Текст книги "Камыши"
Автор книги: Элигий Ставский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)
– Нет, – ответил я. – Меня интересует Степанов.
– Степанов, – усмехнулся он, сел и откинул косточку на счетах. – Положим Степанова. Ну и что, поделитесь со мной: составили вы уже мнение о Степанове, узнали, какой это был человек?.. Ведь вас послушать, так… ну прямо сейчас орден ему давай. Звездочку! И солдат, и семьянин, и лучше не бывает… Такую книгу напишете? Вот это реализм!
– Он был честным человеком, – сказал я, глядя ему в глаза.
– Здорово! – засмеялся он. – Да он, если хотите знать, в последнее время к Ордынке и подъезжать боялся. Хорош солдат! А вот я вам еще раз говорю, что ему повезло, что он до суда, до своего позора, не дожил. Нет, вы представляете, уезжает с Назаровым на дежурство, а потом спит в лодке и даже толком сказать не может, что там вышло! И хорошо еще хоть перед смертью нам помог приоткрыть Симохина. Нет, зря вы, Виктор Сергеевич, выгораживаете Степанова и на нас тень бросаете. Не выйдет. Тут еще раньше по телефону его сынок из Москвы старался. Тоже хотел пригасить эту историю. Вот и вы нас не собьете. Зря закрываете глаза на правду. Напрасно.
– Вы же сами как-то сказали, что вера в человеке больше, чем правда, – попытался я отшутиться. – Не понимаете вы меня, Борис Иванович.
– Не понимаю, – согласился он. – А скажите, ваша родная жена вас понимает?
– Нет, – ответил я. – Не понимает.
Он даже растерялся и смотрел на меня, что-то соображая.
– Вот то-то и оно, – наконец вздохнул он. – И Степанова, по-вашему, мы зря. И Симохина без всяких оснований. И вообще… Значит, про Ордынку писать будете?
– Борис Иванович, – постарался я быть спокойным. – Скажу вам правду: это не слишком-то сладко жить в гостинице и тем более сидеть перед вами в этом кабинете. И все верно: я действительно остался в Темрюке, чтобы защитить имя Дмитрия Степанова. И что из этого?
– Реабилитировать значит?
– Называйте как хотите. Но почему это плохо – защитить своего товарища? Вы сами разве не сделали бы так же? Тем более товарища по войне. И мне… да, мне это неприятно, когда вы так… этак просто склоняете его имя. Неприятно… Вот вы говорите, что Степанов боялся ездить к Ордынке. А я этого не понимаю. А я знаю, что Степанов первый выходил на минное поле. И я спрашиваю себя: а что давали его поездки к этой Ордынке?
– А потому что это его участок! – почти выкрикнул он. – Вы-то поняли, что такое Ордынка?
– Да, но если там одни старики, которым и ловить-то нечего? Ведь я же видел это своими глазами. Ну а допустим, Степанов не боялся бы ездить к Ордынке. И что, скажите, от этого море изменится или рыбы прибавится? Разве браконьеры виноваты в том, что происходит с морем?
– А меня рыба и море не интересуют! – выпалил он. – Меня интересует моральный облик Степанова.
– Так и меня, Борис Иванович, интересует моральный облик Степанова, – сказал я. – Вот вы говорите, что он бросил товарища в беде. А я в это тоже не верю. Уж я-то, как никто, знаю, что Степанов не бросал товарища в беде. И я знаю, что Степанов прожил жизнь настолько трудную, настолько достойную, что… поверьте, он вполне заслужил, чтобы умереть не в камышах, а в чистой постели. Надо понять и его взгляды на жизнь, на смысл жизни, на это море. Его философию. Чем он сам руководствовался в своих поступках. Ведь была же у него своя собственная правда, как у каждого есть!
– Ну ладно, – выдвинул он ящик стола, поискал там что-то, потом открыл несгораемый шкаф и достал папку. – Я вам дам протоколы. Но только не потому, что из райкома звонили, и не потому, что вы книгу пишете. Так, Виктор Сергеевич, поворачивается дело, что у вас в руках есть важные сведения. И мне сейчас нужно, чтобы вы самому Степанову поверили, если не верите мне. Вот тогда вы, может быть, перестанете защищать Симохина, который торговал этой рыбой как хотел. А Степанов нам открыл механизм, как это делалось. Прочитаете. Правда, и Степанов не все знал. Но вот тут-то я и надеюсь на вашу помощь. Берите, – протянул он мне папку. – Но только уговор: никаких блокнотов, никаких ручек. Договорились? Выложите это все ко мне на стол. Сейчас я вам открою соседнюю комнату и читайте.
Я положил на стол блокнот и ручку. Мы вышли в коридор. Бугровский отпер соседнюю комнату и показал мне на свободный от бумаг стол.
– Читайте. А я пойду пообедаю.
Он ушел, а я вынул сигареты и посмотрел на папку. Перед моими глазами опять возник лиман и на нем лодка, в которой сидели двое…
…Под судом и следствием не был… На службе замечаний не имел… Обязуется говорить правду… Вопросы – ответы. Вопросы – ответы. На некоторых листах собственная рука Дмитрия Степановича. Почерк пляшущий, неровный и словно до самого конца жизни так и неустоявшийся. Кое-где ошибки, оборванные слова, буква «о» каждый раз особенно круглая, будто нарисованная. Видно, что рука дрожала. Но, что самое странное, я как будто встречал уже этот почерк, с такой легкостью он давался мне. Но ведь действительно что-то знакомое…
Многие записи были сделаны Бугровским. Сплошной частокол, и, что удивительно, без всякого наклона. Слова с как бы торчавшими острыми пиками.
Я читал медленно, пытаясь вникнуть в характер Дмитрия Степановича, стараясь понять его психологию, мотивы поступков, чувства, руководившие им, отношение к людям, которых он упоминал, Дмитрий Степанович очень подробно описывал тот вечер, когда убили Назарова: где ехали, где останавливались, кого видели… Все до мелочей. И в чем был одет Назаров, и о чем они говорили, и как менялась погода.
Я заметил, что вопросы Бугровского были в общем-то толковые, но откровенно проникнутые подозрением и даже предвзятые. «Свидетели Егоров и Ковалев, с косилки, показывают, что в момент убийства вы спали в лодке. Почему вы спали на дежурстве?»
Нетрудно было увидеть, что, защищаясь, Дмитрий Степанович то возмущался, упорно стоял на своем, то вдруг обиженно замолкал. В его словах чувствовались усталость, апатия и даже безразличие к самому себе.
Вопрос: «Как можете охарактеризовать обстановку возле Ордынки?»
Ответ был на целых четырех страницах.
Вопрос: «Какие отношения были между Симохиным и Назаровым?»
Я был удивлен тем, что говорил Дмитрий Степанович о Симохине, за которым, оказывается, он наблюдал давно. На меня это обрушилось как удар. Почему же я с такой легкостью и даже охотой поверил в красивый кирпичный холодильник и почти радостно слушал «романтического» Симохина, сидя возле белого ведра, где среди льда чернели бутылки заграничного пива? Неужели все написанное здесь – правда? Или это ошибка? Но знал же Дмитрий Степанович Симохина не один какой-то день, как я. И к тому же выходило, что у Симохина были какие-то сообщники. Вот они опять, не разгаданные мной камыши. «Это все Степанов наговорил. Он! Из-за него!» – снова вспомнил я Каму. Да, верно, Степанов. Он. Это теперь видел и я. Но вовсе не на Прохора наговорил. На Прохора он, наоборот, ссылался в своих рассуждениях о Симохине и Прохора как бы даже выгораживал…
Вот так да! Какие же это у Симохина были сообщники?..
Я снова вернулся к листам, где Дмитрий Степанович писал о море, и вдруг понял, почему мне показался таким знакомым этот почерк. Он был похож на руку Оли. В ее буквах была такая же корявость, неровность, и она тоже часто недописывала слова и делала веселые милые ошибки. Это знаменательно, что она и сейчас была рядом.
Я перечитал протоколы дважды и почувствовал, что у меня, пожалуй, нет ни желания, ни сил продолжать разговор с Бугровским.
– Ну что? – вглядываясь мне в лицо, спросил он, когда мы вошли в его кабинет. – Убедились? Н-да, – чувствуя свою победу, проговорил он, прошагав из одного угла в другой. Потом быстро перелистал протоколы, вероятно, чтобы убедиться в их целости, и спрятал папку в шкаф. – Ну а теперь, Виктор Сергеевич, вы бы изъяли ваше заявление о Симохине? – И, усмехнувшись, он укоризненно покачал головой: – Вот как мы пишем!..
– Это и есть новость, которую вы думали мне сообщить? – спокойно спросил я, вставая. Мне хотелось поскорей выбраться на улицу.
– Если бы! – в приподнятом тоне ответил он. – Я ведь не случайно сказал, что и на вас хочу папку завести. Вот вам кажется, что взяли и просто так арестовали Симохина. Не то время, Виктор Сергеевич. Вот посудите: то, что вы прочитали, – раз. – Он тут же опять вынул счеты. – Накануне Назаров на Симохина акт написал. Это – два. Минут за сорок до убийства ребята с косилки видели, как Симохин из своей лодки грозил Назарову кулаком и ругал его. Это – три. Всю ночь Симохина в Ордынке не было. Это – четыре. И сам ничего объяснить не может. Это – пять. Но есть и еще кое-что.
– Это уже не моя профессия. – Я протянул ему руку.
– Нет, нет, Виктор Сергеевич, – остановил он меня. – Ведь вы еще даже не представляете, как я вам помогу. Да, да.
Он сел, откинувшись назад, и переплел руки на груди.
– Вот поверьте мне, Галузо, я человек везучий. Не жалуюсь. Я сам-то из Тамани. А вот видите, переехал уже в Темрюк. Я еще в Краснодаре прокурором буду. Меня по течению несет, а я не сопротивляюсь. Вам же это, наверное, интересно?
– Интересно, – кивнул я.
– А раз я везучий, я и подумал: а зачем это мне бог писателя послал? Вот зачем? Напрасно вы смеетесь. Каждый ведь от своей колокольни пляшет. Верно? А дальше я стал соображать, что сначала-то он понадобился Мысливцевой Каме. Вот кому. А потом уж мне. А для чего он ей? Если, так сказать, для дел понятных, то могла бы найти для себя и чуть помоложе. Хотя, конечно, с другой стороны, с таким человеком, как вы, ей, может быть, интересно. Но сама-то она от Ордынки недалеко ускакала. Вот я и решил, что интерес у нее, значит, какой-то другой. Поморгала вам, ну и… Ей не вы, а ваше положение было необходимо. Вот!
– Борис Иванович, – остановил я его, подумав, что он в чем-то недалек от истины. – Давайте к делу. Что вы хотите?
– Так, правильно! – ударил он ладонью по столу. – Вот я и послал на работу Мысливцевой запрос, чтобы узнать, где она находилась в день убийства. И вот вчера получаю ответ. – Он вынул из стола листок. – И что? Эти три дня у нее как раз был отгул, понимаете? Вам ясно? Отгул! Я на машину, и вечером в Ордынке. Где была эти три дня? Она как потолок этот стала белая. Молчит. А ее-то за язычок тянуть не надо, сами знаете. А тут молчит. Я ведь никакой подписки тогда у нее не брал. Оснований-то ведь не было. Так, знаете, дал подписать индульгенцию. Хотел посмотреть, как она себя вести будет. Вдруг, думаю, как рванет из Ордынки когти. Наблюдал за ней. Так нет. Осталась. Приехала в Темрюк на рыбокомбинат и договорилась вместо Симохина на пункте работать. Я и тут подумал: там у нее на самолетах зарплата солидная, а тут-то… Вам ясно? Подбросил я вам материал?
– Так вы считаете, что она эти три дня здесь была, что ли?
Он внимательно посмотрел на меня. Взял папиросу, прикурил и широко помахал в воздухе горящей спичкой.
– И вы только подумайте, как получается! Туда, на Ордынку, один человек в белом пикапе рыбачить ездит. Я его тоже допрашивал. Он в день убийства был на Лимане до семи часов вечера. И вот он мне одну такую… штуку рассказал. Что едет он, значит, под вечер по ерику и слышит вроде бы за камышом, где-то в лимане молодой женский голос поет. Вам ясно, как сходится? Откуда тут молодой женский голос? А теперь для меня загадки нету. В момент убийства Назарова Мысливцева присутствовала на лимане. В Ордынке не показывалась, а вот на лимане была, – твердо заключил он, уставясь мне прямо в лицо. – Ведь так же, Виктор Сергеевич? Ей-то на самолете из Ростова пара плевых. Чего уж нам скрывать друг от друга? Была она в тот день на лимане? Ведь из Темрюка до Ордынки не только по шоссе есть дорога. И по морю, и по лиманам незаметно можно, как вы…
– Так вы решили, что это именно она пела? – спросил я, уже догадываясь, что ответ на этот вопрос он хотел услышать от меня.
– Но говорила же она, обязательно говорила вам, зачем на лиманах была, – поднявшись, шагнул он ко мне. – Врала что-нибудь, но должна была говорить, на всякий случай выкручиваться. Перед кем-то оправдываться. Не такая уж она закоренелая. Или, может, ей Симохин рыбу передавал на лимане? А? А она эту рыбу куда-нибудь, скажем в Ленинград, сбывала? Рыбцов вяленых, например. Вот таких, как у вас были. (Я видел, как он загорелся и с какой откровенной надеждой ждал от меня помощи.) Говорила?
– Нет, не говорила ничего, – сказал я спокойно.
– Подумайте, Виктор Сергеевич, – подчеркнуто произнес он. – Ведь я же пошел вам навстречу. Я же вам дал протоколы Степанова. Ну? – Он еще постоял немного возле меня, пожал плечами и вздохнул: – Опять вы, Галузо, хотите ее защищать. Но теперь-то уже… Она ведь и сама расколется. Мне известно, что она петь любит. Это у нее от отца и от матери. Всегда поет… А чего это вдруг вам стало весело?
– Разрешите посмотреть, – попросил я у него бумагу, присланную из Ростова.
Он протянул мне справку. Верно: эти три дня Кама Прохоровна Мысливцева, 1944 года рождения, не работала.
– Ну, Виктор Сергеевич, зачем вы понадобились Каме Мысливцевой?..
– Не знаю, – вернул я ему бумагу. – Но меня, по правде сказать, это даже устраивает, что она пела. Знаете, это хорошо.
– Значит, вам известно, для чего она приезжала?
– Только для себя, Борис Иванович. Для себя, я это решил.
– Это как понять? – уставился он на меня. – Творческое чутье, может быть? Полет реализма? Или опять интуиция писателя?
– Ну, просто меня это даже устраивает. Для работы, – добавил я.
– Угу, – мрачно кивнул он. – А вы что же, теперь и про Мысливцеву писать собираетесь? Про всех, выходит? Может, и про Кириллова тоже?
– Может, и про Мысливцеву, – согласился я.
– Так, так, – усмехнулся он. – И для чего же, по вашему реализму, она приезжала? Опять улыбаетесь?
– Но посудите сами, Борис Иванович. Раз она пела, значит, не боялась выдать себя. Значит, не подозревала ни о каком убийстве.
Он задумался, сложил справку, сунул ее в какую-то папку и тяжело покачал головой:
– Ну что ж, Галузо, фантазируйте. – Голос его уже был строгим. – Но вот хотите на спор: все равно вы до суда не уедете отсюда, и не Степанов вам нужен, а Мысливцева. На что хотите заложусь. Нравится она вам? Так же? Может быть, даже любовь у вас?.. Так давайте ее вдвоем выручать! – почти выкрикнул он.
– Давайте, – согласился я, понимая, что могу уже идти. – А как чувствует себя ваша жена? – Я знал, что у его сейчас беременной жены уже было два выкидыша, и теперь он страшно боялся, что будет третий. Она вот-вот должна была лечь в больницу.
– Да слава богу, – скривился он, глядя в стол. – Благодарю.
Я кивнул ему. Значит, Кама сейчас в Ордынке. Не уехала… Как бы мне понять этих людей в Ордынке…
Я вышел из прокуратуры, пересек город и неизвестно зачем повернул к местному аэродрому. Сегодня Бугровский показался мне каким-то взвинченным, издерганным и, как никогда, беспокойным. Что-то у него не клеилось. Но до чего же любопытный он раскопал факт, если, конечно, не ошибался: в день убийства Кама была на лиманах и человек в белом пикапе слышал, как она пела…
Найдя скамеечку под деревом, я сел, решив дождаться самолета. Передо мной было зеленое и совершенно пустое поле с невысокой антенной и белым домиком на противоположной от меня стороне. Как ни странно, но я почему-то не уловил ничего тревожного в том, что Кама могла быть в тот день на лиманах. Наоборот, если была, то это по какой-то непонятной причине даже хорошо. За три часа до выстрела она пела среди лимана и значит не боялась выдать себя. Был, был тут какой-то обнадеживающий лучик. Во всяком случае, мне хотелось так думать. Но все же, если была, то для чего?
Я не заметил, каким таким образом в центре этого аэродрома появились две коровы, непривязанные, неприсмотренные, очевидно уже привыкшие ничего не бояться. Могло быть, что самолеты в этот день не летали, хотя вокруг синева и ни облачка, ни ветра. Но вот из домика вышли люди и цепочкой неторопливо зашагали по полю. Потом из-за горы донеслось негромкое и как бы мягкое стрекотание. Едва показавшись в небе, самолет почти тут же коснулся земли, пробежал немного, подпрыгивая, ковыляя, и неподалеку от тех совсем не испугавшихся коров остановился, маленький, домашний, желто-голубой, ярко освещенный вечерним солнцем и, наверное, совершенно безопасный, не такой, как те тяжелые громадины, на которых летала «Настя». А ведь она действительно довольно быстро могла из Ростова добраться сюда, если хотела. Но неужели же для того, чтобы сбывать рыбу, которую ей передавал так ловко пускавший пыль в глаза Симохин?..
Странно большим и красным было солнце. Я посмотрел на часы. От навалившихся на меня новостей я совсем забыл о времени, о почти назначенном свидании в Тамани. Но может быть, уже не ехать? А что, если она меня будет ждать там, на остановке? Я еще успевал на восьмичасовой.
Автобус был полупустой, молчаливый. Потянулись виноградники. За какие-то полчаса погода вдруг изменилась. Справа иногда открывалось море, теперь серое от низких, быстро несшихся туч. Тихое, ясное утро обмануло меня. А я-то еще мечтал найти лодку… Но что все же происходило с ней в этой станице и почему ее плечи снова потяжелели? И до чего же темными и грустными были у нее глаза. Она и Глеб Степанов. Не могло быть у нее ничего общего… с этим-то плоским, скучным Глебом Степановым… Может быть, он приехал, он здесь, и это объяснение ее сегодняшнего настроения?..
Показалась Тамань, а на стекле уже блестели первые капли дождя. Напрасно я надеялся и смотрел в окно: на остановке, конечно же, было пусто. Где же я буду ее искать? То, что утром представлялось простым, теперь обернулось наивной придумкой. Пассажиры сейчас же разбежались. Постояв под деревом у газетного щита, я узнал, что автобус уйдет обратно через полчаса, и пошел к обрыву. Дождь лил мелкий, но довольно густой и холодный, почти ленинградский. Неприглядный вид был у этой знаменитой станицы. Немощеная, грязная, вся в огородах, старые домики один другого хуже, а новые просто лупили по глазам своей сарайной стандартностью. Однако в хороший день смотреть отсюда на пролив можно было часами, так он переливался, играл и сверкал. Даже на Черном море такого множества красок я не встречал. Но сейчас внизу прыгали и сшибались бесформенные, с белой пеной волны и темнело как перед настоящей грозой. Пляж был пустой. Справа, чуть ниже, чернела крыша совхозной столовой, где подавали что-то похожее на шашлык и можно было выпить стакан сухого вина. Слева, совсем неподалеку от меня, стоял серый, полуживой домишко, в котором будто бы и жид Лермонтов.
Виноват ли был этот знакомый, привычный дождь, напомнивший мне о том, что на другом краю земли есть город, куда я скоро должен буду вернуться, или виной тому была безлюдная станица, или протоколы, которые мне сегодня показал Бугровский, но я почувствовал, что, кажется, готов сейчас бродить по улицам и смотреть в окна, лишь бы увидеть ее. Но почему, зачем мне так уж нужна была эта встреча, что такое тащило меня в Тамань, что особенное притягивало к этой женщине, которую я в общем-то и не знал? И все же одно ее качество, и, возможно, самое драгоценное для меня, и, кажется, угадывал. Она была естественна. Ничего не корчила из себя, не улыбалась, когда ей не хотелось, не произносила слов ради окружающих, а была вот именно самой собой. И дело-то еще в том, что эта ее естественность не содержала в себе ни надменности, ни раздражительности. Ее естественность была деликатной и душевной. А сейчас, значит, ей не хотелось фальшивить на этом свидании. Вот потому-то она и не пришла. И не этот дождь помешал ей. Из новой тучи припустило совсем уже всерьез.
Пора было идти к автобусу. Я еще раз посмотрел вокруг, взглянул на голую полоску темного от набегавших волн песка и вдруг увидел ее. Слишком много я раздумывал над загадкой этой фигуры, чтобы ошибиться. Она появилась из-за выступа и быстро шла почти у самой воды, мне показалось, босая, а над ней белел, нет, не зонтик, а как будто платок. Я взглянул на обрыв, но он был не только крутой, но и мокрый, скользкий. Наверное, мне надо было идти к столовой и спуститься там и там выйти ей навстречу. Но она уже стояла прямо внизу, как раз напротив меня, под обрывом, и я услышал:
– Стойте… стойте там… скользко… упадете! – И немного правее от меня, по тропке, которую я не заметил, начала подниматься наверх.
Я наклонился, подал ей руку, но она сама сделала последний шаг, будто не заметив моего жеста.
– Все же приехали? – стараясь сдержать дыхание, произнесла она. – Здравствуйте. Меня зовут Вера.
Она была одета, как человек, который всего на секунду выскочил из дома, позаботившись лишь о том, чтобы не вымокнуть. На ней был серый, наверняка впопыхах схваченный с вешалки поношенный распахнутый ватник, под которым виднелись широкие лямки и глубокий вырез ярко-синего, вероятно домашнего, сарафана. На ногах оранжевые резиновые шлепанцы, надеваемые на пальцы, а над головой она держала кусок белой с отпечатками какого-то круга клеенки, стащенной, должно быть, с табурета, на котором стояло ведро.
– Так зачем же я была вам нужна? – Взгляд ее был такой же строгий, как утром. – И уж ради бога не подумайте… я не собираюсь играть и говорить вам, что оказалась здесь случайно и мы как будто столкнулись. – Мне были видны только ее губы, подбородок и загорелая шея. – Я вышла, чтобы подтянуть лодку и заодно посмотреть на вас, если вы тут мокнете, – по-деловому проговорила она. – Но только у меня-то есть минут пятнадцать – двадцать. – Она подчеркнула голосом это «у меня-то», приподняла край клеенки и глянула вверх. – Но что же нам делать? Вы же совсем мокрый.
– Да нет, я не чувствую, – ответил я. – Пока ничего.
– Вы уж извините, к себе пригласить не могу: в доме больной человек, – не оправдываясь, а ровно и твердо сказала она. – Видите, приготовилась заниматься кухонными делами.
С клеенки, перед ее лицом, стекали быстрые крупные капли. А оттуда, из глубины, теперь на меня смотрели ее глаза, от которых под ногами у меня снова начала образовываться пустота.
– Тогда, если не возражаете, – не слишком уверенно показал я на столовую. – Еще ведь, наверное, открыто. И, по правде сказать, я не успел в городе пообедать.
Она кинула взгляд вниз и, мне показалось, поежилась, будто от холода. Потом пожала плечами и сдула с губ капельки воды.
– Ну что делать, раз уж так вышло, – медленно, все еще как будто не решаясь, проговорила она. – Но только действительно не больше чем минут пятнадцать-двадцать. Может быть, бегом?
Стряхнув свои шлепанцы, она взяла их в руку, и под хлеставшим косым дождем мы побежали рядом по самому краю обрыва, обегая и перепрыгивая пузырившиеся под ногами коричневые лужи.
Эта пробежка словно уменьшила неловкость нашей первой и потому трудной встречи. Какой-то обязательный рубеж был преодолен. Я постоял у двери столовой, пока она тут же, на углу, мыла ноги, подставляя их под белую, лившуюся с крыши, струю. Мне показались мягкими и необыкновенно женственными ее ловкие движения.
В низкой и потому особенно шумной, заставленной неубранными столами комнате, сизой от табачного дыма и бараньего чада, было сипло от голосов и бесшабашно оттого, что звенели стаканы, что чубатый в красной футболке парень размеренно колотил таранькой по столу и горластая буфетчица утомленно повизгивала от смеха.
– Ничего? – придвинув Вере стул, осторожно спросил я, когда мы сели подальше, у стены, и я увидел, как она внимательным взглядом, словно присматриваясь, скользнула по лицам. – Потерпите?
– Неужели это вас шокирует? – усмехнулась она, подняв брови. – Такие же ведь люди… Рабочие из совхоза. – И, положив свою клеенку на колени, встряхнув волосами и небрежно пригладив их сзади рукой, она выпрямилась и села свободнее, точно своя в этой компании. – Так я готова ответить на ваши вопросы, Виктор Сергеевич.
Я протянул ей меню. Теперь невозможно было представить, что это именно она в черном кружевном платье входила в ростовский ресторан, такой сейчас была здешней, простоволосой.
– Нет, нет, я только посижу с вами, – решительно отказалась она, по-хозяйски сложила несколько грязных тарелок и поставила их на другой край стола. – Разве что полстакана сухого вина. Я ведь понимаю, что вы приехали совсем не за тем, чтобы я перед вами вертела глазами и морочила голову парадоксами. Впрочем, у меня это и не получается, если бы даже… – она как бы передумала продолжать. – И потом у меня в доме действительно больной человек.
– У вас болен муж? – не слишком ловко спросил я, вытирая бумажной салфеткой нашу половину стола.
– Нет, в доме больная женщина, – ответила она не сразу, тоже взяла салфетку, потом посмотрела мне прямо в глаза, как бы испытывая. – Да, я замужем… Вернее, была замужем. – И неожиданно смешавшись, точно сказала что-то не то, она перебила себя: – Впрочем, я и сейчас замужем, если уж я стала отвечать на ваши вопросы. Меня всегда забавляет эта отечественная привычка: познакомившись с человеком, не ума пытать у него, а тут же заполнять анкету. Вас тоже не оставляет этот пережиток?
И опять ее глаза словно прижали меня. Я засмеялся.
– Может быть, все же рюмку коньяку, чтобы согреться?
– Нет, нет, – отказалась она. – И мне вовсе не холодно. Я не жеманюсь. Просто у меня еще вечером работа. А вот вам действительно нужна рюмка коньяку. Вас же прямо колотит.
– Неужели вам еще надо ехать в Темрюк? – удивился я. – Так поздно?
– Нет, у меня работа дома, – все с тем же мягким и всепрощающим терпением ответила она. – Что же вы ничего не берете? Сейчас закроют, и никто с вами церемониться не будет.
Еды никакой уже не было. Я взял сыру и бутылку сухого вина. Вера как бы что-то прикинула, взглянув на стол, встала и вернулась с куском жареной и еще горячей рыбы.
Какая-то странность: я сидел рядом с женщиной, которую как будто давным-давно звал. Подле нее как бы образовывался круг тишины.
– И ведь я все жду, Виктор Сергеевич, – неожиданно засмеялась она. – Я же догадываюсь, что вы хотите услышать и зачем приехали в Тамань.
– Зачем? – спросил я, не понимая, что она имеет в виду.
Парень с таранькой ободряюще подмигнул мне.
– Вас же мучает, что я делала в прокуратуре. Так ведь? – Она подняла стакан и отпила глоток, теперь почти весело глядя на меня. – А все совершенно просто. Там работает мой школьный товарищ. Знакомый вам следователь. Боря Бугровский… Вот и все.
– Вы учились вместе?
Так вот от кого она узнала, кто я, и каким образом у нее оказалась моя книга!
– Даже в одном классе…
– С ним?.. Нет, я приехал к вам не за этим, Вера. – Я вспомнил, что Бугровский мне как-то сказал, что ему тридцать. Значит, и Вере двадцать девять – тридцать. Пожалуй, она выглядит моложе.
– Теперь вы успокоились?
– Но я действительно просто хотел увидеть вас. И только, – сказал я, пытаясь понять, чем вдруг покоробила меня эта новость. – И знаете, Вера, я рад, что мы встретились. Скажите, а он говорил вам, зачем я хожу к нему?
– Да, – спокойно кивнула она. – Говорил, что вы питаете не совсем здоровый интерес к делу, которое он сейчас ведет.
– Нездоровый?.. А почему – нездоровый?
– Жаловался, что вам делать нечего и вы ему мешаете, – сказала она.
– А вы сами к нему заходили или он?..
Она даже чуть отодвинулась, приподняла голову и теперь смотрела на меня как бы сверху вниз.
– О-о, – вырвалось у нее. – Вот оно что!.. Теперь я вижу, что вы человек не просто мнительный… – Она немного помолчала, как бы пытаясь разобраться в собственных мыслях. – А с чего это вам пришло на ум? А ведь он, между прочим, совсем неплохой парень. Единственный его недостаток, что он считает себя следователем от рождения.
– Может быть, это так и есть, – сказал я.
– И потом, за кого же тогда вы меня-то принимаете? – усмехнулась она.
И все же я видел, что ей было не по себе среди этого шума. Она пришла сюда только ради меня. Что-то напряженное вдруг застывало в ее глазах каждый раз, когда хлопала дверь и входил кто-то новый. Или мне это казалось? Но ведь почему-то она просила меня не приезжать в Тамань? И наверное, это было не просто капризом.
– Скажите, Вера, а это действительно ваша профессия?
– Какая профессия? Докладывать о вас в прокуратуру?
– Я понимаю, Вера, что сказал не то… Я говорю вот об этой вашей работе на почте, у окошечка.
– Нет, – покачала она головой, потом как бы попыталась поймать в фокус мое лицо, словно потеряла меня. – Я по профессии археолог.
– Археолог? – Я подумал, что ослышался, но ее глаза смотрели на меня совершенно серьезно. – Вы археолог, Вера? – не сумел скрыть я удивления. – А почему же?.. Такое интересное дело, и вдруг… – Выходит, я все же не ошибся, когда решил, что там, на почте, не ее место. Это же было видно.
– Обстоятельства, – ответила она. – Пришлось искать временную работу. – И, откинув надоедавшую ей мокрую прядь, она встряхнула свою клеенку, собираясь встать. – Но позвольте и мне спросить: и надолго еще ваша туристская путевка? Или вы дикарем?
– Дикарем, – ответил я.
Когда она мыла ноги под дождем, когда мы сели за этот столик, когда она выпила те полстакана вина, которые я ей налил, мне все это время казалось, что из нашего разговора что-то получится, что за этим свиданием будут другие, но теперь я понял, что в эти последние минуты все нарушилось. Снова ее глаза смотрели на меня пристально и холодно расценивающе.
– Что ж вы молчите? – спросила она. – Не забудьте спички и сигареты.
– Сейчас трудно это сказать, – спрятал я в карман сигареты.
– Это, может быть, от кого-то зависит? – поинтересовалась она, наклонила голову и теперь как-то сбоку взглянула мне в лицо. – А может быть, зависит от меня? Вдруг?
– А если это зависит от вас? – чувствуя зябкое опустошение, спросил я.
Она пожала плечами и рассмеялась.
– Если бы это зависело от меня, тогда я, наверное, пожелала бы вам счастливого пути сегодня же, – почти осуждающе и словно дождавшись этого момента проговорила она.
Теперь я уже не слышал задыхающегося, как от щекотки, похихикивания буфетчицы, как и не слышал ничего вокруг.
– Что же такого я вам сделал, Вера? – спросил я.
– Вы? – на секунду задумалась она. – А потому что я, должно быть, злая… Возможно… Даже, наверное, так и есть, – как бы оценивая свои слова, медленно произнесла она. – Я, Виктор Сергеевич, признаюсь, вообще скверно отношусь к некоторым туристам, которые приезжают сюда, чтобы… ну, забыться от грохота больших городов и, как булыжник, полежать у прибоя… К некоторым…
– К каким же именно? – не понял я.
– Каким? – искоса посмотрела она на меня. – Да есть такая разновидность… Такие люди, которые ходят, помахивая махровым полотенчиком и поплевывая виноградными косточками и знают только улицу от пляжа до столовой, а больше ничего не видят, даже соседа, даже лица соседа… если потом спросить – и не вспомнят. Не месяц жизни, а некий галоп… да еще и романчик с кем-то без имени и фамилии. Ведь есть такие, Виктор Сергеевич?
