Текст книги "Камыши"
Автор книги: Элигий Ставский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 33 страниц)
В этот миг мне стал слышен даже скрип деревьев в саду. Я ощутил, как все, все на свете закачалось у меня под ногами. Почему, почему эти сгнившие утки должны были сейчас летать над нами?..
– Вера, но подумайте сами, в чем и как я могу вас убедить? Ведь вы-то, вы какое отношение имеете к этим уткам? Вы-то?.. И вы и я?
– Так вот, – сказала она вдруг совершенно спокойно. – Это он, он стрелял в вас… Виктор Сергеевич, когда вы сейчас вышли из дома, я посмотрела за шкаф. Там давно уже висело чье-то чужое ружье. А сейчас его нет…
Я как будто и впрямь почувствовал запах гнили…
– …И я даже понимаю, когда оно исчезло. Я сейчас все сопоставила… Я не хотела вам говорить об этой сцене, которую он мне устроил из-за вашей рукописи… Как же я сразу-то не поняла, куда он пошел в тот вечер? Как же я не остановила его?.. Ну, конечно… да ведь это так, так… Мало того, что он хотел уничтожить вашу рукопись, он хотел вас убить!
– Вера, да вы понимаете, что никто на свете не может узнать, доказать, кто в меня стрелял?.. Есть вы и я… Зачем мы говорим о нем?
– Но я знаю, я знаю, – словно самой себе ответила она. – Он же мог вас убить… Помните, вы помните, в тот вечер, когда вы встретили его возле столовой, когда отдали мне рукопись, – она опять стиснула свои плечи руками, – он действительно уехал в тот вечер в Керчь. А на следующий день я почему-то не находила себе места: что, если у вас это единственный экземпляр, а в доме пожар или бабушка бросит ваши страницы в плиту? Я отпросилась, поехала, прибежала и вдруг – он дома. Он читал вашу рукопись. Вот с чего это началось… Я вошла, он даже отскочил от стола. Потом начал кричать: зачем это здесь? А я-то наивно решила, что он специально взвинчивает себя, что у него опять неприятности на работе… То он выскакивал из дома, то возвращался. Истерика… Стал умолять, чтобы я никогда больше не встречалась с вами, что нам сейчас, немедленно нужно уехать отсюда, что эта Керчь, это море доводят его до настоящего сумасшествия. Да, да… А потом он… да, соврал, что ему надо отдать какой-то долг в столовую, ушел и больше не возвращался… А оказался он, значит, в Темрюке… Боже мой… Что же будет?.. Так, может быть, это совсем не случайно ко мне приходил сегодня Бугровский?.. Боже мой… Как это страшно! – Она словно не видела меня.
– Он приходил сюда, Вера? Бугровский был здесь?
– Да, – кивнула она. – Я ведь вернулась из Темрюка днем. И он тут же… как будто ждал меня. Сказал, что был рядом… И мне показалось, прятал глаза.
– Но вы-то ему были зачем?
– Ну как же… Мы ведь товарищи. Теперь я понимаю… Говорили о семейной жизни… Сказал, что у него родился сын… Вася… Нет, нет, теперь-то я все понимаю, – словно что-то вспомнила она. – И комнату он почему-то разглядывал… Сказал: «А вообще-то твоего мужа за браконьерство оштрафовать надо». Понимаете?.. А я давно еще… помните, когда вы встретили меня у прокуратуры… Какое-то он вел дело на охотника… И я ему сказала, что надо вообще запретить эту охоту, потому что если человек умеет стрелять, то можно убить сразу и двадцать, и тридцать уток, как мой муж… А сегодня он вот вроде бы вспомнил… оштрафовать надо. – А ведь это только предлог…
– Так это Бугровский вам сказал, что в меня кто-то стрелял? – спросил я.
– Нет… Мне случайно проговорился врач из больницы, – рассеянно ответила она. – Но я пообещала ему… А Бугровского я тоже спросила. И знаете, что он мне сказал? – Я увидел, что ее глаза точно застыли. – Он сказал: там камыши, и человек этот вроде бы мог заблудиться и утонуть… но кто – неизвестно… Может быть, он для того и приходил, чтобы сказать мне об этом?.. Стрелял, утонул… В вас стрелял мой муж, Виктор Сергеевич?
– Успокойтесь, Вера. Ну успокойтесь, пожалуйста. Возможно, все это еще не так… Ведь он же сказал, что ничего не известно.
Вера молчала. Я обнял ее за плечи, но она покачала головой:
– Нет, нет, у меня нет слез… Но поймите и вы меня. – Она закрыла лицо руками, но тут же опустила руки. – Мне даже неприятно ощущать собственную кожу, саму себя… я не могу сейчас видеть чьи-то глаза. Мне стыдно перед вами, перед всеми на свете. Во мне одно… Поймите это… Мне нужно остаться одной. Только одной. Я уже думала… я говорила вам, что, может быть, вернусь в Ленинград, в аспирантуру… И тогда, если вы захотите, мы встретимся там. А сейчас мне нужно остаться одной… Я ведь все поняла. Я догадалась…
– Вам будет трудно одной, Вера. Особенно сейчас.
Она как будто все сильней прижималась к дереву и словно исчезала.
– Но почему, почему, Вера, эти гнилые утки должны летать именно над нами? – Я чувствовал, что теряю ее.
– Да потому, что нет больше сил, Виктор Сергеевич. И мне кажется, меня самой уже нет. Я знала, я знала…
– Я еще не уезжаю из Темрюка, Вера…
– Смешно и наивно, – тихо проговорила она. – Как бы мне хотелось стать маленькой девочкой!.. Нет, я говорю не то… Виктор Сергеевич, я обязана справиться с этим сама… Это для меня сейчас единственный выход… И я прошу вас: не говорите сейчас ничего, не утешайте, не жалейте, не ободряйте и не приезжайте ко мне. Я прошу вас: не приезжайте. Мне будет легче.
– Я сделаю так, как вы хотите, Вера, – сказал я.
– Я просто умоляю вас… До свидания…
– Я обещаю, Вера. – Я наклонился и поцеловал ей руку.
– Мы, может быть, встретимся, Виктор Сергеевич… До свидания…
– Но только помните, Вера, знайте, что я здесь, что я в Темрюке, и вы всегда сможете прийти ко мне. Я верю, что у нас все будет хорошо.
– До свидания… Спасибо вам. Спасибо..
У калитки я оглянулся. Она по-прежнему стояла у дерева.
Станица уже спала, пригасив огни, прикорнув под голыми качавшимися от ветра деревьями. Меня протащило мимо бесконечных заборов, потом мимо каких-то домов. Автобус был пустой. За рулем с папиросой в зубах возвышался Кириллов. Он разглядывал себя в зеркальце, приглаживал брови и поправлял кепку.
Я сел у окна и, вглядываясь, долго смотрел в ночь. И всюду, всюду – между этими деревьями, у обрыва – всюду, всюду Вера.
– Скажите, мы поедем, Кириллов? – спросил я.
– Я буфетчицу жду, Виктор Сергеевич, – доверчиво объяснил он мне, вытянув себя из кабины. – Повезу, понимаете. Вот погодка-то… А вы торопитесь? Ну я сейчас за ней сбегаю…
Нет… нет… я еще чего-то не досказал Вере, чего-то еще не объяснил, не нашел каких-то особенных слов. Нет, нет, Нет… Неужели я действительно должен сейчас уехать от нее, от моей Веры, от серебристой моей лодки, от женщины, к которой я шел всю свою жизнь? Я еще чего-то не сказал ей – самого главного, нужного нам. А кроме того, я ведь не дал ей свой новый адрес. Как же она меня найдет?
Я спрыгнул вниз и пошел обратно. Было слышно, как напористо гудело и расшибалось море. Я петлял и петлял, но все же нашел нужный переулок, ту самую калитку. Окошечки по-прежнему светились. Это сад, по которому она ходила. Это дом, под крышей которого она спала, вставала… Я нагнулся к окошку, чтобы постучать в стекло, и отступил назад. За столом, приоткрыв губы, чтобы затянуться сигаретой, – одна рука его была в воздухе, другая лежала на столе и пальцы обнимали банку с астрами, – сидел этот человек, сгорбившийся, похудевший, но теперь гладко выбритый, и глаза его как будто упирались мне в живот. Он был живой, был здесь. Но для чего он был здесь? Может быть, чтобы увезти Веру? А где же она? Никого больше в комнате не было. Меня поразило его лицо, с какой-то даже не детской, а младенческой гримасой растерянности, незаслуженной обиды. Оно было именно по-младенчески капризным, по-младенчески и беспомощным и деспотическим одновременно. Странно, однако я не испытал к нему никакого другого чувства, кроме брезгливой жалости. Раздался его кашель… Я понял, что меня он не видит. Где же Вера? Если она не здесь, то наверняка на море. Он сунул окурок в банку с цветами, посмотрел на часы, встал, шагнул к ситцевой занавеске и отогнул ее. Мне показалось, что он весь был мокрый: и волосы, и черная куртка, и грудь все той же красной рубахи, и резиновые сапоги.
– Где она? – донесся его голос. – Где она? – повторил он настойчивее.
Я отошел в сторону, на дорожку. Значит, Веры нет… Значит, он не видел Веру. Они каким-то образом разминулись. Я должен найти ее…
Пролив был перемешан. Из темноты появлялись, вырастали и рушились горы воды. Я решил пройти вдоль всего обрыва, по краю его. От взрывавшихся волн весь берег был словно окутан дымом. Рев стоял такой, что, казалось, беспрерывно взлетали реактивные самолеты. Поравнявшись с тем местом, где лежала наша дырявая, перевернутая лодка, я посмотрел вниз и увидел черневшую среди кружева пены человеческую фигурку, до чего же знакомую и родную. Волны обваливались совсем рядом с ней, заливали всю узкую полосу пляжа, докатывались до обрыва, и лодка, на которой, подобрав ноги, обхватив колени руками, сидела Вера, точно двигалась среди потока, ее как будто сносило в пролив. Я несколько раз крикнул ей, но сам не услышал своего голоса. Здесь было совсем отвесно, и мне пришлось идти довольно далеко, к самому выступу, чтобы спуститься там. И за поворотом весь берег тоже клубился и грохотал. Я сбежал вниз и тут, почти прямо перед собой, увидел метавшийся на длинной привязи белый катер, который волны подбрасывали и таскали за собой. Я даже растерялся, увидев этот как бы игрушечный сейчас катер, Вот когда мне стало по-настоящему тревожно, и, прижимаясь к обрыву, проваливаясь в песке, я пошел как можно быстрей. Было слышно, как шипели, закручиваясь, волны, раздавался удар и поднимался холодный сноп брызг. Я уже обогнул выступ, как вдруг различил впереди, у самой завесы воды, человека, который шел по берегу к Вере. Он точно пошатывался. Ноги его почему-то показались мне тонкими, как проволока, и весь он рядом с этими белыми валами казался беспомощной и нелепой куклой, которую вода сейчас слижет и унесет. Я видел, как он шагнул к Вере. Видел, как она встала и вытянула руки, словно защищаясь. Он что-то кричал ей. До меня даже как будто донесся его голос. Она отвечала ему. В его жестах появилась резкость. Потом он метнулся, схватил ее за руку и потащил за собой, но она ухватилась за лодку. И я увидел, как он ударил Веру. Она согнулась. Он постоял и двинулся навстречу мне. Теперь я остановился и ждал, неожиданно почувствовав совершенное безразличие к себе. Он, очевидно, смотрел себе под ноги и буквально натолкнулся на меня. Его глаза сначала были бессмысленными, потом ошарашенными, потом стали сужаться от злобы. Он закричал что-то, нагнулся, и в руке у него оказалась какая-то палка или обломок весла.
– …Опять ты?.. – кажется, крикнул он.
Эта палка лишь задела меня. Я схватил его, понимая, что уже не выпущу, одолею упорством, ненавистью, даже если он убьет меня, и вдруг удивленно почувствовал, что его тело словно без мышц, безо всякой силы. Мы начали падать. А когда упали и покатились, перед моими глазами был громадный, несущийся к берегу белый вал, уже обрушивавшийся на нас, ударивший молотом. Нас било сразу водой и камнями. Мы оба вскочили на ноги. Я все еще слышал нескончаемый шум воды. Внезапно лицо его осветил яркий луч… В следующий миг я тоже ослеп от света, который тут же погас.
– Эй!.. Эй, Черноусое, идите сюда! – властно крикнул чей-то мужской голос.
Я шагнул вперед и теперь увидел, что у самой стенки обрыва стоят с фонарями в руках два милиционера и еще кто-то… Бугровский… А сбоку, в темноте, по-прежнему висело ослепительно белое скривившееся пустоглазое лицо… оно закрылось ладонью…
– А все, Черноусое, водка. Все водка, – сказал Бугровский.
– Нет, нет, я пойду сам… Не трогайте меня! – завизжал тот. – Я пойду сам…
Все случилось за минуту. Три маленькие фигурки прошли вдоль обрыва и скрылись за поворотом. Я пошел вперед, вглядываясь в темноту, но Веры нигде уже не было.
– Ну что, Виктор Сергеевич, закурим «Беломор»? Ваши-то, наверное, мокрые. Шторм-то, видали? – Бугровский шагнул прямо к прибою, нагнулся, зачерпнул воды и вымыл лицо. Потом вернулся ко мне, чиркнул спичку и засмеялся: – Трясет маленько? Вон водичка-то наша азовская как! Ну пошли… Неужели поверили, что рвусь в прокуроры города Краснодара? Так это ж от мандража, Виктор Сергеевич! Ага, от мандража. – Свежий воздух как будто душил его. – Ну да! Жена не рожает, и с Назаровым тоже… не идет. А теперь все… отпуск брать можно. Все, Виктор Сергеевич. Что вы так смотрите? Я говорю: поняли, кого сейчас увезли?.. Только это пока совершенно секретно…
– Кто? Он?.. Это он? – крикнул я, потрясенный. – Вы его за Назарова?
– И за Назарова… и…
– Он?.. Неужели он?
– Он, он…
– Когда?.. На охоте? – Мне стало страшно, едва я подумал о Вере, которая, кажется, чуть ли не все понимала сама. И понимала и боялась понять.
– На охоте…
…Тот же ревущий газик и тот самый с маленькой стриженой головой шофер, который нас вез когда-то из Ордынки.
– Ну что ты ползешь, рви на космической к родным огонькам, – приказал Бугровский.
– Бусделано – на космической, – ответил тот, выжимая уже все, что возможно. – Борис Иванович, плащ там у меня сзади. Дайте товарищу.
– Ну, скоро будем… А вообще-то мы его могли дома взять, – натянул на меня плащ Бугровский. – Как раз удачно. Вера ушла – и он тут же… Но старушку жалко. Она ведь учительница моя. Ну и вы нам помешали. Вы нас не видели? Неужели не видели?
– Нет, – ответил я. – Но зачем ему был Назаров? За что?
– Водка и еще распущенность. Но сказать если, здесь одна трудность. Он, может, еще сам точно не знает: убил, не убил. Я так полагаю: Назаров лодку его или увидел или услышал. Ну и наверное: «Стой! Инспекция! Кто?» А у него-то полная лодка уток. Он браконьер да еще, может, выпивши, как всегда. Ясно, какая цепь закономерностей. – Его голос временами срывался и был то звонким, то вдруг утомленным. – Ну, он в темноту на этот крик и саданул. Выстрелил и поехал. А попал, не попал в него, может, позже дошло, когда протрезвел или когда говорить кругом стали. А убийство – шутка? Он ведь в ту ночь и лодку поставил к приятелю своему, у которого брал, и в Темрюке такси взял и спокойно поехал в Тамань с мешком этих уток. По этой логике сам, значит, не понимал, что убил. Да такси-то, как назло, было из Сочи. Я теперь только выяснил. Местных-то я давно прощупал. Мало ли… Но теперь и такси есть. Ну что, закурим еще?
– Но почему вы решили, что это именно Черноусов? – спросил я. – Как?
– Ну тут, конечно, случай из учебников, – сказал он. – Тут, понимаете… тут случай такой, что я ведь не его искал, я ружье искал. Когда Назарова убили… нет, я, конечно, Степанова старика не подозревал, но я знал, что у него есть именное ружье, за службу. Я на всякий случай ему: «Принесите ружье». Он: «Ладно». А потом говорит: не найти, сын в прошлом году на охоту ездил, куда-то задевал. Ну, тут у меня степень упрямства. Особенно, когда я узнал, что младший-то Степанов – не охотник. Где ружье? Где? Ну, а когда он умер, я, как это говорится, охладел. А тут Глеб приезжает. Я опять за свое. Не по версии, а по упрямству. Так и так, где ружье? Вот где? Жена меня за это, знаете, из кухни выгоняет, когда возьмусь чего искать… Да-а… Вот я этого младшего спрашиваю: где? Он мне раз, другой, третий: не помню. Потом вдруг: «Вспомнил. Приятель ко мне приезжал, охотник. Так у него с собой ружья не было, я ему дал. Но вроде бы мы это ружье где-то на лимане забыли». Я: «Где? Кто приятель?» Он мне сказал, что в Керчи. Я тогда командировку – и в Керчь. А его, этого Черноусова, нет, куда-то уехал. Я им немножко поинтересовался. Смотрю, анкету читаю, смотрю, читаю: женато, смотрю, Вера Царева. Я ведь не знал, кто ее муж. Замужем, да и все. Потом смотрю, характеристики-то у него – ой-ой, не позавидуешь… Я обратно домой. Ну и выясняется, что мы с ним разминулись. Я утром прихожу на работу только-только: и тут звонок, – жена родила, и тут дверь открывается – Петренко! А в руках – ружье! Объясняет, что в вас стреляли, а он недалеко, в камыше, ружье нашел. Я как посмотрел… и чувствую… смотрю я на этого Петренко, а у меня слезы… вот идут слезы… Ружье-то, понимаете, то самое. Ружье Степанова. И первые данные сходятся, которые в экспертизе. И сын родился. Так это у меня от сына слезы. И помните, я вам тогда в больнице сказал, что двойня у меня вроде бы?.. Так это я ружье подразумевал. Ну вот, – вздохнул он. – Так и вышло… А вообще-то жена выпишется, в гости, пожалуйста, приходите. Сына посмотрите. Мы ж с вами теперь почти соседями будем. Такие дела, Виктор Сергеевич. Видите, как вы мне помогли? Но Веру, конечно, жалко. Хотя какая жизнь с ним? Она, как я понял, вроде бы от него давно ушла. Она ведь у нас первая ученица была. Вы в школу зайдите. На доске фамилия. Золотая медаль… Хорошо, что вы тут, что не уехали…
– Вы бы это ружье, Борис Иванович, все равно нашли! – обернувшись, крикнул шофер.
Я вглядывался в стекло. Полдороги, наверное, мы уже проехали.
– Нет, – вздохнул Бугровский, – у меня тут как раз и пробел в деле. Я вот тут себе, Виктор Сергеевич, не могу отчитаться: зачем он в вас стрелял? Вот зачем? И прокурор это спрашивал. Ведь риск, понимаете, какой? Два убийства могло быть. Что вот его толкнуло? Какой факт? Или совсем элементы алкоголизма?.. А вообще-то, сказать если профессионально, мне еще качество одно… нет, даже два копить в себе нужно. Я у вас, понимаете, что заметил, и меня это сначала раздражало, а потом понравилось: что вы, как приехали, вы ведь Симохина и Мысливцеву еще не знали, а защищать начали. И я, знаете, даже каждый раз ждал, когда вы ко мне в прокуратуру придете. У нас с вами спор получался: вы защищали, а я обвинял. И мне, значит, аргументы нужны были как бы против вас. Я потом даже стал в уме наши разговоры репетировать. И мне это надо… вот и я решил вбить себе в голову, что к человеку надо прежде всего подходить непредвзято. Этого и закон теперь требует. А то ведь если каждого подозревать сразу, то вроде сидишь в своем кабинете, как заранее враг своего народа вроде. Это одно. А второе – базис материальности преступления. Ну, понимаете, необходимо понимание внешней среды, социальных условий окружения жизни. Ну вот если бы я, например, сразу все понял про этот красный холодильник Симохина, я бы, наверное, к нему по-другому. Верно ведь? Вот эти два элемента гуманности… А на свадьбу-то завтра к ним едете?
– Да, конечно, – ответил я. – Меня ведь там даже каким-то старшим боярином назначили, хотя я и не знаю, что это такое.
– Да ну?! – с каким-то удивлением и восхищением засмеялся он. – Это по местным обычаям вроде бы как главнокомандующий на свадьбе. Это знаете!.. Ну!.. А у меня вот… Чувствую себя виноватым, хотя Симохин вчера сам заходил, приглашал, просил… И я это даже не знаю, как понять мне. Что он за человек такой? Пришел, говорит: да плюнь, ты, говорит, теперь мой лучший друг. Ты нашу с ней любовь на всю жизнь проверил. У меня, говорит, навсегда душа спокойная. Я тебя и на золотую свадьбу приглашаю, и тоже в Ордынку. Я, говорит, тебе свой мотоцикл подарю. Я ему: не нужен мне мотоцикл… А самое-то главное – я же вижу, что он искренне. Вот как это может быть при знании психологии… Ну вот, вроде бы и дома, – добавил он.
– И обязательно приезжайте, Борис Иванович, – сказал я. – Он молодец, Симохин. Зачем же вам врагами быть?
Мы вышли, я поблагодарил шофера.
– Так, может, я заеду завтра за вами? – с откровенной надеждой спросил Бугровский. – Если с вами, мне легче будет…
– К сожалению, Борис Иванович, я уже договорился на райкомовской.
– Ну понимаю, – помрачнел он. – Там ведь, я слышал, все начальство будет. На «Волге»-то, конечно, мягче. Ну ладно. Будьте здоровы. Ладно, – о чем-то задумался он. – Как говорит наука статистика, второй раз подвожу вас к гостинице… И эх, представляю, какие мне завтра колеса выкинет Глеб Степанов на очной… Значит, приехать на свадьбу? Я вас как старшего боярина спрашиваю…
– Обязательно, Борис Иванович. Обязательно. Ровно в пять…
Бугровский не ошибся: на следующий день Степанов «выкинул колеса» не только ему.
…Утром я пошел в город, долго изучал полки универмага и в конце концов купил два великолепных шерстяных одеяла: одно молодоженам, другое себе. Вернувшись, я настрочил большое письмо командиру полка Петьке Скворцову, расписав ему красоты и прелести осеннего Темрюка и особенно Голубицкого озера и его лечебных грязей. Заодно я попросил командира полка взять у Оли и прихватить с собой пишущую машинку. Покончив с этим, я распахнул окна и взялся складывать вещи. Собрал одежду, связал свои блокноты и уже почти перебрал черновики, когда в комнату буквально ворвался Глеб Степанов, перекошенный и весь театрально несчастный.
– Ну ловко же он мне устроил в Москве, ваш Рагулин! – сразу же закричал он. – Где он, хотел бы я знать? В каком он живет номере, этот ваш новоиспеченный кандидат? Я ведь, наверное, должен сказать ему спасибо.
– Он не живет здесь. Он – в Ордынке, – сказал я, продолжая разгружать ящики стола.
– Везде успел! Ну а вы попробуйте, вы посадите рядом двух полных дураков, дайте им пол-литра, и через пять минут один другому обязательно скажет: «Вася, да ведь тебе давно пора диссертацию писать. А ты вот.» Или не так?
Я заставил себя промолчать. Он вдруг шагнул к столу и не то чтобы взял, а схватил зажигалку, которую я перекладывал с места на место.
– Ааа, – даже как будто простонал он. – Узнаю, узнаю… Ну, тогда я вам должен сказать спасибо, – объявил он, выкидывая руку. – Спасибо вам, Виктор Сергеевич, что вы сели со мной в самолет. Спасибо, что вы прилетели в Ростов. Спасибо, что вы болтались по Темрюку и ухаживали за чужими женами. Но если я вам дам ружье, а вы будете стрелять неизвестно куда, я за это не отвечаю. Вам это ясно?
– Глеб Дмитриевич, я слышу – гудит машина. Мне пора уезжать. Вам что-нибудь нужно от меня?
– Мне? От вас? – трагически воскликнул он и расхохотался. – Да господи, откуда берутся фанатики? Как откупиться от них в конце концов, чтобы людям жилось спокойно? Ну давайте, давайте, поливайте гнилое дерево. Давайте вместе с вашим Рагулиным, вашим Симохиным, со всей вашей дивизией. Пробуйте…
Он кричал еще что-то. Непонятно почему, в меня вдруг ворвалась злость. Я испытал желание вышвырнуть его отсюда.
– Глеб Дмитриевич, – встал я, пытаясь быть сдержанным. – Перестаньте брюзжать. Понимаете? Подмечать и брюзжать, и ничего больше. Я уже вам как-то давно сказал: сделайте шаг к делу.
– Ах вот что? – скривился он. – Так я могу. Я могу. Или, по-вашему, мне нужны побрякушки? Я могу. – И, размахнувшись, он запустил зажигалку в окно. – Вот так?.. А я любил своего отца. Вы это понимаете? Я любил его… А вы его даже в глаза не видели. Фронтовой друг!
– Глеб Дмитриевич, мне это надоело. Я ухожу, – сказал я и оставил его одного.
Он выскочил за мной следом и, цокая, шел по коридору, захлебываясь все на той же ноте.
– Ну, поживем – увидим. Поживем – увидим. Ну верьте, ну давайте, ну изымайте стиральные порошки, запретите заодно удобрения, ломайте автомобили… перевешайте всех химиков… на таблице Менделеева перевешайте их!.. Остановите! Все, все остановите! Попробуйте! Верьте! Нет, дудки вам, батенька! Дудки! Выпустили джина, а теперь будем сдавать бутылки. Есть у вас? Можно сдать. Сообразим? Сообразим, батенька?..
Или вы что… вы, может быть, из меня человека сделать пытаетесь? А я не хочу. Понимаете? Я не хочу. Это вредно…
Я уже не слышал его. Мне вдруг показалось странным, даже удивительным то, что и дед мой и отец всю жизнь занимались именно химией…
…Наверное, это было оттого, что полегла трава, а тростник начал желтеть, сник и уже чуть отступил от берега, дорога на Ордынку теперь стала словно просторнее. И лиман тоже притих, налившийся тяжестью и как будто пустой. Почти открытая серая гладь воды…
Мы ехали и молчали.
А ведь это же было совсем недавно, когда я плелся по этой дороге, перекладывая рюкзак с плеча на плечо, не соображая ни куда идти, ни куда ехать. И вот как быстро все переменилось. Что-то проникло в мою жизнь совсем новое, а что-то кончилось.
– А чуешь, казак, – повернулся ко мне секретарь райкома, – ведь не гадал и во сне такого не увидел бы, чтобы на Ордынке и вдруг… свадьба. Вот же она какая сила жизни. И чего-то вот сижу и про свою судьбу думаю… Ну, а как ты считаешь, будет у нас богатое море? Вернем море? Сохраним природу? Веришь?
– Верю. А как же еще? Конечно, верю, – ответил я.
– Да, – кивнул он. – Тут, как ни рассуждай, а должны, если хотим жить…
Была тишина, но и была какая-то грусть в этом робком и ласковом сиянии низкого уже солнца, в этом словно обесцвеченном, совершенно прозрачном воздухе, в этом готовом к долгому ожиданию покое. Было слышно, как похрустывал под шинами песок, ударял вдруг по днищу камень…
