к задним воротам риги, выходившим в поле. Встав на цыпочки, старуха подвесила один ботинок на торчавший из досок ржавый гвоздь, по которому плотники, видимо, забыли ударить молотком.
От всех этих дел Трехдюймовка впала в раж, у нее даже порозовели щеки.
Держа в руке корзинку, старуха стала искать самое дальнее от мишени место.
Яйца, одно за другим, полетели в ботинок, подвешенный к воротам. Вначале старуха большей частью промахивалась. Нахмурившись, она поглядела на свою правую руку. Вытянув пальцы, упрямая баба продолжала кидать яйца.
Либо ей больше везло, либо рука просто-напросто приспособилась и обрела сноровку, во всяком случае, яйца летели в ботинок. Желтая жижа потекла с ворот вниз.
Старуха вошла в азарт. При каждом броске она поднимала ногу, словно хотела доказать себе, что тело ее может сохранять равновесие. Опустошив полкорзинки, Трехдюймовка решила потренировать и левую руку, но, видимо, она затекла. Яйца разбивались о столб, не долетая до ботинка.
Дна корзинки еще не было видно, когда наверху на сене послышался шорох. Трехдюймовка сперва не обратила на это внимания, но когда ей на голову упало желтое атласное одеяло, она ужасно испугалась. Старуха выкарабкалась из-под одеяла, но в смятении не заметила, что наступила на подол своего лилового платья, и теперь никак не могла подняться, словно какая-то колдовская сила держала ее. Трехдюймовка поползла дальше на четвереньках. Свалившийся ей на голову мягкий предмет всерьез напугал ее Страх заставлял Трехдюймовку делать отчаянные усилия, и наконец ей все же удалось встать. Шубу, которая так пришлась ей по душе, старуха оставила! у ворот, а сама, не оборачиваясь, выбежала из риги. Согнувшись, словно спасаясь от пуль преследователей, старуха свернула в кусты черной смородины, окаймлявшие дорогу. Перед ее глазами, как желанная цель, возвышались липы – ворота в широкий мир. Деревья были границей рихваских владений. Трехдюймовка полагала, что, как только покинет Рихву, ни одна рука ее больше не схватит, словно она достигнет нейтральной страны, где найдет себе убежище.
Спавшие на сене хозяйский сын из-под Раквере и девчонка-цыганка не заметили Трехдюймовки. Тяжелый сон оборвало ощущение холода. Оказавшись без одеяла, оба одновременно проснулись.
Спустя какое-то время, когда, очухавшись от сна, парень с девчонкой, насколько это было возможно, привели себя в порядок и спрыгнули вниз, им довелось стать первыми свидетелями действий Трехдюймовки. Прежде всего они увидели ботинок, из дырочек которого все еще стекал вниз желток. Естественное любопытство побудило их искать таинственного виновника этой шутки, и тогда они увидели и другие его проделки. Решив, что какой-нибудь хулиган-мальчишка спрятался под телегу или забился в дальний угол риги, хозяйский сын из-под Раквере и девчонка-цыганка стали усердно искать безобразника. Следы были свежие, этот дьявол должен быть где-то здесь.
Между прочим, они заглянули в бочку с высевками и увидели там тюки, перевязанные веревкой. Приподняв один из них, цыганка испуганно замычала. Парень, который тем временем отошел, подбежал к девчонке и застыл на месте перед направленными на него дулами двух револьверов. Девчонка держала в каждой руке по револьверу и целилась в парня. Парень сморщил лоб, оттолкнул девчонку, нагнулся над бочкой и заглянул внутрь. Раскидав папки с актами, они нашли среди тюков одиннадцать револьверов и пистолетов и двухкилограммовую жестяную банку с патронами.
Парень засунул пальцы в рот, собираясь свистнуть. Девчонка покачала головой и стала быстро заворачивать оружие в тряпки и складывать обратно в бочку. Положив сверху тюки с бумагами, парень и девушка уставились друг на друга.
– Я умею держать себя в узде. Ты только покажи мне их, – попросил парень.
Судя по его голосу, можно было предположить, что только что сказанная фраза явилась продолжением какого-то разговора. Кто знает, какие сведения сумел парень вытянуть из немой девчонки, но самого главного он все же не знал.
Девушка показала пальцем на дно бочки и покачала головой.
Парень равнодушно махнул в сторону бочки рукой, словно в подтверждение того, что его вопрос никак не связан с найденным оружием, а затем отвел девушку подальше от бочки, где было светлее.
Достав из кармана бумагу и огрызок тупого карандаша, парень протянул их девушке.
Девушка опустила веки. Она больше не увиливала. Глаза ее невольно увлажнились, когда она стала вертеть в пальцах бумагу и карандаш. Всхлипывая и шмыгая носом, девчонка нацарапала на клочке бумаги, который держала на коленях, несколько неровных строчек.
«Они потащили меня через реку в сарай. Хозяин набросился первым…»– через плечо девушки прочитал парень.
– Что здесь происходит? – раздался чей-то сердитый голос.
Унылая пара, которая везла в накрытой брезентом телеге соль и железо, стояла в воротах. Мужчина показывал пальцем на полушубок, положенный туда Трехдюймовкой.
– Может быть, здесь завелись воры? – спросила слабая половина унылой пары. Пронзительно посмотрев на цыганку, она уже не сводила глаз с испуганной девушки.
– Святой боже! – воскликнул мужчина. – Взгляни на ворота! – показал он на ботинок, из которого все еще тихонько капала желтая жижица.
Женщина вскрикнула, обнажив неполный ряд мышиных зубов.
– На помощь! – высунув голову за ворота, заорал мужчина.
Женщина кинулась к цыганке и, схватив ее за руки, скрутила их за спиной. Хозяйский сын из-под Раквере быстро поднял упавшую на пол бумажку. Еще мгновение – и тайна девушки могла бы стать достоянием всех беженцев. В следующую секунду мужчина схватил парня за руки и сжал их, словно тисками.
– Мы ничего не трогали, – спокойно и с достоинством сказал парень. Но на его слова никто не обратил внимания. На крик прибежал Яанус, и унылая пара приказала ему осмотреть ригу – что и сколько успели здесь переворошить. Яанус осмотрел телеги, заглянул под них, сунул свой седловидный нос в раскрытые мешки, увидел просыпанную манну и крупы, увидел ботинок и почему-то перевернул его, так что содержимое потекло вниз, а затем сделал из всего увиденного вывод:
– Все перевернули вверх дном! Пусть каждый установит сам, что унесли.
– Эти мерзавцы еще не успели! – завопила женщина, все больше впадая в неистовство. – Глядите, полушубок моего мужа лежит у ворот, приготовили, чтобы унести.
Беженцы друг за другом торопливо стекались в ригу. На рихваском дворе и в доме запахло скандалом, ахи и охи перемежались с руганью и проклятиями.
– Мы ничего не трогали! – стараясь перекричать всех, завопил хозяйский сын из-под Раквере.
– Они были здесь одни, когда мы вошли, – в который уже раз проговорила слабая половина унылой пары.
– Цыганка! – унылый мужчина показал на немую девушку.
– А чего ждать от цыганки, – прорычал Яанус, но, поймав взгляд Армильды, умолк и съежился.
– У нас цыгане однажды унесли белье со двора! – ввязался в разговор солдатик. И хотя сам он был гол как сокол, однако забота об имуществе беженцев не давала ему покоя.
Все вдруг стали припоминать, кто что знает о проделках цыган.
Шум стал оглушительным, никто друг друга уже не слышал. Под высоким потолком риги, где кружила испуганная ласточка, сталкивались, подобно мячикам, два слова: «цыгане» и «воры».
Цыганка облизнула губы и огляделась вокруг. Кроме хозяйского сына из-под Раквере, в сарае не было никого, кто бы защитил ее.
Но теперь молчал и он.
Впрочем, нет. Он что-то напряженно обдумывал, а затем набрал полные легкие воздуха и громко, как только мог, объявил:
– Девушка ходила в эстонскую школу! У родителей был большой хутор! Отец разъезжал в шарабане. Она такая же, как и все мы.
Голоса стали тише.
– Ну и что? – скривив рот, спросил до сих пор безучастно глазевший по сторонам Рикс. – Цыган остается цыганом.
– Баста, – авторитетно произнес Парабеллум, покачиваясь на перекладине от ворот.
Цыганка с проворством кошки вонзила зубы в руку унылой женщины. Та вскрикнула. На глазах у испуганной публики девчонка вихрем выбежала из сарая.
Парню бежать не удалось. На помощь унылому мужчине подоспел Яанус. Хозяйский сын из-под Раквере сопротивлялся как только мог, но против двух мужчин он оказался бессилен. Силы юноши иссякли.
– Поймите, – заклинал всех раскрасневшийся парень. – Мы не виноваты.
– А кто виноват? – взвизгнула женщина с мышиными зубами.
– Я не знаю, – растерянно пробормотал парень.
– Господи, – запричитала Армильда. – Неужто они в самом деле думали, что я запрятала золото в мешки с крупой? Зачем они испоганили продукты?
– Только цыган способен на такое свинство, – стоя около выпачканного яичной жижицей ботинка, веско сказал Рикс.
– Что пропало? – спросила Леа Молларт, которая пришла на место происшествия с опозданием.
– Да, кажется, ничего, – нерешительно протянули беженцы и в который уже раз оглядели свои вещи.
– Тогда все в порядке, – решила Леа Молларт. – Да и что бы вы с ними делали?
– И верно, что с ними делать? – испуганно подтвердила Армильда и вопросительно посмотрела по сторонам.
Мужчины наградили парня еще парой тумаков и нехотя отпустили его.
33
енита стояла на обочине картофельного поля. Ее беспорядочные мысли, казалось, были прикованы к этой скудной земле и не подчинялись воле. Ощущение душевной пустоты преследовало ее словно проклятие, и она пыталась сосредоточить внимание на будничных делах.
Окинув внимательным взглядом картофельное поле, Бенита подумала про себя, что с уборкой картофеля нынче осенью они могут попасть впросак. Если беженцы будут еще несколько дней путаться под ногами, того и гляди начнутся осенние дожди и помешают убрать картофель. Пока на хуторе посторонние, ни о какой настоящей работе не может быть и речи. Но тут же стало смешно от этих грустных мыслей. Ведь она окончательно оторвала себя от Рихвы, что с того, что она еще здесь. Ей теперь нет дела до рихваских полей! Правда, может случиться, что и она еще будет гнуть спину здесь, на картофельном поле, но уже без хозяйской тревоги в сердце за успех работы. Как и Каарел, который копошился сейчас на дальней борозде, поставив рядом с собой корзинку. У него, Каарела, в плоть и кровь вошла батрацкая привычка трудиться, он бы весь день чувствовал себя паршиво под взглядом Минны, если б не вышел в поле. А так – покопается с мотыгой – беспокойство и тоску как рукой снимает.
С той поры, когда отец сажал Бениту на колени и пел: «Поехали, поехали, поехали в город. А зачем туда ехать? Есть сахарную булочку, медом запивать…»– длинная вереница лет с грохотом канула в вечность.
За это время история, лязгая гусеницами танков, проехала через судьбы людей и целых народов, а отец по-прежнему напрягает свое плохое зрение, чтобы не оставить на поле ни одной картофелины. Он горбится, нос его почти касается земли, и так будет до тех пор, пока старик навсегда не уйдет в землю. Следя то с участием, то со стыдом за тем, как смиренно несет отец Каарел ярмо рабского труда, сама Бенита всегда старалась бродить по зеленым полям надежд. Теперь она сознавала, что они с отцом за руки и за ноги пригвождены к одной и той же доске. Прикажи ей кто-нибудь – иди и собирай картофель, иначе завтра перед тобой не поставят тарелки с супом, – очевидно, и она пошла бы безропотно, потому что душа ее устала. Если человек в минуту умопомрачения не наложит на себя руки, то пойдет и будет делать все, что нужно, лишь бы не остаться голодным.
Бенита потрогала опухшие от бессонной ночи веки.
«It’s a long way…» – как отголосок похмелья вспомнилась ей строфа из старой милой песенки.
Дорога, которая была до сих пор окутана мраком неизвестности, внезапно сорвалась в пропасть. Без всякого предупреждения – просто бесконечный свободный полет туда, где один за другим тянутся серые дни и ночи без надежд и мечтаний.
Ребенок?
А вдруг Роберт вырастет вторым Йоссем? Что же тогда – Йоссь впереди, Йоссь позади, и так до самой смерти.
Бените захотелось крикнуть что-нибудь отцу, но порыв этот угас, едва успев возникнуть.
Где-то заржала лошадь.
Раннее утро с Моллартом? Лента тумана, берег реки, росистая трава, сухой ковер из игл под густыми елями, резвящиеся лошади с развевающимися гривами. Эти каурые, серые в яблоках, вороные, красота которых приводит человека в трепет, сплошной обман. Ничего этого словно и не было, а если и было, то когда-то очень давно. Подумать только! Какой-то самец коснулся губ самки, всходило солнце, и лошади отошли в сторонку, не хотели мешать. Если то был настоящий самец, он должен был бы пожалеть, что солнце встает вместо того, чтобы зайти.
А чувства? Бенита с детства запомнила фразу, с которой отец по вечерам входил в кухню. Он обычно говорил матери, стоящей у плиты: «Ноги болят. К перемене погоды, что ли?»
Только в субботние вечера, когда отец возвращался из бани и мать ставила перед ним вместе с ужином рюмку водки, он затягивал одну и ту же песню. Одну и ту же песню, если мать оказывалась недостаточно проворной и не сразу подавала ему суп: «Каменщик Юри вернулся с работы, и пообедать хотелось ему…»
«Сахарная булочка, сладкая булка, хочу есть», – это были слова, которые отец употреблял в редкие радостные минуты. Когда мать в конце первого военного года умерла, отца больше всего беспокоило, где бы достать водки, чтобы справить поминки. Бенита достала две бутылки жиденькой водки и несколько литров самогона.
– Видишь ли, – сказал отец дочери, – видишь ли, мы не смеем оскорблять память матери, на поминках всего должно быть вдоволь – и питья и еды.
Худой и сутулый, в обтягивающей полинявшей рабочей рубахе папаша Каарел горбился на самом конце дальней борозды. Он и не подозревал, как дурно думала о нем дочь Бенита, которая стояла на краю поля, уйдя ногами в рыхлую почву.
Страх и голод движут человеком. Все остальное пена, мираж.
Стыд? За те полчаса, что Трехдюймовка осыпала ее бранью, Бенита, видимо, подвела окончательный баланс чувству стыда. Правда, в те минуты ей хотелось, чтобы земля под ее ногами провалилась, чтобы весь рихваский хутор провалился куда-нибудь в тартарары. Но если б Трехдюймовка снова пришла и стала поносить ее, Бенита, вероятно, сама бы созвала народ и сказала: «Глядите и слушайте – вот каков человек».
Стыд – это выдумка.
Разве Йоссю стыдно?
Разве остальным «лесным братьям» стыдно?
Разве девчонке-цыганке стыдно? Она пришла, села за стол, словно сию минуту, подобно ангелу, спустилась с неба на землю и перья ее крыльев пахнут мятой.
Было ли Трехдюймовке хоть раз в жизни стыдно?
Было ли стыдно гостям на свадьбе, когда они явились в амбар и выпустили на молодых все содержимое опрыскивателя?
Было ли стыдно Риксу, когда в последнем классе он делал недвусмысленные предложения бедной деревенской девушке?
Где чувство стыда у сылмеской Эллы, когда она вешается на шею мужчинам?
Понятие стыда только обременяет сознание, сочувствие идет от дьявола; жалость надо истреблять, пока ее не останется.
Отец Каарел гнул спину на дальней борозде. С тупым батрацким усердием он собирал картофельные клубни, и те, описав дугу, летели в корзинку. Их скапливались пуды и центнеры на страх голоду.
«Каменщик Юри вернулся с работы, и пообедать хотелось ему…»
Было ли стыдно друзьям и знакомым Молларта, когда они развели его с женой? – все еще не могла успокоиться Бенита.
И вообще, с какой стати она должна переживать из-за Молларта? Сочувствие надо отбросить в сторону.
Вероятно, и Молларт такой же шкурник, как и все остальные. Может быть, и он, боясь за себя, нарочно изуродовал свою ногу? Ввел себе куриную кровь петушиным клювом или протащил через мышцу конский волос, как рассказывали ночью сведущие мужчины.
Чего ради он все-таки колесил по деревне, разыскивая овец, заразившихся от Купидона?
От голода, не иначе, пришла к заключению Бенита. Он не хотел, как нищий, садиться за стол. Он тоже порядочный человек, как и ее отец Каарел.
Зачем она все-таки послушалась Молларта и зарезала Купидона!
С того самого дня, когда Купидону отрезали голову, и пошли все несчастья. Из-за барана Йоссь впервые набросился с кулаками на жену. Они боролись с Йоссем на куче торфа, словно бешеные звери, и голова Купидона скатилась вниз. Теперь ее кто-то снова положил на коричневые куски торфа.
Бените хотелось крикнуть склонившемуся над бороздой отцу: «Беги на помощь, ударь меня, чтобы ко мне вернулся рассудок! Спеши, потому что я окончательно рехнулась!»
Бенита молчала.
Что-то мешало ей позвать на помощь старика, о котором она еще минуту назад так дурно думала.
Что-то? А может, ей мешал стыд?
У Бениты было такое ощущение, будто ее сдавливает невидимый панцирь. Сдавливает сильнее, чем в тот раз на школьном бале-маскараде, когда, изображая черта, она надела на себя чересчур тесное трико. Скручивало все внутренности, перехватывало дыхание, словно воздушный столб всей своей тяжестью давил на плечи.
Не было сил куда-то идти. Ни одна из дорог не сулила облегчения. А ведь Бениту окружал простор рихваских полей, ни одного беженца не было видно – все они после ночной попойки отсыпались.
Грудь теснило. Невидимая броня, сдавившая ноги, была словно из металла. Кожа мерзла. Казалось, будто в затылок ей молотом загоняют клинья. Бените стало жаль себя, ей захотелось сию же минуту умереть, чтобы избавиться от этих тисков, от холода, головной боли и отвращения к миру.
Она медленно опустилась на край поля. Ощущение, что ты куда-то проваливаешься, подействовало благотворно. Опускаешься и опускаешься, в голове приятная тяжесть от полного безразличия, в ногах слабость. Глаза закрываются сами собой, еще мгновение – и будет станция, имя которой – исчезновение. Ангельские хоры поют гамму, неслышно открываются небесные врата – петли их смазаны.
Спина ее коснулась земли. Голоса смолкли, очевидно, у ангелов нет дирижера.
Ладони нащупали прохладную, чуть влажную землю. В одной горсти оказался камушек. Он давил на большой палец, причиняя боль.
Боль?
Бенита разочарованно открыла глаза. Костлявая с косой прошла мимо, не обратив на нее внимания. Клин из затылка был вынут. По небу плыло большое белое облако, похожее на барана Купидона.
34
енита встала и с чувством облегчения огляделась вокруг. Никого, кроме отца, который по-прежнему стоял, склонившись над картофельной бороздой, спиной к Бените, не было видно. Хозяйке Рихвы не пришлось краснеть перед возможными очевидцами ее минутной слабости.
Собственно, ей тоже следовало бы часок-другой поспать.
Бенита отряхнула с одежды землю и несколько раз глубоко вздохнула. Тишина, стоявшая на рихваском дворе и у риги, подействовала на нее благотворно. Словно не было ни беженцев, ни войны, ни фронта, расположения которого никто не мог точно определить. Когда в самом начале войны отбирали радиоприемники, Бенита тоже послушно отдала свой. Газеты уже несколько недель не приходили в Рихву, идти за ними в дом для престарелых не было никакого смысла – кто в нынешнее время развозит газеты и письма!
Рихваские постройки и поля, насколько хватало глаз, казались единственным осязаемым островком в этом истерзанном мире. Казалось, что только в Рихве есть еще какой-то, хотя и потревоженный беженцами, порядок, какие-то привычки, какой-то укоренившийся ритм жизни.
Но Бенита тут же поняла, что только что перечисленные достоинства Рихвы – одна лишь видимость; это ее мозг ищет защиты от новых тисков, и мысли стараются зацепиться за более удобные представления. Бенита была просто не в состоянии копаться в поисках подоплеки и объяснения событиям последних дней. Кинув взгляд на ворота риги и на телеги беженцев, Бенита подумала, что ей хочется лишь одного, чтобы люди, собравшиеся в Рихве, спали как можно дольше. Никого не видеть, ни с кем не общаться. Вот и от брани Трехдюймовки она убежала за кучу хвороста и понуро сидела там на чурбане, пока не услышала шагов.
Пастор, заложив руки за спину и опустив голову, прогуливался дорогой, по которой гоняли скот. Заметив его, Бенита притаилась между кучей хвороста и стеной амбара. Она пробыла там довольно долго. Крапива жгла ноги. Но приходилось терпеть, так как погруженному в свои мысли пастору это место казалось, видимо, самым удобным для прогулки.
Бените никого не хотелось видеть, она смертельно устала и от людей, и от их поступков. Она не хотела видеть ни Йосся, ни ребенка, ни свекрови. Бенита убеждала себя, что ей точно так же безразлично, тут ли еще ветеринарный врач или уже покинул Рихву.
Сейчас Бените необходимо было найти уголок, где она могла бы отдохнуть так, чтобы никто не мешал ей. Идти в дом не хотелось. А захвачен ли беженцами сеновал над конюшней и над хлевом, она не знала. Так она и стояла здесь, на краю поля, колеблясь и размышляя, где бы найти уединенное место и охапку сена, чтобы растянуться на нем.
Но Бените помешали. Из-за живой изгороди, держа свою лошадь под уздцы, показался хозяйский сын из-под Раквере; он шел по направлению к торфяному навесу. Жеребенок, родившийся ночью, трусил за кобылой. А следом за ними брела вымазанная мукой цыганка и несла под мышкой желтое одеяло.
Парень поставил лошадь между оглоблями, взял прислоненный к колесу хомут и надел его кобыле на шею.
Девчонка безучастно стояла рядом и трепала жеребенка за уши.
Куда они думают направиться?
С этим вопросом Бенита подошла к молодым.
– Уходим, – нехотя ответил парень, он был так занят лошадью, что даже не удосужился взглянуть на Бениту.
– Лошадь с жеребенком не жаль? – медленно протянула Бенита.
– Уходим, – повторил парень.
– Рано еще кобылу запрягать. Жеребенок не поспеет за ней, придется бросить труп где-нибудь в канаве.
– Уходим, – как заведенный, еще раз повторил парень.
– И как вам только не совестно зря губить животных? – уговаривала его Бенита.
– А людей можно? – выпалил парень, со злостью кинул вожжи и угрожающе шагнул к Бените.
Бенита грустно улыбнулась.
– Что вы знаете о жизни? – подходя еще ближе, крикнул парень в лицо Бените. – Что вы знаете о человеческих страданиях? Живете здесь, на захолустном хуторе, одна забота – набить брюхо и завалиться спать! Что вы знаете о земле и народе? У вас куриные мозги, вам не понять мучений и издевательств! Для вас только животное представляет ценность, потому что оно стоит денег! Человек не стоит ничего, на него нет цены, он как навозный жук, которого можно раздавить сапогом!
Девчонка-цыганка подошла к разгневанному парню и тряхнула его за плечи. Запряженная в телегу кобыла запряла ушами, и только жеребенок, у которого пока еще отсутствовало представление об оттенках человеческого голоса, спокойно тыкался носом в брюхо матери. Оглобля мешала ему, жеребенок вытянул шею, чтобы дотянуться до сосков.
Бенита, рассеянно смотревшая на жеребенка, и на этот раз ничего не ответила хозяйскому сыну из-под Раквере.
– Взгляните на эту девчонку, рядом со мной, – чуть потише сказал юноша. – Вся ее родня убита. Братья и сестры, родители и родители родителей. Весь ее народ уничтожен. Может быть, она вообще последняя цыганка на свете. Так и ее сделали немой!
Бенита и девушка долго и внимательно разглядывали друг друга.
– Она одна осталась в живых, да и то благодаря случайности.
На этом месте всхлипывание девчонки прервало рассказ парня.
– Отойди, если не можешь слушать, – попросил парень. – Я должен кое-что разъяснить этой тупой крестьянке.
Девчонка залезла в телегу, съежилась и с головой накрылась желтым атласным одеялом.
С лица Бениты не сходила судорожная усмешка. И как Бенита ни старалась, она никак не могла освободиться от нее.
– Когда девчонка прибежала к нам, я на коленях умолял своих родителей, я раскровенил ноги, ползая перед ними, пока они не согласились пустить девчонку жить в баню.
Парень вздохнул.
– С тех пор моя школьная подруга стала белить лицо и бессловесной тенью сновать между конюшней и хлевом. В комнаты ее не пускали. Зато на лесном покосе она могла вкалывать сколько душе угодно – тут мои родители были добренькими.
Вы думаете, легко было снести все это? У отца девчонки в Соотага было хозяйство, как в ту пору у всякого порядочного человека. Что с того, что он свой хутор сдавал в аренду. Чем девчонка была хуже меня? Нет, затолкали в угол и сделали из нее бессловесную белую рабыню.
– Ваши родители просто боялись, что за укрывательство цыганки их посадят в тюрьму, – обронила Бенита.
– Подлецы! – взорвался парень. – Они не взяли нас с собой, когда убегали. Отец сказал – или девчонка или мы! А ведь тогда им уже нечего было бояться.
Парень перевел дыхание и посмотрел на телегу, где вместо девчонки возвышалась лишь бесформенная кучка, покрытая желтым одеялом.
