Текст книги "Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка (Романы)"
Автор книги: Эмэ Бээкман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 47 страниц)
– Мы уже столько времени знакомы, – пробормотал он.
Начало получилось отнюдь не торжественное. Оскар сделал паузу. Что-то, оказавшееся в поле его зрения, отвлекло внимание. Ему было жаль отвести от Ирис свой одухотворенный взгляд, но не сделать этого он тоже не мог. Оскар протер очки и оглянулся. Нет, вероятно, ему померещилось.
Он был бы поражен значительно меньше, увидев на пальме раскачивающихся обезьян.
Но, к сожалению, никакой ошибки не было – под одним из дальних тропических деревьев сидел Пярт Тийвель с Керту.
Оскар от волнения облизнул губы и закрыл глаза, чтобы прийти в себя.
Выражение его лица изменилось. Он весь напрягся, и его состояние передалось Ирис. Она тоже обратила внимание на пару, приковавшую взгляд Оскара.
– Гляди-ка, ему стало скучно. И где только он разыскал такую милую невинную птичку?
Несмотря на сердцебиение, Оскар попытался трезво оценить обстановку. Птичка, то есть его дочь Керту, без сомнения выглядела прелестно. Белая блузка подчеркивала цвет лица, свои длинные волосы Керту уложила в какое-то фантастическое многоэтажное сооружение.
Чей это мог быть маневр?
Агне?
Неужели она действительно была способна на такое свинство? Но ведь она ничего не могла знать об Ирис, еще меньше о ее муже.
Пярт Тийвель?
Кто же еще! Значит, он с самого начала следил за ними и ловко все вынюхивал. Как это ему удалось? Впрочем, ничего удивительного. Ведь они с Ирис появлялись всюду совершенно открыто. Более того, они поднимались по лестницам кафе, будто шли на коронацию.
– Не разглядывай их так, Пярту станет неловко.
В этот момент Оскар почувствовал к Ирис неприязнь, чтобы не сказать больше. Она будто бросила тень на Керту. Хотя и непреднамеренно, так как не могла знать, что с Пяртом сидит дочь Оскара. И все же слова Ирис больно задели его.
Зачем было Тийвелю разыгрывать этот фарс? Оскар не понимал. Сам он, например, после единственного романа Агне никогда не интересовался, куда ходит жена. Или он попросту думал, что ни на что особенное Агне не способна, что у нее отсутствует необходимая фантазия? К тому же у женщин часто бывает довольно сильно развит инстинкт сохранения семьи, какая бы плохая она ни была.
Но почему Керту пришла с Тийвелем? Что заставило ее сделать это?
18
скар решил серьезно поговорить с Керту. А подходящего случая все не было. Подкарауливая удобный момент, Оскар вечерами торчал дома, но тут же постоянно вертелась Агне.
В конце концов ему стало невмоготу без Ирис, и они встретились. В дальнем углу кафе снова сидела Керту в обществе Пярта Тийвеля. На сей раз Оскар наблюдал за этой чертовой парочкой лишь уголком глаза. К счастью, Ирис их не заметила. Оскар подумал, что, назови она Керту еще раз птичкой, он не совладает со своим гневом и обязательно швырнет об пол чашку или какой-нибудь другой бьющийся предмет.
Хотя Ирис держалась в тот вечер на редкость скромно и в глубине ее глаз мерцал чарующий и манящий огонек, Оскар был не способен насладиться исходившим от нее покоем. В прошлый раз, когда они с Ирис заметили Пярта Тийвеля и Керту, в голове у Оскара словно прозвучал удар гонга, надолго выведя его из равновесия. Это ощущение не проходило. Оскар до сих пор не сказал Ирис самого главного. Но сейчас у него не было для этого соответствующего настроения и душевного подъема.
В те мгновения, когда Пярт Тийвель и Керту не попадали в поле зрения Оскара, он со злорадством думал, что Ирис осталась совершенно равнодушной, увидев своего мужа в обществе незнакомой девушки. Оскар истолковывал эту, пожалуй, даже противоестественную инертность Ирис лишь в одном плане: выходит, он, Оскар, значит для нее гораздо больше, чем Пярт. Лицо Ирис ни разу не исказила гримаса ревности.
Сам он когда-то относился гораздо ревнивее к мимолетному роману Агне. Оскар усмехнулся – гляди-ка, он до сих пор внушает себе, что у Агне был именно мимолетный роман. Будто кто-то может стоять рядом и предельно точным аппаратом измерять глубину чувств и отношений.
Вообще-то такая машина для измерения чувств вполне пригодилась бы. Она могла бы стоять во всех бюро ЗАГС. Служащие прикрепляют к телу жениха и невесты соответствующие датчики и измеряют накал чувств. Не было бы потом мучительных разводов, детей с искалеченной душой, без отца и матери.
Если такой аппарат еще нигде – насколько было известно Оскару – не изобретен, то сигнализационная система, работающая быстро и точно, уж наверняка имеется. Нельзя считать случайностью то, что Керту и Тийвель снова находились в том же кафе, где сейчас сидели они с Ирис. Черт его знает, каким образом в наши дни удается организовать такую слежку.
Оскару стало жутковато, его бил озноб.
Подумать только, что на людей, как только это понадобится, направляют какой-то радарный луч высокой селективности, и он из общей массы выбирает одного или парочку желаемых индивидуумов. Дежурные операторы наблюдают за ними по цветному экрану, а расставленные повсюду микрофоны улавливают каждое сказанное ими слово. Оскар представил себе, как эти дежурные операторы издеваются, какими перебрасываются шуточками, как их скрючивает от смеха, когда в сокровенную минуту они с Ирис говорят друг другу нежные слова. Ведь слова, предназначенные для выражения чувств, звучат чертовски старомодно и кажутся современному цинику такими же смешными, как и немые фильмы начала века с их прыгающими кадрами.
Оскар с подозрением стал разглядывать шурупы с никелированной головкой, которыми была закреплена столешница. Он почти верил, что в эти головки вмонтированы сверхчувствительные фотоаппараты, микроскопичность которых может быть выражена величиной, приближающейся к нулю.
Внезапно Оскар почувствовал, что у него нет сил разговаривать с Ирис, отвечать на ее взгляды, фиксировать многозначительные движения рук и улавливать шепотом произнесенные фразы. Он ощутил себя духовным импотентом, его мозг, казалось, вот-вот впадет в сумеречное состояние, он с опаской ждал каких-то злобных подкалываний и омерзительных намеков. Он бы не удивился, начни люди, сидящие в кафе, издеваться над ним и Ирис.
Вид Пярта Тийвеля и Керту снова выбил Оскара из колеи.
Не существовало места, где можно было бы побыть вдвоем, зная наверняка, что никто и ничто не следит за тобой и не преследует тебя. Не было места, где он мог бы избавиться от неприятного зрелища – Керту в объятиях Пярта Тийвеля.
В тот вечер Оскару хотелось поскорее расстаться с Ирис. Она ухватилась за рукав его пиджака, видимо, ей передалось возбуждение Оскара, и она боялась отпустить его в таком состоянии. Если бы днем, разглядывая в своем кабинете зеленого карамельного петуха, Оскар мог предположить, что Ирис так привязана к нему, его хватил бы от счастья легкий удар. Теперь же он отчаянно искал предлога, чтобы поскорее уйти. Он решил подкараулить Керту у дверей дома и заставить ее признаться во всем. Оскар хотел, используя свои отцовские права, выпытать у дочери всю правду.
Он должен был любой ценой оторвать Керту от Пярта Тийвеля. Он не мог дольше выносить эту чудовищную ситуацию. Необходимо было решительно вмешаться.
Домой Оскар поехал на такси. Он попросил шофера остановиться метрах в ста от дома, чтобы Агне не услышала, как хлопнет дверца машины. Крадясь вдоль забора, он дошел до калитки, но из предосторожности не воспользовался ею, а побрел по глубокому снегу за дом и там пролез через дыру в ограде. Тихонько обойдя дом, Оскар, стараясь не производить шума, дюйм за дюймом стал отворять дверь. Войдя в темный подъезд, он прильнул к стеклу и стал обозревать улицу. Как солдат, стоял он на сторожевом посту, и ничто не могло остаться для него незамеченным.
Хотя мартовские вечера в этом году были особенно прохладными, Оскар спрятался в подъезде не только из-за холода. Он учитывал, что Пярт Тийвель проводит Керту домой. Это было бы вполне естественно. Он, Оскар, вел себя сегодня совершенно недопустимо: посадив Ирис в автобус, сделал шаг назад, и дверцы закрылись. Потом он, разумеется, объяснит Ирис, что отстал нечаянно. Даже при большой любви вынужденная ложь бывает иногда необходима.
И вот они появились. Они шли медленно, Пярт Тийвель держал Керту под руку. Оскар, который все еще видел в Керту ребенка, вынужден был с неохотой признать, что его дочь производит впечатление взрослого человека.
Они остановились. Керту посмотрела в сторону дома. По тому, как она держала голову, Оскар догадался, что она глядит на окна. Керту могла не волноваться – не в привычках Агне поджидать кого-то из домочадцев, стоя у окна. Надо отдать ей должное – это действительно было ее хорошим качеством.
Теперь они предусмотрительно стояли у ворот, отгороженные от дома кустами сирени. Однако редкие ветки все же не создавали стены между Оскаром и беседующей парочкой. Свет фонаря освещал их головы. Ничего, со злорадством подумал Оскар, вы меня преследуете, но и я не лыком шит.
Пярт Тийвель наклонился к Керту. Оскар не мог смотреть на это хладнокровно – он отвернулся. Ноги не держали его. Оскар готов был бежать, пусть хлопнет дверь, пусть все услышат и высунутся из окон, он пойдет и набьет морду этому дубине Тийвелю – мальчишкой Оскар употреблял такие выражения.
Но он уже не был мальчишкой, и потому не каждый импульс являлся приказом к действию, его мозг не утерял еще способности к анализу. Оскар остался на месте.
Тийвель целую вечность держал Керту за руку, пока, наконец, не повернулся и не пошел.
Керту побежала к дому.
Она вошла в подъезд, и Оскар схватил ее за плечо. Он предвидел, что с испуга Керту может закричать, и поэтому рукой в перчатке зажал ей рот. Сделал он это так ловко, словно усвоил лучшие приемы из детективных фильмов.
– Пошли на улицу, – приказал Оскар.
Когда они зашли за кусты сирени, где на свежевыпавшем снегу отпечатались следы двух пар ног, Керту со злостью воскликнула:
– Ты следишь за мной?!
Оскар не ожидал от Керту такого выпада. Он растерянно пробормотал:
– А ты?
– С чего ты взял? – удивилась Керту.
– Ты приходишь с этим олухом туда, где нахожусь я, – в сердцах выпалил Оскар и понял, что начал разговор не с того конца. Надо было встать в позу всемогущего повелителя, а он опустился до уровня Керту, и теперь разговор, очевидно, сведется просто к тому, что один мешает другому.
– Кто разрешил тебе таскаться по кафе с пожилым мужчиной? – снова начал Оскар, и на этот раз его голос прозвучал сердито и наставительно.
– Тебе не мешало бы помнить, что мне исполнилось восемнадцать, – насмешливо произнесла Керту. – Я могу даже выйти замуж, не спрашивая разрешения, если, конечно, мне вздумается. Кафе вообще не в счет.
– Выбирай слова, когда разговариваешь с отцом! – заорал Оскар.
Точно так же говорила Оскару его мать, когда у них начались первые конфликты. Она топала ногой и требовала:
– Выбирай слова, когда говоришь с матерью!
Керту начала смеяться. В свое время Оскар не осмелился бы вести себя так дерзко.
– Чего это ради Пярт Тийвель обхаживает тебя? – стал допытываться Оскар, игнорируя смех Керту.
– Вероятно, я ему нравлюсь, – небрежно бросила Керту.
– Я требую объяснений, – не унимался Оскар.
– Мы тоже могли бы потребовать у тебя отчета о многом, – не осталась в долгу Керту.
– Кто – мы? – не сообразил Оскар, думая о Пярте Тийвеле.
– Мы с мамой.
– При чем тут мать, – раздраженно сказал Оскар, предположив, что тут не обошлось без какой-то интриги со стороны Агне.
– Не беспокойся, ни при чем, если только не считать, что она твоя жена.
– Как же она разрешает тебе шляться бог знает с кем?
– Точно так же, как и тебе.
Оскар ударил Керту и только тогда отдал себе отчет в своем поступке.
– Ты ничего не понимаешь!
Его восклицание прозвучало как извинение.
– Большая любовь?
Керту терла щеку.
– Ты считаешь, что это невозможно? – спросил Оскар серьезно.
– Так много-много больших любовей, – притворно вздохнув, сказала Керту.
– Я пожалуюсь матери, что ты ходишь в кафе с пожилыми мужчинами, – Оскар, как утопающий, схватился за соломинку.
– Мать думает, что я была с Тармо в кино, – вызывающе сообщила Керту.
– Вот видишь! – Оскар почувствовал себя победителем.
– Ничего ты матери не скажешь, – уверенно произнесла Керту. – В таком случае я тоже могу кое-что рассказать ей. На этот раз мы с тобой равноценные противники. Мать из игры исключим.
– Гляди, какой орешек!
– Мне надоело смотреть, как ты без конца унижаешь мать.
– Ну, знаешь ли… – Оскар не закончил своей фразы, так как ни одной спасительной мысли не приходило ему на ум.
– Да, да, я знаю. Теперь ты можешь торжественно объявить, что я тебе больше не дочь и могу убираться из твоего дома! В старину благородные папаши так и поступали, а их примеру следовали и другие. Трогательные истории, слезы и все прочее, – рассмеялась Керту.
– Керту, – Оскар положил руку на плечо дочери. Он с болью ощутил, что от его прикосновения Керту вздрогнула. – Почему ты такая злая?
– Ты разговариваешь, как пастор, – буркнула Керту. Однако слова Оскара, видимо, все же задели ее.
– Ты, пожалуй, был не худшим из предков, – медленно проговорила Керту. – А потомок мог бы быть еще хуже.
Оскар кивнул.
– Я и так долго терпела, – с сочувствием к себе объявила Керту, и это вызвало у Оскара улыбку. – А одна девчонка у нас, из младшего класса, просто свихнулась.
Голос у Керту звучал совсем по-детски, когда она с жаром начала рассказывать:
– Пришла однажды утром в школу и сказала учительнице, что у нее больше нет дома. Мать куда-то увезли, кажется, в больницу, а отец привел домой птичек. Вся школа переполошилась. После уроков учительница пошла вместе с ней, и выяснилось, что мать преспокойно сидит дома, и никаких птичек нет. Я думаю, что даже у ненормальных есть своя логика. Не могла же она такое взять с потолка…
– Что ты можешь знать, – угрюмо бросил Оскар.
Его слова прервало громкое гуденье. На элеваторе снова включили какой-то вентилятор или мотор. Звук этот бил по нервам и беспокоил, заломило кости.
– Это ты должен знать! – Керту почти крикнула эти слова Оскару в ухо.
Они вошли в калитку.
Толстые гардины, сотканные Агне, годились хотя бы на то, чтобы заглушать этот сверлящий звук.
Прежде чем пойти по дорожке, Оскар невольно бросил взгляд на улицу. Что-то еще, кроме назойливого гудения, тревожило его. И действительно, на углу маячила знакомая фигура. Это был Тармо по кличке Черный Джек.
Оскар нагнулся, ему показалось, будто мальчишка держит наготове камень, чтобы кинуть его.
19
осле того, как Управление учета мнений объявило в газетах конкурс на самое содержательное письмо, почта УУМ'а увеличилась почти вдвое. Ээбену приходилось теперь по утрам делать два конца, чтобы доставить мешки с почтой. Луклоп добился дополнительного фонда зарплаты, и служащие УУМ'а получили возможность отдавать работе лишний час.
К дополнительной нагрузке прибавилась и весенняя усталость, поэтому завхоз постоянно находилась в бегах. На аптечных складах она раздобыла полный набор витаминов и теперь разносила по кабинетам, помимо таблеток и кофе, витаминные сексеры и приятную минеральную воду с привкусом катионов.
Объявленный конкурс пробудил у многих дремавшее Доселе тщеславие – письма стали длиннее и, пожалуй, содержательнее. Кое-кто из авторов посланий пытался даже острить, но большинство высказывало свои сомнения, предложения или жалобы в весьма задушевном тоне. Перегруженным чтением писем сортировщикам и классификаторам, правда, шутливый тон нравился больше, но они ничего не имели и против задушевности. Ведь задушевность присуща многим людям.
Согласно распоряжению Луклопа, был установлен стенд лучших писем. Каждый начальник отдела получил право отбирать по три наиболее содержательных письма из ежедневной почты.
По утрам, поджидая Ээбена с очередной партией писем, начальники отделов и ответственный секретарь Тийна Арникас сидели в кабинете Луклопа и производили отбор лучших из тех, что поступили накануне. Конкурс носил, так сказать, перманентный характер; к вечеру десятого дня на стол жюри должно быть положено десять писем. Жюри было создано заблаговременно, в него вошли знатные люди различных профессий.
Среди работников УУМ'а царило небывалое возбуждение, все с нетерпением ожидали дня, когда будет обнародовано решение жюри, всем хотелось побыстрее узнать, чей же автор станет лауреатом конкурса.
Десять дней, в течение которых поступали письма на конкурс, кое-что изменили во взаимоотношениях сотрудников УУМ'а. Армильда Кассин, Пярт Тийвель и Оскар были охвачены подлинным азартом. На ежедневном утреннем совещании в кабинете Луклопа каждый из них боролся, как лев, чтобы протащить на стенд своего автора. До сих пор такие доброжелательные по отношению друг к другу, начальники отделов теперь отчаянно спорили, говорили колкости и высмеивали плохой литературный вкус того или иного автора, его ограниченность и узость в трактовке проблем. Гарик Луклоп сосредоточенно выслушивал всех, чувствовалось, что он старается любой ценой быть объективным. Но у него была одна слабость – ему особенно нравились те послания, в которых, кроме всего прочего, содержались биографические данные автора. Луклоп отдавал себе отчет в своем пристрастии, порой относился к себе с иронией, но тем не менее отдавал предпочтение тому письму, которое содержало сведения об авторе.
По утрам, когда Ээбен поднимал письма из весовой наверх и разносил их по трем кабинетам, начальники отделов не знали, как подольститься к нему. Каждый хотел, чтобы ему досталась пачка побольше. Чем больше карт, тем больше козырей, обеспечивающих победу.
Начальники отделов относились к своим находкам так, будто сами произвели на свет автора отобранного письма и вложили в его уста текст. Радость открытия никого не оставляет равнодушным.
Работники УУМ'а не утруждали себя мыслями о поводе, заставившем людей написать им. Это выяснится позже, когда на дом к авторам лучших десяти посланий пошлют репортера. Что побудило их прислать письма – терзающая ли душу проблема, жажда славы или надежда на награду, обещанную победителю, – пока было неизвестно.
Приз выбирали очень тщательно, в соответствии с современными вкусами; фото миниатюрной ветряной мельницы из пластмассы было напечатано в газете вместе с объявлением о конкурсе. Поскольку эти сувенирные мельницы, которые, согласно последней моде, могли украсить собой любой дом, редко задерживались на прилавке, – можно было предположить, что стимулом для многих корреспондентов явился именно приз. Однако в УУМ'е, учреждении все-таки с социологическим уклоном, не принято было делать пустые предположения. В первую очередь – принцип научности. Со временем, после того как будут подведены и проанализированы итоги, все станет ясно.
Луклоп был доволен тем, как протекает конкурс. Его глаза энергично поблескивали, когда на утренних совещаниях они сообща отбирали лучшее письмо.
Всем казалось, что особую важность будет представлять письмо, отобранное на десятый, последний день конкурса. Поэтому утро решающего дня прошло в самых горячих дебатах. Все три письма, представленные Армильдой Кассин, в ходе обсуждения были отвергнуты. Возможно, здесь сыграло роль то обстоятельство, что накануне ее письмо было выдвинуто на стенд, как лучшее. Начальник второго отдела с убитым видом села в стороне, безнадежно махнула рукой и предоставила мужчинам грызться между собой.
Письмо, положенное на чащу весов Оскаром, звучало так:
«Дорогой УУМ!
Уже с давних пор я являюсь вашим верным корреспондентом. Я незамедлительно сообщал вам о разных недостатках и высказывал мнение по поводу многих явлений. Вначале я не замечал, чтобы мои письма оказывали влияние на ход вещей. Но теперь, когда я прохожу мимо архитектурного памятника на улице Кабели, душа моя переполняется гордостью. Я дважды обращал внимание УУМ'а на то, что рядом с дверью архитектурного памятника стоит мусорная урна неподобающей формы. Для меня это было невыносимо – деревянная дверь с изящной резьбой и вдруг цементная урна в виде бочки, куда безответственные граждане бросают к тому же мусор. Я был еще ребенком, когда мой отец, архитектор, водил меня за руку к упомянутому памятнику. В связи с этим зданием он сообщал мне разные интересные факты из истории, говорил о несравненной работе старых мастеров-строителей. Теперь, когда мой отец находится на заслуженной пенсии по старости (рабочий стаж – 32 года!) и не может из-за больных ног много двигаться, я часто рассказываю ему о состоянии того или иного здания. Мы оба радовались, когда вышеупомянутая урна у резной двери исчезла.
Сам я работаю на комбинате по изготовлению заборов и в связи с этим хочу обратить внимание уважаемого УУМ'а на тот факт, что пора ввести предписание, требующее окраски заборов только в зеленый цвет. Пусть людей всюду окружают зеленые заборы! Пусть человек везде чувствует себя среди зелени, как на природе!
С уважением
Ваш Мадис Кээгель».
Пярт Тийвиль слушал письмо с кривой усмешкой в уголках губ. Его лиловатые волосы топорщились, как петушиный гребень. В последнее время с его лица не сходило выражение целеустремленности, черты его заострились, и Тийвель стал похож на сошедшего со старинной гравюры мудрого философа, возраст которого определить невозможно. Такая ясность взора, свойственная человеку, в чем-то глубоко убежденному, обычно отпугивает окружающих. Им становится не по себе, они чувствуют себя так, будто провинились. Очевидно, их угнетает, что сами они еще не определились.
Лицо Пярта Тийвеля стало красивее и жестче. Оскар, который украдкой поглядывал на Пярта, должен был признаться себе, что девушкам в возрасте Керту, несомненно, должны нравиться мужчины такого типа. В том возрасте, когда романтические приливы согревают воображение, подобно Гольфстриму, не любят вялых, приземленных типов, предпочитая им личности, живущие таинственной и интенсивной духовной жизнью.
Теперь стал читать Пярт Тийвель.
«Смешно, – начал он, – что люди в эпоху глобальных катаклизмов обращают все больше внимания на случайные мелочи. Человеческий ум заполнен всякой чепухой, затрагивающей в данный момент его „ego“. Замечали ли социологи, что некогда столь высоко ценимые принципы аскетизма и самопожертвования все чаще заменяются культом благосостояния и наслаждения? Неужели ученые, изучающие образ мышления людей, действительно не могут понять, что боевой дух вытеснен из сознания человека, что он уступил место прозаичной апологетике стабильности?..»
В конце письма автор рекомендовал работникам УУМ'а как можно больше исследовать мнения людей по поводу проблем и явлений крупного масштаба.
– Слишком обобщенно, – пробормотала Армильда Кассин и махнула рукой.
– Кто он, собственно, такой? – буркнул Оскар, преданно посмотрев в сторону Луклопа. – И к тому же в этом письме отсутствует положительный элемент, – добавил он через мгновение.
В этот момент Оскар понял, что они с Армильдой Кассин достигли уровня, позволяющего им считаться образцовыми служащими. Быстро и легко привыкнув к Гарику Луклопу, они умели предугадывать решения, которые тот вынесет. Что ж, тем приятнее чувствовал себя начальник УУМ'а, да и все казалось вполне демократичным, если его личная точка зрения выражала как бы совокупность мнений подчиненных. Луклопу казалось, что он не шел вразрез с большинством, и потому он твердо верил в непогрешимость своего поведения.
Когда Луклоп высказался в пользу письма, представленного Оскаром, и приказал вывесить послание Мадиса Кээгеля, как лучшее за десятый день, Оскар почувствовал спокойный и ритмичный стук в висках. Чем бесконфликтнее была среда, тем больше времени оставалось для себя. Правда, это расходилось с письмом, прочитанным Пяртом Тийвелем, в котором звучало беспокойство по поводу равнодушия современного человека. Ну что ж, пусть борются те, у кого нет своих личных проблем.
Оскар ломал голову, размышляя, как стать смелым, чтобы устранить препятствия на пути к своему счастью. Препятствия на пути к счастью? Раньше ему никогда бы и в голову не пришло, что он может применить к себе подобное сочетание слов. Автор письма Пярта Тийвеля прав, человек способен изменяться до бесконечности. Если смотреть на вещи реально, то все препятствия, требовавшие от него действий, были довольно туманными – какие-то темные провалы, через которые не знаешь, как перешагнуть; какие-то лица, которые хочется выдвинуть на первый план, и другие, которые, дразня тебя, сами беззастенчиво лезут туда. Когда пытаешься облечь все это в слова, получается омерзительно. Я люблю препятствия на пути к счастью – у Оскара от неловкости начали гореть щеки и уши: какие стертые, похожие на обсосанные леденцы, слова. В наши дни говорят проще: я хочу эту женщину, но мне негде с ней спать.
Оскар должен был действовать, УУМ мог подождать. УУМ получил от Оскара свою долю – представленное им письмо висело в качестве лучшего на стенде. Теперь надо было заняться своими делами. Надо было найти возможность серьезно поговорить с Пяртом Тийвелем.
Оскар сидел в своем кабинете и обдумывал, как завести разговор с Пяртом. Теоретически это было просто – оружие искренности и откровенности разит острее всего. Но были люди, по отношению к которым Оскар был неспособен применить это оружие. Например, мать – с ней Оскар всегда разговаривал обиняком, умалчивая о чем-то важном. Так повелось с того дня, когда он, спрятав лезвие в пазу кресла-качалки, никак не мог заставить себя признаться в этом поступке. А может быть, еще раньше между ними возникло нечто такое, что исключало откровенность. Собственно, до сих пор Оскар не мог отдать себе отчета – а не женился ли он на Агне именно из-за того, чтобы избавиться от ежедневного общения с матерью!
Пярт Тийвель пришел сам и привел с собой боксера Ролля.
Ролль устроился у ножки кресла и печальными стариковскими глазами уставился на Оскара.
Оскар удивился решительности Пярта Тийвеля.
– Ну что ж, придется брать быка за рога, – начал Тийвель, и Оскар облегченно вздохнул.
– Что будем делать? – спросил Оскар. Его беспомощный вопрос прозвучал так задушевно, словно вернулись те прежние, беззаботные времена, когда Пярт Тийвель иной раз заходил в кабинет к Оскару, чтобы посоветоваться с ним. Оскар всегда всей душой сочувствовал начинаниям Пярта Тийвеля, будь то разведение сахарного лука или же изобретение шляпы, способствующей росту волос.
– Ирис нельзя разорвать пополам, – сказал Пярт Тийвель.
– Я не могу от нее отказаться! – воскликнул Оскар так порывисто, что на каком-то слоге его голос сорвался.
– А я и подавно.
– Оставь Керту в покое!
– Оставь Ирис в покое!
– Исключи из игры моего ребенка.
– Не раньше, чем ты перестанешь преследовать мою жену.
Боксер Ролль заворчал.
– Я не могу, – тихо, чтобы не дразнить собаку, ответил Оскар.
– Я тоже не могу.
– Это невозможно, – пробормотал Оскар, все время думая об Ирис. Не годилось все-таки громко объявлять, что он любит Ирис.
– Ирис для меня все, – нажимал Пярт Тийвель.
– Для меня тоже, – со своей стороны поспешил заверить Оскар.
– А дочь? – ехидно улыбаясь, поинтересовался Тийвель.
Что касается дочери, то Оскар не мог так сразу сказать, какое место она занимает в его жизни.
– Что будем делать? – вернулся Оскар к первому вопросу.
– Оставь мою жену в покое, – потребовал Тийвель.
– А Ирис хочет, чтобы ее оставили в покое?
– Она моя жена, – ответил Тийвель, сочтя это объяснение исчерпывающим.
– Пусть Ирис сама решает, – обеспечил себе победу Оскар.
– Она не знает тебя и не может поэтому решать.
– Зато, может быть, она понимает меня, – бросил Оскар.
Ролль встал и угрожающе зарычал.
– Вам теперь вместе не жить, – осторожно выдохнул Оскар.
– Все равно она останется моей женой.
– Ты псих, – миролюбиво сказал Оскар.
– Нет, я просто кое в чем постоянен.
– Это старомодно.
– Неважно.
– Зато я усердно раскачиваюсь в такт маятнику, – Оскар сделал попытку перейти на более легкий тон.
– Я остаюсь археологическим явлением.
– Что будет дальше? – снова начал Оскар.
– Я тебя предупредил, – сказал Пярт Тийвель, вставая.
– Жаль, мы были друзьями. – Оскар хотел во что бы то ни стало восстановить мир. Он никогда не был сторонником угроз.
– Были.
– Посмотрим, кто кого! – Оскар еще раз попытался шутливой фразой разрядить обстановку.
– Увидим.
– Увидим, – Оскар счел своим мужским долгом принять брошенный вызов, но голос его слегка дрожал. Оскар не жаждал борьбы. Оскар прекрасно отдавал себе отчет в том, что положение складывалось куда сложнее, чем можно было ожидать, когда он познакомился с Ирис. Он не знал, как отнесется ко всему этому Ирис, что предпримут Керту с Тийвелем и какого взрыва можно ожидать от Агне.
Оскар сник. Он медленно открыл нижний ящик стола, где лежал зеленый карамельный петух – от него исходил сладкий запах.
Сегодня карамельный петух не мог создать телепатическую связь с Ирис. Это было ужасно. Огромная пустота заполнила все существо Оскара. Он готов был сунуть голову под изобретенную Ээбеном лазерную зажигалку, пусть острый, как игла, луч просверлит его мозг и вместо того, чтобы зажечь, навсегда погасит в нем что-то.
20
конструированная Ээбеном лазерная зажигалка удалась на славу. Правда, из-за размеров ее нельзя было носить ни в кармане, ни в сумочке. Зато эта, стоявшая на железных ножках, штуковина как нельзя лучше вписывалась в перестроенный подвал УУМ'а.
Она вспыхивала так эффектно, что даже закоренелые противники курения не могли противостоять соблазну и дымили, как паровозы, чтобы снова и снова поднести сигарету к импозантной зажигалке. Надо было надавить на кнопку, а затем прижать лицо к защитному стеклу, в котором находилось отверстие для взятой в рот сигареты. Когда возникала вспышка лазера, казалось, будто в сигарету ударяет шаровая молния, даже спустя мгновение кончик сигареты светился, подобно большому огненному шару. Оскар помнил из уроков физики, что это явление называли газовым разрядом.
Еще совсем недавно Оскар был готов подставить голову под луч лазера. Оригинальный способ самоубийства. На уровне мировых стандартов! На всякий случай он еще раз осмотрел систему крепления защитного стекла и должен был признать, что она предельно проста. Нужна была лишь отвертка для винта с крестовидной головкой.
Оскар что-то пробурчал про себя. Хотя сложные проблемы его личной жизни отнюдь не были разрешены, в такой день, как сегодня, не подобало думать о самоубийстве.
Сегодня УУМ праздновал. Если о человеке говорят, что его переполняет радость от кончиков пальцев до корней волос, то в УУМ'е царило оживление от самой нижней точки подвального этажа до крыши.
Швейцар Яан Темпель, он же Яан О. Темпельберг, пропускал только тех посетителей, у которых в руках были пригласительные билеты с золотым тиснением. Добросовестный и предусмотрительный во всем, что касалось работы, Яан Темпель привинтил к входной двери еще одну массивную кованую ручку. Он учитывал свою силу. Не было никакой гарантии, что дверная ручка не останется в руках швейцара, когда он распахнет дверь перед очередным приглашенным. Теперь же имелась запасная скоба, и никакие неожиданности со стороны Яана Темпеля не могли испортить уумовцам их праздник.
