Текст книги "Камыши"

Автор книги: Элигий Ставский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

– Может быть, вы и правы, – ответил я. – Но ведь у этих людей нет другой профессии. – Только теперь я понял, о чем на автобусной остановке говорила Кама, и вмиг представил себе заколоченную Ордынку.

– Вот вам и тупик, вот вам и тупик, – словно даже взбодрился он и неожиданно подмигнул мне. – А вот у нас есть люди, которые строят на Ордынке новый холодильник. Не верите? Есть, есть. Да как же все это уместить в голове? Старый загружать нечем, а какой-то дурак, проходимец тратит средства… – Он махнул рукой. – Свихнешься ведь тут. За это же судить надо, за такую бесхозяйственность! А вы говорите: инспектор! Или может быть… – Он посмотрел на меня, хитровато сверкнув глазами, покачал головой и засмеялся: – Нет, батенька, или вы, может быть, думаете, что море вдруг снова станет прежним, что можно его возродить? Неужели всерьез? Нет, не поверю, чтобы вы были таким ребенком. Да как это сделать? Или вы думаете, что у государства на это есть средства? Ну даже предположу, что наскребут оную сумму, что дадут такую инструкцию. Фантастика, но пусть. А где же гарантии, что эти деньги не на ветер? Гарантии где? Гарантии того, что мы не перешагнули предела, когда реанимация уже невозможна. Кто их даст? Да ведь и все, чем дело кончится, если поднять уж слишком сильный литературный шум… Знаете, чем кончится? Кинут таким, как вы, кость. Вот, например, меня, раба божьего, объявят перегибщиком, недогибщиком, авантюристом, бросят вам на съедение – и баста. Не верите? Так я вам это предсказываю. Хотите на спор?

– А вы не преувеличиваете свою роль, Глеб Дмитриевич? – спросил я.

– Да как раз в том-то и дело, что сошка! Сявка! Плюнь-разотри, – засмеялся он. – А вы? Ну, а вы? Думаете, вы-то кому-нибудь здесь нужны? Вас же терпят, так сказать, из приличия. Ну попрыгаете и ускачете. Ну, может, статью куда-нибудь тиснете. Так ведь все уже к этим статьям привыкли. Да были бы вы тут нужны, разве вам пришлось бы продаваться за каких-то сто рублей в газету? Вы сами-то об этом подумали?

Все, решительно все, оказывается, он уже успел узнать. И сейчас в его голосе появилось зловещее торжество. Он смотрел на меня и ликуя и сожалея, как бы ненароком разложив весь приготовленный для меня пасьянс: и «гербицидушку», и холодильник на Ордынке, за который и меня, наверное, следует отдать под суд, если почему-нибудь понадобится. Ни одного слова Глеб Степанов не произнес даром. Он был сразу и философом, и дипломатом, и полководцем. Юрочка сорвал хворостинку и гарцевал впереди «на коне». Мы были уже совсем рядом с гостиницей.

– Да боже ты мой, – точно взмолился вдруг Глеб Степанов, – да мне бы хоть годик вашего житья, дорогой литератор. И никаких тебе инструкций! Живи как хочешь! Вот ведь устроились! Или вам, может, жена изменила? С какого вы тут торчите отчаяния?.. Да нет же, не подумайте отвечать, – засмеялся он и взял меня за локоть. – Это же я от помешательства своего. Но ведь и верно: еще немножечко – и с приветом, – покрутил он пальцем у виска. – Я вот слышал, есть уже термин: техническая революция. Революция! А тут сиди среди инструкций. А уж когда они написаны, я вам, батенька, лучше и говорить не буду, чтоб вы тут в обморок не упали. Все же силы уходят, думаете, куда? Один процент на дело, а девяносто девять – на войну с глупостью. Ведь всем же до лампочки. А их-то каждый день, чуть ли не каждый час кормить надо, – по его лицу пробежала какая-то странная усмешка. – И знаете, я с каждым годом начинаю все хуже думать о людях. Мне иногда просто страшно смотреть, как они все несутся со своими авоськами, хватают с прилавков каждую банку. И каждому подай гарнитур! А теперь еще и машину! Давай, давай, давай! Ну и доброе, ну и терпеливое же у нас государство. Дворники в очередях за хрусталем давятся. Да где же это видано? Господи! Это же какой-то вечный праздник жратвы и питья. Или, скажите мне, может, весь мир теперь – Азовское море, может, вообще вся земля трещит? А? Что происходит? Цинизм ведь на каждом шагу. На Западе какие-то полуголые люди на площадях сидят, как йоги. Студенты чуть ли не на танках ездят. А у нас? Да какая-то тупая, какая-то последняя секретарша сквозь зубы с тобой говорит. Скажите врачу в поликлинике, что за двести метров человек упал, помирает, так он вам ответит, что надо звонить в «Скорую». Что же это такое? А вы говорите: море. Вот вам и море! Все ведь логично, закономерно.

– Ну, мы пришли, Глеб Дмитриевич, – остановился я.

– Нет, вы мне скажите, что все это такое? – возразил он, загородив мне дорогу. – Что ж вы молчите? Вы же, так сказать, знаток душ и провидец, как принято считать по инерции. – Он все же не упустил возможности зацепить меня. – А к себе пригласить не хотите? Да и за моего старика стопку, наверное, полагалось бы, – с неожиданной обидой в голосе закончил он. – Или чураетесь? Или, может, вместе с Константином Федоровичем по миру пустить хотите? Но я не советовал бы…

Что происходило с Глебом Степановым? Что так тревожило его? Может быть, его карьера действительно висела на волоске?

– Видите ли, Глеб Дмитриевич, – ответил я ему, – ну, а если предположить, что ваша критика, все ваши слова о цинизме и морали для меня вовсе и даже совсем не открытие. Давно не открытие. Но, может быть, от этого понимания надо шагнуть дальше, сделать шаг вперед? Вам не кажется?

– Ну, а я вам что говорю? – вдруг громко расхохотался он. – Вот и сделайте шаг вперед. Поезжайте вы себе на дачу. Икорки нужно – достанем. Балычка – найдем. Рыбца под пиво – тоже будет. Живите себе на здоровье. Учите колхозников, как сеять лен, а рабочих – как вертеть ручки станка. Пишите свою антилитературу! И так читать уже нечего. А песенки про любовь вы сочинять не умеете? Говорят, хорошо платят. А ведь о рыбе никто вас писать не просит. Никому вы тут не нужны. Верно? – Его глаза, кажется, силились разрезать меня, хотя он и продолжал смеяться. – А то ведь смотрите не прозевайте красивой жизни, роскошных женщин, веселья. Живем-то раз. И богом клянусь, Виктор Сергеевич, завтра же отправлю петицию в Президиум: а то ведь у нас День рыбака есть, все дни есть, а Дня писателя нету. Обидно даже как-то. Или это только в России нету, а в других республиках писатели еще есть? – И он как бы заставил себя расхохотаться еще громче, очень довольный своим каламбуром. Но, видимо чувствуя неестественность своего смеха, он неожиданно замолчал и протянул мне руку: – Чураетесь?.. Ну ладно… Ах вот что – и руки подать не хотите? Так, значит?

– Будьте здоровы, Глеб Дмитриевич, – ответил я ему.

Но он снова загородил мне дорогу. И снова его лицо непонятно как растопорщилось и как бы прыгнуло на меня, так близко он оказался.

– А я вам запрещаю… Я вам запрещаю! – крикнул он, подступая еще ближе. – Я вам запрещаю писать про моего отца. Я не знаю, о чем вы там пишете, но я не хочу, я не желаю, чтобы вы делали из моего отца козла отпущения. Вот именно козла отпущения, дурака, который ничего не видел. Я не хочу, чтобы мой отец расплачивался за общие грехи. Вам ясно? Он был умней нас с вами. И я такой подниму хай, если что-нибудь встречу в печати похожее. Не с вашей нравственностью, литератор Галузо, писать о моем отце. Не с вашей! – выкрикнул он, прочертив пальцем у меня под носом.

– Это почему же? – спросил я, не сдержав улыбки.

– А за чужой женой, по-вашему, ухлестывать можно? – наконец-то выпалил он, выложившись. – И я бы вам этого не советовал, потому что это жена моего друга. Вам ясно? А это не тот человек, с которым можно шутить. Не такой… Заботитесь о человечестве, осчастливили мою мать пенсией, а вы позаботились бы о себе. И другим было бы спокойнее…

Все это уже неслось мне в спину.

– И не забудьте, что я вас предупредил, – услышал я его последние слова. – Я вас все равно заставлю показать, что вы там пишете…

Так вот, значит, какое отношение Глеб Степанов имел к Вере Царевой: он был всего лишь другом ее мужа. И может быть, ее неприятие Глеба Степанова одновременно являлось неприятием собственного мужа, или, что тоже возможно, она отвергала, почему-то не признавала их дружбу, считала недостойной своего мужа. Что же это был за человек, с которым не следовало шутить? Во всяком случае, теперь я должен был ждать, как реализуется эта угроза. «Я вас предупредил». Надо полагать, это были не просто слова.

От всего, что наговорил, выкричал Глеб Степанов о море, у меня буквально шумело в голове. Теперь я не мог ничего писать, даже если бы захотел. Он словно рассыпал и перемешал уже отлитый, готовый набор. Вместо страниц остались как бы разрозненные предложения. Но в этом, наверное, и была польза от нашей встречи. Уже там, на берегу, я уловил, что Глеб Степанов азартнее меня в этом споре. Он не просто знал обо всем, что здесь происходило, но и имел свою программу, я же мог противопоставить ему только первые попавшиеся и бессистемные вопросы, которые нисколько не сбивали его, а, напротив, даже как будто служили ступеньками для его логики. И, оглушенный его словами, я, как никогда, остро почувствовал, что мне как раз и не хватает собственной и именно философской позиции, своего взгляда не только на это море, а вообще на деяния человеческие, на все это нагромождение железа и дымных труб, преподнесенное второй половиной XX века. И другого слова здесь нет, а именно только это: позиция, своя вера, непререкаемая, не знающая сомнений, даже яростная и потому способная к действию, способная стать и прожектором и оружием. Что я мог сказать людям, не имея своего мнения на этот совершенно новый, только сейчас явившийся круг вещей? Собственно, эта позиция нужна была даже не столько для споров с убежденным Глебом Степановым, сколько необходима была моей машинке, моему заблудившемуся в камышах «Дмитрию Степанову».

От всего этого утреннего разговора меня с еще большей силой потянуло к Вере. Моей душе было куда спокойнее от ее пусть и наивного обожествления Земли, чем от мрачных заклинаний Глеба Степанова об уменьшавшемся «огрызке». И еще одна странная подробность не выходила у меня из головы после этой встречи. Что за ружье требовал Бугровский у Степанова? Ведь это же неоспоримо и совершенно доподлинно, что Глеб Степанов здесь не был с прошлого года. Что бы это могло значить? Куда еще распространился следовательский талант Бугровского?

Едва поднявшись к себе в номер, я сунул рукопись в красную коленкоровую папку и положил на край стола, чтобы захватить завтра вечером в Тамань. Пусть Вера вынесет мне приговор.

Глеб Степанов недолго искал на меня гербицид и показал себя человеком дела. Уже на следующий день мне позвонил в редакцию секретарь райкома.

– Слухай-ка, тут один заезжий товарищ с жалобой, – сказал он.

– С какой жалобой? – Я сразу же понял, что это, конечно, Степанов.

– Говорит, что народ дезориентируем этим холодильником новым. Ну, на Ордынке. Ну, что в газете ты писал. Говорит, что уголовника защищаем. Ну вот, – спокойно объяснил он. – Так что зайди в пятнадцать тридцать. Я и бригадира оттуда, с Ордынки, вызвал. Ну и потолкуем в четыре головы. Может, нас с тобой и подправят. Вот так…

– Хорошо, – сказал я, сознавая, что это, безусловно, всего лишь начало объявленной мне войны. – Ладно, Афанасий Петрович, зайду.

Значит, там будет, наконец-то появится Прохор. Но он-то давно был против этого симохинского холодильника и, выходит, поддержит Степанова. У меня в памяти был очень свеж тот утренний случайно услышанный мной разговор, когда я лежал в Ордынке. «А ты кирпичи вози, – говорил Прохор Симохину. – Ты, еще время есть, кирпичи вози… На цепи, как собака, сиди, пока за тобой не придут…» Какая все же тайна их связывала? Может быть, хоть сегодня мы останемся с ним с глазу на глаз?

Я понял, что могу опоздать на свой обычный автобус, если мы засидимся в райкоме, и, положив трубку, тут же набрал почту и попросил Веру.

– Здравствуйте, Вера, – сказал я, когда она подошла. – Вера, у меня эти дни были дела, но сегодня… – Я сам услышал, что мой голос звучал не то что робко, а до отвратительности растерянно.

– Вы хотите приехать? – совершенно спокойно спросила она.

– Если у вас вечер свободен, – ответил я.

– Хорошо. Я буду вас ждать, – так же просто отозвалась она.

После этого я забежал в гостиницу, чтобы взять рукопись, и, когда вошел в кабинет секретаря райкома, все уже были на месте и разговор, как я понял по лицам и позам, начался без меня. Секретарь райкома высился за своим столом, а перед ним за узеньким приставным столиком, покрытым синим сукном, сидел весь какой-то уменьшенный, укороченный и ужатый Глеб Степанов, а слепа громоздилась повернутая ко мне спиной тяжелая неподвижная фигура Прохора. Он даже не посмотрел на меня, когда я вошел.

– О-о! – улыбнувшись мне, поднял палец Глеб Степанов. – Вот сам Виктор Сергеевич сейчас нам свое золотое слово и скажет, – объявил он, усердно и приветливо кивая мне. Его нижняя челюсть как бы откусывала слова.

– Сидай, Галузо, – показал мне секретарь райкома на стул и тут же снова наклонился к Степанову: – А мы-то решать такие вопросы не можем. Это суд скажет, кто уголовник, а кто нет. А у нас тут вопрос проблемный, вопрос кардинальный, и одно мы с другим мешать не будем. Холодильник – одно, а отдельная личность – другое… У нас вопрос государственный. И кто у нас в газете работает, это мы тоже знаем.

– Так вроде бы мы уже здоровались, – неожиданно брякнул мне Прохор, когда я протянул ему руку. – Здоровались ведь, – заключил он совсем уже мрачно и жестко.

Я сел, успев уловить, что секретарь райкома не поддался на «уголовника Симохина» и, значит, защищал меня.

– Да ведь он для меня уголовник не в том, не в том, – вздохнув, вяло пожал плечами Глеб Степанов, как бы скучавший и уже заранее утомленный, а потому как бы и бесстрастный. – Вот Виктор Сергеевич врозумие меня, – бросил он в мою сторону приветливо-дружеский взгляд. – Этот хлопец – уголовник для меня потому, что он тратит… он швыряет на ветер… он: «пфу!» – народные средства. Да ведь за такие гроши можно иметь океанический трал, в конце концов. Вот какие кирпичи, Афанасий Петрович, как я понимаю. Ведь ясно же, Виктор Сергеевич? – развел он руками.

– Так чего же не ясно? – буркнул Прохор. – Давно ясно.

Он сидел боком, повернувшись сразу ко всем невидящим своим глазом, а куда смотрел и что таил в себе его здоровый глаз – это пока не было известно. От него пахло Ордынкой.

– Э-э-э, нет, – сокрушенно покачал головой секретарь райкома. – Ну, вижу, казаки, на пенсию мне не уйти. Куда ж тут уйдешь с вами? – Зазвонил телефон, и он снял трубку: – Да, жду, жду… Как договорились, сижу тут и жду до победного. – Положив трубку, он вытянул губы и замер, задумавшись. Потом как бы очнулся. – Вот секретарь крайкома сюда едет, а потому надо нам сворачиваться… Вот доложу ему, что есть на свете такие настроения. Придется сказать, а он у нас – член ЦК. Так-то…

В наступившей паузе стало слышно сопение Прохора, и я почувствовал, что его глаз уставлен на меня.

– Да уж какие, Афанасий Петрович, настроения? – грустно усмехнулся Степанов. – Реальный взгляд на вещи. Я ведь и сам доложу. Да и разговор у нас, как я понимаю, приблизительный, разминочный, что ли. Обмять вопрос… Ничего пока не решаем. Да и разве в Ордынке одной дело?..

– Не отпускают, скажу ему, хлопцы на пенсию, – как бы растерянно проговорил секретарь райкома и неожиданно вскинул голову. – Обмять, говорите?.. Хм… Так мы разве против того, чтобы ходить в океан? А? Так мы разве не понимаем, какие в океане ресурсы? Ну? И надо ходить. И наверное, еще мало ходим, Степанов. А только ведь… тут отловил, заколотил, оставил у меня под окном лужу и… айда? – Его лицо медленно багровело и становилось тяжелым. – Э-э-э… А вот мне это не нравится, чтобы жить у лужи. Ну? А с внуком своим я где гулять буду? У лужи? А?.. Вот я так скажу, Степанов, что этот самый кирпичный красный холодильник на Ордынке… – Он помолчал и что-то прикинул. – Так вот, он теперь, может, наша надежда, наша вера – этот новый холодильник. Так даже… Это мы не дезориентируем народ, а ориентируем. Наша программа такая, что море тут было и будет. И рыба в нем будет. Нам глядеть вперед светло нужно, как это полагается… Так, казаки? Такая твоя точка зрения, Виктор Сергеевич? Для того ты свою статью писал?

– Так я разве против, чтобы смотреть светло? – наклонив голову, кисло улыбнулся Степанов. – Но ведь есть красивые литературные разговоры, – и Степанов метнул на меня сожалеющий взгляд, – а есть реальная, черт бы ее побрал, конечно, материя. Там, Афанасий Петрович, впереди, всегда светло… А рыбаки-то знай себе ловят. Ведь обедать-то сегодня надо! – И он засмеялся так же мягко и как бы жалея себя. – Да и я бы хотел смотреть за горы. Ответственности меньше…

– А я вот с утра тут не жравши, – неожиданно грохнул по столу кулаком Прохор. – Ордынкой, что ли, в океан ходить будем? Старики будут? Нам-то чего заливать? Тебе люди в Ордынке чего сказали? Чего ты убег? Или деньги, может, есть у колхоза, чтобы океанский сейнер купить? – Прохор махнул рукой и встал.

– И тоже верно, – кивнул секретарь райкома. – Вот она и есть, дезориентация. Не старикам же в океан?.. Ну ничего, Прохор Иванович, отвезем тебя домой на машине, – добавил он.

– А если рыбаков гнать от берега, если дома заколачивать, – проговорил Прохор, насупившись, упершись здоровым своим глазом куда-то в пространство, – души сперва людям позаколачивать надо… Вот что. Сперва души, потому – сызмальства… А про Симохина тоже травить чего, – почти угрожающе наклонился он над Степановым. – Не убивал он. И точка. Я знаю. И никакой не уголовник, а сам на крючок сел, когда попал на лиманы. Вот за то его и подсекли, что сел. А умней был бы – дом бы себе построил, а не конуру эту кирпичную, для кого – неизвестно. Так вот ему и надо. Да и чего тут языком молотить? Ну, заколачивай! – И, зыркнув своим глазом, махнув рукой, как плетью, он зашагал к двери и, уже толкнув ее, повернулся к нам: – Курева мне еще купить надо. И рыбаки на Ордынке дожидают…

Я извинился и быстро вышел за ним.

– Прохор Иванович! – окликнул я.

Он сошел на несколько ступенек, неожиданно застыл, повернув ко мне слепую, всегда страшную половину своего лица, словно о чем-то подумал, и начал спускаться дальше.

– Ладно, ты на сегодня иди, Виктор Сергеевич, – сказал мне секретарь райкома, когда я вернулся. – Папка твоя, что ли?.. Я тут вот что понял. Как бы мы за деревьями леса не проглядели. Ты про войну лекции читаешь, а надо тебе, надо нам еще и вот про эту нашу войну читать. А то мы с этой рыбой, я вижу… Будет рыба, а человека вот вдруг не будет. Души надо некоторым расколачивать. Вот и Прохору Мысливцеву тоже. Да я-то знаю его. Сгоряча он. А ведь понять и так можно: океанский сейнер будет, а уж с этим морем вроде бы конец. Вот и товарища в Ордынке чуть не побили, В общем, готовь к активу лекцию об отношении человека к природе, а сейчас мы тут вдвоем закончим. Товарищ Степанов мне рассказать хочет, как его колхозники в Ордынке встречали. Да мне еще кабинет проветрить надо.

Степанов взглянул на меня глазами, полными сожаления. Он словно прощал меня. Однако в этом кабинете он вряд ли чувствовал себя уютно. Его отрава обернулась против него же. Но он как будто другого и не ждал.

Когда я уже подходил к автобусной станции, мимо меня прошуршала большая, сверкающая чистотой черная машина. Это, наверно, и был секретарь крайкома.

На этот раз в автобусе сидел другой шофер, не Кириллов. Открылось море, и с каждой минутой моя папка мешала мне все больше. Не опрометчивый ли шаг я совершал? Пока меня дотрясло до Тамани, я взвинтил себя так, что решил и не показывать Вере рукопись и даже не заговаривать о ней. Ведь вез-то я эти страницы ей только потому, что растерялся. И конечно же, обязан был сам выбраться из своих же «Лиманов»… Впрочем, не была ли эта папка убедительным и как будто безобидным для души предлогом, чтобы снова увидеть Веру, словно и не было того последнего нашего вечера и ее приказывающего и одновременно испуганного голоса: «Уезжайте. Да садитесь же вы наконец…» Имел ли я право спросить, что произошло с ней в тот вечер?

Вера не ждала меня на остановке. Все так же в тени под деревом сидела старуха, торговавшая семечками, и знойно сверкал на вечернем солнце газетный, точно из латуни, щит.

Я медленно побрел узенькой тропкой вдоль обрыва, с непонятным спокойствием поглядывая сверху на пляж и на неподвижную, будто застывшую, воду. Наша зеленая лодочка была на месте, а в ней и возле нее прыгали дети. Я почему-то даже не удивился, неожиданно увидев, что и Вера тоже там, среди них. Спрятав папку за спину, я начал спускаться вниз. Вера уже шла через пляж навстречу мне.

У нее тоже, к счастью, не оказалось слов, и, когда наконец я остановился перед ней, мы испытывали и выверяли друг друга одними глазами. Это, конечно, был всего лишь миг, но мне показалось, что я все уловил и понял. Вера хотела сказать мне, что она знает, почему я не приезжал все эти дни. Она знает и, самое главное, понимает.

– А я уже строила свои догадки. И даже догадки не очень приятные, – она попыталась улыбнуться. – Подумала, не собрались ли вы в дорогу?

Неужели мы успели в чем-то запутаться и уже мучили друг друга?

– Ну что вы, Вера? Кто же уедет от такой погоды? – ответил я.

Но ведь ее глаза все мне уже сказали. Что же мне было нужно от нее еще? Каких заверений или, объяснений? И с чего бы это? По какому праву?

– От погоды? – усмехнулась она, и в ее двух черных бездонных колодцах мелькнуло напряжение. – Виктор Сергеевич, но, поверьте, мне бы только так и хотелось думать, что вас не пускали сюда именно дела. – И она посмотрела на меня, как бы ожидая какого-то очень нужного ей ответа. – А это у вас что с собой? – видимо, от смущения спросила она, каким-то образом все же увидев папку, хотя я по-прежнему держал ее за спиной.

– Это? (Мы уже шли вдоль берега.) Вот это? – Странное дело, я не почувствовал стеснительности или даже малейшей неловкости. – А это, Вера, как раз то самое дело, которое я отбиваю на машинке и которое задержало меня. Это и есть те самые «Лиманы», о которых вам говорил Бугровский. – Я произнес это деревянно и даже как будто мстя самому себе, так безразлично.

– Ваша новая повесть?.. Ах вот что, – кивнула она.

– Да, именно она, – подтвердил я.

Вера взглянула на меня, раздумывая и словно борясь с какой-то своей мыслью, и наконец спросила:

– А вы не почитаете мне, если, конечно, такая просьба возможна?.. – Она как будто взялась помогать мне.

– Не только возможно… Мне даже нужно вам почитать, Вера.

– А почему «даже нужно»? – удивилась она.

– Дело такое, что иногда приходят невеселые мысли, и волей-неволей надо довериться мнению первого читателя.

– В данном случае, значит, моему мнению? – спросила она.

– В данном случае – вашему, – ответил я.

Она остановилась, вдруг покраснела и растерянно поправила волосы.

– А знаете, если это – правда, мне страшно. Одно дело, когда перед тобой апробированная книга и когда автор – это всего-навсего фамилия, а в общем-то его ведь не знаешь… Вы хотите, чтобы я не просто послушала? Я неожиданно поняла, чего вы от меня хотите и какое это жуткое дело быть мнением. – Она заставила себя улыбнуться, как будто подбадривала себя. – Здесь есть тихое место и можно сесть… А если я окажусь бездарной?

Мы уже ушли далеко от нашей лодки и были у выступа обрыва, за которым берег ломался и круто брал влево.

– Самое-то скверное, что я плохой чтец, – сказал я. – Но здесь немного, и я не буду вам мешать. – Я протянул ей папку, еще раз подивившись той легкости, с которой все это произошло, и оценив ту серьезность, с какой Вера отнеслась к моей просьбе.

– Хорошо, – кивнула она. – Только если я буду чувствовать, что вы рядом, мне будет трудно читать.

– Нет, я уйду как можно дальше, – пообещал я.

Она взяла папку и точно не ушла, а исчезла, скрывшись за выступом, а я остался стоять на пустом берегу, вдруг ощутив какую-то непонятную тоску, а потом еще и отчаянное одиночество. Было около семи. Еле-еле доносился откуда-то голос громкоговорителя. По тропинке бродили чайки. От моря тянуло сырым и чистым теплом. Чертов парус, но только не белый, а нежно-розовый замаячил под коричневой кромкой противоположного берега. Рядом совсем, с кормой, завернутой в белый шум брызг, пропрыгал, задрав облупленный нос, самодельный, ржавого цвета катер-коротышка, вихрем унося голубую женщину с развевающимися волосами и толстого мужчину в тельняшке. Полезли на песок мутные черные волны, и я шагнул к выступу, встревоженный вдруг совершенно невероятной мыслью. Мне пришло в голову, что Веры за выступом нет и она исчезла неизвестно куда.

Я двинулся сперва медленно, потом прибавил шагу и остановился у поворота, неожиданно очень близко увидев ее. Она сидела на старой, осевшей в песок, перевернутой лодке, метрах в тридцати от меня, лицом к морю, и, низко склонившись, читала рукопись, сгорбившаяся и даже как будто сутулая и чем-то похожая на старательную школьницу. Эта ее поза была настолько мирной, по-домашнему тихой и беззащитной, что я застыдился себя. Я стоял как припаянный. Мне до странности было приятно смотреть на нее, освещенную солнцем, видеть, как она бережно подкладывает одну страницу под другую, и ко мне явилось уже совершенно иное волнение. Повернувшись, чтобы не мешать ей, я пошел обратной дорогой по пляжу, серому и грязному от глины и прошлогоднего сгнившего тростника. Мне стало одновременно и тепло и зябко. Я совсем не хотел разочаровывать своего первого читателя.

Увидев бурый и, очевидно, выброшенный морем ящик, я сел, расшнуровал туфли и вытряхнул из них песок, глядя на возвращавшийся рыжий катер, в котором мужчина и женщина теперь стояли, обнявшись. Мне пришло в голову, что этот катер прыгал весело и лихо, как теленок.

Я встал и, теперь выбирая дорогу потверже, добрел до столовой и постоял там, от нечего делать выслушивая тощую и вихляющую тень в рваной соломенной шляпе, трясшую сверкавшим полтинником, который, доживая последние секунды, смертельно жаждал объединиться с другим полтинником, чтобы обернуться бутылкой красного, поскольку в магазине-то переучет…

– …А так вообще-то, скажу вам, мне бы и стаканчик на сегодня вполне, да я буфетчице этой задолжал, ну и надо, чтобы посторонний купил, а то душа сгорит ведь…

Пока я прикидывал, как спасти эту тлевшую душу, дверь столовой распахнулась и вышел изрядно подвыпивший мужчина лет тридцати пяти в блестящей, ярко-красной, почти цирковой нейлоновой рубашке, взъерошенный, обросший густой щетиной, словно он решил отращивать бороду. Мне показалось, он остолбенел, когда повернулся в мою сторону. За ним, и тоже пошатываясь выкатился другой в дешевом стандартном костюме.

– Вот это встреча, Галузо! – вдруг сказал мне человек в красной рубашке. – Ну, поздравляю! Поздравляю! А что же вы один? – Экскьюз ми, конечно. – В руке у него шепелявил портативный магнитофон.

– Не надо, Серега. Не стоит, – взял его за плечо другой.

– Подожди, Миша, – оттолкнул его первый и еще ближе шагнул ко мне. – Привет, Галузо, из Индии.

А ведь я совсем недавно где-то видел это лицо: не то в гостинице, не то в кафе, не то в автобусе. Второго-то я узнал: он был в той лодке, которую мы с Петренко проверяли у камыша. Здешний, из Темрюка. Сказал, что выехал, чтобы показать места.

– Знаете, я трезвый, – сказал я, пытаясь уйти.

Откуда же, откуда у меня в памяти было не то чтобы его, но очень похожее лицо?..

– Нет, нет, – потянулся ко мне обросший. – А вы забыли меня? Вот как они портят нам жизнь. А теперь я алкаш и мое место в покойниках. И я согласен. Я согласен, потому что, конечно, я не тот человек. А хотите, ну хотите… я вам скажу, какова она, тет-а-тет? Хотите?

– Кто она? О ком вы говорите? – спросил я, ошарашенный совершенно простой, но невероятной догадкой. Я видел его в Ростове, в ресторане.

– Мне жалко себя, – наконец пробормотал он. – Понимаете, может быть, я оказался сексуальным маньяком?.. Так, наверное, и есть. Но она, знаете, тоже ни в чем не виновата. А ведь я был такой удачливый, как трын-трава. И я пригласил бы вас… куда?.. На дегустацию заморских рыб в ресторан «Пекин». Это, знаете, на площади Маяковского. – Во взгляде его появилась рассеянность, а лицо стало каким-то младенчески несосредоточенным. – Я приказал бы подать вам осьминога!.. Во мне ведь есть восточная кровь. Четверть князя. Вот мне потому и страшно… Она? Кто она? – неожиданно вспомнил он мой вопрос. – Да ведь мне другой женщины и не нужно. Понимаете, какая беда? Для меня все другие женщины среднего рода. Вот и какой смысл жить? – И он точно засмеялся. Неужели таким, как вы, повезет?.. А вы ничего. Не красавец, конечно, но ничего, сероглазый. А может быть, ей нужны деньги? – Он полез в карман. – Жё нэ па…

– Мне нужны деньги, Серега. Пошли, – потянул его за руку второй. – Я его тоже знаю. С инспекцией по лиманам ездит.

– Ступай прочь! – отмахнулся тот, снова повернувшись ко мне. – Но она – кристалл. Она – кристалл. А я был везучий. Ооо!.. И вообще мог обеспечить шикарную жизнь. Скажите… скажите, а вы ничего не боитесь? Ничего на свете?

– Чего именно? – теперь я уже слушал его.

– Нет, она не посмеет. Это ей не дано. Такие, как она, украшают весь этот женский род. Она – одна. Ее нужно мыть знаете в чем? – Он вдруг беспомощно улыбнулся мне. – Ни в чем. Ее не нужно мыть. Она всегда кристалл. Вы меня поняли?

– Нет, – сказал я. Меня поражало, как стекленели его глаза, голова сваливалась набок и из его лица словно тщилось вырваться какое-то другое, тоскливое и взрослое.

– Как же так? Как же так? – скривился он. – А вы знаете, что на дне этого моря? Какие рачки и нереиды? Всю фауну? Весь бентос? Тоже научный труд по планктону. Вас это, кажется, теперь интересует? Так вы узнали меня? Вы вспомнили, где мы встречались? Или вы объелись здешней рыбкой?

– Вы живете в Керчи? – спросил я.

– Хм, – болезненно усмехнулся он. – Какая дыра! А хотите бочонок коньяку и бочонок сардин? Вот там, у меня на катере, – показал он рукой. – Вы же мелочь. Медь. А я не умею сомневаться. Я люблю океан.

Я посмотрел и действительно увидел стоявший довольно далеко отсюда белый катер.

– Боитесь? – засмеялся он. – Напрасно. Я заказываю – я и плачу. Я заказывал – и я всегда платил. Нет, я не оскорблю вас, Галузо. Не дай бог… Я умею говорить тихо. Очень тихо, если надо, буду ходить на цыпочках. Значит, приехали доедать это море?

– И вы, конечно, знаете Глеба Степанова? – сказал я.

– Как же мне страшно, – опять закрыл он глаза рукой. – Нет, я не оскорблял вас. Нет, нет, – вдруг словно испугался он. – Я не имею права. Вообще по своему положению, по достоинству, экскьюз ми а ля дэ… угу. Мне даже стыдно. Простите, если не вышел рылом. Теперь от меня пахнет океаном, тунцом и селедкой. – Он попытался расправить плечи и взглянул на меня почти свысока, холодно и презрительно. – А мою погремушку передайте ей, – протянул он мне магнитофон. – Она когда-то очень хотела иметь такой. Это вещь! Ведь я уже трезв? Прошу… от ничтожного человека. Мэйд ин… Так вам нужны деньги?