Текст книги "Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка (Романы)"
Автор книги: Эмэ Бээкман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 47 страниц)
Неподалеку от кратера я замедляю ход. Вода ушла вглубь, за вал, возможно, мертвая жидкость уплотнилась и теперь воздействует на какие-то подземные пласты – уж не ожидается ли извержение искусственного вулкана? Мозг обычного человека слишком несовершенен, чтобы понять, к каким последствиям может привести стремительное развитие современной науки и техники. Не знаю, откуда они это взяли, во всяком случае, когда нас поселили в колонии, Майк и Фред заявили, что от кратера лучше держаться подальше. Якобы до нас в этом карьере творились непонятные вещи. Чуть ли не что кратер возник в результате подземных ядерных испытаний. Уго своими жуткими историями старался перещеголять товарищей по несчастью. Дескать, кратер взорвали для того, чтобы захоронить там ядовитые химикалии, однако, прежде чем отверстие было засыпано, там скопилась вода, и вот эта самая обыкновенная вода превратилась в смертельно ядовитую жидкость. Мы с Жаном и Флер помалкивали, слушали, что говорят эти умники. Возможно, они просто так болтали, хотели добавить таинственности заброшенному карьеру – леший их разберет.
Во всяком случае, я всегда испытываю непонятное чувство облегчения, когда удаляюсь от кратера. Вот и теперь. Хотя изрытая земля не позволяет мне ехать быстро, я все же нажимаю на газ.
К счастью, проклятые танки не разрушили загон Бесси. Описав дугу, я сворачиваю к загону и торможу. Будьте любезны, господа, вас доставили к самому подъезду. Вылезайте и поглядите, что делает животное. И доложите мне. Я не очень-то рвусь выбираться из кабины. На самом же деле мне не терпелось поскорее узнать, стоят или не стоят у подножия лифта ящики с продуктами для меня. Каждый раз, когда я отыскиваю среди доставленного груза пакеты, посланные на мое имя, у меня подгибаются ноги – я снова получил отсрочку. Кора еще не окончательно отказалась от меня. Я опять могу есть свою еду и потягивать свое спиртное; увы, подозрения и терзания незамедлительно возвращаются и по-прежнему мучают меня до следующего раза. Миг расслабления и радости, новое стремительное падение по лестнице, ведущей в пропасть отчаяния. До чего жестоки деятели, установившие в колонии внутренний распорядок! Переписка для нас не предусмотрена. Вы и так пользуетесь достаточной свободой, заявила администрация тюрьмы, кто еще из заключенных имеет возможность заказывать себе еду и предметы домашнего обихода! И не забудьте, две бутылки спиртного на человека в месяц – это столь щедрая уступка, которая даже нас самих приводит в изумление.
Все, кто только что тряслись в кузове, вмиг исчезли в дверях шаткого жилища Бесси. Очевидно, возымело действие, что я прикрикнул на них, никто не решился остаться безучастным. У всех возник небывалый интерес к корове. Однако они что-то слишком долго торчат в этом закуте, а может, я чрезмерно нетерпелив, разумеется, я хочу знать, удосужилась ли Кора…
– Эрнесто! – кричит Флер. – Иди же сюда!
Мужчины сгрудившись стоят у двери, поверх их голов я впотьмах ничего не вижу. Расталкиваю всех, чтобы освободить себе проход, чего они в самом деле путаются под ногами!
Бесси лежит на боку, шея вытянута, губы обмякли, искусственные зубы меж бледных десен кажутся особенно голубыми, глаза какие-то неестественные, словно стеклянные шарики с черной точкой посередине, взгляд страдальческий. Флер опускается подле животного на колени, время от времени наклоняет голову и прикладывает ухо к тому месту, где должно биться сердце коровы.
– Она едва жива! – в отчаянии произносит Флер.
– Единственная возможность – это прикончить ее, – бормочет Жан так тихо, чтобы Флер не услышала.
– Шумовой стресс, – констатирует Майк. – Своими силами ей не выкарабкаться. А лекарств у нас нет.
– Она была славным существом, – с сожалением говорит Уго.
– Нельзя, чтобы животное мучилось, – говорит Роберт.
Я бросаю на него уничтожающий взгляд. Пусть не воображает, будто его так легко приняли в нашу компанию. Пусть помалкивает и ведет себя смирно. Стоит человеку выйти из-под надзора, как он становится невероятно самонадеянным.
На губах Бесси – смотреть на это мучительно – медленно появляются пузыри, они все больше и больше разбухают, окрашиваются в цвета радуги и лопаются.
Я вздрагиваю. Видимо, спасти ее невозможно. Слепая смерть, посапывая, поджидает свою добычу.
16
вообще уже ничего не хочу! – кричу я мужчинам – их фигуры расплываются передо мной, как в тумане, – и тру кулаками глаза, веки щиплет.
– Флер, человек всегда должен чего-то хотеть, – раздраженно бросает Эрнесто.
Не хватало еще, чтобы Эрнесто силой стал учить меня уму-разуму. Сегодня он опять вообразил себя вожаком и запросто может дать волю рукам. Я не хочу, чтобы меня поколотили, я вообще ничего не хочу. Теперь все кончено, они отнимут у меня Бесси – последнюю близкую душу. За преступление, которое я совершила, мне добавляют все новые и новые наказания, и нет конца этому. Что еще уготовила мне судьба?
Эрнесто поворачивается ко мне спиной и принимается орать, командовать и распоряжаться. Голос Эрнесто внезапно становится отвратительно визгливым, что никак не вяжется с его мужественным обликом. Я стараюсь не слушать, и все же мне становится ясным, что он задумал. Он и Жан берут Бесси на себя. Эрнесто полагает, будто щадит меня, раз не говорит, что они решили прикончить Бесси. Приказывает остальным отвезти меня к виварию. И сквозь зубы добавляет: если Флер действительно не в состоянии отправляться за продовольствием, пусть торчит у себя в вагоне и ждет, когда мужчины вернутся. До наступления темноты надо побывать у лифта и забрать ящики с провизией. Оставлять их там нельзя. Могут подумать, что нас уже нет в живых, и отправить продукты обратно. Эрнесто то и дело мерещатся всякие ужасы, ну кто осмелится тронуть добро, за которое уплачено?
Мне все равно, меня словно и нет. Я нахожусь в каком-то звенящем пустотой небытия пространстве, нечувствительна к боли и безвольна. У меня не хватает мужества еще раз подойти к Бесси, опуститься подле умирающего животного на колени и погладить его напрягшуюся шею. Очевидно, я не в силах была бы вынести взгляда Бесси, безмолвного, прощального вскрика – чутье животных безошибочно.
Я избегаю смотреть в ее сторону. Страшно, когда все впереди, но не менее страшно, когда все уже позади. В решающий момент человеку надлежало бы собрать все свое мужество, на самом же деле он цепенеет и чувствует, как что-то надламывается в нем.
Мужчины не разрешают мне стоять здесь, они оттаскивают меня подальше от закута Бесси и, подталкивая сзади, помогают залезть в кузов, я и сама не понимаю, падаю я или бросаюсь на драный ковер.
Фырчит мотор, колеса подпрыгивают по изрытой танками земле. Мое обмякшее тело подскакивает на дне кузова, я и не пытаюсь за что-то ухватиться, набью себе шишки, ну и пусть. Слава богу, остальным нет до меня никакого дела.
Перед вивариями машина резко тормозит, и я вместе с ковром скольжу по дну кузова вперед. С грубой бесцеремонностью мужчины ставят меня на ноги и через борт опускают на землю. Словно оглушенная, я стою у ступенек своего жилища. Машина швыряет мне в лицо облако выхлопного газа и, взревев мотором, трогается. Я остаюсь в полном одиночестве, поодаль дымится мусорная куча, может быть, меня навсегда оставили в гигантских стенах каньона; темно-бурые, тянущиеся в небо стены вот-вот обрушатся, чтобы землей, рудой и камнями заполнить огромную расселину, которую веками долбил человек. Должна же когда-нибудь сровняться с землей эта отвратительная щель, кладбище цивилизации с бесчисленным множеством отходов человеческой деятельности.
Хочется завыть, чтобы освободиться от гнетущего одиночества. В коленях отвратительная дрожь, из пересохшего горла не вырывается ни единого звука.
Еще недавно я была совсем другим человеком. От нечего делать поддразнивала Роберта, разжигала его любопытство и возбужденно заявляла: сегодня знаменательный день.
Теперь я больна от смятения и страха, мне не хватает воздуха. Боюсь войти в свой виварий – до сих пор мое жилище давало мне иллюзию надежности и удобства. Увы, в бутылках не осталось ни капли виски, я всегда быстро уничтожала свою ежемесячную норму спиртного. Не знаю, о чем я думала, когда после приземления Роберта на край кратера предложила ему осушить подаренную мне Жаном флягу. Вероятно, по доброте душевной, из сочувствия, гостеприимства, – и чего это я цацкалась с ним? Теперь осталась на бобах. Шарить по вагонам мужчин бессмысленно, и у них бутылки пусты. К тому же Эрнесто считает кражу виски особо тяжким преступлением.
Мне неприятно заходить в свой виварий, который я в свое время обставляла с таким увлечением и азартом. Я попросила мужчин вбить в потолок вагона крючья и повесила на них вешалки со своими платьями. Одежда разделила помещение на две половины, пестрая реющая стена радовала глаз, в любой миг я могла представить себе, что нахожусь дома и разглядываю свой гардероб, выбирая, что надеть. Теперь мне чудится, будто там, на крючьях, висят не платья, а мои пустые коконы. И невозможно снова вдохнуть в них жизнь. Эти странные броские наряды, отголоски моих прежних умонастроений, напомнили мне, что, поселившись в каньоне, я изо всех сил старалась позабыть прошлое. Я слишком настраивала себя на легкомысленный лад и скольжение по поверхности. Жизнь не стоит того, чтобы в нее углубляться! Усердно врачуя свою душу, я надеялась на возрождение, на то, что, выйдя из заключения, смогу пройти по второй половине своей жизни, не теряя почвы под ногами. Теперь я поняла, что все мои усилия оказались тщетными.
И нет ни капли виски, чтобы одурманить себя.
Сердце пронзила боль: вдруг в этот самый момент Эрнесто и Жан заканчивают свою страшную работу. Тело Бесси обмякло и словно растеклось, бренные останки беззубой коровы прилипли к земле. Конечно же Эрнесто вынул у Бесси ее голубые искусственные зубы и закинул их в мертвую воду кратера. Там они медленно опустятся на дно или в бездонную пучину. Из-за этих-то искусственных зубов Эрнесто и не любил Бесси. Как-то он сказал, что перестал верить в будущее человечества с тех пор, как почувствовал у молока вкус пластмассы.
Одиночество терзает меня, как лихорадка, заставляет метаться туда-сюда.
Я срываюсь с места.
Все же есть одно утешение – нырнуть в родную с детства машину Луизы.
Пробежав всего несколько десятков метров, я начинаю задыхаться. Широко открыв рот, глотаю раскаленный, пропитанный гарью воздух. Я не даю себе пощады. Мчусь дальше, сердце того и гляди выпрыгнет из груди. Черт побери, о чем же я думаю, зачем упорно продолжаю носить тяжеленные горные ботинки? Может, я надеялась забраться по отвесной стене каньона наверх? Ботинки на моих ногах как свинцовые гири.
Я останавливаюсь посреди площадки, где стоят машины. Воздух перед глазами серый, словно от роя мошкары, и рябит. Из носа на пыльную землю капает кровь. За все время нашего пребывания в каньоне ни разу не выпало дождя. Даже облачка не занесло сюда. Небо над головой – словно пропитанная потом простыня.
С трудом переставляя ноги, я делаю еще несколько шагов и хватаюсь за ручку дверцы белого «мерседеса» Луизы. От солнца ручка раскалилась и обжигает ладонь. Я распахиваю настежь все дверцы. В лицо ударяет спертый воздух.
Забираюсь на заднее сиденье и поджимаю под себя ноги. Закрываю глаза, сосредоточиваюсь и пытаюсь представить себе невозможное: дождливо-туманный осенний день, мы снова с Луизой в пути, приближаемся к Риму. В тот раз я отправилась в Рим уже не маленькой девочкой, которая любила, особенно в серую дождливую погоду, свернувшись клубком, подремать на заднем сиденье машины. В тот пасмурный день я была уже взрослой девушкой, внешность которой вылепила Луиза. Короткие волосы, точь-в-точь как у нее, завиты мелкими кудряшками – работа одного и того же парикмахера, только на Луизу, поскольку она осветляла волосы, уходило больше времени. Темные волосы, считала Луиза, такая же безвкусица, как и дешевые ожерелья, подходившие разве что к карнавальному наряду. Давно, еще девчонкой, я стала клянчить у Луизы красные деревянные бусы – ребенок не смел самовольно рыться в ящиках универмага – и, к своему великому разочарованию, получила вместо них строгую и скромную золотую цепочку. Итак, я тоже носила юбку в складку из шотландки, белоснежную блузку, кожаный пояс кофейного цвета и пиджак с широкими лацканами, плотно облегающий фигуру. Странно, но я совсем не помню, какого цвета был этот пиджак. Хороший вкус надо прививать с детства, любила подчеркивать Луиза, покупая мне очередной наряд. В магазинах готовой одежды она обходила стороной вешалки, на которых висели платья из воздушной ткани, украшенные воланами, кружевами и вышивкой. Женственные наряды постоянно за что-то цепляются, с непоколебимой уверенностью заявляла Луиза. Летом, в жару, я носила простые белые платья – светлая одежда приучает к опрятности, говорила Луиза. Да и высокие каблуки тоже были не по ней – таким образом, и на мне в тот осенний день, когда мы ехали в Рим, были мягкие, цвета оленьей шкуры мокасины. Мое походное обмундирование позволяло мне, как и Луизе, быстро шагать куда-то или энергично претворять в жизнь какие-то дела.
И лишь одно обстоятельство Луиза упустила из виду: сила воли и решительность, которые были присущи ей и которые она старалась привить и мне, оказались несозвучны моему характеру. Я уже давно знала, что Фе моя мать, но я никогда не испытывала тоски по ней. При воспоминании о Фе я испытывала лишь умиление, примерно с таким же чувством я, будучи уже взрослой, вспоминала гномов и фей, увиденных в детстве на сцене театра или на экране. Фе, вероятно, потому и жила в самых потаенных уголках моей души, что ее призрачный образ не вязался с образами традиционных сказок. Я уже много лет не видела ее. Исчезла она и из поля зрения Луизы, поскольку Луиза не стала искать ее за океаном, она терпеть не могла морские и воздушные путешествия. Только машина дает подлинную свободу передвижения, доказывала она Висенте, отдававшему предпочтение самолету. Разумеется, требования Луизы мог удовлетворить только «мерседес», к тому же обязательно белый.
Здесь, в бесконечных нагромождениях мусорных куч и залежей, могли обнаружиться и другие белые «мерседесы», баранки которых касались руки Луизы.
В вестибюле отеля, куда мы зашли, Луиза повела себя как-то непривычно для меня. Заявила, что хочет побеседовать с директором, заодно оплатит счета Фе, а мне велела подняться наверх. Не разжимая губ, Луиза назвала мне номер комнаты Фе, повернулась спиной – и разговор был окончен.
Вот тебе и на! Я вмиг обрела столь желанную независимость. И Оторопела от неожиданности. Нерешительно занесла ногу на ступеньку лестницы, покрытой ковром. Привыкнув к роли статиста, мне нелегко было выйти на передний план и оказаться с Фе с глазу на глаз. Я не знала, как обратиться к ней, в голове роилось множество слов, но все они казались фальшивыми.
Я остановилась перед темной дверью, на которой поблескивал медный номер. На стук никто не отозвался. Воздух в узком и темном коридоре был затхлый, и я поморщилась. Даже тишина была пыльной, очевидно, здесь редко удавалось сдать комнаты. Как воспоминание о лучших днях с потолка взирали амуры, эти пузатенькие карапузы выглядели безжизненно-серыми.
Я уже собиралась повернуться на пятках, чтобы неслышно сбежать в своих мягких мокасинах с покрытой облезлым ковром лестницы обратно в вестибюль, куда каждый раз, когда открывалась и закрывалась наружная стеклянная дверь, струился живительно-влажный осенний воздух.
Но приказ Луизы засел у меня в голове. Я не смела проявить трусость.
Я нажала на ручку. Дверь оказалась незапертой.
В комнате было темно. Когда я вошла, кто-то прошмыгнул в ванную. Открыл краны. С шумом потекла вода. Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидела широкую смятую постель, на стуле валялась одежда. На ночном столике стояла наполовину опорожненная бутылка дешевого красного вина, бокала я не заметила.
Заглянуть в ванную я не решилась. Ведь я уже не малый ребенок, которому все дозволено. Смелости хватило лишь на то, чтобы настежь распахнуть деревянные ставни. Я нагнулась и выглянула в окно. Внизу зиял колодец внутреннего двора. Там и сям из трещин каменных стен пучками торчала трава. С крыши, покачиваясь, свисал оборванный провод. В каменном мешке не было ни дуновения ветра, и невесомый мелкий дождик не проникал в комнату. Я набрала полные легкие сырого, пахнущего известкой воздуха и обернулась назад. Тут я увидела, что стены комнаты обтянуты холстом. Виньетки, букеты роз, пышные деревья и улыбающиеся нимфы с фарфоровыми личиками, на головах – гигантские сооружения из пышно взбитых волос. Тоненькая полоска света обозначала местоположение двери, ведущей в ванную, вернее рамы, обитой тканью. Разрисованная ее поверхность была густо усеяна светлыми пятнышками величиной с булавочную головку, краска понемногу отслаивалась от ткани.
Скрывшаяся в ванной Фе, очевидно, решила основательно помыться. Настроение у меня с каждой минутой падало. Я ходила по маленькой комнате, остерегаясь к чему-либо прикоснуться. Провела кончиками пальцев по полотну, покрывающему стены, оно было шероховатым и холодным. В месте стыка я приподняла ткань, полотнищами натянутую на раму, – обнажилась оштукатуренная стена в пятнах плесени. Я быстро отдернула руку, словно зеленовато-черные разводы таили в себе заразу.
Луиза, как назло, мешкала, заставляя меня терзаться в этом отвратительном номере.
Возможно, мне следовало крикнуть в сторону ванной чужим звонким голосом – дорогая мама, выходи скорее, это я, Флер, жду тебя.
По спине побежали мурашки.
Я вздрогнула. За моей спиной стояла Луиза. Ничего удивительного, ведь и на ней были мягкие мокасины, к тому же, несмотря на плешины, ковры приглушали шаг.
Луиза не стала раздумывать. Ее руки никогда безвольно не повисали. Она с силой рванула плотно закрытую дверь ванной и распахнула ее, оттуда повалили клубы пара. Когда пар рассеялся, я увидела Фе, волосы ее были всклокочены, она сидела, завернувшись в кимоно, на краю ванны и курила. Из крана по-прежнему с шумом лилась вода.
– Выходи из своей берлоги! – нетерпеливо вскричала Луиза.
Фе медленно поднялась, швырнула тлеющую сигарету в пенящуюся воду, прислонилась спиной к дверному косяку, склонила голову набок и с полнейшим равнодушием уставилась на нас.
– Только не вздумай говорить, что ты всю жизнь много страдала и тебя надо понять. Я сыта этим по горло. Мы просто увезем тебя отсюда.
Фе покачала головой. Она не клянчила сочувствия и не собиралась оправдывать себя.
Я с осуждением смотрела на свою мать. Мой взгляд сверлил ее печально обвисшие щеки и морщинистую шею. Эта женщина, чьи неопределенного цвета волосы как будто были смазаны жиром и слиплись в неряшливые пряди, становилась для меня все более чужой.
Жалкая, потрепанная и вялая женщина в дверях ванной не могла быть дочерью Луизы и моей матерью. Это какая-то ошибка. Безучастная фигура в кимоно, полы которого приходилось придерживать руками, поскольку пояс отсутствовал, казалось, тоже была покрыта пятнами плесени, как и стена под холодным и шероховатым полотном. Место этой женщины, без сомнения, здесь, в жалком номере этого отеля, и мне бы не хотелось видеть ее на заднем сиденье белой машины Луизы. Ее настоящий дом здесь, она могла в любую минуту, подобно призраку, исчезнуть за полотнищами обшарпанной ткани.
К горлу подступили рыдания; меня обманули. На какой-то миг я даже возненавидела это увядшее, жалкое и утратившее интерес к жизни существо, на плечах которого, как на вешалке, висело японское кимоно.
– Пойдем, Луиза, – пробормотала я.
Луиза повернулась ко мне. Меня испугало ее лицо, внезапно ставшее асимметричным. Я попятилась, мне показалось, что Луиза хочет закатить мне оплеуху, совсем как тогда, в моем детстве, она закатила оплеуху понуро стоявшей под душем Фе.
– Убирайся отсюда! – заорала Луиза. – Жди меня в машине.
Я вышла из номера, не простившись с Фе.
Испытывая огромное облегчение, я прошла по коридору и бегом спустилась по лестнице. Голову мою занимали уже иные мысли: сейчас придет Луиза, мы покружим немного по старым кварталам Рима, остановимся возле какого-нибудь фонтана, а потом усядемся в славном маленьком трактирчике и закажем вкусный обед.
Спустя какое-то время Луиза снова сидела за рулем, она развернула машину, и мы поспешно стали выбираться из города, словно спасаясь от вспыхнувшей эпидемии чумы. Я побоялась и заикнуться, что обессилела от голода. Луиза вела машину небрежно и рассеянно – не глядя на дорогу, взгляд ее блуждал по сторонам, будто она что-то искала. Внезапно она успокоилась, вырулила на обочину, и мы вылезли из машины. Луиза вытянула вперед левую руку, рукав ее жакета задрался, расстегнула ремешок часов, поднесла их к уху и, склонив голову, стала сосредоточенно слушать их тиканье. Потом опустилась на корточки, положила часы на землю, встала, стряхнула несуществующие соринки со своей дорожной юбки в складку, подняла ногу и изо всех сил ударила по часам крепким каблуком своих мокасин.
17
онечно, свинство, что Международное управление по надзору за тюрьмами не сообщило военным властям местонахождение колонии. Не исключено также, что соответствующий документ затерялся в какой-нибудь воинской канцелярии. Одна из отличительных черт века информации: важное сообщение тонет в ворохе всяких бумаг. Вполне вероятно и то, что в сегодняшнем неразумном мире никто и не хочет прийти к соглашению. Назло не считается с интересами другого. Мы уже дважды оказывались невольными участниками на арене военных действий. Сегодняшний штурм карьера оказался мощнее предыдущего. А завтра? Послезавтра?
Сегодня жертвой пала лишь Бесси.
А впредь?
Мы, как идиоты, тупо роемся в мусорных кучах, чиним машины, чтобы ездить на них, а ведь в любую минуту могут появиться вертолеты, обстрелять и поджечь все вокруг. Уго, сказал я себе, когда мы средь шума и грохота, сгрудившись, лежали под вагоном, ты свои руки больше пачкать не будешь.
Хотя день выдался изнурительный, чувствую, как постепенно из меня уходит отчаяние, будто кто-то мягкой кистью слой за слоем стирает его. Очевидно, каждый человек в самых потаенных уголках души лелеет какую-то, пусть даже детскую, мечту. И внезапно она, почти уже забытая, становится реальностью. Выйдя из машины у шахты лифта, я подумал: уж не мерещится ли мне это? Зажмурив глаза, я сказал себе: Уго, ты был талантливым врачевателем человеческих душ, теперь с этим навсегда покончено, с головой у тебя творится что-то неладное. Правда, ты еще не видел летающих чертей и разгуливающих змей, но ведь любая беда подкрадывается неслышно, пустяковые поначалу нарушения усугубляются и в конце концов губят тебя. Я стоял как изваяние и боялся открыть глаза. Наконец собрался с духом: возле ящиков с продовольствием сидела самая что ни на есть настоящая, живая афганская гончая.
Я много лет мечтал обзавестись такой собакой. К сожалению, мой кочевой образ жизни не позволил мне осуществить эту мечту. Я то и дело менял местожительство – от одной нуждающейся в помощи женщины к другой гибнущей от душевных бурь даме, прихватив с собой самый необходимый, однако довольно-таки объемистый багаж. В первую очередь богатый гардероб – элегантно одетый мужчина поднимает настроение женщины больше, чем мы можем предположить. А когда я надевал свою длинную шубу с енотовым воротником, эффект оказывался просто поразительным. Какими бы разными ни были женщины, всем им хотелось получить на память именно ту мою фотографию, где я позирую на фоне темного моря, стоя у заиндевелого парапета, – голова не покрыта, полы шубы распахнуты, воротник поднят. Пожалуй, все они готовы были стайкой слететься под полы моей шубы, в тепло.
Одних только атрибутов, создающих соответствующее настроение, набиралось три чемодана: сборники избранных стихотворений, путеводители и музыкальный комбайн с кассетами и пластинками. Содержимое саквояжа из крокодиловой кожи было особенно ценным: четки, православная икона, музыкальная шкатулка работы прошлого века и миниатюрные шахматы с фигурками из слоновой кости. В этой сокровищнице лежали и ордена различных стран, и муаровые ленты, надеваемые через плечо; в особо торжественных случаях я выучивал из кармана нацистский рыцарский крест с дубовым венком, это тоже размягчало кое-кого из дам. Когда я впервые повесил себе на шею этот крест, одна моя тогдашняя подопечная нагнала на меня страху: волосы встали дыбом – неужто я выгляжу таким старым? Глупышка поверила, будто я сам, лично, заработал этот крест, и все приставала: скольких врагов пришлось уложить для этого? К счастью, ограниченность кругозора этой дамы в области истории побила все рекорды. Потом я перестал удивляться. Женщины просто не знали, когда была последняя война.
Со временем я наловчился укладывать чемоданы и в случае необходимости мог собрать пожитки за полчаса. Бывало, что какая-нибудь капризная дочь Евы давала мне от ворот поворот. И я отправлялся на все четыре стороны, не оставляя своих координат.
Когда женщинам все приедается и отношения идут на спад, щедрые в прошлом создания, широкие натуры, порой становятся мелочными, как прачки. Однако я не намерен был из-за чьих-то прихотей и настроений отказываться от заработанных подарков; обычно я выступал в роли любителя искусства и не мешкая сдавал подаренные мне ценные картины на хранение в банковский сейф. Зачем трепать себе нервы и выслушивать, как женщина, на которую ты потратил столько сил и энергии, оплакивает выброшенные на ветер деньги.
Таким образом, афганская гончая была бы несовместима с моим неустойчивым образом жизни. К тому же ни одна переживающая душевный кризис и прибегнувшая к моим услугам дамочка не потерпела бы, что я отдаю часть своей нежности и заботы какой-то собаке. Ты взят в дом, чтобы утешать меня, так будь моим безраздельно! Многие женщины любили путешествовать – им нравилась суматоха отелей – куда бы я дел бедное животное?
Я утешал себя: наступит время, поживу в свое удовольствие, пошлю нуждающийся в помощи женский род ко всем чертям, уединюсь на своей вилле и неделями не буду выезжать из нее даже на расстояние десяти километров; стану радоваться своему уютному дому, пяти живописным пиниям в саду и густой самшитовой ограде, отделяющей меня от соседских владений. Вот тогда-то мы и побродим вдвоем – я и собака, будем спать когда захочется и есть что понравится. Сколько раз мне приходилось глотать устриц, жевать трюфели и, несмотря на отвращение, делать вид, будто изысканные деликатесы вовсе и не застревают у меня в горле.
И вот теперь неожиданный сюрприз, от которого потеплело на сердце. Афганская гончая сидит как раз возле моих свертков. Не перевелись еще в мире неведомые благодетели!
Шагнув в сторону собаки, я почувствовал в ногах какую-то удивительную легкость. Все предостерегающе закричали, мол, осторожно, вдруг она бешеная, а может, у наших врагов коварный план именно через эту дворнягу – дворнягу! – погубить всех нас, давайте прикончим ее сразу; мне же захотелось не мешкая прочитать табличку на шее собаки. Вдруг собака прислана не мне? Все чуть ли не завопили от ужаса, когда я присел перед собакой на корточки и принялся изучать табличку. Страх смерти, то и дело подогреваемый Эрнесто, совсем лишил их рассудка. Скоро столовый нож покажется им гильотиной, а вилка – штепселем электрического стула.
Собака сидела смирно, мне всегда нравились хорошо воспитанные животные – не понимаю, почему Флер так привязалась к тупой и неповоротливой корове, – собака не рычала и не лаяла, пока я изучал табличку. Порода афганская гончая. Кличка: Фар. При себе имеет собачьи консервы английского производства, нетто 45 фунтов. Выпивает в день 1,5 литра воды. Итак, данные собаки и инструкция, как ее кормить. Кто послал пса? Кому? Неужто действительно мне? На обратной стороне таблички об этом не сказано ни единого слова.
Я попытался успокоить остальных. Насочинял, что у меня имеется кое-какой ветеринарный опыт, в юности занимался разведением породистых: собак. Фару два или три года, кожных заболеваний нет, судя по слизистой оболочке, никакой инфекции в организме не наблюдается.
Осведомленность, с которой я поспешил высказать все это, удовлетворила их, и они оставили меня разглядывать собаку, я украдкой провожу ладонью по голове Фара и взлохмачиваю его мягкую шерсть.
Шерсть у афганских гончих настолько красива, что глаз не отвести. Я не знаю ни одной другой породы собак с такой великолепной шубой. Не только туловище, но и передние и задние лапы покрыты одинаковой длины шелковистой шерстью цвета крепкого чая со сливками. Золотисто-коричневые пушистые прядки на кокетливо висячих ушах подчеркивают изящество черной морды. На светлом лбу темные полукружья бровей – у собак этой породы иногда бывает совсем человеческое выражение.
Сгущающиеся сумерки мешают мне заглянуть в глаза собаке.
– Фар, – тихо и настойчиво говорю я.
Собака напрягается, ждет команды.
Пусть с самого начала запомнит мой голос.
В кузове машины, между ящиками, мы оставляем свободное пространство для Фара – таким образом, во время поездки у него будет свое место, нечто вроде временной конуры. Я хватаю большого пса в охапку и подсаживаю в машину. Все заняты своими хлопотами и словно не замечают, что мне нужна помощь. Еле-еле поднял его – Фар упитанный, крепкий пес. Ну да ладно, я не сержусь на товарищей. Своим поведением они признали, что Фар безраздельно принадлежит мне, это даже хорошо, ни у кого не будет никаких прав на собаку.
Машина, слегка покачиваясь, движется в сторону вивариев, руль доверили незадачливому планеристу, ничего, справляется. Пусть привыкает к роли слуги. Он среди нас единственный, кому ничего не присылают. И мы, чтобы не дать ему протянуть ноги, вынуждены по очереди отрывать от себя кусок. Вообще надо бы поговорить с ним начистоту. Пусть знает и мирится с тем, что обязан бежать по первому взмаху руки и делать, что прикажут. У нас тут не бесплатный дом отдыха, а серьезное, даже мрачное заведение – тюрьма, хотя и без стражи. Впрочем, этот попавший в передрягу голубчик, видимо, не очень ясно представляет, куда приземлился. У нас тут подобралась подходящая компания – к чему нам скрывать и стыдиться своего статуса? Веселенькая история, ты среди заключенных, а считаешь себя свободным человеком!
Яркие краски заката на восточной оконечности каньона заметно тускнеют, сужающаяся светлая полоса становится все краснее, тень, опустившаяся на каньон, сгущается и сливается со все еще клубящимся дымом – Роберт вынужден ехать медленно, зажигать фары ему запрещено.
