Текст книги "Камыши"
Автор книги: Элигий Ставский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)
И опять меня покоробил этот поворот ее мысли.
– Нет, я приходил на почту не потому и приезжал в Тамань не потому, – сказал я, все еще слыша ее голос.
– Я понимаю. За письмами, конечно.
– Нет, не совсем потому, Вера…
– А тогда почему же?
Я раздумывал над тем, как же поступить. У меня была единственная и последняя возможность сказать ей что-то в свое оправдание. Но эта, как мне казалась, соломинка могла стать и роковой. Однако другого выхода у меня уже не было. Уезжать же навсегда от нее мне теперь совсем не хотелось.
– Я вам скажу, Вера, – решился я. – Только перестаньте так брезгливо разглядывать меня. У меня есть близкий друг – Костя Рагулин. Впрочем, нет, не то… – Я чувствовал, что у меня совсем не остается времени.
– Ну а что же – «то»? – подчеркнув свое терпение, спросила она. – Или вы хотите меня с ним познакомить?
– Хочу, – засмеялся я. – Тем более что это он и закинул меня сюда греться на солнце… Нет, все дело в том, что я вас знаю… нет, встретил… нет, вернее сказать, я вас увидел… Да, первый раз увидел совсем не в Темрюке, а гораздо раньше. Понимаете? И может быть, потому и зачастил на почту.
Улыбка медленно сошла с ее лица, а взгляд стал внимательным. Сказать или нет? Ведь все в этот вечер так серьезно.
– Не в Темрюке? – сосредоточилась она, словно пытаясь что-то восстановить в памяти. – Это где же? Не в Керчи? Или, может быть, еще в Ленинграде?
Теперь я в свою очередь удивленно посмотрел на нее:
– Вы бывали в Ленинграде?
– И где же вы меня видели, если это правда, а не способ расшевелить женское любопытство?
– Я вас видел в Ростове, в августе, – сказал я, почему-то надеясь, что мой голос растворяется в этом шуме. – Я видел вас в ресторане вместе с Глебом Степановым, – я старался проговорить это как можно скорее. – Я сидел за соседним столиком, и вы, конечно, не вспомните… Глеб Степанов подошел ко мне. Вы сидели спиной. Вот тогда… В черном кружевном платье вы были…
Я видел, что ее лицо дрогнуло и в глазах у нее метнулась растерянность. Видимо, она не слышала моих последних слов, настолько ушла в себя. Я тоже молчал.
– Да, я была недавно в Ростове, – наконец произнесла она, безуспешно борясь со своим смущением. – Я действительно была там в ресторане… Все верно…
– Да, – кивнул я. – Вот там…
– В черном… В черном кружевном… Да, я была в черном кружевном платье. – В ее глазах появилась прежняя сухость, и, пометавшись среди каких-то своих воспоминаний, она попыталась улыбнуться: – Скажите, пожалуйста… Подумать только, жизнь, оказывается, напичкана веселой драматургией. Даже в Тамани и то не спрячешься. Впрочем, это, может быть, даже к лучшему. – И она резко выпрямилась и подняла подбородок. – А вы знаете, сколько мы уже здесь сидим? – Ее голос наполнился теми волновавшими меня низкими и спокойными грудными нотами. – Вы ведь опоздаете на автобус. И даже странно, что нас не выгнали. Посмотрите, мы остались одни. – И она встала, заторопившись, развернув свою клеенку.
Мы вышли в темноту. По-прежнему сыпал все тот же мелкий дождь. Вера тут же остановилась и повернулась ко мне, предупредив мой жест, когда я попытался взять ее за локоть.
– Надеюсь, вас провожать не надо? А я побегу. (Мне послышалась в ее голосе улыбка, но теперь уже мягкая.) До свидания.
– До свидания, Вера.
Сверху брезжил мутный желтоватый, весь иссеченный дождем свет одинокого фонаря. Я стал подниматься на ощупь, слыша, как за спиной ревет море. Что-то неумолимое и беспощадно жестокое было в этом грохоте. Какая-то предрешенность звучала в напрасном старании лезших на крутой берег волн. И столько жуткой силы… Зачем? Ведь тщетно… Удивительно добрым был запах дождя. Я сколько-то прождал автобуса, машинально сел в него и снова к окошку – на порезанное и то и дело съезжавшее сиденье. Свет фар только усиливал призрачность этой дороги, а заодно и утлость катившейся по ней железной коробочки на колесах. Как легко и просто сказала она свое имя… Вера…
В Темрюке дождя уже не было. Я не шел, а почти бежал в гостиницу, уже с утра зная, что сегодня сяду за машинку. Поднявшись в свой номер, ощущая бившую меня лихорадку, я открыл окно настежь, тут же сел за стол, вынул из ящика блокноты и решил просмотреть все сделанные за это время записи. Сна как не было. Часы и всего-то показывали половину одиннадцатого. Я перелистывал и перелистывал блокноты, пока вдруг совершенно ясно не понял, что в голове у меня все сложилось, определилось и теперь я уже почти по минутам могу собрать и описать последний предсмертный день инспектора Дмитрия Степановича Степанова. Во всяком случае, до того момента, когда я сам увидел в лимане дюралевую, выскочившую на меня лодку, в которой сидели Дмитрий Степанович и Петренко. Я чувствовал самое главное – интонацию будущего повествования, и у меня даже складывались первые фразы. Да, я уже мог сесть за машинку.
Я вытер стол, положил стопку чистой бумаги, готовясь работать всю ночь, когда в дверь моего номера кто-то осторожно постучал. Это была дежурная. Я не сразу осознал, о чем она говорит.
– Вас к телефону, междугородная, – повторила она.
– Меня?.. Именно меня? – удивился я.
– Вас, – кивнула она.
Я сбежал вниз и взял лежавшую на стекле телефонную трубку.
– Это ты? – спросил женский голос.
– Да, – ответил я, все еще не приходя в себя от неожиданности. Это была Оля.
– Ты жив?
– Да, – подтвердил я растерянно.
– Ну хорошо. – И она повесила трубку.
Я вернулся к себе. Этот разговор выбил меня из колеи. Странно, что она позвонила именно сегодня. Почему выбрала не какой-нибудь другой, а вот этот вечер? Она, конечно, тщательно продумала эту многозначительность короткого: «Ты жив?» Не дала мне оказать больше ни слова, чтобы я сам ощутил свое бездушие… Но правда и то, что этот крохотный, освещенный настольной лампой номер мне тут же показался холодным… Я смотрел на стопку чистой бумаги, но заставлял себя сосредоточиться на мыслях об Оле. Я растягивал их до подробностей. И как по утрам, стоя у зеркала, она ловко закалывала волосы, и как мягко всегда садилась, пригладив сзади юбку, выпрямившись, благородно подняв голову и скрестив ступни… Однако было похоже на то, что я именно заставлял себя думать об Оле, которая в этот миг наверняка наслаждалась созданным эффектом.
Натянув куртку, я спустился вниз и, все еще находясь под впечатлением этой телефонной встряски, медленно побрел на знакомую узкую улочку. Поднявшись наверх, увидел калитку и белый домик, как бы укрытый двумя высокими тополями. За все это время я не приходил сюда ни разу, хотя иногда мне и хотелось снова войти в этот дом и уже другими глазами взглянуть на всю его обстановку. Одно, выходившее на улицу, окошко еще горело, однако было до половины закрыто белой занавеской. Еще не ложились… Неожиданно в глубине комнаты, в центре окна, появилась Мария Григорьевна. Я видел лишь ее голову и узкие, сутулые плечи. Она остановилась, подняла руку, в которой что-то мелькнуло, и начала медленно и как-то методично покачиваться из стороны в сторону. Я понял: она гладила. Потом в щелку между занавесками я разглядел спину и наклоненную шею Петренко. Сделав шаг в сторону, я увидел, что он читает, сидя за тем же столом, сбоку. А за соседним, темным окном спал, значит, внук… Не было только Дмитрия Степановича…
Вот из этого дома перед рассветом инспектор Степанов вышел на свое последнее дежурство, еще не зная, что никогда не вернется. Он вышел больной… На следующее утро из Москвы должна была приехать Мария с Юрочкой…
…Дмитрий Степанович с трудом натянул плащ, запер дверь, прошел по этой красной кирпичной дорожке, защелкнул калитку и мимо белого заборчика медленно побрел к лодке. На берегу его уже поджидал нетерпеливый Петренко. И они заскользили по черной тихой воде к Ордынке… «А должен, Мария. А надо…»
И ведь именно в тот последний день службы Дмитрия Степановича на лиманы вернулась, оставив самолеты, Кама. Я очень ясно представил, как удивился старик Степанов, когда утром увидел в лимане лодку с Камой. Но это было не сразу. Первым заметил Каму Петренко…
Я еще немного постоял возле освещенного окна. Встал, потянулся и куда-то исчез Петренко. Возможно, ему идти на ночное дежурство… Потянуло прохладой, и я заметил, что небо стало чистым и открылись звезды. А там, в комнате, казалось, было уютно, тепло и мирно. Что же еще нужно человеку? Да и нужно ли?
Меня знобило, конечно же, не от холода. Я шел быстро, как мог. Запер свой номер на ключ и поставил на стол машинку. Вложил чистый лист и выстучал: «Глава первая. Дмитрий Степанов».
Как-никак черту под своей жизнью подводил не какой-нибудь созерцатель, только на сцене видевший воину и смерть, а человек от земли, что, может быть, самое главное. Мир его понятий был естествен и прост, как тарелка ухи из той рыбы, которую он охранял, а значит, бывший солдат Дмитрий Степанов, как никто, знал, чего стоит хлеб, который мы едим, откуда берется наполненный зерном колос, рожденный так же, как сам человек, в муках, политый потом и кровью, поднявшийся не только из созвездия голубых васильков, но и из навоза, из перегноя давно отзвеневших трав, проросший не через один лишь пух возделанного чернозема, но, может быть, и сквозь заржавленную каску и даже через чью-то кость, а потому-то выращенный не кем-то одним, что не бывает…
Смогу ли?.. Сумею ли я оживить на бумаге этого человека? Сумею ли ответить перед ним и за него?
И было еще одно: я узнавал Дмитрия Степанова, и мне как будто понятнее становилась Ордынка, и Кириллов, и Симохин, и Прохор, и, может быть, даже Кама.
Однако с богом…
Лиманы
Посмотришь вокруг – камыш в вода. Шумит о чем-то своем камыш, молчит, если что и видел. А видел… Хочешь, сорви камышинку. Она останется у тебя в руках такой же неведомой…
Глава 1. Дмитрий Степанов
Здесь на много километров ни дома и ни души. Тростник стеной и вода. Слепит солнце, ветра нет, и вода неподвижна. Голубая, зеленая, желтая, она точно зеркало, в котором камыш и небо. И тишина здесь такая, что, кажется, крикни, и голос твой так и будет носиться над этой водой, лететь вместе с птицами, не пропадет никогда.
Простор открытый, широкий.
Ударит сильным своим хвостом сазан, плеснет на волне щука, точно глиссер вспенит воду тяжелая дикая утка – и опять тишина.
Лиманы Азовского моря. Рядом – Кубань.
– О-о-о! – разнесся вдруг человеческий голос, веселый, чистый. – Ого-о-о-о!..
За камышом, возле серой дощатой пристани, крохотный пароходик.
Кама отняла от губ руки, сложенные рупором, и засмеялась:
– Ну вот, я уже и дома! И все!
– Тут? Это где же? – Машинист, весь потный, руки в масле, только зубы белые, посмотрел вокруг, потом на нее. – А дом где же? Или с утками вместе?
Она бросила на плечо тонкий плащ и сбежала по сходням.
Машинист на корму, перевесился через перила:
– Адресочек бы! Или куда тут писать надо?!
Она засмеялась. Короткое платьице, загорелые ноги. Стоит на пустой пристани, где ни будки, ни одного пассажира.
Пароходик покачнулся, визгливо крикнул и засопел, пятясь от берега, пеня воду.
– А зовут-то?.. Зовут? – Парень совсем свесился вниз, неизвестно как еще держится. – Имя-то хоть как?
– Кама! – помахала она рукой. – Кама!
И пароходика уже нет. И нет ничего, кроме воды, зеленого берега и старых досок, горячих и шершавых.
Внизу, на траве, плащ и туфли. Под пристанью, привязанная к свае, лодка. Кама дотянулась до сваи с берега, свободной рукой отвязала лодку, посмотрела вверх, ослепнув от лучей, бьющих в щели. Увидела под досками длинный шест, шагнула в лодку и толкнула ее к берегу.
– О-о-о! – крикнула снова и послушала, как летит голос.
Причалив, перенесла в лодку вещи, зачерпнула горсть воды, умыла лицо, зачерпнула снова, выпила, потом выпрямилась, сняла платье, потянулась всем гибким телом и прямо с лодки бросилась в воду. Вынырнула, отряхнула волосы и, выбрасывая руки, поплыла легко и быстро, так, точно всегда жила в этой воде среди камыша.
Утки испуганно метнулись от нее, но, спрятавшись в тростник, выглянули. На маленьком островке насторожилась, подняла голову белая цапля.
Кама перевернулась и легла на спину, улыбаясь бездонной синеве. И вода, казалось, сама держит ее. Так, глядя в небо, она долго лежала на воде, потом схватилась за борт лодки, забралась в нее, разгладила волосы, намокшие и оттого совершенно черные, подняла шест и теперь посмотрела на лиман внимательно, долго.
Другой берег был еле виден. Синел, сливаясь с водой. И ни души. Только птицы… И ни плеска весел, ни звука мотора. Тихо… Тогда она подняла шест и сильно толкнула лодку.
Сразу же кончилась узкая протока, открылся огромный лиман, весь желтый от солнца, покрытый рябью. И горячий ветер…
Лодка как точка среди этой воды. И не увидишь…
* * *
Степанов и так, без бинокля, увидел, что на той стороне лимана – женщина. И так увидел, хотя глаза больные. Повернувшись, поднял мотор, стряхнул с винта водоросли. И сразу же почувствовал, что снова заныла спина. Поморщился, сплюнул горькую слюну, но мотор все же опустил плавно. Руки занемели от тяжести. Выпрямился и подумал: «А ветер…»
Другой, большеголовый, голова – раздувшийся шар, – он сидел на середине этой алюминиевой лодки, – приставил к глазам бинокль:
– Женщина, Дмитрий Степанович. Может это быть?
Лодка дернулась и пошла быстрей, прижимаясь к тростнику.
– А ну? – Теперь Степанов взял бинокль, но для виду. Взял и сразу же опустил. И смотрел на лиман слепо, не видя. Ему хотелось спать, потому что выехали они очень рано, ночью. И у него уже который день не утихала печень. Весь бок под ребрами. Но, пожалуй, печень – не то… он привык. В его годы у каждого есть своя болячка, людям поэтому и надо на пенсию. Нет, тут не печень. Сегодня другое. Едва они проверили ракетницы и пистолеты, едва сели в лодку, его вдруг замутило от дурного предчувствия. Голова стала пустой, и весь пустой. И на лиманы не ехать бы. А он верил себе, знал себя, потому что возле него уже свистела дробь, и за эти двадцать лет службы он понял лиманы, людей вокруг и мог отличить, ветер ли шумит в тростнике, или движется лодка, и, главное, привык слушать, что говорит ему сердце. Сейчас по всему его телу растекалась слабость, и ему не в лодке плыть, ему хотелось причалить к берегу и посидеть на земле, слушая, как плещется рыба и кричат утки. Напоследок послушать это, подышать ветром, а к вечеру вернуться домой и, может быть, выпить стакан водки перед тем, как лечь спать в своей пустой, выбеленной солнцем комнате. От водки в боку вроде б легчало. А уж потом приедет Мария с внуком, с Юрочкой. Должна… Да вот, растянуться бы сейчас и погреть бок на солнце. И растянулся бы… Но что делать, если сегодня он в лодке не один, уже не хозяин себе, а этому молодому, здоровому – весь кровь с молоком, шея сазанья и сам как сазан, руки и спина ходуном, сразу видно – послевоенный, горя не хлебнул, не на черном хлебе вырос, плечи вздутые, а из-под рубашки лезут вверх рыжие волосы, – этому новенькому, который приехал сюда из Ростова и жизнь, ясное дело, знал по лекциям да по книгам, ему подавай выстрелов, ракет, пальбы от берега до берега. Только это и подавай. За тем и приехал. Именно. А если царапнет по спине, и того лучше – герой. Так уж у них заведено. Да уж… И ему не скажешь: «Эй, Петренко. Слушай меня, Петренко. Ну, кого тут ловить? Давай-ка в школу заедем или в охотхозяйство, что ли, похлебаем ухи, попьем чаю. А то, может, и заночуем в белых простынях, как люди. А лиманы потом и сам узнаешь. И без меня. И выстрелов еще наслушаешься». Хотя, конечно, если делать все по форме, по букве, по закону, работы на этих лиманах хватит. Что правда, то правда. Но если по букве. Вот час назад, когда въехали в Курчанский лиман, молодой не заметил старика, который раскидывал сетку, а чуть заслышал шум их мотора, забился в тростник. Но ведь старику жить надо. И старику тоже надо. Можно, конечно, порезать сети, отобрать у него лодку, наложить штраф. А дальше? Легко сказать. Настоящих браконьеров здесь много ли? А ты настоящего, вот к примеру, Симохина этого самого, всем известного, поймай попробуй. Найди. А найдешь – схватишь заряд, а то и пулю, и поминай, ищи в лиманах виноватого. Вот Назаров попробовал… Да вот… И этому молодому, как ни старайся, не втолкуешь, что морю, если и дальше так пойдет, вот-вот и конец. Да и откуда ему знать море, какое оно было? Он в своем Ростове и воды-то настоящей не видел. Теперь сидит, на лиманы глаза таращит. Хозяин. Эх и эх… Вот теперь как. Всякий может приехать. Ну приезжайте. Берите. Только что теперь брать?! Бычок и тюлька – какое это море?! Поэтому люди и тащат рыбу, воруют. На базаре-то эта рыбка – длинный рубль, хоть в Ростове, хоть в Ейске, а в Темрюке тоже. И год от года дороже. По теперешним временам и тарань – диковина. А уж рыбец, шемая! Не все и слышали, что есть такая. Да уж… Вот бы спросить его, молодого, шибко умного, кто виноват? Надо бы спросить. И зачем он сюда приехал и что делать будет? А то, может, припрятать язык от греха? Что там у него на уме, чему выучили? Ну его к дьяволу. Устало море… Нет, чего уж тут?! Тьфу…
Старший посмотрел на бегущий лиман, прищурясь, а бок почувствовал, точно нарыв, и выпрямился и кашлянул для порядка.
– Вот, значит, твои владения будут, Петренко. Смотри.
Молодой вертел головой вправо, влево.
– Вижу, Дмитрий Степанович. А велик, лады не лады! – и засмеялся, довольный. – А рыбы тут много?
Старший снова поднял мотор, сорвал с винта водоросли – быстро накручивались, так мелко было.
– Рыбы-то? А как тебе сказать? А первый в мире был водоем, Петренко, Азовское море. Слышал? Сам когда-то рыбачил я здесь, Петренко. Бывало. Начинал. Осетр был, севрюга, белуга. Ел ты, Петренко?
– Нет, Дмитрий Степанович. Треску и морского окуня давали.
– А шемая – слышал?
– Нет, Дмитрий Степанович. И консервы давали – частик в томате.
– А рыбец? До войны было. – Старший увидел место поглубже и повернул лодку туда, на чистую дорожку, но проехал немного, словно крутил на одном месте, и повторял: – И рыбец был. Да вот. И шемая… И белуга… А уж бычка…
– А теперь где же, Дмитрий Степанович?
– Мало, Петренко, – и помолчал. Сказал, а сам смотрел на лиман, молодого не видел. – А сам думаешь, где? Как по-твоему? А? Сам-то как ты считаешь?
Молодой почесал за ухом:
– Браконьеры, я так полагаю, Дмитрий Степанович. Их ловить надо. Для этого служба наша. Они, значит, я полагаю.
Старший вздохнул, а глаза застыли. На молодого до сих пор так и не посмотрел ни разу с той самой минуты, как увидел в конторе, а увидел – руки не подал, пробормотал что-то под нос. Даже не мог бы сейчас сказать, какой он по внешности из себя, не угадал бы его, если бы встретил. Только и знал, что носки синие. Это заметил сразу, даже кровь ударила в голову, что носки такие же самые, толстые, синие, как у Назарова в последний раз.
– Они, значит, думаешь, съели?
– Они, Дмитрий Степанович.
И старший опять уныло кивнул, а смотрел на лиман.
– А тебя, Петренко, начальник как сказал – с испытательным или сразу?
– С испытательным, Дмитрий Степанович, пока задержаний возле Ордынки не будет. А если будут, сказал, и комнату даст. Он так мне обещал.
– Так именно и сказал: у Ордынки?
– У Ордынки – сказал, Дмитрий Степанович. Куда, значит, мы и направляемся. – Достав пистолет, младший подержал его на ладони, подбросил, поймал. – У Ордынки.
– Так, так. – Старший повернул лодку на середину лимана. – Так ты уже сегодня поймать кого-нибудь хочешь? – И он подумал, что этот парень, дай ему волю, за свою комнату тут всех до одного переловит, кого на лимане увидит. А люди от этого еще злей станут и хитрей. От такого старания. Вот Назарова-то убили. – Уже в первый раз поймать, значит, хочешь?
– Хотел бы, Дмитрий Степанович, а как же – комнату мне обещал. – И молодой все взвешивал на ладони свой пистолет. – Я думаю, если ночь у Ордынки стоять будем, так и можно поймать. А тем более с вами.
– Можно, Петренко. А как же?! Все можно. – И Степанов правой рукой подкрутил газ, а левой снова поднял бинокль. – Как же, Петренко! – Он прибавил газа еще, и лодка дрожала, окутавшись дымом. – Тебя одного мы тут и ждали, Петренко. Без тебя бы совсем завшивели. Ну бери. Принимайся. И лиманы я тебе покажу.
Молодой не услышал, нагнулся:
– Что, Дмитрий Степанович?
– Я говорю: вот ты теперь и Симохина поймаешь. Всех сразу поймаешь.
Молодой засмеялся:
– Новый совсем, – и спрятал свой пистолет, а руками схватился за борт, так прыгала лодка. – Симохина! – крикнул сквозь брызги. – Ага, Дмитрий Степанович, – и вытер лицо, – Симохина!
– А не испугаешься? – Старший заметил водоросли и опять повернул к тростнику, чтобы пробиться через лиман. – Ну, ну, дай бог, Петренко. Тебе, молодому, это даже надо. Пожалуй, я тебе и устрою. Ночью тебе это устрою, услышишь дробь. – Он выровнял лодку, а мотор пригасил немного. – Узнаешь море.
– Чего? – не услышав, спросил молодой.
– Я говорю, на Ордынку идем, Петренко. Не утопи пистолет.
Теперь Степанов снова поймал в бинокль это светлое пятно, которое сверкало на той стороне лимана. Вгляделся и протер стекла, не поверив себе.
– Кама? – И коричневый его, высохший под этим солнцем лоб поднялся.
– Кто? – не понял молодой.
Старший, не отрываясь, молча, смотрел в бинокль. Потом положил его под ноги, снял кепку и ладонью вытер мокрую лысину. Парило. Да, похоже, что Кама. Она. И он вспомнил, что последний раз видел Каму на пароме в апреле, должно быть когда она уезжала на ту сторону, в Керчь. А рядом на ее чемодане сидел Прохор, весь черный, лицо обвисшее и пьяный больше, чем всегда, потому что провожал дочь насовсем. Так сам и сказал: «Насовсем. Нечего на лиманах ей делать. Чтоб комарье жрало. А я уж один. Не привыкать. Один, так один». Значит, вернулась Кама к отцу? Нет, не может этого быть. Побоялась бы, раз он ее сам из Ордынки увез. А тогда зачем же приехала?
Мотор снова наелся водорослей, заглох.
– Дай-ка, Петренко, – не поднимая головы, приказал Степанов, а думал о Каме. – Да нет, ту зеленую дай, начатую. Ближе давай, ближе, а то ребра болят и не выспался из-за тебя. Могли бы и позже выехать. Здоровье-то не бычье. И по такому солнцу. Даешь, что ли?
Лодка все еще медленно двигалась вдоль тростника, наконец зацепилась.
– Из местных женщина? От рыбаков? – Младший поднял канистру, протянул. – Кто она, Дмитрий Степанович? Красивая?
Старший хмыкнул, пожал плечами:
– Ты сперва комнату получи, а потом рот разевай. – Он опрокинул канистру над баком, налил бензину, завинтил крышку, отдал канистру. – Поставь, Петренко. – И потом еще строже: – Тут не бабы, а служба, Петренко. Стараться должен, раз тебе срок с испытанием.
Молодой кивнул:
– Если выдали пистолет, значит – серьезна. А если ночью, тем более. Но я-то стреляю – промаха не даю. И в темноте тоже промаха не даю. Это могу вам сказать спокойно, что промаха не даю. А не подъедем, если красивая?
Старший рукой снял с винта водоросли.
– А ну-ка возьми весло, оттолкни лодку. Не в тростнике же мне заводить. И учись соображать, Петренко. С первого дня учись.
Молодой встал, взял весло и оттолкнул лодку, потом, стараясь не сплоховать, повернулся и оттолкнул лодку еще раз.
– Так, Дмитрий Степанович?
– А скажу – не годишься, не возьмут. А меня о тебе спросят, Петренко.
– Понимаю, Дмитрий Степанович. – И опять уперся веслом в дно, толкнул лодку. – Понимаю, что вас спросят, раз я вам на смену.
Стена тростника оборвалась. Открылся узкий ерик. Старый дернул за шнур, чтобы завести мотор, и, когда поднимал голову, краем глаза увидел за тростником человека в лодке. Заметил и сжался весь.
В самом ерике вода была черная. Она там будто без глубины. Потом – ровная полоса зеленой: отражается тростник. Дальше – голубоватая, совсем голубая, как небо. И тот – в желтой клетчатой рубашке и удочка желтая, бамбуковая, – сразу же отвернулся, выпрямился и перебросил удочку. Но старший успел увидеть его лицо, узнал и почувствовал, как лениво забилось сердце. И вдруг вспомнил: мышеловка-то… Ну да, мышеловка-то осталась под кроватью взведенная. Вот ведь оно… И там пружина такая сильная, что может перебить Юрочке пальцы. И маленький совсем кусок сала. И даже если до деревяшки дотронуться, пружина сорвется, хлестанет, ударит Юрочку. Осталась там…
И молодой тоже услышал всплеск воды, увидел лодку. Но молодой не испугался – загорелся. Сразу же стал суровым, а глаза узкие. Весь деловой. Надулся.
– Эй ты там! Эй ты!
Спина не повернулась, а только поднялись плечи.
Тогда молодой крикнул громче:
– Эй, ну! Оглох? Заложило тебе, что ли? Инспекция мы, – и веслом подтолкнул лодку вперед.
Старший молчал, чувствуя больным боком твердую грань мотора. Ему следовало бы сказать: «Не ори, Петренко. Повежливей надо. Повежливей, Петренко». Но он все думал о своей мышеловке, которую ему надо было убрать. А то ведь пальцы тоненькие, слабые, раздробит все до кости – инвалид. А сам слушал, как кричит молодой, и вздохнул наконец:
– Не ори, Петренко. Не так нужно.
– Так видит же он, сволота, Дмитрий Степанович.
– А ты все равно не ори, человек ведь перед тобой, а не кабан. Не на охоту ты выехал. – Старший подтянул ноги, сел крепче и, не слыша своего голоса, спросил, ворочая сухим языком, а голос был слабый, чужой: – Кириллов? А, Константин! Эй, здравствуй, говорю, Кириллов. Ну как рыбка, ловится?
Только теперь спина ожила, стала длинной и тонкой. Повернулась голова. Лицо молодое и точно безносое, хотя нос был. Белые волосы спутаны и падают вниз так, что глаз не увидишь. Под ними просвечивает что-то, будто вода там.
– Газовали бы, что ли, на первой, Степаныч. Сазан тут ходит, дело ваше бумажное. Мешаете.
Лодки стукнулись. Удочка подпрыгнула вверх.
– И эй, притормаживай, а то веслом личность задену! – И повернулся к старшему: – Кто это, Степаныч? Вместо тебя теперь будет, что ли?
Старшему захотелось пить. Он высморкался, вытер пальцы о брюки.
– Новый, – и понял, что сейчас икнет, так перехватило горло, когда под корзинами заметил ружье. – Ну проверь рыбу, Петренко, – сказал зачем-то и подумал, что эту мышеловку надо было ему поставить под кровать поглубже. А теперь ничего уже не сделаешь. Автобус в четыре часа утра приходит. – Проверь, говорю, рыбу, Петренко. Чего ждешь? – И опять заглянул в лодку: – Что, Кириллов, подышать, что ли, выехал с похмелья? – А голос дрожал, сам понимал это. Понимал, а потому начал злиться на себя; и перед молодым неловко.
Парень забросил удочку, достал пачку папирос.
– Вроде бы, Степаныч. Лиман-то общественный.
– Что – вроде? Тебя ведь из магазина, от бочки с вином, не вытащишь. Зачем тут стоишь? Ну говори, говори. – А руку все же положил в карман, где пистолет, – хоть и день, а мало ли… – Что, Кириллов? Ты мне отвечай.
Тот хмыкнул, сплюнул.
– Жить-то, Степаныч, надо. На уху, значит, по бедности. Удочка, а ничего больше нет. Сеткой не балуюсь.
Старший прикурил, но увидел, что пальцы у него дрожат, и выбросил папиросу. Она пискнула на воде.
– Ну а Симохин где?
– Симохин? А где ему быть? В конторе. А вы чего, к нему?
Степанов почувствовал пот на лице. Вытер.
– Ну а права-то тебе, Кириллов, так и не отдают? – он снова взглянул на ружье.
– Да душа из них вон, Степаныч. В том-то и дело. А тогда чего бы я здесь делал и на Ордынке жил? Говорят, я машины калечу. А я пил и пить буду. А теперь еще больше. Знал бы, этих гадов придавил на дороге, вместе с прокурором. Я ж им на совесть работал. По шестнадцать часов за баранкой. Кабина-то – печка. Ну и выпью. Так если б раздавил кого… А теперь Назарова шьют. Нашли виноватого. – Он откинул волосы; глаза без цвета и не мигали. Навыкате, как у пойманной рыбы глаза, и водянистые от запоя. – Как будто я его шлепнул – Назарова. Ну, гады!.. А ты ж меня видел в тот вечер, Степаныч. Видел?
Старший молчал, а шнур от мотора держал в руке, чтобы дернуть скорей. От греха чтобы.
– Ты ж видел, я у самой Ордынки ловил. Можно сказать, у причала. И косари меня видели. Мне с косарями очную ставку делали. Но те косари тоже что-то темнят. Я сказал, Степаныч, чтобы и с тобой мне очную сделали. Я у Ордынки стоял, у тростника, а вы с Назаровым вместе проехали. Один за другим. Было? Ну помнишь?
Степанов вздохнул. На всякий случай взглянул вдоль тростника. Сетей, ясное дело, не видно. Не для этого тут шофер, надо думать. Не для того Симохин сюда поставил. А если и есть сети, так разве увидишь, так теперь ставят.
Молодой, пригнувшись, осматривал рыбу. Хотя и осматривать-то нечего было: окушки, подлещик, сазанчик на полкило. Сразу видно, что с удочки.
– А тебе, Степаныч, что пришивают? Косари говорят, будто проспал ты Назарова. Верно? И тебя, значит, на старости лет на суд потащат. Так понимать надо? И тебя на скамью?
– Ну ты, Кириллов… не твоего ума дело. Из моря мы все едим: и старый и малый. Так что и отвечать за море всем надо. И ты меня на политику не бери. Демагогия.
– Так я и говорю, Степаныч. Им ведь виноватого не найти, а суд устраивать надо, раз человека убили. Вот они теперь козла себе и подбирают, И ты, видишь, тоже виноват, по-ихнему. Вот, Степаныч. Житуха наша с тобой выходит одинаковая. На одной скамье скоро будем.
– Так едем, Петренко, что ли? – спросил старший. – Тут ясно, что с удочки эта рыба. Законная. Сетей вроде бы нет.
Молодой выпрямился и тоже взглянул вдоль тростника. Потом опять наклонился над лодкой, поднял корзину.
– А это у вас зачем? – и показал на ружье, и потянулся уже к ружью, под корзину. – Вроде не удочка.
Старший что было силы рванул шнур на себя. Мотор зарычал. Лодка дернулась и пошла. Молодой инспектор схватился за воздух, но не упал, успел сесть.
«Заметил все же, дубье, – подумал старший, поворачивая лодку на противоположную сторону лимана. – Теперь не отвяжется». А сам еле сдерживал дрожь и не мог успокоиться, так испугался. Боялся теперь. После той ночи, когда убили Назарова, даже столба на берегу стал бояться.
Впереди заметались утки. Захлопали крыльями по воде, понеслись, разгоняясь, чтобы взлететь. Лиман побежал навстречу.
– Задержать его надо! – сквозь треск мотора кричал молодой. – Проверить надо, кто он! – Вода попадала ему на спину, но он так и сидел, только чуть согнулся. – Он кто будет? Куда уезжаем? – И словно хотел рвануться к мотору, повернуть лодку.
Старший смотрел мимо него:
– Прямо сиди. Не болтайся, Петренко.
– А ружье? Ружье у него зачем?
Теперь старший убавил мотор, выровнял лодку, когда увидел, что отъехали далеко, выстрелом не достанешь. И кашлянул, чтобы успокоить себя.
– А ты вот что… Ты повежливей должен, Петренко. С уважением должен, если подъехали. Не пойман – не вор, а такой же гражданин, как ты. «Здравствуйте, – надо сказать. – Ну как рыбка клюет, как погода?» А потом проверяй деликатно, без обиды, Петренко. Не задевай. Так надо. Служба тут не твоя, а государственная. И ты, значит, человек государственный. Ты понял? Ты это запомни, Петренко.
