Текст книги "Камыши"
Автор книги: Элигий Ставский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)
Слушать его было интересно. Но я все равно не мог избавиться от того, что знал о нем. Знал, что и он в ту ночь был на лимане и эта самая душа его неспокойна. И не слишком ли красиво и выгодно для себя говорил он все это? Или, может быть, действительно соскучился по собеседнику, а мыслей в этой затерянной Ордынке накопилось много?
– …А по душе, если жить по душе, тогда как… Вот вы скажите, как тогда, как поверить, что эти лиманы загибнут, накроются? А жить тогда этой душе чем же? Спиваться? Набивать чемодан деньгами, пока еще можно? Разводить спекулянтов? Чего же остается? Ну, вот Ордынке-то этой чего остается? Помирать? Вот в подонки пойдешь… А я считаю: не погибнут лиманы. Не может быть. Не могут в государстве такие дураки сидеть. И одно дело рыба, а ведь и красота! Вот мы выедем… Спору, конечно, нет, – прихлопнул он ладонью по столу, уронил кепку и поднял ее, – заводы нужны. Так точно, нужны. Но время-то – автоматика. А вот почему, почему новые заводы под землей не делать? А! Машине-то все равно где работать. Понимаете мою мысль? И дым этот как-то там перерабатывать, улавливать, что ли, можно. Я не специалист. Я в стройбате служил, а потом по рыбе. Почему их нельзя под землю? А наверху только беседки с колоннами, и там пульт, диспетчеры. Верно же? Или считаете, что утопия? А я думаю, так и будет. Скоро. Надо нам создать в стране зоны образцовой чистоты природы. Ведь соображают же там, наверху, что заводов хоть тыщу строй, хоть в Америке покупай заводы, а вот моря, как наше, как Азовское, шиш, не построишь, ни за какую валюту не купишь. А вот от нас-то валюта идет. Сама тут эта валюта разводится. Земля, она сама по себе, как человек. Каждая часть важна. Вот я потому и верю. Вот потому и холодильник надежный поставлю. Да я горло перегрызу, кто на эти лиманы рукой махнул. Любому! – И его серые глаза блеснули твердостью. – А вы мне помочь должны. Обязательно. А я вам скажу, к кому обратиться. Фамилии дам. У меня ведь и разрешения нет, и проекта нет. Ничего. Кирпичи вожу. Достал слева. Один, можно сказать, председатель колхоза меня только и поддерживает. А так смеются, когда прихожу куда. Чокнутый, говорят, – невесело засмеялся он. – Вот так и хожу в чокнутых, а теперь еще сделали и подозрительным за то, что на лимане был. Да, вообще-то, конечно, мне это плевать, в чем там меня подозревали Назаров, или Степанов, или еще кто. Вот так вроде бы за одни лиманы воюем и друг друга топим. Полагается так, что ли? На этой самой раскладушке ночью иногда лежишь, ну так, поверите, горько. Думаю: да пропади оно все, уеду, смотаюсь. А утром посмотришь на лиман, на всю красоту – отойдешь. Человеком-то надо оставаться. Надо? Или курить, может, начать? Дайте сигаретку, если есть.
Мне почему-то вдруг захотелось, чтобы за этим столом оказался Костя. Наверное, эти два человека быстро нашли бы между собой общий язык и решили бы какое-нибудь дело. Что-то в них было одинаковое, если, конечно, верить Симохину и убежденность его искренняя. Я протянул ему сигареты.
– Да ведь я и оправдываться не намерен, как меня ни называй, – усмехнулся он, прикурив. – Не намерен…
– Скажите, а как, по-вашему, – спросил я, – а почему именно Назарова? Как вы сами считаете? Или это случайность? Понимаете? В инспекции же, наверное, много людей.
– Много. Но тут-то были закреплены Назаров и Степанов, – сказал он. – Вот к этим лиманам. Их участок.
– А вы не можете рассказать, что это были за люди? Для меня это важно. Вы же, наверное, их хорошо знали.
Он задумался. Я отставил тарелки и закурил тоже.
– Понимаю, понимаю… Да ведь вот какая судьба, – усмехнулся он. – Назарова убили, а Степанов-то позавчера умер. О мертвых что говорить плохо? Не полагается вроде бы по-христиански. Но, если вам нужно… Может, Назарова и специально, хотя фактов у меня нету. Тут дело с Назаровым такое… Как бы мне объективно, чтобы вас не запутать?.. Его могли за характер. Он вроде как бы всех в тюрьме считал, а себя надзирателем, – наконец нашелся он. – Или нет: все у него как бы крепостные на его собственном лимане. И все только и делают, что воруют. Ну, а Степанов поумней был, помягче… Степанов рассуждать умел. Про лиманы, про моря, про людей. Он вроде философ был… Его убить не могли. Кого это еще там? – повернулся он, не договорив.
В доме раздался какой-то скрип, возникло движение, послышались шаги, в дверь точно поцарапались, и под самой притолокой в комнату просунулась нечесаная, пугливо лупающая водянистыми глазами голова шофера Кириллова.
– Чего? – недовольно спросил Симохин. – Чего у тебя? Ну?
– Я вот, к товарищу мне, Роберт Иванович, – лениво протянул Кириллов, уставясь на меня, и, согнувшись, ввалился в комнату.
Ведь вот бывают необъяснимые вещи. Увидев этого неожиданно появившегося человека, услышав его вялые, растянутые слова, я каким-то образом сразу же почувствовал тревогу. Он только заглянул, и я тут же подумал: «Ко мне…» – и словно завороженный смотрел на прыгавшую в его губах тяжелую мокрую папиросу. Наверное, это было потому, что весь день я ощущал на себе чью-то пристальность, настороженность, и невольно, не отдавая себе отчета, каждую минуту ждал, чем же это кончится, и до сих пор не мог расслабиться.
– Чего, Кириллов? Чего к товарищу? – спросил Симохин. – Чего это у тебя?
На руке у Кириллова, свисая рукавом, болталась моя куртка, я тут же узнал ее, а за спиной, перекинутый через плечо, возвышался горбом круглый, туго набитый и довольно большой мешок.
– Тут Прохор дом закрыл, велел товарищу шмутки передать. Вот, – бросив куртку на мотоцикл и тяжело опустив мешок на пол, он вздохнул, быстро оглядел стол и рукой вытер с лица пот. – Ух и жарко… Пить охота… Два места. Можно идти?
Я смотрел на него, стараясь понять, что означает этот мешок.
– Так мне идти? – косясь на стол и на ведро с бутылками, несчастно повторил он и вздохнул еще раз.
Я покачал головой и почему-то засмеялся:
– Нет. Куртка моя, а этого мешка я не знаю, первый раз вижу. У меня был рюкзак. Самый обыкновенный дорожный рюкзак, – сказал я, лишь сейчас заметив, что этот мешок был такого же цвета, как мой рюкзак. – Никакого мешка у меня не было, – добавил я, вставая, убеждаясь, что это и был мой, да, мой собственный рюкзак, но только неизвестно почему такой круглый.
– Не ваши вещи? – спросил Симохин.
– Так это что же, Роберт Иванович? – ни с того, ни с сего шумно взорвался шофер. – Совсем уже нас за людей не считают? Мне дали, а я что? Что было, то я на себе и притаранил. Как взял, так и принес. Мне Прохор сказал: «Товарищу, может, уезжать надо, отнеси». Да со мной всю-то дорогу люди шли. Никакого рюкзака не было. Два места. Или уперли у вас чего? – И, раздраженно взглянув на меня, он шагнул к столу, сел на мой табурет, нервно схватил бутылку с коньяком, налил рюмку и махом выпил. – Да я людей позову, пусть скажут: дотрагивался я до чего? Уперли, да? Уперли?
Он выскочил, болтаясь на полусогнутых ногах, и тут же вернулся. За ним, покашливая, бочком, вошли два старика, встали у стены, ничего не говоря, как бы собираясь наблюдать.
– Вот от самого Прохора шли! – выкрикнул Кириллов. – К вам, чтоб магазин Румба открыла. Вот пусть скажут: брал я чего? Курей смешить! Какой-то еще рюкзак. А это чего? Не рюкзак?
– Рюкзак, – сказал я, не успевая опомниться, не зная, кому именно и что я должен отвечать, и уже понимая, что происходит что-то серьезное.
– Так мешок-то ваш, значит? – посмотрел на меня Симохин. – Ваш все же? Все в порядке?
– Мой, – подтвердил я, как во сне. – Рюкзак мой, но…
– Да чтоб тут, на Ордынке, чего-либо, Роберт Иванович. Тут пропало? – перебил меня Кириллов. – Да чтоб тут… Я такого не видел, Роберт Иванович. Да тут завсегда хлеб-соль, заходи и бери. Народ-то какой драгоценный. Народ-то старинный. Рубашку последнюю – на! На! Я так говорю, Роберт Иванович? Я правильно говорю? – Он потянулся к ведру, вынул бутылку и стал открывать пробку зубами. – Чтоб тут пропало…
– Подождите. Дайте мне сказать, что у меня ничего не пропало!
Меня начало захлестывать от этой пока не совсем понятной мне истории. К тому же меня все больше бесила наглость этого шофера, откровенно распалявшего себя, пользовавшегося моментом, чтобы выдуть коньяк и лишь ради этого, кажется, разыгрывавшего здесь обиду. А кроме того, меня сковывало присутствие здесь стариков, явно ничего не понимавших, но посматривавших на меня с какой-то терпеливой снисходительной жалостью, привыкших, очевидно, ко всему. Откуда-то появился еще и третий, тот самый с вытатуированной красавицей на груди, веселенький и бессмысленно улыбавшийся. «Чего тут, сынки? Чего не поделили, сынки?» – время от времени повторял он, стоя в дверях.
– Рюкзак мой, – как можно тверже сказал я. – Но он был пустой. А этот…
– Ну, Роберт Иванович, чудеса! – выкрикнул шофер, отрываясь от бутылки. – Полет на Луну! – и налил себе рюмку. – Ну, дела!
Симохин молчал, переводя глаза с мешка на меня, потом на Кириллова, и постепенно мрачнел.
– Понимаете, мой рюкзак был почти пустой, а в этом что-то есть, – сказал я ему.
– Чего?! А рыба! – воскликнул Кириллов. – Рыба! Я по запаху почуял, когда нес. И по спине-то слышно, что рыбины трутся. И вон батя Петро тоже рукой щупал, что рыба у вас. Так, батя Петро? А теперь человек от своего отказывается. Моя она, значит? Моя? Вот оно, как нас, дурачков, ловят, Роберт Иванович. Ладно свидетели тут оказались. Мне как Прохор дал, я так и принес. Так чего же это такое из нас сделать хотят, люди добрые? Не его рыба?! Или еще статью навесить надо? Совсем затравить? – И он приложился к бутылке.
– Какая рыба? – спросил я, зачем-то отреагировав на его усмешку, теряя себя. – Рюкзак мой, но никакой рыбы там не было.
Глаза Симохина стали совсем узкими.
– Ну, так и шо? Шо, если рыба, сынок? – вставил старый моряк. – От рыбы женка любить будет… За свои гроши чего же не купить? Были бы гроши. Не ворованная же, сынок. Так и хорошо, если рыба. Вези себе.
– И я скажу, – добродушно отозвался еще один старик. – А где ты ее теперь? Достань-ка, найди по нонешним временам рыбу. Попробуй-ка! Заплатишь! Не то что до войны.
Я подошел к рюкзаку и, сам не зная зачем и что хочу доказать, развязал его. Рванул веревку, распутал и посмотрел. До самого верха, аккуратно сложенные рядами, лежали тесно, как в банке, вяленые рыбцы. Рюкзак был буквально набит ими. Во мне разлилась апатия. Что теперь можно доказать? Устраивать разбирательство? Вот и пойман…
– Ну, а я что?! – Кириллов уже стоял за моей спиной, чуть ли не положив свою длинную шею мне на плечо. – Я ведь сразу почуял, Роберт Иванович, что рыбец тут! Закусоном пахнет! А то – уперли! Да от нас-то чего прятаться? Мы-то проколов не делаем. У нас так: что в кузове, то твое. Даже голова разболелась. – И он отпил еще из бутылки. – Во нервы стали…
Я разогнулся, рюкзак повалился набок, и несколько крупных толстых рыб выскользнуло на пол, сунувшись мне под ноги. Старики переглянулись, закашляли. Я смотрел на Симохина и чувствовал, что краснею под его узким колючим взглядом. Но и теперь это происходило как будто не со мной. Странный покой сошел на меня. Зачем я в этой Ордынке? Что мне здесь нужно? И почему должен это терпеть и оправдываться?
Симохин встал, собрал с пола рыбу и сунул в рюкзак.
– Да не моя это рыба, – рассмеялся я. – Не покупал я никакой рыбы, и откуда она в рюкзаке – не знаю. Может быть, он вам объяснит, – показал я на шофера. – А я не могу. Я не знаю, черт возьми.
Старики снисходительно улыбались, поглядывая на меня.
– Я? – оторвался от бутылки Кириллов. – Да вы что нас, товарищ, глупей паровоза считаете? Вы зачем мировую проблему делаете? Это я, значит, вам туда подсуропил? Во как! По новой вираж! Или Прохор вам, может, по доброте? Ну, дела! Да гори оно все… Белым огнем гори…
Мне, наверное, следовало тут же уйти из этой комнаты, взять себя в руки и вернуться через час-другой. Но мне было стыдно перед Симохиным, и я не знал, что сделать и что сказать вразумительного. Не выдумаешь ситуации тупее. Не объяснять же, сколько у меня было денег, и не пересчитывать же перед всеми, и не оправдываться же в самом деле, что я, как ушел от Прохора, как оставил там свой пустой рюкзак, так больше туда не заходил. Кто же это сделал?
– А-а-а! Сама залетела! – заорал шофер. – Во, батя Петро, как теперь! Да вы понимаете, что если у вас карман денег, я у вас даже на сто грамм не возьму. Отрыжка будет. Изжога! А вот у бати Петро, если всего-то одна тарелка ухи, я с ним присяду. Уважу. Я хлебну лежки две. Я такой. Есть у меня совесть, Роберт Иванович? Чего оскорблять! – И он мигом опрокинул еще рюмку. – Да я честный налогоплательщик. Я алименты плачу, не скрываюсь. А ну, батя Петро, зови Прохора, раз рюкзак у него был. Может, Прохору девать рыбца некуда. Приведи. Выяснять будем. Толковище устраивать. Лбы сшибать.
– Да чего Прохор-то рехнулся, что ли? – недовольно отозвался старик. – Чего ходить, ноги мучить. Чего ему рыбец, лишний?
– Слышали? – крикнул шофер. – Да никому ваше тут не нужно.
Я молчал, пытаясь не сорваться и найти какой-то выход из этого неожиданного для меня положения.
– А вы чего же сразу не сказали, что вам вяленая нужна, а не свежая? – осторожно тронул меня за рукав стоявший у мотоцикла старик, днем рассказывавший мне о своей внучке, уехавшей в Симферополь. Я только сейчас узнал его. – Я бы вам и тараньки, и рыбца нашел, – добавил он мирно. – Недорого бы отдал по случаю.
Симохин сидел, сунув ноги под табурет, поджав губы, покачиваясь из стороны в сторону, безнадежно уставясь куда-то в завешенное газетами окно. Я заметил, что он стал вдруг похожим на свой портрет, висевший прямо у него за спиной. Кепка уже была на голове, скулы играли, лицо из углов. Портрет, значит, не выдуман. Нет, конечно, принесенный сюда, начиненный рыбцами мой рюкзак – это была не его работа. А чья? Чья?
– Мировая проблема, Роберт Иванович! Пленум собирать надо! – раскручивался Кириллов. – Ничейный рыбец нашелся! Во жизнь пошла. И прав никаких не надо. – Язык у него уже заплетался. – Без баранки можно!
Я перестал слушать его. Еще полчаса назад все было так просто: я знал, что завтра вернусь сюда, что, может быть, как-то сумею помочь Каме, и у меня была эта комната, где я мог жить какое-то время, не думая о будущем, и был Симохин, распахнувший передо мной душу, в которую теперь залетел ловко брошенный кем-то ком грязи. Кто мог это сделать и для чего? Неужели действительно Прохор, который таким вот образом довел свои разговоры до конца? Первая мысль – что он.
– А чего, батя Петро, забирай рыбца, раз он ничейный! – кричал Кириллов, размахивая бутылкой, кажется, уже последней. – Сотни на две, считай. Такой товар где хошь пойдет. Бери, раз человек отказывается.
Старик улыбнулся, пожал плечами, смутился:
– Рыбец-то он дефицит. Мало… В городе в магазине не купишь. Его, говорят, в продажу не бросают. Дефицит пока.
– Ну да! – со смешком отозвался Кириллов, встал сам, неуверенно шагнул к рюкзаку и не нагнулся, а как будто связался над ним в узел и начал вынимать рыбу, швыряя к стене, считая. – Пока дефицит, а потом совсем не будет. Такой рыбец по петушку с ногами и руками оторвут. Калекой сделают…
А что, если это Кама? Мне даже стало не по себе от этой вполне ведь реальной мысли. Разозлившись на меня, да при ее-то характере… Но не все ли мне равно?..
– А ну не лазь до чужого. Чего руки-то! – вдруг строго гаркнул Симохин и повернулся к старикам. – А вы чего? Лодки смолить надо, а не торчать тут. Без вас как-нибудь. Вон пива по бутылке возьмите и топайте, – показал он на ведро, но, увидев, что оно пустое, замолчал и свирепо посмотрел на шофера. – А ты, Кириллов, домой в Анапу чеши. Нечего возле Прохора крутиться, побираться и к Румбе лезть. Жених! Это я тебе последний раз говорю. Дармоедство тут, понимаешь…
Кириллов быстро шагнул к столу, вынул пачку «Казбека» и по-лошадиному закивал, соглашаясь. Старики потянулись к двери, шаркая ногами, бросая на меня последние осторожные взгляды.
– А ты, шоферюга, не больно! – неожиданно взорвался уже на пороге старый моряк и опять рванул рубашку, обнажив синюю красавицу. – Ты егонного рыбца не трогай. Вон всю батарею вылакал. Ты кто тут такой, чтоб шмонать? Человек-то в город поедет, а там камни одни. Движение. Ты смотри, калымщик!
Они ушли. Кириллов пытался уложить голову на поставленный локоть и неизвестно на кого скалил зубы. Наверное, это была улыбка. Симохин как будто забыл обо мне, вынул из кармана бумаги и уставился в них, быстро листая.
– Смешная история, – сказал я ему. – Неужели же вы поверили?
– У меня работа, извините, – ответил он отрывисто, не поднимая глаз. – Ваше личное дело. Вам виднее. Рыбца у вас, конечно, никто не отнимет… Вот теперь вы понимаете, как я нарываюсь и как верить людям.
– Какого рыбца?! Вы серьезно?..
– Про Назарова ничего сообщить вам не могу. И про Степанова тоже, – продолжал он хмуро. – В прокуратуре узнаете. У меня с ними вообще были разные задачи. Им охранять рыбу, а мне снабжать людей этой рыбой. У нас все так: один работает, а двое контролируют, то есть мешают. А третьи с лекциями сюда ездят. Воспитывают честность и любовь к труду и родной природе. Чем еще обязан вам помочь? – откинув кепку, он посмотрел на меня в упор, и я увидел почти мальчишеские, чистые, оскорбленные несправедливостью глаза. – К вам у меня никаких претензий не имеется. Все в рамках. Приезжали сюда всякие клерки. Много чего обещали… Так что я, знаете, к разным нюансам привычный. Не удивишь. Эх, – вздохнул он. – А я-то вам про холодильник… Но я вам скажу: мне тоже скоро будет наплевать. Жизнь-то одна. Чего нервы портить? У меня вообще ни отца, ни матери. Махну куда хочу. Мне эти накладные уже костью стоят. Терпеть можно, но до предела. Вот я на пределе. Потом: крык – и сломался. Сейчас плачу, а завтра смеяться буду. Ну, зачем, скажите, мне все это? Никакой, к черту, холодильник, а дом себе с верандой построю. В Темрюке, на море. На одних дачниках, как генерал, жить буду. Я тоже ушлый… А вам отдам свое место. Вот тогда поймете. Министр вам: «Рыбу дай. Стране нужно. План». Инспектор: «Рыбу не трогай, или я на тебя акт напишу». Вот Назаров на меня и написал, а я его подкараулил и хлопнул. Так в прокуратуре и скажите, что я вам признался. Довели, вот и убил. Вот для чего на лимане ночью был. Прохор меня удержать хотел, а я убил. Слышали ведь, наверное, утром нашу с ним свару. А теперь он меня выдать хочет. Я убил. Я. Вот так.
– Вместе, Роберт Иванович, на скамью пойдем, – ожил Кириллов. – Из тюрьмы алименты чин чинарем приходят. Там дело поставлено. Я на очной Бугровскому так и сказал: бери меня! Права-то все равно отняли. А выйдем – женимся. Плюнь ты на Прохора, Роберт Иванович. Мужик-то он контуженный…
– В Темрюк утром я вас отправлю, – вздохнул Симохин. – От своих слов не отказываюсь. Ну, жить тут у нас никому не запрещено. Зона открытая. В домах место есть. Может, кто вас и пустит, – он говорил все это как будто с трудом. – Лодку сегодня возьмите мою. Переспать эту ночь здесь можно. Я уйду, дверь не запру. Открыта будет… – И он словно переборол себя, чтобы не выпалить мне в лицо что-то обидное. – Кириллов! Весла мои где, знаешь? Ну, там, в углу. Справа. Иди, покажи лодку и дай весла… Далеко уезжать не советую. Вместе с вами отправиться не смогу: тут кое-какие дела вспомнил. Держитесь так, чтобы видеть дома. Ну и до темноты, не больше. А то электричества нет – берег потеряете. Еще заблудитесь. Тогда можем не найти. Бывали случаи. Это я вам без преувеличений. Пока вы здесь, я за вас отвечаю. Так что жалейте семью. – И он с нескрываемой брезгливостью показал на меня шоферу: – Проводи, Кириллов… товарища. Дойдешь?.. И рыбаки ко мне подходили, – криво усмехнулся он, – узнавать про вас. Поговорить с вами надеялись про лиманы…
– Да я выпью, сто десять держать могу по любой дороге, Роберт Иванович, – опершись о стол, пошатнулся Кириллов. – Куда добросить? Уточек пострелять? Это я завсегда люблю. Мировая проблема, Роберт Иванович…
…Лодка была довольно большая, но легкая и сухая, Кириллов остался на берегу, а я взялся бурлить веслами, отмахав без передышки километра три, наверное, или четыре. Ордынка очень скоро пропала из виду. Словно стерлась. Осталось лишь небо. Но вершины деревьев, смутные, почти растворившиеся дымки над лиманом, мне казалось, я вижу. Я налегал на весла, проваливаясь всем телом. Мне нужно было остыть, собраться, подумать. Я чувствовал себя неизвестно за что оскорбленным. Кто-то элементарно вышвыривал меня из этой тихой Ордынки, да еще и опозорив. И теперь загадка моего начиненного рюкзака мучила меня даже не просто профессионально. Я не хотел быть одураченным. И ведь выполнено было с настоящим размахом, с каким-то, похоже, отчаянием. Выброшены деньги немалые. Но я-то с какого бока припека во всей этой заварухе?
Кириллов, Кама, Прохор, Симохин? И до чего же они были ясны и одновременно непонятны! Как этот камыш. Каждый изнутри таил что-то свое, закрытое от всего света. Как разобраться? Можно ли вообще понять людей? Дано ли это кому-либо? Откуда такое губительное кипение в человеке?
Когда я вышел от Симохина, Прохор был возле холодильника, у белого, нет, у розового от солнца пикапа, а потом уже с лимана, издали, я вдруг увидел его на причале. Ошибиться я вряд ли мог: слишком уж одинокой и тяжелой была его мрачная фигура. Он стоял долго, неподвижно и смотрел на мою лодку, словно провожая ее. Думать, что этот рюкзак преподнес мне Прохор, было чересчур уж логично и просто, если к тому же помнить, что он при всех грозил сдать меня в милицию. Что гложет этого человека?
Кама? Но зачем? Чтобы посмеяться надо мной? У Камы были эти лиманы, отец… Но и ей почему-то неспокойно…
Кириллов? Нет. Очень уж явно он посматривал на стол, когда вошел. Топтался, вздыхал и не в меру шумный устроил джаз, набросившись на бутылки, подогревая себя собственными выкриками и словно напрашиваясь на скандал. Но ему-то, в его положении надо было оставаться в тени, если он знал истину, если представлял, какой принес рюкзак…
Обидчивый Симохин, который очень хотел казаться практичным и гордился своими связями? Однако Симохин для души придумал себе кирпичный холодильник и как будто отгородился им от всего суетного.
Солнце вот-вот должно было сесть, уже не грело, хотя именно сейчас как будто распалялось все жарче, багровело и словно раздувалось. И вода постепенно становилась огненно-красной, а камыш отливал сразу розовым, желтым и кое-где делался даже черным и как будто холодным. Со стремительной, будто неживой, скоростью пролетали утки. Иногда по движению воды можно было угадать крупную, лениво всплывавшую на закате рыбу. Это она шевелила тростник.
Тишина. И на самом деле очень красиво. В податливости медленно темневшего лимана была обманчивая доверчивость, словно все это и действительно для тебя…
Я греб прямо на закат, придерживаясь левой стороны лимана, чтобы запоминать дорогу, особенно ерики, которые не сразу можно было и заметить в сплошной стене камыша. Ночью, конечно, эти узкие проходы увидеть почти невозможно. Да, заблудиться тут действительно ничего не стоило. Одинаковая вода, одинаковый камыш, на лимане пусто. Значит, когда я буду возвращаться обратно, все мои повороты – правые. Где-то здесь, в этой именно стороне, как пытался на берегу объяснить мне Кириллов, и убили Назарова. Там возле камыша должен стоять оранжевый колышек. Пока не видно. И пожалуй, оставаться на лимане я могу только до сумерек, не рассчитывая на луну. К тому же темнеет на юге быстро. Не успеешь оглянуться – ночь. Назарова убили за характер. Как это понять?
Несколько раз я обнаруживал, что закат не за спиной у меня, а слева. Я в общем-то скоро сбился с точного направления и думал уже не о том, как найду Ордынку, а разглядывал места, стараясь отложить их в памяти с наибольшей точностью, хотя неизвестно, зачем мне это было нужно. Но я почему-то так считал, что должен все это запомнить, для чего-то мне это было совершенно необходимо, просто жизненно важно. И два небольших островка, попавшихся мне на пути, и каким-то образом уцелевшую прошлогоднюю желтую полоску тростника, довольно длинную, хорошо заметную, и острую, далеко вдававшуюся в лиман косу камыша. Эти детали вдруг стали для меня величайшим смыслом. Один раз мне послышался очень знакомый стрекочущий звук, точно такой, какой был у мотора на лодке косарей. Звук этот как будто пробивался из самой воды, но очень скоро исчез. Где-то рядом был их шалаш. Потом я наткнулся на сеть, которая перегораживала широкую протоку. Вероятно, это и была карава. Поплавки виднелись издалека, и про себя я отметил, что любому, кто наткнется на эту сеть, очень легко проверить ее и ограбить. Обзор вокруг превосходный, а потому безопасно. Меня как будто лихорадило, как бы в предчувствии чего-то неожиданного. Так со мной иногда бывало за пишущей машинкой.
Может быть, это и было то самое место, где косари наткнулись на лодку Степанова. Я вспомнил захлебывающийся голос Цапли: «…Назаров-то будто к нашему шалашу, а стрельнуло там, где мы бригадира Прохора видели. А мы уже в гирле, где карава колхозная. А возле каравы лодка. А там, смотрим, Степанов… Бомц ракету! Потом мотор завел и тикать… Прохор Назарова подстерег, а Степанов проспал на дежурстве. Собутыльники…» А ведь это наверняка то самое место.
«Он вроде философ был, – сказал о Степанове Симохин. – Его убить не могли…» Значит, Степанов и Назаров люди совсем разных характеров. Каждый по-своему понимал жизнь…
Оказывается, сюда наезжало довольно много посторонних. Даже я уже знал о некоторых: художник, который останавливался у Симохина, рыбак в белом пикапе, да и Кириллов в общем-то тоже был посторонним.
Солнце не село, а буквально рухнуло под землю, оставив в небе легкую розоватую лужицу. Я опустил весла, и едва ощутимый, поднявшийся на закате ветерок потянул мою лодку из протоки в лиман. Я старательно запоминал все, что видел. Вода в один миг стала серой, в камыше возникли какие-то шорохи, и я невольно начал смотреть по сторонам и вглядываться. Зашуршало совсем близко от меня, как будто чья-то лодка раздвигала тростник. Но тут же снова стало совершенно тихо. Однако у меня появилось чувство, что за мной кто-то следил. Чавкнула рыба. Коротко и словно спросонья щелкнула птица. Весь лиман был наполнен каким-то внутренним движением. Было еще в общем-то светло, но слишком уж быстро над головой появлялись звезды, правда пока не синие, а белые, светлые, неразгоревшиеся. Камыш теперь всюду стал сплошным и черным. Так я и не отыскал оранжевый шест, который был воткнут на месте убийства Назарова. Мою лодку тащило в лиман, а я сидел и никак не мог выкинуть из головы ту июльскую ночь, когда сквозь шорох дождя раздался выстрел, и опять вспоминал лицо Назарова, улыбку, которая так и не состоялась, его руку, лежавшую на кобуре, белую ночную бабочку в углу его фотографии… Его убили за характер. Так ли это?
Каким-то образом вышло, что это преступление на лиманах теперь коснулось и меня лично. Сперва был Дмитрий Степанович Степанов, ради которого я старался что-то понять, узнать и запомнить, и вот теперь эта вовсе не такая уж безобидная история с моим рюкзаком. Но в том-то и дело, и я был убежден в этом с самого начала, что сегодняшнее происшествие наверняка, безусловно, имело какую-то связь с убийством Назарова. Была эта связь! Была! Неспроста этот рыбец, хотя логика человека, сделавшего это, пока непонятна. И даже, возможно, я тут ни при чем, а кому-то понадобилось, скажем, заставить замолчать Симохина. Ведь так же и вышло. Симохин тут же замкнулся и показал мне на дверь. И опять же первая мысль, что необходимо было это Прохору. Да и вообще эта Ордынка жила неспокойно, тревожно, на нерве. И вот теперь-то, успев кое-что услышать, увидеть, я понял, что не имею права уехать просто так, я должен вернуться сюда во что бы то ни стало. Мне захотелось прямо сегодня, сейчас же объясниться и с Прохором, и с Камой, и с Симохиным. И кроме того, возможно, я действительно нужен был Каме. Лишь сейчас я всерьез задумался над тем, что ее тревога, кажется, была обоснована, а не преувеличена, и она не зря с такой настойчивостью требовала, чтобы я остался здесь. И не случайно в одну секунду возненавидела меня. Она хотела мне что-то сказать, рассказать…
Непонятно, почему совсем близко от меня опять захрустел камыш и медленно поднялась всполошившаяся цапля. Лиман жил, и что-то в нем скрывалось. Я решил не ждать темноты, посидеть еще минут пять – десять и поворачивать к Ордынке, чтобы в самом деле не заблудиться и не прозевать белый пикап, а заодно завтрашний день. С какой же стороны я въезжал в ту протоку, слева или справа?
Пожалуй, стало прохладнее и легче. Невероятное, конечно, удовольствие, не жалея времени, не забивая себе голову никакими проблемами, чувствуя себя совершенно благополучным, зная, что где-то над головой у тебя есть крыша, бездумно подергать здесь удочкой. Вот в том заливчике или у того редкого тростника. Какой же еще на земле существует покой! Ну почему, почему не живется людям?..
Жаль, что у меня не было блокнота и ручки, чтобы зарисовать это место. Я еще раз посмотрел вокруг и вдруг совсем близко увидел выплывавшую из ерика лодку. Проскочив немного вперед, она резко повернула в мою сторону. В ней были двое. Лодка тяжелая, черная, должно быть рыбацкая. Да, она шла точно на меня. Очень скоро я различил, что на веслах сидел милиционер, а на корме незнакомый мне молодой человек в темной рубашке с короткими рукавами, который пальцем указывал на меня.
Я смотрел на них и ждал. Неужели это продолжение истории с моим рюкзаком и рыбцами? Вот так да! Не хватало только новых объяснений, оправданий и, в конце концов, оскорблений. Опять что-то говорить, доказывать, уверять. Снова происшествие. Но зачем оно мне, как и Ордынка, и лиманы, и полеты на край света? Или не тихую квартиру и удобный письменный стол в Ленинграде, а именно эти скачки с препятствиями я и считал жизнью? Что за чертовщина?..
Лодка была уже рядом, и милиционер, сделав несколько последних коротких гребков, положил весла на борт, а потом резко повернулся ко мне, напряженно застыв, не сводя с меня остановившихся, словно прицелившихся глаз.
– Здравствуйте, – сухо сказал он и уже не отворачивался, пока цепко, бесцеремонно не ухватился за нос моей лодки. – Этот, наверное, Борис Иванович. Точно вы угадали.
В их фигурах была какая-то настороженная скованность.
– Здравствуйте, – такими же точно взведенными глазами уставясь мне в лицо, кивнул штатский. – Виктор Сергеевич? – медленно вставая, как бы с трудом разгибая колени и сосредоточившись только на этом, спросил он.
