Текст книги "Камыши"

Автор книги: Элигий Ставский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)

Я взглянул на нее и поразился тому, каким спокойным, даже ясным было ее лицо. Она словно закончила свою исповедь и была рада, что освободила душу. Нет, она не спрашивала совета, и я это понял и чувствовал себя оглушенным и, пожалуй, растерянным.

– И вы не можете себе представить, как я благодарна судьбе, что вы оказались здесь. И я хоть напоследок могу слышать нормальные слова и видеть трезвое человеческое лицо, – встала она.

Я посмотрел на часы, слыша это ее «напоследок».

– Нет, еще четверть часа есть, – сказал я.

Море по-прежнему было пустое и тихое. Я сидел неизвестно почему словно пристыженный и, точно магнитофонную пленку, прокручивал назад ее рассказ, неожиданно для себя пытаясь зацепиться, найти то место, где почему-то подумал о нас с Олей. В каком же именно это было месте? И что в ее рассказе я отнес к себе? Неужели в наших отношениях с Олей тоже заранее таилась какая-то фальшь? Какая же?

– Я вас удивила? – не поворачиваясь ко мне, спросила Вера.

В ее голосе не было ни сожаления, ни слабости, она скорее говорила это себе, чем мне. Снова она сидела на лодке, обняв колени и раскачиваясь из стороны в сторону.

– Скажите, Вера, – осторожно спросил я, – разве ничего нельзя изменить?

– А как? Ну как? – тихо, почти отрешенно сказала она. – Ведь он… он – человек почти под забором. И я должна… У меня ведь долг.

– Но зачем, почему, Вера? Это ведь снова ложь…

Она смотрела на море, неподвижная, как бы отсутствовавшая.

– Потому, вероятно, что мы живем только раз, – раздался ее голос. – И на свете у нас есть обязательства. Нравственность, наверное, начинается с ответственности. Надо было думать прежде, раньше… Человек устроен хрупко, и любая трещина на душе, наверное, уже навсегда.

– Но не решили же вы в самом деле похоронить себя, Вера?

Она молчала. Я встал и протянул ей папку.

– Спасибо, – взглянув мне в глаза, зябко улыбнулась она. – Спасибо… Вот именно потому я и придумала для себя стюардессу, которая не совершила моей ошибки. Красивая современная девушка легко обошла мои рифы и выбрала для себя нечто вечное, вернувшись в Ордынку. И я вообразила себе, что ей, конечно, помогла это сделать любовь. И вот мне нравится фантазировать о такой Каме.

– Какая любовь? – спросил я, поразившись тому, что ей пришло в голову то же самое, что мне.

– Ну пусть, например, к Симохину. – Ее улыбка словно ожила. – Из ваших рассказов… никого более подходящего в Ордынке я не нашла.

– Вы тоже думаете, что она приезжала к нему? – спросил я удивленный.

Ее догадка еще больше укрепила мою мысль. Да, тайком от отца, и все становилось понятным. Я давно вспоминал утреннюю сцену в Ордынке и теперь-то, пожалуй, вполне объяснимые слова Прохора, который мрачно выговаривал Симохину: «Инженер ты, что ли? Ни кола, ни двора, а все туда же…» А ведь я никогда не мог объяснить себе, чего эти люди не поделили. На чем еще основана их вражда?.. И я обязан… я должен… Мне надо мчаться в Ордынку и поговорить не с Камой, а, конечно же, с Прохором, открыто, по-мужски. Сесть, может быть, даже распить бутылку водки… Если бы это была правда!

– Я вообще напридумывала себе, – говорила Вера, – что вот идет прекрасное поколение, которое посмеется над всем суетным. Они будут любить человека и любить Землю. Служить деревьям, птицам, вот этому морю, считая все остальное мурой и тленом. И даже так: соберут свои обручальные кольца… и отольют золотую статую Любви, простую и понятную. И ей-то и будут поклоняться… Вот видите, и я фантазерка, хотя, конечно, чересчур уж по-женски… Сама понимаю… Но это так, для души, когда я пыталась вообразить, о чем вы пишете.

– Знаете, Вера… Симохин и Кама – это, возможно, и не очень сказка. Это, может быть, и правда, Вера. Да, да, да. Сегодня уже поздно, но завтра я обязательно поеду туда. Вернусь и скажу вам. Это вам, Вера, надо садиться за машинку и писать повести, а не думать о Керчи.

– Вот видите, как вы щадите начинающих мечтателей, – усмехнулась она, снимая куртку.

– Да нет же, Вера. У меня теперь всплыли такие детали…

– Берите, берите вашу куртку, – сказала она. – Я дойду здесь, по берегу, а вам надо бежать. Это уже реальность.

Я увидел ее бледное лицо, ее огромные горькие глаза, которые сегодня мне стали еще понятнее, и ко мне действительно вернулась реальность.

– Вы не поедете ни в какую Керчь, Вера.

– Так скоро, Виктор Сергеевич, что мне самой страшно, – проговорила она. – Бабушка сегодня уже сама ходила в магазин и сама варила обед. Через неделю, Виктор Сергеевич. И даже точнее: в следующую субботу. Я ведь уже подала заявление о расчете. Так я решила.

– Вот в будущую субботу? – даже не поверил я.

– Я должна, Виктор Сергеевич, – сказала она твердо. – Идите, идите. Опоздаете.

Я невольно потянулся к ней и пожал ей руку, а когда поднялся на обрыв, увидел, что она стоит с поднятой над головой папкой.

Я шел к остановке, а тишина вокруг была странно завороженной.

Удивительно, что Верин рассказ наполнил меня какой-то новой энергией. Я не чувствовал осадка. Напротив, у меня теперь появилась цель: убедить ее, доказать, что она обязана освободиться, изменить свою жизнь… Я должен это сделать. И не только для нее, но и для себя. Но почему для себя? Потому что это необходимо ей и мне. Необходимо нам. Во всяком случае, она не ошиблась: между нами не осталось недомолвок, и я, и самом деле, почувствовал облегчение. Именно эта ясность и нужна была нам. Ах, Вера! Все будет хорошо. И ведь до чего же она была умна! До чего глубокой была ее мысль: «Если море будет живое, всегда будет жить Степанов…»

Непонятное блаженство и великая доброта как бы сошли на землю, окружив эти спящие домики, дворы и длинные заборы. Чуть светилось небо и кто-то зажигал надо мной все новые звезды, как лампочки вычислительной машины. Ну и громаден, ну и прекрасен был этот мир! И вдруг меня осенило и словно ударило током. Мне не надо было выдумывать никакого особого финала «Лиманов», а только перенести на бумагу тот финал, который создал сам Дмитрий Степанов. Написать все, как было!.. Да, да, да! И больше ничего!

Я знал, что буду работать всю ночь. Остановился, закурил, но тут же бросил и затоптал сигарету. Или автобус уже ушел, или его еще не было из Темрюка. Пахло тиной, водой, где-то рядом сушилась трава. Я подумал о том, как удивительно переменился весь мир. Совершенно естественные и не замечаемые нами еще недавно запахи листьев, сена, воды в наше время стали уже философскими. Теперь эти запахи несли с собой мысли о бензиновых городах, о ревущих плотинах, о будущем рода человеческого.

Вернувшись из Тамани, я нашел в двери записку: «Если придете до двенадцати, зайдите в люкс». Было четверть двенадцатого. Я спустился вниз и узнал у администратора, что в люксе живет секретарь крайкома. «Вас искали…»

Этот человек сначала даже как будто не понял, зачем я постучал в его дверь и что мне нужно, но потом словно спохватился.

– Ах, это и есть вы? – спросил он, будто вернувшись из другого мира. Безукоризненно белая рубашка прилипала к его покатым плечам, хотя ветерок поддувал занавески и на столе крутился вентилятор.

Сперва мы оба чувствовали некоторую неловкость.

– Мне о вас кое-что рассказывали в райкоме. Решил познакомиться, узнать, как вам живется у нашего моря, – сказал он. – Входите, входите.

Мы посидели, приглядываясь друг к другу. Я попытался понять по лицу, что он за человек, потом выложил все, что я думал об этом море. Но, наверное, чересчур горячо. Он маленькими кусочками отламывал лежавший на тарелке сыр, складывал столбиком, иногда поднимал голову и смотрел на меня не то озадаченный, не то усталый. Наконец что-то расковало его, очевидно мой обвинительный тон, он сел вполоборота ко мне, поднял колено, на котором натянулась дорогая темно-серая ткань, обхватил его сцепленными пальцами и, откинувшись, неожиданно весело засмеялся:

– Ну зачем же, зачем же сразу с такой высокой ноты? А то ведь, если и я так, мы с вами горло сорвем. – И теперь, мне показалось, он всматривался в меня с озорным любопытством. Встал, вынул из тумбочки бутылку вина, поставил на стол два фужера, налил себе и мне. – С чего это вы взяли, что я банкрот и боюсь правды? Я-то, признаться, и намеревался поговорить с вами без всяких полутонов, полуслов и ненужных подтекстов. Гражданские чувства присущи не одним писателям. Попробуйте. Сухое. – Видимо, не желая задеть меня, он засмеялся еще громче. – Правда, мне-то хотелось поговорить с вами о писательском деле. – И, не скрывая усмешки, он придвинул бутылку еще ближе ко мне. – Как вам вино? Между прочим, местное.

– По-моему, очень хорошее, – ответил я. У вина действительно был великолепный, тонкий букет.

– Ну, не экономьте. У меня найдется еще бутылка. Я вижу, у вас глаза утомленные. Много работаете? А чему вы улыбаетесь, если это не секрет?

– Да так, – еще не зная, куда повернется этот разговор, ответил я. – Просто вспомнил. У меня был сосед по даче, крупный работник. Мы с ним играли в шахматы. Так вот, он по телефону бесконечно повторял две фразы: «Я ехал и видел…» Ну, какой-нибудь там непорядок… И еще: «Вы нас не туда тянете».

– Ясно, – бросив на меня быстрый взгляд, кивнул он. Потом, как бы спохватившись, встал, взял с тумбочки и поставил на стол вазу с виноградом. – Прошу… Значит, обозревал ваш сосед жизнь из окна автомобиля? Так? Бывает. – И, снова ухватившись за свое колено, он уставился на меня все с той же озорной пристальностью. – А вдруг и я вам скажу, что не туда тянете? Тоже осуждать будете? А я ведь очень люблю ленинградцев. Хороший народ, задиристый, темпераментный. Вот вижу: приехал человек – и уже претензии. Что-то ему не так. Ваше здоровье… – Он поднял фужер. – Да и мне эта ситуация на море не очень-то нравится. Но вот позвольте спросить: а экономику этого района вы изучили?

– Более или менее, – ответил я.

– Ага! – поднял он палец, и глаза его в один миг стали острыми и веселыми. – Более или менее. Значит, пока что одни эмоции? Верно? Ну что ж, возможно, вам экономика трудна. Вполне может быть. Однако войдите и вы в мое положение. Вам экономика трудна, а мне, представьте, не так-то просто уяснить, а вот отчего это в книгах наших писателей так много сырых эмоций. Открываю книгу, натыкаюсь на один и тот же принцип: ехал там-то и вот из окна видел то-то, – он рассмеялся. – Ехал и видел! И все тут! Ну что?

Теперь рассмеялся и я. Очень цепко он удерживал мысли и не терял логики.

– Видите, как любопытно? А вот я, бедняга, привык думать, что литература – это эмоции, переработанные в большую и свежую мысль. Так что прикажете делать? Как быть? Выходит, что все зависит от личности человека. – Он снял с галстука янтарную булавку и бросил ее на стол. – Вот у меня поэтому свои творческие проблемы. Кому позвонить, чтобы уняли разбушевавшегося в ресторане поэта, это я знаю. А вот кому позвонить, чтобы написал хорошую поэму о современной Кубани, этого я до сих пор, к сожалению, понять не могу. – И он замолчал, выжидательно улыбаясь.

– Вы хотите, чтобы я ответил? – спросил я.

– Да что вы? Что вы?! Ни в коем случае! – Он отпил глоток и поставил фужер. – Отвечать должен я, а вы только спрашивать. Надеюсь, такая мера откровенности вам подходит? – Он по-прежнему сидел откинувшись, раскачивая ногой.

– В общем-то да, – не удержав улыбки, согласился я. Мне начинал нравиться этот спокойный и находчивый человек.

– А вот вам еще творческий случай, раз уж у нас такой обмен взглядами. – Он закурил, с удовольствием затянулся и выдохнул дым к потолку. – Попросился тут ко мне на прием одни наш прозаик, которого не приняли в Союз писателей. С жалобой пришел. Ну мне бы, наверное, промолчать надо. Не я же виноват, что его прокатили! Я-то тут при чем? А вот черт меня дернул, я ему и сказал: проза, говорю, у вас, знаете, газетная, серая. А он на меня тут же в ЦК. Вот, мол, ваш работник не уважает нашу прессу. Ловко? И вот гадаю: как бы это из литературы демагогов убрать? Ну откуда же, откуда у них почва? Кто виноват? – Он давно уже стащил с себя галстук, а теперь встал и повесил его на спинку дивана. – А вот зря я этому товарищу не сказал, что не туда он нас тянет. Жалею сейчас. Честное слово, жалею. Как вы считаете? Вы бы ему сказали?

– Пожалуй, – ответил я.

– Вот видите, понимающий народ ленинградцы. – Он хлопнул себя по колену и улыбнулся чему-то своему. Потом потянулся к висевшему на спинке стула пиджаку и достал записную книжку. – И знаете, это хорошо, что вы решили поработать в газете. Секретарь райкома сказал мне, что последние номера стали и острее и умнее. Я вам скажу, нам писатели с пропагандой должны помочь. – Он полистал книжку. – Пропаганда у нас бывает… ну, как бы сказать… мельтешит. Сейчас такой поток информации, что человек машинально отключается. А ведь именно писатели, особенно талантливые, знают дорогу к уму и душе, знают, как это делается. И даже в крохотной заметке может быть драматургия. И побольше достоинства! А ведь как бывает? Проиграем, скажем, англичанам в футбол и чуть ли не обрушиваемся на колониальную систему. И вот смотрите, как пишут в газетах… Ну, пожалуйста: «Наступило лето – пора так называемого большого молока». Теперь, надеюсь, вы узнали, что такое лето? – рассмеялся он. – Ну а осень, конечно, время больших овощей. Или вот еще: «Растет производство крылатого металла». Ну откуда, скажите, такая безвкусица? А ведь человек думает, что он ах как здорово завернул! Как говорил тут у нас один редактор – много пёрлов. И пёрлов много, и много у нас в прессе случайных, непрофессиональных людей. Что вы об этом скажете?

– Скажу, что перлов действительно много. Вы правы, – ответил я.

– Дипломат вы, я вижу. А вино что же?.. Хвалили, а не пьете.

– Так что же с экономикой и морем? – спросил я.

– Ах вот что! – усмехнулся он. – Вам, я вижу, палец в рот не клади. Ну ладно. – Неожиданно энергичным жестом он подтянул рукава, придвинул кресло к столу, и лицо его стало сосредоточенным. – Так вот, приготовьтесь к тому, что я буду вас огорчать. Ведь ситуация на море ку-у-у-да хуже, чем вы думаете. Вы здесь купались? – неожиданно спросил он.

– Купался.

– Мазут видели?

– Нет, мазута не видел.

– Вот то-то и оно. Море чистое. Знали бы вы, – сколько людей хлопочет за это море. Что тысячи? Десятки тысяч! А вот морю предстоит болеть. Эх, если бы только браконьеры! Но теперь дело даже не в них. Сейчас все поймете. Тонкость одна есть. Море это почти несоленое. Вот за что его рыбы любят. Как сказал мне один рыбак, был бы рыбой, только здесь бы и жил. – Он засмеялся, однако тут же словно остановил себя. – Но соединяется-то оно с Черным морем, в котором сольцы хоть отбавляй. Еще не понимаете, в чем дело?

– Но ведь все века, как известно, они соединялись.

– Не знаю, все ли, но наш-то двадцатый – особый. Так вот, видите ли, эта водичка где-то возле Тамани и перекачивается туда-сюда. Туда – наша азовская, а к нам – соленая. А водичка, как известно, по желобку вниз катится. Вот и…

– Вы хотите сказать, что уровень Азовского моря понизился, а потому соленой воды поступает в него все больше?

– Если бы только понизился, – взмахнул он рукой. – Он будет понижаться и дальше. И рыбе тогда каюк… Страшно? Мороз по коже?

– Сказать, что весело, не могу.

– Да чего уж веселого, – согласился он. – А что поделаешь? И вот начинается эта самая экономика. Вот давайте прикинем. Если так можно выразиться, пресной водой наше море накачивают в основном Дон и Кубань. Немного. А заводы пить просят? Орошать надо? А миллионы людей, которые вокруг этого моря живут, суп варить и ходить в баню должны? Морю-то и достается все меньше. Так ведь? – он кивнул сам себе и посмотрел на меня выжидающе. – А теперь подчиняюсь вам. Что скажете – то и буду делать. Закрывать заводы? Вывозить население? Не пахать, не сеять? Что? Поворачивать сюда сибирские реки? Отгораживать Черное море насыпью? Решайте. Все карты у вас в руках. Ничего не утаил, не зажал. И выпейте наконец для смелости, – рассмеялся он. – А то, вижу, совсем человек приуныл. Вы какого года?

– Двадцать четвертого, – ответил я.

– Ну, я на восемь лет старше. Но в принципе разница невелика, – с неожиданной легкостью проговорил он. – Я знаете о чем подумал?.. Надо бы писателям исследовать наше поколение. Интереснейшая штука! Вот я помню, у нас в деревне вся информация была – почтальон раз в неделю. Лениво жизнь протекала. Медленно. В город поехать – событие. Шестьдесят километров леса. Вот время было! Но поражает-то меня другое: с какой легкостью мы пересели с вами на самолеты и перешли на новый ритм. И ничего, усваиваем этот поток информации, новые скорости, круговорот этот. Вы чувствуете, какие в нас природа заложила возможности и резервы? Похоже, что человек только-только начинает разворачиваться! Чудеса ведь! А?.. Ну как, еще не решили, что с морем делать?

– Ну а по-вашему что? – спросил я, удивляясь молодой энергичности его жестов.

– Видите ли, я позволю себе, раз уж вы такой въедливый, взглянуть на вещи шире, – другим, серьезным тоном сказал он и принялся опять складывать кубики сыра. – Дело не в одном этом море. Азовское море в ряду такой громадной современной проблемы, как вообще взаимоотношения человека с природой на данном этапе технического прогресса. Экология, технология, биосфера, загрязнение… забота ведь общечеловеческая. Вот читал тут недавно одного американского социолога. Такого страху на людей нагоняет: мол, промышленность задушит не только рыб и птиц, но и людей. Ну, это их вывод. Их… А что мы? Я хочу повторить, что проблема очень серьезная и в высшей степени социальная, вот что. – Он на секунду задумался и переменил позу, словно отгоняя усталость. – Видите ли, я могу сейчас произнести такие высокие слова: мы должны не только сохранить природу, но хотим, чтобы наши дети увидели эту землю еще краше. Да, хотим. Но мало ли чего мы хотим! А в состоянии ли мы это сделать? Ведь если собрать всех людей и спросить: хотите ли вы, чтобы каждый человек пил, ел, что душе угодно, и был молодым до ста лет, то вряд ли кто будет против. Но как это сделать? Так вот, в состоянии ли мы, как социальный строй, беречь, улучшать и возобновлять природу или способны только проедать земные богатства, оставляя после себя пустыню? – Он прикурил и затянулся. – На этот вопрос я отвечу так: и хотим, и можем. И сейчас я вам скажу почему. Собственность-то общественная. Хозяйство в наших руках. И вот именно мы можем вкладывать самые гигантские, даже фантастические средства в любые нужные нам проекты. Дальше, – прищурившись, с едва приметной улыбкой глядя на меня, продолжал он. – Информация ведомственная и внимание прессы. Прятать голову под крыло в данном случае не просто опасно, а смертельно опасно. Ну и, наконец, мы опираемся на извечную и, скажу, даже великую любовь нашего народа к природе. Это тоже гигантская материальная сила. Да вы попробуйте в нашей стране изгадить речку! Такой поднимется шум! Так вот я думаю, паниковать нам не следует. На что ж мы, люди-то? – неожиданно улыбнулся он. – Паниковать не надо. Хотя, конечно, ритм сейчас большой и подкрался он довольно незаметно, отсюда кое-какие промахи. Верно – революция в производстве. Скачок. Вроде бы как ели человеки прежде палочками и вдруг изобрели ложки, и давай наворачивать. А? – рассмеялся он. – Но только это дело в известной мере временное. С каждым днем все больше машин и денег пойдет на восстановление природы, и напор этот утихнет. Возможно, перестанут расти большие города. Обработка сырья будет все дешевле, а добыча его – все труднее и дороже. На Западе техническая революция повлечет за собой революцию цен… Я еще вам скажу, – наклонился он ко мне, – чем больше мы, будем вкладывать в это самое восстановление природы, тем выше у нас будет производительность труда. Согласны? Любовь к природе – вопрос экономический!

– Ну а с этим морем какие-нибудь конкретные шаги все же?..

– Управлять, управлять всем этим прогрессом надо учиться, – словно не услышал он меня. – Улавливать связи, давать долгосрочные прогнозы, вмешиваться в природу, только познав ее… Да, только познав ее… Сейчас нам, как никогда, нужны люди высочайшего профессионализма, люди, умеющие работать и организовывать дело, люди большой энергии и точных, выверенных мыслей. В мире нет социальной системы, которая обладала бы большими экономическими и политическими резервами, чем мы. А значит, и большей жизненностью. Промышленная революция приведет к дальнейшему усилению государства. И сейчас самый большой ущерб обществу может нанести плохая работа, плохие вещи, неточный станок, некрасивая одежда, примитивный фильм…

Я слушал его и вдруг вспомнил Веру, которая сидела, склонившись над моей рукописью.

– …А конкретно с этим морем, – словно вспомнил он мой вопрос. – Ну пока что могу сказать… В этом году дано задание нескольким институтам. Речь, очевидно, пойдет о какой-то плотине, что ли, через Керченский пролив, чтобы регулировать эту самую соленость. И могу вас заверить, будут чистыми и Байкал, и Днепр, и Волга, и ваша Нева. Будет свежим воздух над городами. Состояние природы, безусловно, входят в нравственное «я» общества. Несомненно. Только опять же, – он улыбнулся и поднял глаза на меня, – писатели и здесь должны серьезно помочь. И эта помощь должна быть экстренной. Нам нужно, чтобы человек с детских лет научился себя соотносить не только с водопроводным краном на своей кухне, но и научился понимать и думать, откуда эта вода, сколько ее. Срочно нужен какой-то обязательный курс и в школе и в институте. Срочно! Умение сохранять природу наталкивается на одну сложность: человек постоянно должен думать, и думать широко… И клянусь вам, что вы улыбаетесь напрасно…

– Это по другому поводу, – ответил я. – Просто два-три часа назад и вот именно на берегу Керченского пролива я разговаривал… ну, с обыкновенным человеком, который настроен так же оптимистически, как вы.

– Ну что ж, я рад, что глас государственный и глас народный совпали даже по времени, – кивнул он с улыбкой. – Так допьем все же, – налил он мне. – Вы правы, что для людей старшего возраста, привыкших, что это море – настоящий садок, ситуация, конечно, драматичная. Но вот замечаю, что люди помоложе действительно не хандрят. Ну, за ваши успехи!.. Ах черт… Очень, конечно, любопытна ваша мысль, что загрязнение природы имеет отношение и к душе человеческой, а значит, наверное, и к любви и тому подобное. Грязним море – коробим душу, разводим цинизм. Любопытно! Очень! Поразмышляю над этим.

У меня из головы не выходила Верина сказка о Каме, и в эту секунду я невольно подумал о завтрашней встрече с Прохором.

Так и не допив свое вино, он посмотрел на меня непонятно долгим и внимательным взглядом:

– Вы уж простите меня, но… Может быть, лезу не в свое дело, – почти с виноватой улыбкой сказал он. – Но показалось мне, что вы немного растеряны. Чуть ли не в самой писательской позиции. Только будем без обид. Вечер-то, кажется, был полезный. Для меня во всяком случае. Так прав я? Растеряны?

– Да нет… Пожалуй, теперь это прошло, – ответил я.

– Ответственная у вас профессия, – вздохнул он. – А знаете, если вы еще не устали… Вот я бы такую мерку, что ли, выбрал для писателей… – Он помолчал, словно подбирая слова. – Знаете, в наше время водородной бомбы, вот такого наступления на природу, по-моему… по-моему, самый большой вопрос, на который писатель должен ответить сам себе: верит ли он в жизнь? Ну, то есть верит ли он в человека, в его возможности, в то, что существуют и останутся благородство, честь, любовь, достоинство… продолжать вам, наверное, легче. В зависимости от того, верит или нет, появятся те или другие сюжеты, герои, мысли. Такое у меня мнение. Можно, конечно, в наше время удивлять намеками, будто бы остротой мысли… удивлять цинизмом, безверием, брюзжанием и еще раз намеками черт знает на что, потягивая коктейли и, между прочим, пользуясь плодами этого прогресса, который создан вовсе не намеками, а самым потным, тяжелым и даже жутким трудом. Мещанство – оно ведь веками кривлялось на все лады. Мещанство способно рождать и книги-серятину, где подсовывается мысль, что стоит Иванова заменить Петровым, и все будет в порядке. Нет, трудиться надо, труд и еще раз труд… Ну, теперь уже точно: за ваши успехи, – неожиданным смехом как бы снижая серьезность только что сказанных слов, закончил он и допил вино.

– Простите, а вы кто по профессии? – поинтересовался я.

– Считается, ученый, – улыбнулся он. – Теперь надо. Вот, десять лет вымучивал докторскую. Только жалко, что философия. Надо бы политэкономию… Ах, да, да, да, – спохватился он. – Вот же все время думаю: что-то забыл сказать. Набросился на человека, а сам забыл. Вот насчет экономики этого района. Маловато, понимаете, тут еще предприятий. На работу устроиться трудно. Человек иногда походит туда-сюда, а потом сеть в руки и айда в море. И браконьер. Тоже проблема. Так я это к чему все клоню? – Он встал.

Я тоже встал.

– Хотите союз? А?

– Какой? – спросил я.

– Давайте окружим это море санаториями, домами отдыха, лечебницами. Такое кольцо здоровья. И чтобы даже близко никаких труб, дыма, отбросов. А пляжи тут какие! И рядом же совсем – лечебные грязи. Вам секретарь райкома про эти грязи в станице Голубицкой говорил? Хотите, завтра поедем?

– Мы ездили с ним на Голубицкое озеро. Он мне показывал.

– Вы представляете, сколько здесь нужно будет рабочих, шоферов, поваров, продавцов, строителей, врачей, уборщиц, служащих! Понимаете? Видите, я тоже мечтатель. Вот пробивайте такую идею через газеты и журналы. Да чем это хуже, чем на Черном море? Договорились? Союз?

– Слишком неожиданно. Подумаю, – засмеялся я, подавая ему руку.

– Вы сколько еще здесь намерены быть? – спросил он.

– Трудно сказать, пока еще есть кое-какие дела, – ответил я.

Он посмотрел на меня, что-то прикидывая, потом сказал:

– А не трудно работать в гостинице?

– Вы, может быть, меценат? – спросил я, улыбнувшись.

– Совершенно верно, – нашелся он и тут. – И по убеждению, и по должности.

Он размашисто написал свои телефоны, протянул мне листок и сказал уже спокойно и вдруг совершенно сонно:

– Ну вот, в союзники я вас зачислил. Напишите хорошую книжку о море, если оно вам понравилось. И не вешайте носа, Виктор Сергеевич Галузо. Если что – звоните. – Положив руку мне на плечо, он чуть подтолкнул меня и засмеялся: – Звоните, – и откровенно зевнул мне в лицо. – Вот и отоспался в командировке.

Я пришел к себе в номер, сложил одеяло и сунул под машинку, чтобы не мешать соседям. А когда рассвело, заметил, что написал целых восемь страниц.

Утром, к моему изумлению, потому что я ни на что не жаловался, явилась женщина-администратор, была чрезвычайно любезна, даже улыбалась: «Не побеспокою?» Открыв окно, посмотрела вниз – на мое счастье или несчастье по улице как раз прогрохотал грузовик, – зачем-то провела ладонью по полу и сказала, что мне здесь, наверное, ай-ай-ай, шумновато: «Как же, как же! Что же вы не сказали?» – и не потружусь ли я «взглянуть на соседний номерок, который рядом и сейчас освободился». Я взглянул. Номерок был с большим ковром посередине, полированной мебелью и шикарным, просторным столом, а самое-то главное – абсолютно тихий, хотя цена была все та же. Когда я перетащил туда свой рюкзак и машинку и спустился, чтобы позавтракать, швейцар, завидев меня, распахнул дверь, приложил руку к фуражке, взять сигарету отказался и сделал попытку заговорить со мной на «вы». Что-то вроде: «Как спали?» Правда, уже через несколько слов он сбился, закурил, похлопал меня по плечу и опять предложил по-свойски:

– На кухню-то пойдем? А? Одна есть молодая – ууу! Я тебя ей показывал. Понравился. Зачем тебе ездить в Тамань?..

Вечером, борясь со сном, я опять сидел в лодке вместе с Петренко. На мне топорщился тот же длинный негнущийся брезентовый плащ. Дребезжание нашего мотора не отскакивало от камыша, а словно вязло в сетке моросящего, но почти по-летнему теплого дождя.

А ведь если Кама втайне от отца действительно встречалась с Симохиным, то за лето могла приезжать сюда несколько раз, и, возможно, это было лишь случайным совпадением, что она оказалась на лимане в тот вечер, когда убили Назарова. Все, нее объяснимо. Тогда можно понять, где пропадал в ту ночь Симохин, явившийся в Ордынку только утром. Если, конечно, версия Бугровского, что Каму видели на лимане, – правда, а не фантазия. И все же это, наверное, правда, и Прохор не только догадывался, а знал об этой любви, потому и следил за Симохиным, потому и отнял у него мотор, не выпускал в лиман, Но до чего же неприемлема была для него эта любовь, до чего она была ему ненавистна, до чего же он противился ей, если даже был согласен, чтобы Симохина подозревали в убийстве, если пошел на то, чтобы любыми средствами разделить их! Именно потому и не хотел, чтобы Кама осталась в Ордынке. Можно вообразить, каким будет наш разговор, как он своей двуликостью… И все это мне помог понять именно Дмитрий Степанов.

Начался туман. Петренко выключил мотор и пересел на весла. Ветра не было, и вода податливо расходилась под нами.

Какими-то другими сделались лиманы с тех пор, как я первый раз увидел их. То ли камыш стал реже, то ли его вообще стало меньше. Но мне все же показались знакомыми очертания близкого берега.

– Остров, где живут косари? – спросил я.

– Нет, то другой лиман. Тростник это, – негромко ответил Петренко и вдруг застыл, насторожившись, и отвернулся от меня. – Веслом плеснуло вроде бы…

– Послышалось, наверное, Григорий, – ответил я, помолчав.

– Эй, кто тут? Чего не отвечаете? – крикнул он, вынул ракетницу, встал и выстрелил.

Мы проткнули тонкую стену тростника и оказались в узкой, освещенной желтым дрожащим светом протоке.

– Вон где стояла, – показал он на примятый тростник.

– А может быть, это кабан, Григорий? – усомнился я. – Поедем…

– Лодка, – упрямо и твердо повторил он.

Мы снова прошнуровали заросли и, только истратив еще несколько ракет, выехали в лиман. Нас едва ли можно было заметить, но и мы тоже плыли, как слепые. Туман утопил совершенно все. Даже черневшая впереди фигура Петренко казалась расплывчатой и почти нереальной. Он греб беззвучно, время от времени останавливаясь, застыв, приготовив ракетницу.

– Опять ведь, – недоуменно вслушивался он. – Вроде как рядом идет… Как играет… Ох, доиграется…

– Неужели слышите, Григорий? – Меня невольно царапнула неприятная мысль: вечером, когда я выходил из гостиницы, в вестибюле почему-то вертелся собутыльник Вериного мужа. Все в том же стандартном костюмчике.