Текст книги "Камыши"
Автор книги: Элигий Ставский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)
Я чиркнул спичку и поднес ей.
– Угу, – кивнула она, прикурив. – Газетка вот у вас. Подстелили бы. А то все же…
Я ошеломленно смотрел, как прыгает сигарета в ее дрожащих пальцах. Рука ее буквально дергалась в нервной тряске, а сама она как будто не замечала этого или не обращала внимания. Это было уже совсем не то, что в Ростове: она затянулась самым настоящим образом, по-мужски, даже с какой-то жадностью. Она курила, о чем-то сосредоточенно думая, и как будто забыла обо мне.
– Я писал вашему отцу, Кама…
Неожиданно губы ее дрогнули, уголки медленно поползли вверх, и она улыбнулась чему-то своему. Как же ее перевернуло, выжало…
–. Вы слышите меня, Кама? – спросил я.
Она продолжала улыбаться так же рассеянно, как бы зачарованно. Я проследил за ее взглядом, неподвижным, тусклым, почти бессмысленным, и увидел, что она смотрит на женщину, сидевшую справа, ниже нас на ступеньку, и грудью кормившую ребенка. Что-то по-детски доброе, наивное, словно глуповатое проступило на лице Камы. Мой автобус прогудел и ушел.
– Это очень удачно, что мы встретились, – сказал я. – Мне нужно серьезно поговорить с вами, Кама. Я даже собирался к вам.
– А у вас-то дети есть? – вдруг спросила она.
– Нет, – ответил я.
– Вот оно и видно, – неожиданно громко, почти жестоко засмеялась она. – Да чего это я с вами со всеми разговариваю? – пожала она плечами, взяла пачку сигарет, которую я положил возле нее, кинула мне на колени и встала, словно собираясь пересесть на другое место. – Да и вообще надоели вы мне все. То один, то другой. О чем это опять говорить? Я ведь – теперь уже не маленькая, Виктор Сергеевич. Мне не ваши красивые разговоры нужны, мне рыба нужна. А насчет разговоров… Это вы с ревизором своим московским… Вот с ним… Вот и ломайте, переселяйте…
– Подождите, Кама. Что ломать, кого переселять?
– Вот вы с ним и говорите. А мне с вами некогда. У меня вон машина пришла.
И, повернувшись, она пошла твердой, почти отцовской походкой к подкатившему грузовику, набитому пустыми ящиками, в каких здесь возят рыбу. Привычно схватилась за ручку, дернула дверцу и поставила ногу на ступеньку. Это была уже не придуманная мной возвышенно-романтическая, а настоящая Кама.
– Вы будете в Ордынке, Кама? – крикнул я ей.
Дверца хлопнула, и грузовик поехал. У меня перед глазами все еще прыгали, дрожали ее пальцы, державшие сигарету. О каком московском да еще и моем ревизоре она говорила? Может быть, о Глебе? И в ту же секунду меня облепила холодная, неприятная мысль. Вначале как будто смутная, но тут же ставшая определенной. На хороший вечер наползла тень человека, который теперь мне стал вдвойне неприятен.
До следующего автобуса оставалось еще четверть часа, и я успевал позвонить в инспекцию. Редкий случай, но Петренко был в конторе.
– Здравствуйте, Григорий. Что у вас нового? Что слышно? Вы на этих днях к Ордынке на дежурство не собираетесь? – спросил я, надеясь, что он все скажет сам.
– Вообще-то разглашать не полагается, – помялся он. – В одиннадцать сегодня выезжать должен в направлении вроде бы как вы спрашивали.
– А дома что?.. Я говорю, дома у вас все по-старому?
– А чего?.. Только Глеб Дмитриевич приехал, – прогудел он.
– Приехал?.. Ах вот что… – И опять я ощутил какую-то возникшую передо мной преграду. – А когда?
– Да позавчера еще, – ответил он.
– Так, так… Ну хорошо. Спасибо… А что, если мы сегодня на дежурство вместе? Как, Григорий? Мне бы надо в Ордынку.
– Так чего? Начальство мне прикажут – я подчинюсь, – услышал я обычное петренковское.
– Ну тогда передайте трубку, Григорий, – попросил я.
Начальство разрешило, и мы с Петренко договорились, что он до полдвенадцатого будет ждать меня у лодки.
Я сел в автобус, и ко мне пришло ошеломляющее и удушливое открытие. Я ощутил почти мальчишескую, вдруг заполнившую меня… да, что-то очень похожее на самую настоящую ревность. Я и не предполагал, что способен на это. Во мне совершенно неожиданно вспыхнуло не то чтобы соперничество, а собственничество, и самое-то главное – необоснованное. Но это сделал Глеб Степанов. Теперь он заставил меня как-то по-другому взглянуть на наши свидания с Верой, на наши с ней отношения. Само его появление вызвало эффект не просто увеличительного, а преувеличительного стекла. Мне почудилось, что кто-то пытается меня чуть ли не ограбить, отнять что-то вошедшее в мою жизнь. Этот Глеб Степанов каким-то неимоверным образом и помимо моей воли и даже вопреки моей воле толкнул меня не к той Вере Царевой, у которой были свои взгляды, мысли, слова, а к той, у которой были чудовищно красивые глаза, удивительно слепленная фигура, неповторимый грудной голос, крепкие уверенные ноги. Тут действительно было над чем поразмышлять, такая во мне разыгралась фантазия.
Автобус катил легко и стремительно.
Младший Степанов здесь и, выходит, успел уже побывать в Ордынке, где, если верить Каме, что-то собрался ломать, перестраивать по-своему. Что же ему там понадобилось? Это удачно, что и я тоже завтра снова буду на том причале, где когда-то, свесив ноги, сидел длинный Кириллов.
Сегодня эта дорога пролетела как минута. Все виноградники и все повороты. А в общем-то, если быть откровенным с самим собой до конца, то я сел в этот автобус не только для того, чтобы непременно, так уж до чертиков, так уж позарез, так уж обязательно увидеть Веру Цареву, а, пожалуй, главное, чтобы отвязаться от приставшей ко мне загадки: встретит она меня там или ее сегодня не будет? Наверное, все же стоило знать ответ на этот вопрос, даже если я твердо решил, что ее прошлое должно меня интересовать в той же мере, как… ну, как погода в тот катастрофический день, когда кончился Третичный период и наступил Четвертичный. Была эта погода, наверное, не хуже, чем сегодня. Таким же размазанным прозрачным желтком стекало на землю солнце, так же резвились на песке дети, жарился на берегу шашлык, и первобытные мужчины, побросав каменные топоры, утомившись после рабочего дня, самодеятельно рисовали на стенах милые оголенные фигурки своих возлюбленных, Совсем не подозревая того, что открывают новый и вечный жанр народной живописи – настенный, а кроме того, закладывают фундамент целой науки, которую впоследствии Платон как раз и назовет археологией…
Я увидел Веру, едва автобус подрулил к остановке. Вечер стрелял из-за крыш, из-за деревьев перезревшими, лопавшимися зернами солнца, и было очень тепло… Но меня удивил ее необычный, совсем не для лодки, почти осенний наряд. На ней было гладкое черное платье с круглым белым воротничком, как у девочки-школьницы, а на ногах поблескивали розоватой желтизной плотные капроновые чулки. Она выглядела сегодня не просто стройной, а даже хрупкой, даже тоненькой. И только ноги казались еще крепче.
Прикрывая газетой глаза, я чересчур стремительно шагнул к ней.
– Здравствуйте, – вглядываясь в ее лицо, пытаясь растянуть губы в улыбку, сказал я, небрежно кивнув ей издали. – Мне повезло, что я вас встретил.
– А вы не находите, что вам часто везет на этой остановке? – принимая мой тон, спокойно улыбнулась она.
– Вы считаете? – с мрачной развязностью, изображая непонятно что, брякнул я, вслушиваясь в ее голос. – Оно, конечно, приятно вдруг увидеть из автобуса первую станичную красавицу. А может, она собиралась купить себе стакан семечек, вместо того чтобы сойти чуть пониже и выпить стакан хорошего сухого вина? – Бог знает, что я такое нес, да еще размахивая перед ней газетой.
– И вы решили составить ей компанию? Или у вас есть своя причина выпить стакан вина? – шутливо отпарировала она.
Мы, как всегда, свернули вдоль забора к берегу.
– Неплохо бы, – заявил я. – Но боюсь, что у красавицы здесь наверняка есть свои поклонники. А уж на таком курорте всегда найдутся залетные любители… – Мне, пожалуй, пора было остановиться.
– Любители чего? – уже, кажется, насторожившись, спросила Вера. – Какие любители?
– Любители чего? – машинально переспросил я. – Как чего?.. Луна, море, уединенный домик с бабушкой, которая, конечно же, плохо слышит…
– А разве есть бабушки, которые хорошо слышат? – теперь уже явно всматриваясь в меня, но все еще с улыбкой ответила она.
– Вот я так и думал… А почему сегодня у красавицы такой туалет, как у бронированного автомобиля?
Мы уже спустились вниз и были так близко от столовой, что до нас докатывались и серо-буро-малиновые запахи, и позвякивание стаканов, и «Чего! куда лезешь? видели мы не таких!» хорошенькой и бойкой в зеленом платочке буфетчицы, грудь которой была украшена эффектным значком «ПРЕССА».
– Так прошу вас! – показал я на дверь столовой.
Вера вдруг шагнула вперед и остановилась передо мной, взглянув мне прямо в глаза.
– Скажите, что с вами такое сегодня, Виктор Сергеевич? – скорее озадаченно, чем строго, спросила она. – Как понять ваш тон?
– А что?.. Ничего.
– Или, может быть, на вас уже так успела подействовать ваша сегодняшняя поэма о красном кирпичном холодильнике? – Я понял, что она постаралась произнести это как можно мягче.
– Нет, совсем не успела, – ответил я. – Особенно, если вы имеете в пилу…
– Вы не даете мне слона сказать. Ведь я должна вас, наверное, поздравить с дебютом…
Нет, она, кажется, ничего не слыхала, не знала о приезде Глеба Степанова.
– А вы считаете, что это поэма? – рассмеялся я. Мне действительно стало спокойно. В ней, как всегда, не было даже намека на какое бы то ни было притворство.
– И все же, что с вами такое? – разглядывала она меня.
– Ничего… Извините меня, Вера. Знаете, у меня просто отличное, превосходное настроение. И я в самом деле рад, что вижу вас. И, клянусь, мне совершенно необходимо сегодня, сейчас взглянуть на эту землю чуть издали, вот как раз с середины этого пролива… Сегодня, как никогда, необходимо.
– Ну что ж, – улыбнулась она. – Но вы забываете о своих словах и нарушаете мои планы. Вы же собирались сегодня весь вечер купаться. Вот я и решила, что просто посижу на берегу…
Ей пришлось снимать чулки. И пока она ставила весла, я, сидя на песке, расшнуровывал туфли, на которых давным-давно были уже не кожаные, а самые обыкновенные шнурки. В желтеющем, но прозрачном воздухе противоположный берег виднелся совершенно отчетливо, возвышаясь волнистой фиолетовой грядой. Пролив был зеленей, просторней и веселей, чем обычно.
– У вас действительно, Вера, были какие-то другие планы на сегодняшний вечер? – спросил я, оттолкнув лодку. Но мы уже плыли…
Не стоило труда угадать, какое ей самой доставляла удовольствие эта стихия, так жадно набрасывалась она на лодку, так ей каждый раз это было ново, интересно, упоительно. И мне всякий раз нравилось смотреть, как, встряхнув волосы, она всем телом налегает на весла, вцепившись в них тонкими побелевшими пальцами с бурыми пятнами и штрихами от порезов, которые бывают от картофельной шелухи и кухонного ножа. Как откровенно и упорно, если налетал ветер, старается удержать лодку, пряча напряжение на лице под чуть виноватой улыбкой. Как радостно и тихо чувствует движение, создаваемое легкими гребками, когда море спокойное и каждый распахнутый взмах белых на солнце лопастей – это плавное скольжение. Ее глаза иногда смотрели на меня даже торжествующе, и набухшие губы сами собой вздрагивали. И нельзя было себе представить, что у нее могло быть в жизни какое-то другое счастье, скажем, вытаскивать из курганов глиняные черепки, а потом изучать их возраст. Похоже, она во всем была азартной.
Правда, если мы возвращались на берег и был встречный ветер, она в конце концов сдавалась, недовольная собой, и неохотно, по-детски понуро, подвинувшись, разрешала мне взять одно весло. Я садился рядом с ней, и тогда мы были совсем близко. Вдвоем с ней грести было хорошо и надежно. Она чувствовала ритм, была терпелива и никогда не паниковала, даже если казалось, что мы не можем сдвинуться с места.
Сегодня мы отплыли совсем немного. Вера вдруг положила весла на борт, наклонилась и посмотрела на меня как-то просто, почти по-дружески:
– Виктор Сергеевич, я взяла с собой нитки. Я хотела сделать это на берегу. Но раз так уж вышло… – проговорила она с необыкновенной простотой. – И давайте без возражений. Это совсем вам не к лицу, пылить бахромой, – и по-прежнему смотрела так же открыто и ясно. – Берите весла.
Меня окатило теплом ее врожденной, наверное, деликатности, и я только посмотрел на свои когда-то модные брюки, обтрепавшиеся действительно уже до неприличия.
– Тем более что еще совсем светло. – Она вынула из кармашка иголку с намотанными на нее шерстяными нитками. – И я обещаю вам, что это будет быстро.
Я подчинился, и мы поменялись местами. Мне показались костлявыми и чересчур волосатыми собственные ноги, а обмороженные колени не в меру фиолетовыми. Но неловкость скоро прошла. Я греб не спеша, убаюкиваемый вдруг наполнившей меня умиротворенностью, поглядывая на знакомую мне будто с детства картину: на весь этот взрыхленный берег, на домики и заборы, оседавшие в землю, на обрыв, который словно растягивался и сплющивался. И ведь мне уже была не просто известна, но, пожалуй, привычна эта обжитая людьми полоска песка и травы, где возле автобусной стоянки был щит с пожелтевшей газетой и старуха торговала семечками, яблоками и виноградом, разложив все это на серой тряпке, где в совхозной столовой сейчас висел гул возбужденных голосов и запах скисающего вина и пропотевшей одежды и где в эту минуту надрывался автобус, собирая туристов, должно быть, яз этого палаточного городка, который иногда открывался нам на косе, если мы отплывали очень далеко..
– Скажите, Вера, – спросил я, когда мы уже были на середине пролива, – вот слева Черное море, справа – Азовское, ваша Тамань как бы на разделе. А вот вы считаете себя жительницей какого моря, какого побережья?
Она вскинула на меня глаза и переспросила:
– Азовского или Черного?
– Да, – подтвердил я.
– Азовского, – ответила она.
– А почему Азовского?
– Почему? – не поднимая головы, проговорила она.. – Ну как бы вам объяснить?.. Черное море мне кажется всегда праздничным. Может быть, даже беззаботным. А это – рабочее. Пусть и маленькое, но вот именно работящее. И для меня оно… я бы сказала: оно уютнее. Поэтому я живу на Азовском. А с чего вдруг такой вопрос?
– Просто так, Вера. Действительно просто так, ответил я.
– Или вы, может быть, скучаете о Черном?
– А с чего вдруг этот вопрос? – спросил я.
– Просто так. Действительно просто так, – ответила она.
– И какого же сорта здешних туристов вы не терпите? – напомнил я ей наш разговор в столовой, тогда, под дождем. – Возможно, вы скажете теперь?
Мне показалось, что мой вопрос почему-то задел ее. Она пожала плечами и даже как будто нахмурилась.
– Каких? – немного подумав, сказала она. – А тех, которые, приехав сюда, так до конца и не понимают, что валяются-то они на песочке и разгуливают возле горя. Вот каких, Виктор Сергеевич. И это дачное самодовольство… – Она даже съежилась.
– Возле какого горя? – не понял я.
– А вот возле этого моря – вот возле какого. Нет, вы не подумайте, что я против… Не подумайте, что я вообще против того, чтобы приезжать сюда отдохнуть. Разве здесь плохо? Но что-то ведь надо замечать, кроме себя. То, что происходит вокруг, надо тем не менее замечать, – с неожиданной силой произнесла она, и ее глаза вспыхнули. – Может быть, я не совсем ясно выражаюсь, но мне хочется иногда видеть на лицах задумчивость, чтобы уважать этих людей, чтобы вместе с ними верить во что-то большее, чем собственный загар или какая-нибудь необыкновенная заграничная тряпка. – Она смотрела мне в лицо, как бы стараясь разглядеть, понимаю ли я ее, или, возможно, предостерегая от возражений. – Ну, одним словом, как могла, я сказала о каком горе я говорю, – прервала она себя.
Меня удивила эта вспышка, этот неожиданный поворот нашего разговора, но еще больше как бы уже обдуманный ход ее мысли, высказанной с такой созревшей и напористой убежденностью. Можно было предположить, что это оскудевшее море было чуть ли не оселком ее философских раздумий о человечестве. Но что-то, безусловно, в ее словах было выстраданное и, может быть, личное. Это шло изнутри, словно незаконченный спор с кем-то другим. Да, сам того не подозревая, я задел в ней что-то именно личное.
– Но может быть, эти люди не понимают, не видят, что здесь горе? Ведь само-то море не умеет кричать? – сказал я. – Ведь так же? Правда? Что же вы молчите, Вера?
– Нет, я говорю о тех, кто все понимает, – произнесла она. – Как раз о тех, кто все решительно понимает, кто понимает и знает даже больше нас с вами.
– Кто же это? – осторожно спросил я.
– Кто? – посмотрела она на меня и вдруг смутилась. – Нет… Да нет, я говорю о другом, Виктор Сергеевич. Даже совсем о другом. Лишь бы не хищничество. Лишь бы не всеядное потребительство – и хоть трава не расти. Я вот о чем говорила. Вот куда вы меня завели, а к тому же и завезли, – и так же неожиданно она улыбнулась мне, как бы спохватившись, что забыла про свою работу.
Почему она смутилась? Чего не захотела досказать? С каким отвращением произнесла это «хищничество». Но может быть, она и в самом деле не подразумевала кого-то конкретного? Или, возможно, я сам потерял логику ее мысли, наблюдая за тем, как удивительно менялось ее лицо и какими разными каждую секунду были ее глаза. Я слушал ее, а думал о том, как сделать, чтобы этот вечер не кончился и не нужно было бы поворачивать к берегу. И наверное, этот разговор со временем сам собой станет ясным. Когда-нибудь после. А сейчас светилась от последних лучей солнца вода и небо над Таманью уже становилось темным. Сейчас я видел перед собой склонившуюся голову Веры со спадающими вдоль щек волосами, отчего ее лицо выглядело узким, и ее проворные, точные руки, выравнивавшие черную тесьму на моих штанинах, покалывавшие иглой эту тесьму, и, осторожно поднимая размочаленные весла, я боялся только одного, чтобы волна невзначай не качнула нас. И вот это-то была сейчас моя священная и единственная забота на земле. И, возможно, только ради того, чтобы выдержать это испытание, я и спускался некогда вместе с отцом по глиняной тропе к реке Луге, где у нас была своя плоскодонка, сухая, но тяжелая, если грести против течения, а потом, удерживая в руках цинки с патронами, пытался по скользкому бревну перебежать среди взрывов на другой берег Миуса, да неудачно, и через много лет в любую погоду уплывал по заливу чуть ли не до Кронштадта в лодке, которая тоже протекала, как я над нею ни бился. Мне, однако, не повезло, и сейчас я не мог показать свою сноровку. Не было ничего похожего на волны. Едва-едва временами рябило, не больше, пролив – как махровое розовое полотенце, и я лишь перебирал веслами, поглядывая на мелькающие над моими штанинами руки. Вся сутолока жизни как будто выпарилась из меня, оставив истому расслабленных движений, которые я только и должен был совершать. Здесь был настой моря, были руки Веры, свисающий лен ее волос, ее туго натянутое на крепкие колени платье, и у меня возникло чувство, что вокруг нас выросли высокие стены, а мы совсем одни, и весь мир пропал как ненужный и суетный, не вызвав во мне жалости. Он исчез, а все необходимое для жизни уместилось здесь, рядом со мной, в лодке, которая, должно быть, и стала единственным смыслом этого моря, и этого неба, и этого берега.
– Ну вот, держите, – протянула она мне брюки и, взглянув по сторонам, чему-то засмеялась, как бы предупреждая мою благодарность. – Кажется, ночью будет ветер. Ну, теперь отдавайте мне мое место, а то, я вижу, вы собираетесь завезти меня в Керчь. Еще не успеете на автобус. – Мы осторожно перешагнули в лодке, Вера села и сразу же всем телом откинулась вместе с веслами.
– Чего доброго заблудимся, – сказала она.
Только теперь я заметил, что впереди вместо берега уже белела полоса густого тумана, который быстро приближался к нам, а в небе замерцали первые звезды.
– Наверное, это не так и страшно, – ответил я.
Она промолчала, и над водой был слышен только скрип быстрых весел. Жаль, что я договорился с Петренко и у меня действительно не оставалось времени. Впрочем, ничего не случится, если он уедет один… Почему бы нам с Верой не пробродить полночи возле пролива?
– Ну вот я вас и доставила, – встала она, когда неожиданно быстро мы въехали на песок и впереди черной стеной вырос обрыв.
Я, как всегда, привязал нашу лодку к вкопанному ржавому рельсу, защелкнул цепь на замок, и мы пошли вверх. Если бы Вера согласилась, чтобы я не уезжал! Вечер был теплый, а этот туман делал всю землю мягкой.
– Ну, кланяйтесь вашей бабушке, – кисло сказал я ей уже возле автобуса, фары которого вырывали из темноты странно пустую дорогу, казалось сплошь заплеванную семечками, а потом еще и черную листву деревьев, неряшливо сколоченную скамейку и стоявший где-то на самом краю земли щит с ободранной газетой. – До свидания, Вера. Может быть, вас проводить? – спросил я, почувствовав нахлынувшее на меня одиночество.
– Ой! – неожиданно рассмеялась она, прижав руки к груди.
Я понял, что ее уколола спрятанная в кармашке ка груди иголка. На что я надеялся и почему? Внезапно совсем близко залаяла собака, как бы разверзнув упавшую на эту глушь тишину. Где-то рядом всплескивало море, а в листьях действительно зашумел ветер.
– Ну, если поедешь, давай! – гаркнул мне шофер, дергая дверь своего драндулета, хотя по расписанию еще оставалось шесть-семь минут.
Автобус был последним. Я взял Веру за руку, но она словно не почувствовала этого. Что-то за деревьями или за газетным щитом как будто испугало ее.
– Уезжайте, – вдруг выхватила она свою руку и подтолкнула меня. – Уезжайте сейчас же.
Я посмотрел не на нее, а на ее подчеркнуто наивный, ставший мне почему-то неприятным белый воротничок, который так любят на своих дочках мамы из кооперативных квартир, наделяя каким-то особым свойством этот целомудренный кусочек материи, а женщины в тридцать твердо знают дразнящую сущность подобной детали туалета, применяя ее почти со стопроцентной гарантией. Не воротничок, а кнопка для вызова пожарной машины…
– Да садитесь же вы наконец, – неожиданно по-чужому крикнула Вера, вглядываясь куда-то в темноту.
Запихав меня в автобус, она тут же с какой-то поспешностью убежала в перепутанную заборами ночь.
Эту колымагу трясло и брякало, как порожний самосвал, и меня тоже трясло и подкидывало, не щадя. Я чувствовал самую настоящую неприязнь к себе. Кого она увидела за деревьями? Неужели же ее поджидал на остановке этот Степанов? А может быть, она боялась сама себя и потому хотела, чтобы я быстрей оказался в автобусе? Брюки мои стали как новые и казались мне чужими, украденными. А я в них – потерявший остатки своего «я». Всю дорогу я думал о том, какая мутная волна зашвырнула меня в эту Тмутаракань, в эту лодку, чтобы кто-то посторонний из милости ухоливал мои брюки, на пятом десятке лет тыча меня носом в собственную несостоятельность. Почему, для чего я, как семнадцатилетний мальчишка, должен был болтаться между Темрюком и Таманью и каждый раз по неосвещенной мостовой брести до гостиницы и виновато стоять под дверью, дожидаясь, пока швейцар наденет ботинки, пока включит свет, пока сонно будет разглядывать меня через стекло. Почему?
Я был одним-единственным пассажиром этого автобуса, а потому попросил:
– Простите, немного полегче нельзя? А то вытрясет душу.
– Купи собственную и езди, как хочешь, – не поворачиваясь, из темноты кабины ответил шофер. – Заодно будешь возить свою б…
– Останови, – шагнул я к нему и взялся за руль. – Останови немедленно.
Его непомерно длинная спина и волосатый загривок закрыли от меня руль, и он нажал на педаль. Я едва не пробил головой переднее стекло, а потом меня прижало к двери. Мы стояли поперек дороги. Слева был карьер. До него – метра два.
– Ты эту женщину знаешь? – спросил я.
– Извини, – шумно вздохнул он, поворачивая ко мне лицо.
И только тут я увидел, что передо мной был не кто другой, как сам «налогоплательщик» Кириллов, который теперь тоже узнал меня, но точно не верил своим глазам.
– Извините, – виновато улыбнулся он мне. – Вот я, оказывается, кого везу… Дела… Дайте закурить, если есть.
Я полез за сигаретами.
– Все, значит, в наших краях?
– Вы в самом деле ее знаете, Кириллов? – повторил я уже спокойнее.
– Да нет, – засмеялся он. – Я вообще-то их не пропускаю. Слабость на них. Мировая проблема! Спрашивал кое-кого. Наводил. Вроде бы она из местных, но только здесь в отпуску. И шибко сурьезная. С ходу не пойдет, – сказал он. – Но это как за них взяться. А вообще, балакают, у нее муж есть в Керчи. А больше ничего сказать не могу. Но я-то лично на буфетчицу в столовой загадываю. – Он вытащил из пачки сигарету. – Спички у меня есть. А еще бы чуть-чуть, и, как говорят, привет семье и детям, – кивнул он на карьер.
– Выходит, вернули права все же? – спросил я.
– Ага. Бугровский, – подтвердил он. – С Ордынки-то он меня шуганул. Алиби. Вроде бы как взял на свою ответственность. Да и на Ордынке-то теперь… Скука… Хана… Чего там? Симохина взяли. Знаете ведь?
– Знаю, – кивнул я.
– Ну вот… Не забыли меня, значит? А рыбцов-то, рыбцов тех… Если между нами, как я думаю, больше некому… Н-да… Но я не говорил. Прохор… А может, и Кама… Такие порядки. – Так дальше поедем? А буфетчица там будь здоров!
– И как работа?
– Да ну, – махнул он рукой. – То Тамань, то Анапа. Субтропики. Я на дальнобойный целюсь. До Минвод, там или до Ростова еще лучше. Там хоть калым зацепить можно. Подсадить и в сидорок чего-нибудь по дороге. А тут? Чего тут возьмешь? Зарплата. Ну, правда, алименты идут, и ладно. Совесть не болит, сами понимаете. На молочишко. Все-таки лучше. Вот такая, значит, мировая проблема.
Он вырулил на дорогу, освещенный встречной гудевшей нам легковой машиной, и довез меня до самой Кубани.
Было только без двадцати одиннадцать, но Петренко уже поджидал меня. Я решил не спрашивать его о Глебе Степанове. Он протянул мне брезентовый плащ, сел к мотору, и мы затрещали по черному узкому ерику. Это была та самая дюралевая лодка, в которой проделал свой последний путь Дмитрий Степанов. Я запахнулся в плащ, сразу же ощутив дыхание осенней воды.
– Владения, – улыбнулся Петренко, когда перед нами, налетев ветром, распахнулся лиман, весь какой-то пустой и притихший.
– Что? – не понял я.
– А первый в мире был водоем! – с непонятной веселостью в голосе крикнул он, вынул ракетницу и зачем-то протянул мне. – Сумеете?
Я сунул ракетницу в плащ. Мы проносились мимо стен тростника, вглядываясь в ерики, поднимая зазевавшихся уток. Луна не всходила, звезды были необыкновенно высокими, и ночь словно выстуживалась. Остался позади еще какой-то лиман. Если налетал встречный ветер, приходилось закрываться от брызг. Что же нужно было этому Глебу на Ордынке и что там происходило? Пройдет ночь, и утром я это узнаю. Кого и куда Глеб Степанов собирался переселять? После моей статьи в газете я уже чувствовал чуть ли не личную ответственность и за красный холодильник, и за всю Ордынку. И вмешательство Глеба Степанова теперь раздражало меня.
– Лодка, – вдруг сказал Петренко, непонятно как разглядев что-то в темноте, выключил мотор и сделал мне предупреждающий жест. – Там…
Скоро и я увидел впереди какое-то размазанное пятно.
– Здравствуйте, – негромко произнес Петренко, выставляя вперед руку, чтобы не столкнуться с той лодкой, едва заметной, словно притаившейся у тростника. В ней были двое. Оба сидели неподвижно и тихо, в руках у них, кажется, белели удочки.
– Здравствуйте, – донеслось в ответ.
– А что, берет рыбка или не ловится? – и Петренко ухватился за нос их лодки. – Инспектор Петренко из Темрюка.
– На донки вот пробуем, – ответил неторопливый интеллигентный бас. – Только не клюет что-то. Холодно.
– А сами откуда же будете?
– Далеко. Из Свердловска. Отдыхаю здесь.
– А товарищ с вами вроде бы как местный, – сказал Петренко.
– Темрюкский, – неуверенным тенорком подтвердил другой, щуплый и, мне показалось, испуганный. – Места показать…
– Ну, бывайте, – и, оттолкнувшись от их лодки, Петренко наклонился к мотору.
– А не страшно, Григорий? – спросил я, когда мы отъехали.
– А чего? – улыбнулся он. – Не… Я крепкий.
Мы покатили дальше, к Ордынке. На открытых местах гуляли беспорядочные волны, и даже этот брезентовый плащ не защищал от брызг и ветра… А в общем-то я побаивался встречи с ордынскими стариками, не говоря уже о Прохоре и Каме, которая могла опять презрительно мне фыркнуть в лицо и только. Значит, Кириллов из этого дела выпал. У него нашлось алиби…
– А Мария Григорьевна как себя чувствует? – наклонился я к Петренко. – Дружно вы с ней живете? Живете-то дружно?
– Лады, – кивнул он. – Я деньги ей отдаю. Сказала, что в этом месяце мне костюм купим.
Странно, что он ни слова не говорил о Глебе. Но, очевидно, Глеб Степанов все же не трогал его и на улицу «не выпихивал». Снова мы проскочили по какому-то ерику и, как в кашу, вползли в совершенно мелкий, заросший лиман. Даже пришлось поднять мотор, и теперь Петренко отталкивался веслом.
– Свая вот тут как раз, – объяснил он. – Теперь эту сваю знаю, а то, если налетишь винтом…
Я хотел посмотреть в его лицо.
– А не на этой вот самой свае вы в тот день и сломали мотор? Это ведь было уже после того, как я вас с берега видел, когда махал вам рюкзаком? Не здесь вы застряли с Дмитрием Степановичем? Не в этом лимане?
– Ну, – невразумительно протянул он.
– Скажите, Григорий… Я давно хотел вам задать очень серьезный вопрос. А вот если бы не эта свая, если бы вы тогда не сломали мотор… может быть, вы и успели бы с Дмитрием Степановичем в Темрюк, в больницу? Скажите правду: не из-за этой сваи?..
Я видел, как поднялись его плечи, как он вздохнул, а потом почесал в затылке.
– Нет, – наконец отозвался он. – Дмитрий Степанович на болезнь не жаловался. Он был такой человек, как надо. И Назарова он не проспал. Вы же все уже записали, как у нас в лодке было. Как Дмитрию Степановичу плохо сделалось… Он потому меня на мотор и посадил…
Трудно было понять, как он угадывал дорогу, настолько все кругом казалось одинаковым. Наконец, покружив еще по каким-то похожим один на другой протокам, мы въехали в тростник и остановились.
– Приехали? – спросил я, глядя, как он веслом бесшумно приминает тростник, чтобы лучше видеть лиман. – Здесь до утра стоять будем?
– Здесь, – ответил он. – Только если не замерзнете.
Я взял другое весло и помог ему. Тишина полная.
Даже не плескалась рыба. Невидимая, за тростником спала рядом Ордынка. Вот так же где-то здесь должен был дежурить в свою последнюю ночь Дмитрий Степанович, вслушиваясь в шорох этого опасного камыша…
