Текст книги "Камыши"
Автор книги: Элигий Ставский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)
Я молчал, слыша верезжание сверчков в степи.
Я увидел, как в волосах ее, а потом по лбу ползет муравей, чуткий и осторожный. Он приподнимался на лапках, вытягивая все свое тельце. Он сжимался снова. И так много раз…
Нет, мы не успели открыть причину рака и не увидели себя отлитыми из золота… И теперь, сидя в этом кресле, я мог подумать о том, зачем я летел в Ростов и на что мог надеяться.
И опять воздушная яма. Да, вот когда меня по-настоящему оторвало от земли. Изо рта у меня тоже могла пойти кровь, но рот я закрывал платком. Ну и видок у меня будет в Ростове, когда я сойду с трапа и окажусь перед Костей! Я уже не мог смотреть на плывущий салон и закрыл глаза…
…Она тут же возвратилась ко мне, одетая именно так, как я хотел. Простучав каблучками по доскам, оперлась на мою руку и, улыбнувшись всеми зубами, села рядышком и принялась что-то искать в своей брезентовой санитарной сумке. Потом вдруг порывисто обняла меня за шею и всхлипнула, уткнувшись лицом в мою гимнастерку. Я положил руку на ее круглое, гладкое, как приклад, колено и чуть сдавил его пальцами, чтобы она прижалась ко мне сильней.
«Слушай, зачем ты рискуешь собой и шляешься под пулями? – заорал я, ощутив чистый запах ее дыхания и увидев ее глаза, потому что ракеты и „люстры“ снова повисли над нами, над заграждениями, над минным полем и над рекой. – Или опять скажешь: не страшно?»
«Нет, страшно, – проговорила она. – А ты подожди… Вот война кончится, я приоденусь, и ты еще посмотришь, что баба-то у тебя красавица, а не просто окопная жена. Ты еще в платье меня не видел и на каблучках».
«Конечно, купим тебе все. – Я высунулся из окопа опять, прикрыв половину лица лопатой, и увидел над высотой полосу рассвета и силуэты „катюш“, которых вчера не было. – Кому же еще покупать, если не тебе? Только выживи. Выживи! Купим все, и все у тебя будет! Все!»
«Слова. Это слова, – сказала она, вдруг поднимая лицо, на котором губы были как рана. – А нам давно пора иметь общий дом. Мне надоело ездить в этот твой „шалаш“».
«Дура! Здесь со вчерашнего дня сидит снайпер. Уходи. Для чего ты рискуешь?»
«Я люблю тебя. Понимаешь?.. А река… Вот эта река… река… наша река… Куда ты летишь… Почему ты не пишешь свою книгу дальше? Ведь ты хотел написать про Миус…»
«А зачем? Кому это теперь нужно? Зачем?»
«А на что же мы будем жить и обставлять нашу квартиру? О мой бог, как пахнут эти сосны! Почему ты говоришь, что твоей душе одиноко? Тебе нужно больше работать. Все равно садиться за машинку, даже если ты не знаешь, о чем писать. Работать над каждой фразой, раз ты вернулся. Ну что ты нашел в этом Ростове?..»
Я заставил себя сесть повыше, и воздух ударил мне прямо в лицо. Стюардесса уже шла ко мне. Она принесла бутылку боржома, какой-то пузырек и клочок ваты.
– Спасибо. Большое спасибо, – поблагодарил я. – Лекарства не надо…
– А с вами ничего не случится? – спросила она, внимательно глядя мне в глаза. – Долетите?
– Все будет хорошо. Это просто война. – Я попытался улыбнуться ей. – Теперь уже ничего.
– Когда же это вы успели? На вид не скажешь. А я-то сначала подумала, что вы малость… А не вызвать к самолету скорую? Вы не стесняйтесь.
– Да нет, что вы. Можете теперь не беспокоиться.
– Ну вы-то еще не самый беспокойный, – вдруг улыбнулась она. – За эти рубли тут не того наслушаешься.
– Представляю, – сказал я.
– Ну если что – нажимайте кнопку. Скоро посадка.
Я посмотрел на нее. До чего же в самом деле она напоминала мне ту мою первую…
За окном, разбегаясь перед нами, рвались жиденькие марлевые облака, клочки их тут же разлетались и пропадали навсегда, а поднявшееся вверх и чуть дрожащее крыло остро блестело на солнце, и под сердцем у меня разрасталась пустота уже невыносимая. Поля теперь обозначились, хотя сквозь эту марлю были видим мутно. И желтые уже убранные поля и река… Хотя что за река этот наш Миус: там и курица не напьется. Но тот-то, противоположный берег был крутой.
Откуда-то донеслось: «Наш самолет пошел на посадку. Аэропорт Ростов. Прошу не курить и пристегнуть ремни. Прошу всех пристегнуть ремни…»
Мой сосед потянулся, зевнул и выпрямился.
– Скажите, – спросил я его, – вы случайно не знаете, какая это река?
Он взглянул в окно, потом на меня и усмехнулся:
– А для меня, батенька, все реки просто-напросто элементарные водоемы. И реки, и моря, и океаны для меня по роду службы водоемы, даже если тут уже в мирное время начали стрелять людей… Вас что, лихорадит?
Теперь хорошо было различимо шоссе, беленькие домики какого-то города… И вся эта степь…
– Лечиться, лечиться, по рюмашечке коньяку, когда сойдем, а?
Я видел внизу не только шоссе, но и цистерны, чехлы, и стволы орудий, и амбразуры (как, оказывается, крепко удерживались в памяти все подробности), и заграждения, и траншеи… Мы наступали! И тапки, и пушки, и упавший горящий «Як», и неизвестно откуда взявшаяся большая черная машина командующего, в которой однажды катался знаменитый и молчаливый сапер Константин Рагулин, или, как мы его звали, Нас Не Трогай. Он носил совсем не по чину легкие хромовые сапоги, ходил только вместе с офицерами и меня, наверное, сперва принимал за полкового писаря или переводчика, потому что я в блиндаже командира батальона должен был стоять навытяжку и только переводить не рассуждая, а Костя Рагулин имел право и сидеть, и курить, и смотреть на меня не то свысока, не то безразлично или не смотреть вовсе, словно нутром чувствуя мою зависть, которую я по-мальчишески не мог скрыть, и по-мальчишески отдал бы все, чтобы подружиться с ним. Он был только на год или на два старше меня – так мне казалось. И лишь потом я узнал, что он старше меня ровно на десять лет. Как лишь потом я узнал и то, что он был человеком с необыкновенной зрительной памятью, и это он нанес на карту весь участок, перед которым мы лежали, зарывшись в землю, и который немцы почти два года укрепляли всем чем могли…
– Так что не возражаете по рюмашечке? – Мой сосед наклонился, и запах одеколона ударил в меня еще сильней.
…Духами и кислым сигарным дымом как раз и пахло в захваченных нами блиндажах, – так надежно они здесь устроились, даже никелированные кровати и умывальники. Но мы их вышибли. А потом вдруг сами попали под страшный огонь замаскированного «краба». И, волоча за собой пулемет, я должен был ползти под развороченный наш танк, на котором было написано «Донской казак», чтобы лежать под ним и ждать саперов. А мы уже знали, что нас повернули от Миуса на юг, к морю, и что за той высотой – Таганрог, и что очень скоро пойдет конница, но и она тоже поляжет возле этого «краба». Этот стальной кочующий дот находился посредине минного поля и был неприступен, и наш танк, подорвавшись, закрывал собой только узкую полосу, по которой можно было ползти, но дальше-то все равно мины. А саперов все нет. Подтянув цинку с патронами, уткнувшись лицом вниз, я ждал и зубами пытался развязать кисет, потому что еще утром обжег руки о ствол пулемета, и развязал все же. Но все равно не смог свернуть себе цигарку, потому что не гнулись пальцы, а только просыпал махорку, и хотел выпить глоток, но фляжку вроде бы потерял, фляжку, в которой был разведенный спирт, под пулями принесенный мне Ниночкой. Я слышал, как шуршали и выли осколки. А потом, повернувшись на какой-то близкий звук, увидел ее. Она опять оказалась рядом. В руке у нее поблескивало что-то плоское, круглое. И это что-то она выставляла перед собой как щит.
«Живой?» – И подняла над головой огромную сковородку, которую нашла в немецком блиндаже.
Она как-то по-особенному вскидывала глаза и смотрела на меня с материнским спокойствием, доверчиво, терпеливо. И пропадала война… На меня обрушивалась невероятная тишина, как будто я мог встать во весь рост и, раскинув руки, улыбаясь, идти навстречу пулям, непробиваемый, заколдованный… Пропали и «краб», я мины, и черная от воронок степь, и даже танк, под которым мы лежали.
«Таганрог возьмем – блинов напеку…» – Она произносила слова чуть нараспев, хрипловато.
Я удивлялся, откуда в ней сила вытаскивать раненых.
Увидев, как я мучаюсь с махоркой, она свернула цигарку, прикурила и, закашлявшись, сунула мне в рот. Потом достала из сумки бинты и перевязала мне руки.
Я посмотрел на нее и вдруг увидел, как она вытерла слезу. На лице ее была серая пыль.
«Страшно мне, – попыталась она засмеяться. – Нам мамка перед самой войной говорила: „Ой, дети, через край я счастливая, горе будет…“ И я тоже такая счастливая… А тебя не убьют. Я загадала».
Я вытер ей слезы.
И тут снова вдруг ожил «краб».
Я посмотрел и увидел, что из той самой лощины, откуда еще минуту назад бил миномет, выскочили наши солдаты с автоматами. Маленькие зеленые фигурки. Они бежали прямо на тот стальной дот, не зная, что он там, спотыкались, вскакивали снова, бежали и падали. «Краб» сбивал их пулеметом, как пух, как полынь.
«Что они? – вцепилась она в мою руку. – Дай, дай по нему!»
Я нажал, но пули, видно, отскакивали от «краба» как горох. Я нажал еще, хотя этим самым открыл себя. А те зеленые фигурки бежали, спотыкались и падали, разметав руки, повернувшись лицом к небу. И вдруг их не осталось… А я все строчил… я строчил, задыхаясь.
«Дай! Дай! Дай еще, а я добегу к ним».
«Стой! – крикнул я. – Мины! Стой! Стой!..»
Но она уже бежала, пригнувшись, прижимая к себе свою тяжелую сумку. И сделала совсем немного шагов. Под ней взметнулся столб, потом еще один, громадный и страшный…
И конец. И всё… Вот как я видел бессмертие на Миусе, лежа перед огромным минным полем…
Потом, волоча свое невесомое тело, Костя Рагулин, или, как мы его звали, Нас Не Трогай, разряжал те мины на ощупь, не глядя, осторожно, нежно, чутко прикасаясь к ним, обливаясь потом, крадучись ближе и ближе, еще ближе только для того, чтобы, замерев на секунду, отшвырнуть от себя пустое железо, а после этого, откинувшись, облизав пересохшие губы, вытерев с лица крупные, как дождь, капли пота, опять взять в руки смерть. И мы подползали к «крабу» все ближе…
Едва мы вышли из Таганрога и по берегу двинулись дальше на запад, я и отвоевался. Мы добивали попавших в окружение немцев, которые прятались в лощинах, в садах и пытались уйти по морю на лодках и баржах. Как раз по севшей на мель барже мы и стреляли, забравшись на какую-то огромную полуразрушенную пожарную вышку, с которой меня сбросило в море. Помню эту палившую в нас баржу, жуткий свист воздуха, удар в грудь и ощущение пустоты под ногами. И первое, что я увидел потом, – расползавшееся по гимнастерке Кости бурое пятно. Был солнечный с хорошим влажным ветерком день, и в море белели барашки. Меня подбросило, швырнуло, и я утонул. Усиливающийся и настойчивый шум моря был для меня последним звуком войны. И это у меня из ушей, из носа, из горла текла кровь и расползалась по гимнастерке Кости Рагулина, который вытащил меня из моря, спас мне жизнь, можно сказать вернул с того света. Потому-то я и остался на этой земле…
Вот к знаменитому Нас Не Трогай я и летел, чтобы прийти в себя, отдохнуть душой и поразмышлять о будущем. Последний раз мы виделись с ним в сорок шестом, когда он приезжал ко мне в Ленинград. А ведь это уже двадцать один год назад… Хотели встретиться снова, назначили даже срок и место, да так ничего и не вышло.
Самолет снова менял высоту. Небо выпило меня уже до конца, а земля приближалась слишком уж быстро. Мне еще предстояла вся радость посадки. Я не сразу привыкну к нормальному давлению. Но это еще впереди. Костя, конечно, встретит меня, если только не укатил в отпуск. Допустим, что встретит. А дальше?..
– Возьмите конфету. Ну что, прошло ваше ухо? – повернувшись ко мне вполоборота, улыбаясь, стюардесса протягивала поднос.
– Благодарю, – отказался я. – Уже лучше.
Она опустила поднос, и большая белая рука с обручальным кольцом тут же потянулась за конфетой. Стюардесса все еще стояла рядом.
– Скажите, а вы действительно обязаны всем улыбаться? Даже без желания? – спросил я. Мне почему-то стало жаль ее.
Мой сосед перестал хрустеть леденцом.
– Да вы что?! – даже растерялась она и сверкнула глазами так, что, кажется, была готова высыпать этот поднос мне на голову. – А почему это я должна улыбаться только вам?
Ее поднятые плечи по-прежнему не опускались, веки сделались пунцовыми, а мне стало стыдно. Это все вышло как-то помимо меня.
– Больше вам ничего не надо, хотела бы я знать? – Она все еще не могла прийти в себя. – А если у вас болят уши, вам надо не в самолете, а в поезде. А лучше на печке лежали бы.
Она повернулась и шагнула дальше, ступая подчеркнуто твердо.
– О да! – вместе со мной посмотрев ей вслед, мой сосед покачал головой и причмокнул. – О, батенька! В ваших пороховницах… Тут не скажешь, что вы дилетант. Удав! Только чуть пискнула! Готов быть учеником!
Я чувствовал себя виноватым. Я не хотел ее обижать.
– Изумительно! Великолепно! – Он похлопал меня по плечу. – Я думаю, вы договоритесь. Для меня-то она высоковата… Да, я ведь не представился: Глеб Дмитриевич, – он протянул мне руку. – Глеб Дмитриевич, – повторил он, подождав.
– Виктор Сергеевич, – ответил я.
– Так что если будете в Москве… Я-то в Ростов только на день. Заграничная командировка… А вы, часом, не юрист, если судить по хватке?
– Почти, – кивнул я, чтобы не продолжать этот разговор.
– О! Ну так вы-то мне позарез и нужны, батенька, – обрадовался он.
Самолет проваливался. Всем своим телом я чувствовал только одно: именно сейчас самолет и бегущая земля соединятся в одно целое. Мне показалось, что моторы перестали гудеть.
И точно так же, как тогда, надо мной пронесся шелест воздуха, и тот страшный удар воздуха, и гул исчезающего моря. Я ощутил беспощадную силу, которая выдирала меня из кресла. Вертя передо мной причесанные головы, белоснежные воротнички и манжеты, разметав вокруг руки с лакированными ногтями, плафоны, газеты, мой пулемет, желтые россыпи гильз, самолет коснулся земли. Мы сели… Вздрагивая и сотрясаясь, тормозя все резче, мы уже катили по надежной и ровной бетонной дорожке Ростовского аэропорта. Вентиляторы пересохли.
Потрясись еще немного, развернувшись, самолет застыл, и все тут же задвигалось. Звуки, рождаясь где-то очень далеко, начали возвращаться, налетая подобно роям пчел, и когда вышла красивая, с набухшими веками, загорелая стюардесса, я услышал ее хрипловатый голос довольно отчетливо:
– Ростов… Гардероб… Прошу оставаться на местах… Температура тридцать семь… Благодарю вас…
За окном тянулся желтый разморенный день.
– Если надо подбросить, за мной придет машина, – сказал Глеб Дмитриевич, делая попытку встать, потому что между кресел образовалась очередь. – Но перед этим по рюмашке. Вас кто-нибудь встречает?
– Да, – ответил я.
Повернувшись к окну, я увидел пепельные завитки духоты над бетоном, искаженное зноем плоское серое здание в слепящих подтеках солнца и толпу, которая размахивала газетами и цветами. Трап уже подруливал к нам, вытягиваясь. Я прилетел… Мне даже стало не по себе от того, что это случилось так быстро.
«Такси»… «Ресторан»… «Аэрофлот»… Глеб Дмитриевич напрасно подталкивал меня локтем. Я действительно не представлял, что ждет меня в этом городе.
– Суду все ясно, – осенило его. – Не буду мешать. Ослепите ее своей зажигалкой, и все будет в порядке, а я подожду внизу.
Я снял рюкзак и положил его на колени… единственный дезертир среди храброго десанта.
Даже трудно поверить, что еще сегодня утром я бродил по тихому Пискаревскому кладбищу, пригретому ранним солнцем, и слышал, как звонко поют птицы, и что еще три часа назад я видел у трапа Олю, ее дрогнувшее лицо, и сейчас там, за окном, другой город, а некогда мне понадобилось целых два года, чтобы добраться от Миуса до своего дома…
Самолет стал похож на пустую раскрытую ракушку. Все сто кресел застыли, продажно зевнув. Толпа разошлась, и только в тени под навесом прохаживался мужчина в соломенной шляпе. День расползался нагретым асфальтом, чемоданами, красивыми милиционерами и тяжелыми бензовозами. Я попытался увидеть Глеба Дмитриевича, и именно в этот момент услышал уверенный приближающийся стук каблуков.
– Вызвать врача? – Опершись о подлокотник стоявшего передо мной кресла, стюардесса посмотрела мне прямо в глаза. – Ааа… Понимаю… И что будете предлагать: Гагру, Сочи или сразу автомашину и дачу? – Она была измотана полетом, на лице чуть пробивалась болезненная желтизна, и мне захотелось подарить ей букет цветов за ее усталость, за ее знакомый хрипловатый голос. – А вы знаете, сколько таких влюбленных у меня бывает каждый рейс?
– Вот в этом-то моя трудность, – ответил я. – Три часа, чтобы отдохнуть, вам хватит?
Теперь не только губы, но и глаза у нее стали твердыми.
– А вот я позову кого-нибудь из экипажа.
Я посмотрел на часы.
– В семь вас устроит? Какие, скажите, вы любите цветы?
Она засмеялась. Но глаза не смеялись.
– Мало ли что я могу обещать, чтобы вы ушли.
– Я приеду сюда в семь. Давайте вот там, возле навеса. Обещаете? А завтра мы, может быть, улетим вместе в Ленинград.
– Ну тогда уж у рыбного магазина. В центре, – усмехнулась она, совсем уже скептически взглянув на меня.
– Я первый раз здесь.
– Ничего, спросите. Если захотите, найдете. Когда вам нужно выпить, вы можете перевернуть весь город.
– Именно я?
– Договорились ведь, кажется, – заключила она.
Я встал, понимая, что ничего из этого свидания, конечно же, не выйдет. Но зачем я затеял это? Ведь опять от растерянности.
Она пошла следом за мной и молча проводила до двери. В лицо мне ударил запах пыли и тугой, как пар, воздух. Глеба Дмитриевича я увидел сразу же. Он стоял возле навеса и, поглядывая на самолет, разговаривал с тем мужчиной в соломенной шляпе.
– Да, между прочим. – Я остановился на последней ступеньке. – А как вас зовут?
– Настя. Нравится?
– Хорошо, что так просто: Настя. До свидания.
– А там, в Ленинграде, была ваша жена?
Стоя внизу, я увидел глянцево-голубоватый ряд зубов, обнаженных в застывшей улыбке.
Я шел через все поле, стараясь смотреть прямо перед собой и остро чувствуя утлость своего тела, бредущего сейчас по бесконечным бетонным квадратам. Миновав газон, я повернул к навесу. Мужчина в соломенной шляпе шагнул было ко мне, прищурившись, вытянув дряблую шею. Не останавливаясь, я тоже взглянул на него. Потрепанные, болтающиеся, как флаги, старомодные брюки, соломенная шляпа точно оплыла от жары, в руке – сетка с помидорами. Глеб Дмитриевич, очевидно, не дождался меня. И я уже собрался повернуть к площади, на которой стояли автобусы, как вдруг увидел его. Открыв высокую стеклянную дверь, он махнул мне портфелем.
Я обогнул газон и пошел к зданию.
– Только договоримся сразу, что платить буду я, – сказал Глеб Дмитриевич, пока мы искали столик.
– Пойдемте к окну, – предложил я. – Сядем там.
Из окна было видно поле, скамейки, газон и вся дорожка возле здания. Теперь человек с помидорами прохаживался по этой дорожке, на которой была тень.
Глеб Дмитриевич протянул мне карточку. Я покачал головой.
– Нет, я только чашку кофе.
– Никогда не спорю с юристами. – И, пытаясь увидеть официантку, он начал потирать руки. – А когда убивают рыбного инспектора, это какая статья?
– Скажите, вы знакомы с тем человеком? – я показал на дорожку. – Я видел, как вы с ним разговаривали.
Он почесал затылок и засмеялся:
– Если вы собираетесь его судить, то я с ним не знаком, – потом снова повернулся к окну. – Это сотрудник здешнего нашего института. Склочный тип. Довольно-таки неприятная личность. Осколок прошлого. А вы что, тоже его знаете?
– А как его фамилия?
– Рагулин. Я прилетел к ним на совещание.
Сбежав вниз, я распахнул дверь и остановился на дорожке. И он опять пошел ко мне, маленький, виновато улыбающийся:
– Галузо?.. Не ты, Витя?
– Костя?.. Здравствуй, Костя…
Мы схватили друг друга, не видя уже ничего вокруг.
– Ты же был громадный, Костя… Громадный…
– Так чего же ты? А я уже решил, в телеграмме что-нибудь напутано. Следующего рейса ждать хотел.
– А дышишь чего так тяжело?
– Да сердечко чего-то, Витя. Барахлит. Ну, хорошо, что приехал…
Я почувствовал, что кто-то пытается нас растащить.
– А ну, стойте, стойте! Что происходит, Константин Федорович? Объясните.
– Да вот, – нагнувшись, Костя начал собирать свои помидоры, рассыпавшиеся и валявшиеся кругом. – Фронтовой друг, Глеб Дмитриевич.
Я попрощался с моим соседом.
– Слушай, Костя, – спросил я сразу. – У тебя в блиндаже местечко найдется?
– Да о чем говорить, Витя, – ответил он тут же. – Конечно, найдется. Безусловно, найдется.
Мы вышли на площадь и пошли рядом. Может быть, опять молодые, черт нас возьми…
