Текст книги "Камыши"
Автор книги: Элигий Ставский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)
С той самой минуты, когда они наткнулись на лодку с шофером, старший почувствовал себя совсем плохо, такие теперь стали нервы. Значит, и правда, повезет Симохин рыбу. И ночь им не спать, а дежурить, с вечера забившись в тростник, следить, рисковать собой. Молодой не согласится уехать раньше, дьявол его… Уехать совсем от Ордынки и спать себе дома, дьявол его… А Симохин не прост, потому что давно на подозрении, а не пойман. И, видно, он не один рыбу возит. День только начался, а уже шофера в лимане поставил. И место как раз то самое: как ни кружись, хоть по этому ерику, хоть по Горячему, хоть по тому широкому, который немцы вырыли, а все равно мимо проедешь. Каждый виден. Вот там шофер и удил. А теперь Симохину скажет. Именно. И там теперь шофера уже нет. Смотался. И выпивши, гад, уже с утра. На версту разило… Да уж… Да и то сказать, какая у этого шофера жизнь, если права отняли?..
Старший еще немного убавил скорость, оглядел пустой лиман и снова ощутил во рту горький вкус слюны. Достал из-под ног бутылку с водой, но не открыл, а подержал и поставил на место – нагрелась. Зачерпнул горсть воды из лимана, прополоскал рот. Потом вынул из-под лавки сумку, достал помидор, кусок колбасы и начал жевать, время от времени поглядывая вперед и поворачивая мотор. Так и сидел сам по себе. Даже когда поднимал голову, лица молодого не видел. Смотрел мимо. А видел только его ноги в коричневых парусиновых туфлях. На одном подошва сбоку отклеилась. Брюки черные, еще необтрепанные. Волосы на ногах такие же длинные, рыжие, как на груди. И носки… И надо же, чтоб такие похожие, синие. Как будто те же носки…
– А тебя если? – вздохнул старший. – А тебя если ночью тоже подстрелят и вытащат из лимана в этих синих носках, как Назарова?.. Нужна тебе будет комната? А, Петренко?
– Чего? – не расслышав ни слова, спросил молодой. – Что сказали, Дмитрий Степанович?
– Носков-то других у тебя, что ли, не было, говорю?
– В палатке вчера купил. Возле базара, Дмитрий Степанович.
– А еды, говорю, еды, Петренко, себе захватил?
– Так я привыкший, Дмитрий Степанович. Ничего это. Я обойдусь. Тренированный.
Степанов выплюнул кожуру от помидора и круто повернул лодку к Горячему ерику. Вокруг по-прежнему никого. Вода, тростник, птицы. Небо чистое. Вот если бы дождь, тогда и в школу завернуть можно было бы.
Он вздохнул:
– А ветер…
Нет, не тот у него возраст – сидеть под дождем, щелкать зубами семечки. Напоследок печень совсем застудишь. А в школе и телефон, и печка, и матрасы горой… А молодой, если хочет, пусть один помокнет в камыше, попробует счастья. Сам выбрал эту службу. Принесло сюда… И вроде бы он не из самого Ростова, из станицы какой-то. Там мать у него. Казак, значит. А сюда после армии… А шел бы куда на завод, что ли, дубье мне безмозглое. Море-то все беднеет, а на заводе надежнее все же. В Ростове бы и оставался. Город большой, хороший. А то будет здесь гонять по лиманам, пока калекой не сделают. Видно, решил, что на море хлеб легкий. Да уж… Как же!.. Конечно… Хотя и тут можно, конечно, если с умом. Если с умом, и тут можно, конечно. И молодому жить надо. Комната будет, дадут. Зарплату повысили. Чего же? И природа вокруг. Красота для души важная. А по утрам так особенно. Вот когда выезжали, в лодку садились – картинка почти. Светало. Небо всякое: синее, черное, красное. Вода гладкая, чистая, как застывшая. И тут еще птицы как раз поднимаются. Гомонят. Крик стоит. И воздух не тот, что в городе. Не тот совсем воздух. Живой, как ни говори. Не зря из Москвы, из Ленинграда отдыхать едут. А те уж толк знают. Да уж… С деньгами люди…
– Вот тут, Петренко, в этом лимане всегда посматривай. Тут следи. Мимо едешь – посматривай.
– Ага, Дмитрий Степанович.
– И в ерике там ставят тоже. Понял? Видишь ерик? И городские сюда, бывает, с сетками приезжают. Этих тоже смотри.
Степанов снова пустил мотор на всю силу. Здесь место было поглубже и чистое, без водорослей. Голова у него стала совсем тяжелая, держать трудно, глаза слипались. От этой желтой ряби, может быть. От ряби, видно. От нее. Слепит, и не спрячешься. Да и от воды тоже всегда спать хочется, если долго на воде. Так она действует. Это проверено. Сверкает она. Глазам больно. Очки темные надо. Очки все же надо было. Недорого. Пожалел. Ну да теперь поздно. И зонтик в винограднике поставить надо. Марии давно обещал… Вечером с газетой выйти… В прохладу… Бухгалтер из соседнего дома хорошо в шашки играет. Хотя Назаров, конечно, лучше… С Назаровым лучше…
И старший проснулся, мотнул головой. И насторожился, как от дурной приметы. Вспомнил вдруг Каму. Зачем приехала? А почему по лиману? Могла бы до Ордынки и на машине. Может, Прохор передумал и позвал? Но Прохор упрямый. По два раза не говорит. Если сказал, то все. Точка. И тогда на пароме пьяный был и черный, а значит, твердо решил, чтобы она уезжала к матери насовсем. Но Кама и прежде только на лето приезжала к нему. А теперь лету конец. Считай, что уже осень. Тогда зачем Кама здесь? Почему от матери уехала? Да и с Прохором ничего не случилось, не болен, здоров. Три дня назад был в Темрюке, следователь его вызывал, за Назарова допрашивал. Или Прохор тоже суда боится, поэтому дочь вызвал? Зачем Кама? Догнать?.. Но теперь где ее найдешь?.. Да, есть тут чего-то неладное, непонятное, скрытое. Умом не понять, а есть. Хоть убейся, а есть, если на лиманах такое движение… День какой-то шальной, дьявол его. А тем более что последний… В самый раз вернуться в Темрюк от беды, чтобы живому остаться. День шальной… Ну да ладно. Может, и пронесет. Теперь пусть молодой разбирается что к чему… А у него день на службе последний…
Степанов повернул в ерик, прижался к той стороне, где была тень. В тени ветер как будто прохладнее, а лицо освежал ласково. Из тростника тоже потягивало прохладной сыростью. В ерике легче. Старший вздохнул поглубже. Но в боку-то у него все равно не легчало. Вот что плохо. Так и ноет. Куда же это его несет в самые лиманы, да еще на ночь? А если случится с ним что, если приступ вдруг – молодой сам заблудится. В этих-то ериках! Да еще у Ордынки. Там кричи не кричи. Так и останешься. Одни утки услышат. С вертолета и то не найдут. Там и помрешь. Здесь и местные теряют дорогу, чуть отъедут подальше. Лиманы да ерики. Ни берега, ничего ночью не увидишь. А под тростником – болото. Именно… Один Прохор… а больше кто еще?.. один Прохор все эти ерики знает, из любого лимана найдет дорогу. Так Прохор здесь и родился. Жизнь здесь прожил. И деды его здесь рыбу ловили, и прадеды. Вот потому Прохор и лиманы знает… А так… И кабан в тростнике задрать может… Нет, не лежит сердце ехать к Ордынке. Нельзя. А на ночь тем более. Риск, а в собесе уже все документы готовы. Пенсия. И бок вот… А дождя нет, не будет. Не лежит сердце… Было время – сидел по ночам в тростнике, а теперь устал. Хватит. Свое отслужил. Устал он, вот именно, а не страх в нем. Какой же страх, если двадцать лет на лиманах. Устал он, потому что морю, видно, конец – ничего не сделаешь. Море и то устало, а уж он-то совсем не стожильный. И теперь будь что будет. А лет еще десять назад вроде Назарова с людьми разговаривал: «Порву… Отберу… Оштрафую…» Сети резал, и лодки отнимал, и рыбу. И от зари до зари по лиманам. Может, он тысячу браконьеров поймал, а может – две. А что вышло? А вот пощупать бок, то и вышло. Ничего больше. На тот свет торопился, если вдуматься. И хоть бы жил по-людски. Кастрюлю купить белую – и то для семьи расход… Вот и жалей море. А как?.. Ну, Симохин… Слух идет, помногу ворует, если туфли всегда носит новые, а рубашки нейлоновые, заграничные. И на работе в этом же виде: у ящиков, возле рыбы в рубашках своих. Деньги такие откуда?.. Так один Симохин, что ли, все море обловил сейнерами и тралами и ГЭС на Дону поставил. Но ведь и без электричества не обойдешься. Заводов теперь сколько на берегу. Дымят. Да уж… Да и Симохина поймать можно. Только рыбы от этого не прибавится. А поймать можно. Теперь не секрет. Для других – секрет. А он теперь знает. Он понял. Сам догадался. Симохин, считай, пойман. Только зачем, если море теперь не в счет, а главное – электричество?.. Вот и сын так говорит. А уж сын-то…
Старший протянул молодому сумку с едой, наклонился:
– Петренко! Бери, Петренко, с утра ведь не евши.
– Не, – кивнул молодой. – Я еще потерплю. Я привыкший.
Старший подкрутил ручку мотора, и лиман затрещал.
– А того-то, Дмитрий Степанович, выходит, и не нашли. Я слышал, как говорили. Не нашли, значит?
– Кого?
– А того, который Назарова. Так, значит, и неизвестно?
– Ищут, Петренко. Воды, говорю, не хочешь?
Молодой взял бутылку. Ерик теперь выпрямился, открылся новый лиман. Рядом взлетела цапля. Повисла беспомощно над камышом.
– А судить-то кого, Дмитрий Степанович, если суд скоро? Как же судить, если не нашли? И вас, выходит, судить будут?
Старший повернулся к мотору другим боком, сел удобнее, чтобы видеть весь лиман. Нога занемела, потер. Вспомнил, что и в этом ерике просидел не одну ночь, поджидал Симохина. И Курчанский лиман изъездил, и Горький, и Куликовский, и слушал: не стучит ли мотор где… И месяц назад вдруг догадался. Как раз виноградник подвязывал, когда осенило. После этого даже руки задрожали, работать не мог, так обрадовался. Хотел в ту же ночь ехать. Мария его удержала. А загадка простая. Куда проще. И прежде мог догадаться. А штука вся в том, что без мотора Симохин ездит, и даже без весел. С шестом. Они с шестом ездят, поэтому и не слышно. А ночью разве увидишь? Даже если ночь лунная, все равно тень от камышей. Вот и поймай! Тут он и понял Симохина, открыл. Пока от бригады рыбу принимает, на весы кладет не всю, часть берет себе. Опять принимает, опять часть себе. И ту, что берет себе, весь день в тростнике копит, прячет там. А вечер – его в Ордынке и нет, как пропал. Везет рыбу по самым глухим ерикам, где на моторе и не проскочишь. А может быть, он и не сам рыбу везет, а кто-то ему помогает. Вот и везут ночью эту ворованную рыбу. И где-то на лиманах или у моря их ждет из города лодка с теми, кто у них эту рыбу берет. Так они делают. Вот, значит, туда и надо вернуться к вечеру, где шофер стоял. У него же вся лодка в свежей чешуе была. Значит, рыбу уже выгрузил, спрятал, приготовил для Симохина. И корзины пустые были. А зачем корзины, если он на удочку ловит? Молодой осмотрел, а не понял, только ружье увидел… Вот и надо там после заката встать незаметно, а потом выследить тихо, на веслах, чтобы узнать, куда везут и кому продают. Всех и взять с этой рыбой. Накрыть. Конечно, если их много, то и застрелить могут. Ружье ведь теперь у всякого. Стрелять будут. Но это еще как сказать! Это еще кто кого умней. И он тоже не воробей, на мякине не проведешь. Хотя риск. И Симохин там не один, а с помощниками. Ну да ладно… Месяц назад он бы еще поехал. А сегодня службе его конец… Да и толку-то что? Не Симохин, так кто другой воровать будет, если море пустое, а рыба в цене. Потому и звереют, друг на друга с ружьями лезут. Не так разве? Ладно, поймает он Симохина, но пусть ему скажут, что после этого рыбы прибавится. Черта с два! Глупых-то теперь все меньше, которым себя не жалко. А уж ему-то за шестьдесят. Он и сам уму-разуму поучить кого хочешь может, молодого тем более. Да уж… Черта с два, скажу я вам, граждане судьи, рыбы прибавится. Вот что я вам скажу. А уж я-то… я-то наелся вот как, по горло… У меня здесь вот, в боку, точно камень лежит, потому что все двадцать лет, а с войной двадцать пять – всухомятку. Только на этой позорной скамье я хотел вам сказать другое. Это ведь такое дело, что когда-нибудь каждый уйдет на пенсию, а на его место возьмут молодого. Вот уж это я знаю точно, так и со мной сделали, хотя ведь вполне еще работать мог, сила еще есть и привычка в лиман тянет. Что правда, то правда. Привычка. И нашему родному государству, которое заботится о старости, я тоже благодарен, потому что каждый год благосостояние лучше. Вот и нам тоже зарплату прибавили, не забыли. А служил я так же, как все. Гулял по лиманам и вообще старался, рулил, чтобы стране было больше рыбы. Работал, скажу, на совесть. Товарища в беде никогда не бросал. А что проспал я Назарова на дежурстве… Не было этого, не проспал. Врут эти косари, что проспал. Бессовестно врут. Я вам сам расскажу… Я расскажу… В тот самый раз, когда с Назаровым… мы с Назаровым рядом были. Это правда. Ехали рядом. Он мне крикнет из лодки, я – ему. Когда мимо Ордынки проехали, там шофер Кириллов, всем известный, стоял. Удил. Назаров не видел, вперед уехал, а я видел. Но шофер-то этот бесправный. У него права отняли, а есть ему надо, к тому же он не сетью – на удочку. Я потому, значит, не остановился. Я за Назаровым дальше. А потом Назаров мне говорит: «Ты, Степаныч, так держи, у того берега, потому что тут карава, сеть, значит, колхозная, а я вперед поеду». Он мне сам это сказал: я вперед поеду на веслах, я тут кое-кого замечал, а если ракету дам, ты включай на полный, а пока здесь жди. И уехал на веслах… А мы с ним как раз чаю попили, погрелись. Он мне еще рассказывал, что шкаф платяной, тот, который он сам сделал, теперь отполировать хочет. И политуру уже достал, а краски нету. «Ты, – говорит, – Степаныч, краски достать не можешь? Достань мне…» А темнеет-то в августе, сами знаете… Он, значит, отъехал. А я свою лодку, как договорились, придержал. Проехал немного, огляделся, вижу, в самом деле карава стоит. Я тогда мотор выключил, к берегу лодкой ткнулся и слушать стал. И не сидится мне, колотит всего, и никакого во всем теле покоя нет, хоть и комары. Отвлекают, значит. И тихо. Не заметил, как и дождик стал накрапывать. А мы, когда чаю попили… Назаров и говорит вдруг: «Я из пистолета промаха не даю, сам знаешь. Стреляю без промаха. Часа за два если обернемся, в кино поспеем». И еще говорит: «С утра чего-то внутри застыло, тошнит вроде. Ком здесь стоит тяжелый». Чувствовал, значит, что к смерти, и про детей мне своих долго рассказывал, кого он куда отдаст учиться и как он их к трудностям приучает. Я ему: «Ты, Коля, съел, может, чего, раз тебя тошнит?» – «Нет», – говорит. «А ты вспомни, Коля. Ведь просто так не бывает». А он мне: «От еды меня как раз и мутит. Смотреть не могу. А чаю хочется. Вот так бы и лежал здесь и весь вечер пил». И как сейчас вижу: кружку перед лицом держит, а на нем туфли коричневые, парусиновые и носки синие. И не то чтобы вязаные, а толстые и нелинялые, синие… Вот он отъехал от меня, а я возле каравы мокну, стою, плащ надел. На часы посмотрел: нет, и полчаса не прошло. А в голове так: если Назаров кого погонит сюда, я своей лодкой гирло как раз и перегорожу, потому что карава сбоку и другой лодке деться некуда. Поперек если встану – как раз. И помню, штричок рядом положил: на всякий случай, чтобы лодку чужую цеплять, если сопротивляться будет. Мало ли что?! И полчаса сижу, и час. И вдруг слышу: оттуда, от Прасного лимана, – звук! Мотор! Откуда звук, если Назаров на веслах поехал? И не тот звук, незнакомый. У него-то мотор был певучий, он сам за мотором следил, собирал сам из запчастей, а этот стрекочет, как воду хлебает. И все ближе. Ко мне, значит. И только я этот мотор услышал – огонек на воде. Выстрел! И еще! А ракеты все нет. Что же это? Нет ракеты, и всё. Я только к мотору, чтобы завести, и вижу: эта самая лодка, что стрекотала, рядом. И там – двое. И разговаривают спокойно, а меня не видят. Я тогда сам ракету. «Стой! Кто такие?» Остановились, говорят: «Косари мы. Косари», – говорят. «Откуда же выстрелы?» – «А вот, – говорят, – сами удивляемся. Из лимана будто. Оттуда». – «Да я сам слышу, что из лимана. Кто будете такие? Откуда?» Я, значит, их лиц в темноте не вижу. «Косари, – говорят. Так и твердят: – Косари. Косари мы. Здесь работаем». – «А стрелял кто? Выстрелы-то слышали?» Сам стараюсь мотор завести, чтобы на лиман выехать, к Назарову. «Слышали», – отвечают. «А инспектора в лодке видели?» – «Нет, не видели. Мы в город на субботу едем. В Темрюк». А я слежу: сидят тихо, курят. Прислушался снова – как звон в ушах, только дождик по тростнику. «Как же, – говорю, – не видели, если он по гирлу ехал? Назарова знаете?» Они мне: «А тут, – говорят, – хоть пальцем в глаз – чернота». Один засмеялся, потом и второй. И сидят. А у меня уже руки и ноги сами ходят, и мотор не заводится, как бывает. Мне и в лиман нужно, и этих двоих задержать, и понимаю уже, что с Назаровым что-то, раз ракеты нет. Что преступление, что людей поднимать надо, и эти вроде бы надо мной смеются. А про то, что будет со мной, я уже не думаю, ничего не боюсь, только знаю, что совесть потом загложет, если Назаров убит, хотя ведь не виноват. А получается: вроде бы бросил, одного в ночь отпустил, а сам отсиделся возле каравы. Потом докажи, как мы с ним договаривались. Счастье еще, что эти косари в свидетелях были. Видели, что я своей лодкой поперек гирла стоял, загораживал им дорогу. А не они б, хоть сам стреляйся – не доказать. Глаза на себе носи собачьи. Вот же ведь как это было. Все так. Потому и могу сказать здесь торжественно, что совесть моя чистая, граждане судьи. Не виноват. И то еще могу добавить, что раз море поранили, то и человека убить можно. Так выходит, граждане судьи?.. Святое-то что остается?..
– Петренко! Эй, Петренко!
– А? Что? – Молодой вздрогнул, проснулся, поднял голову.
– Я говорю, спи, Петренко, дальше. Ты крепче на службе спи. Не окунись только, утонешь.
– Печет, – виновато улыбнулся молодой. – А это какой лиман, Дмитрий Степанович? Где мы?
– Ерик это, Петренко, а не лиман. Как же один работать будешь, если ерика от лимана отличить не можешь и спишь?
Старший увидел впереди просвет и чуть пригасил мотор. Потом ладонью вытер капли со щек. Теперь уже привык, что глаза слезились даже в тени. А все от этой воды, от желтой ряби. Знал бы, еще десять лет назад купил темные очки. Только ведь не знал. Думал, что здоровье всегда будет железное, даже если вся шея в морщинах, лицо в морщинах, а на руках узлами пошли жилы, бугристые, вздутые. И ноги не те. Если весь день в лодке, то к вечеру гул идет и пухнут. Ноги не свои. Перед сном в корыте с холодной водой держать надо, а то и не заснешь, так ломит. И это от воды, от такой вот работы, от того, что всю жизнь над мотором, скорчившись, как скоба. А с берега посмотришь – не служба, а смех будто бы: крути себе влево, вправо, бензин государственный! Рыбный инспектор!
Просвет стал еще шире. Вот за этой протокой и начнется тот самый лиман, ордынский, где им ночью караулить нужно. Старший сжался, так ему стало жалко себя. Увидел свой дом как наяву. В комнате не успел прибрать, половики не вытряхнул, ведро помойное не вынес. И посуду не вымыл, на шкафчике оставил, только газетой прикрыл. И фикус неделю уже не поливал. И крыльцо не подметал тоже, печень болела… И он опять вспомнил про утренний автобус… А записку, записку же мог оставить. Юрочка, наверное, по всей комнате ползать будет, пока Мария плиту растопит, еду приготовит. И под стол, и под кровать полезет. Ходить ему на четвереньках пока привычнее. Со стола скатерть кружевную потянуть может, чернильницу на себя опрокинет мраморную… хоть и пустая – тяжелая. А потом – под кровать. Пальцы как ниточки. Кровь пойдет, кричать будет. А еще и глаза выбьет, если нагнется. Ведь нагнется, подумает, что игрушка, посмотреть захочет. Вот она и щелкнет с размаху. И телеграмму отсюда не дашь. Ни радио вокруг, ни электричества. Да уж…
– Петренко! Слышь, Петренко!
Ноги под лавкой ожили.
– Тебе, Петренко, начальник так и сказал: с испытательным? А ты чего спишь? А если я доложу – ведь тебя не возьмут, Петренко.
– Как муха, Дмитрий Степанович. Привычка такая, если пригреет. На политзанятиях спал. На тактических даже. – И повернулся лицом к лиману, который сейчас вот-вот покажется.
– Петренко! Тут, понимаешь, Петренко, дело такое: вернуться в Темрюк мне надо. Жена утром из Москвы приезжает с внуком.
Теперь ноги в синих носках заерзали.
– Не-е… В Москве мы только проездом, Дмитрий Степанович. Ага. Мы сперва под Тамбовом. Под Тамбовом стояли. А потом… север, к Вологде.
– А мне встретить, Петренко, – крикнул старший громче. – Автобус в четыре часа утра приходит. А день-то… Пока обернемся. Сын в Москве.
– Красную площадь, считайте… В Мавзолей стояли. А пошли в столовую, жизнь дорогая. Куда там. Не с нашим умом, Дмитрий Степанович, в Москве жить. Денег там много надо.
– Я мышеловку, Петренко… Мышеловку под кроватью оставил. Вот что. Понимаешь ты? Слышишь? В город вернуться надо. А лиманы я тебе потом покажу.
– Не-е… часть секретная, Дмитрий Степанович. В город редко. Так по лесам целый год и стояли. Из одного леса в другой… Спирт, правда, был. Да я-то на этот счет не слабый. Я порядок люблю.
– Вот там бы в лесу ты и жил по сей день, дубье…
Старший ощупал бок, подавил пальцами, скривился, беспомощно посмотрел по сторонам. И бензина-то они взяли столько, что почти на двое суток хватит. Все канистры полные. И утопить если канистры, бухгалтер потом вычтет. Это уж точно.
Ерик словно обрезало. Открылся Ордынский лиман, широкий, просторный, похожий на круглое озеро. Того, другого, конца не видно. Вода и солнце. А слева, за тростником, воздух точно густой, мутный, дымный вроде бы. Воздух там струился от нагретой земли. Но старший туда не смотрел. Он и так знал – Ордынка. Рукой подать. Там и сидит Симохин в своем приемном пункте, выписывает квитанции на принятую рыбу. И там на берегу большой дом Прохора. Но старший все же взглянул, взглянул незаметно, в просвет между двумя стенами тростника, увидел очертания холодильника и ощутил, что все тело колотит. Как будто озноб с ним перед болезнью. Спрятал руку, которая прыгала на колене, за спину. Вот сюда им и надо. Днем он должен показать молодому лиманы, те, что охранять нужно, а к ночи вернуться, но только другой стороной, и незаметно встать возле Ордынки. Но сердце чует, что быть ночью беде, что нельзя оставаться.
– А ветер…
Сплюнув, старший вздохнул поглубже и продолжал раздумывать о своем: как ему повернуть в Темрюк. А молодой уже взял бинокль, пристроил к глазам.
– Поселок какой-то, Дмитрий Степанович. Не Ордынка ли?
Значит, увидел Ордынку. Глазастый.
– Там? – Старший пожал плечами и вдруг сказал, сам не ожидая от себя этого: – Нет, Петренко. Какая же тут Ордынка? Ордынка отсюда ой-ой! В другой стороне Ордынка.
– Я карту смотрел, Дмитрий Степанович. Других поселков тут нет, лады не лады. Ордынка это.
Но старший теперь не отступал:
– Сиди. А то спи лучше. Такое твое дело пока что, Петренко. Ты спи лучше. Поживешь, все узнаешь.
Младший виновато опустил голову, положил бинокль на колени. Потом согнулся, потому что в спину опять полетели брызги.
Степанов кинул лодку вправо – подальше от тростника. Прямо нельзя. Если еще метров триста прямо – можно увидеть берег, длинный сарай на нем, пристань и всю Ордынку: десять домишек на берегу. А так: правей-правей и потом в Дончик, тогда за тростником ничего не увидишь и к Темрюку ближе. А потом снова по ерикам. Молодой не поймет, что заблудились.
Старший прикинул, что если и в Темрюк не попадут, то все же от Ордынки будут подальше. А если подальше, то и переночевать в лиманах не страшно. Лишь бы подальше.
– Плащ на, Петренко! На вот!
Прижавшись к мотору, старший, щурясь, смотрел вперед и знал, что молодому теперь из-под плаща ничего не видно. На голове как мешок. Доказывай потом, Ордынка там была или нет. И он успокоился, перестал кидать лодку, повел ровней. И к тростнику ближе и ближе. И теперь видел ерик, куда хотел въехать. Но не успел. Молодой уже скинул плащ, снова ерзал, кричал что-то и показывал рукой.
– Что? Ну чего? Орешь что, Петренко?
– Повернуть, говорю.
– Куда тебе повернуть? Что тебе снова?
– Лодка. Проверить, Дмитрий Степанович.
Старший вгляделся, а рука на моторе застыла.
Увидел сразу: вдоль самого тростника медленно шла лодка. И там – двое.
– Что, Дмитрий Степанович, не подъедем? Кто это такие? А? Почему не едем?
Мотор начал глохнуть и остановился совсем. Сделалось тихо и донесся шум того, другого мотора, слабый, стрекочущий.
Старший разогнулся, вытянул занемевшие ноги и понял, что лицо, видно, у него стало белое, раз молодой замолчал и сидел, открыв рот, удивленный.
– Косари это, Петренко. Те самые. Мои знакомые, – проговорил поспокойнее. – Косари. Свидетели это.
– Какие свидетели, Дмитрий Степанович?
– А тут рядом они работают. – Степанову захотелось зевнуть. – Косари, Петренко. Запомни, что их видели. Ты это на всякий случай запомни. Всегда запоминать должен. Кого видели, кто мимо проехал, а кто на берегу стоял. Мало ли…
И вот только сейчас мысли у него вдруг стали совсем ясные. Значит, сердце не обманывало, раз эти косари ему попались снова, увидел. Значит, опять все так и будет, как в ту ночь. Одного лишь сейчас нельзя узнать: кого утром из лимана вынесут, найдут в тростнике с дробью. И теперь с лысины из-под кепки пот побежал у него по лицу, по спине, по груди. Шальной день. А Симохин ведь не один. И он лиманов не знает. Он приезжий, потому и не может знать. Именно… Прохор!
Старший глотнул слюну, схватил ртом воздух от этой догадки. А если вдруг правда?
Прохор! Ну ясно же. Как день теперь ясно. Шоферу Симохин рыбу не доверит, не тот человек, ненадежный. А Прохор… он в этих ериках вырос, по любой протоке проедет, даже если глаза ему завязать. И на него не подумаешь – двадцать лет бригадир. Вот, значит, кого Симохин к рукам прибрал?! И вся ниточка. Вся ниточка, как ни вейся… Может быть, Прохор потому и Каму в город отправил, чтобы не мешала, чтобы ему было свободнее по ночам спекулянтам рыбу возить. А Симохин с ним барышом делится… А Кама зачем?
Мысли старшего поползли, закружились, шарахаясь.
…Вот тебе и на – Прохор… А ведь до войны еще товарищами были… Как же это так? Да ведь Прохор бобылем остался, жену оставил в Керчи, потому что не мог в городе жить, так к лиманам привык, тянуло… А теперь что же?.. Не поверил бы… Не от сладкой, значит, жизни Прохор пить начал. От такой жизни жуликом вполне можно сделаться… А закон один. Закон для всех один. И для Прохора тоже, хоть вроде товарищи по войне. Солдаты. И Мария его, когда он в Темрюке бывает, угощать любит, за стол сажает и скатерть стелит… И ведь это Прохор тело Назарова нашел, а двое суток искали. А Прохор нашел… Он…
– Значит, запомнил, Петренко, кого мы сегодня видели?
– Так точно, Дмитрий Степанович. Сперва женщину. Ее недалеко от моря видели. Потом шофера по фамилии Кириллов, и обнаружено было в лодке ружье. А не задержан был по вашему приказу. После этого лодку с двумя косарями видели. А вот сейчас человек на берегу…
Лодку тихо несло ветром к пологому песчаному берегу, как раз к тому месту, где открывался поворот грунтовой дороги. И там, у самой воды, стоял, махая рукой и что-то кричал им мужчина не то с мешком, не то с рюкзаком на плече. Потом даже вошел в воду.
– Чего он кричит, Петренко? Не слышишь?
– Вроде бы Ордынку спрашивает, Дмитрий Степанович. В лодку вроде бы просится.
Старший привстал, посмотрел себе под ноги, отвернулся:
– Иди на мотор, Петренко. К мотору садись. Отдохну чуть.
– Я? – молодой удивился. – А ведь там, значит, Ордынка. Правду я говорил.
– Ты команду, Петренко, слушай.
Молодой встал, а поднявшись, развел руками:
– Да ведь я мест, Дмитрий Степанович, не знаю, засядем.
Старший все уже решил для себя: уходить от Ордынки надо правдой-неправдой и кружить всю ночь по лиманам, а мотор сломается – и того лучше.
– Так ты, что ли, командовать будешь, Петренко? А сел в лодку, так слушай. Не там Ордынка.
Они поменялись местами. Молодой сел к мотору.
– И так вот, прямо держи. К тростнику ближе. Тогда нас с воды не сразу видишь. Привыкай, Петренко. Такая теперь твоя жизнь, раз ты на мое место. А сковырнешь если мотор, сам посреди лимана сидеть будешь. С утками…
– Вас понял, Дмитрий Степанович. – Молодой посмотрел на лиман, дернул шнур, подкрутил ручку, и лодка пошла. – А ведь сковырну, Дмитрий Степанович. Мелко тут…
А старший подумал: «Именно, если даже море устало… Ничего, выходит, и нет святого. Да уж… А ветер…»
* * *
Солнце блестит в воде, расползается. Мелькает в руках Камы шест, и падают, сверкая, желтые брызги. Тростник – точно высокие зеленые волны. Все неподвижно: и вода, и далекие вербы, и птицы. И только лодка скользит плавно, бесшумно. Кама выпрямилась, посмотрела вокруг. Тонкая, гибкая, она сама будто часть этой необыкновенной земли. Ерик сузился, стал узкой протокой. Не сразу и увидишь, что здесь ерик. А если увидишь, не так просто запомнить, где он. Тростник – как шатер. И теперь нет лиманов и нет неба. Зеленые стебли, загорелые руки. Зеленый коридор, желтые пятна. Этот зеленый тоннель – тишина и застывший зной. И все соединено: тростник, руки, гибкое тело. А потом в это мелькание спета вплетается звук. Песня возникает незаметно, словно сама собой. И летит. И разносится.
Это голос Камы. А в ее песне как будто слышится: «Высокий тростник – это мой край. Птицы над моей головой – это мой край. И этот лиман, и это небо – все, что здесь есть, это я сама. Это мой воздух, моя любовь – это я. Птица – я. Небо – я. А в небе солнце мое…»
Куда она едет и кому будет петь эту песню?
Километр, и другой, и третий тянется Попиевский ерик…
