Текст книги "Камыши"

Автор книги: Элигий Ставский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

Мы не плыли, а нас как будто затягивало в какой-то навсегда застывший покой. Когда наша лодка цепляла тростник, этот хрустящий шорох казался мне грохотом.

– А не придется, Григорий, менять профессию, если рыбы не будет совсем? – спросил я, когда мы остановились в очередной раз.

– Чего не будет, – негромко отозвался он. – Рыба от нас зависит Дмитрий Степанович сказал: морю наша служба всегда будет нужная. Вот как Назаров работал. Как мне Дмитрий Степанович велел перед смертью, когда мы уже мотор починили…

Кажется, мы въехали в новый лиман. Я взглянул на зеленые светящиеся стрелки своих часов. Без двадцати два. Петренко уже успокоился и спрятал ракетницу. Я подумал, что с таким парнем в лиманах надежно.

– Там вот Назарова, – показал он рукой. – А косари – там. Мы с другой стороны к Ордынке идем. Теперь близко… Эй, стоп! – вдруг крикнул он.

Внезапно совсем рядом с нами, справа, появился темный силуэт большой лодки, словно выросшей из воды. Посередине, не двигаясь, стоял человек.

– Кто здесь? – на вызывающе высокой ноте неожиданно ответил испуганный женский голос. – Кто будете? – уже тверже спросила она.

От удивления я не сразу узнал этот голос, возникший среди лимана. Кама! Она держала в руках шест, хотя на корме ее лодки висел мотор.

– Это вы, Кама? Здравствуйте, – отозвался я. – Вы что же не спите?

– А вот смотрю, кто это тут ночью возле колхозных сетей околачивается… Виктор Сергеевич! – тоже узнала она меня, но дружелюбия в ее голосе я не услышал. Потом, словно чему-то поразившись, она тем знакомым мне жестом обняла себя за живот и согнулась, вглядываясь. На ней был плащ с капюшоном и высокие резиновые сапоги.

– Вот как удачно, – сказал я. – А я в Ордынку. Наверное, даже к вам, Кама. Поговорить с вами наедине нужно по важному делу.

– Так вас тут двое? – недоуменно спросила она.

– Инспектор Петренко из Темрюка, – неожиданно густым басом сказал Григорий.

– А другую лодку, где был один, не видели? – откинула она капюшон, разогнулась и посмотрела по сторонам. – С вами другой лодки нет?

– Нет, другой лодки мы здесь не видели, – ответил я.

Она помолчала, как бы задумавшись, потом подняла шест, собираясь отплыть от нас.

– А чего нам опять говорить? Говорили уже… А ну-ка, инспектор, – вдруг властно приказала она, – давай-ка вот так – прямо в лиман, а я по этой стороне у камыша посмотрю. А вы тогда перелезайте в мою лодку, Виктор Сергеевич, если вам нужно. Я вас отвезу… Не упадете?

Я перебрался к ней. Петренко хмуро смотрел на меня, что-то соображая и не двигаясь с места.

– Я теперь доберусь, Григорий, – сказал я ему.

– Ну, – недовольно и не сразу протянул он. – Ну лады. Сами смотрите…

Еле плеснули весла, и его лодка исчезла. Я встал, чтобы взять шест у Камы.

– Да не мешали бы лучше, – отвернулась она. – Не сумеете.

Она опускала шест, и лодка бесшумно скользила по воде. Только шорох дождя висел над тростником. Но может быть, это даже лучше, что я встретил именно ее да еще и на лимане. Я раздумывал о том, как начать этот трудный разговор. Островки тростника, приближаясь, иногда напоминали лодку и даже человека в ней, но мы никого не нашли, проплыв вдоль длинной стены камыша.

– Наверное, это вы с инспектором и были, – наконец сказала Кама, положила шест, достала из плаща платок, вытерла лицо и нагнулась к мотору. В этой лодке пахло рыбой.

– Посидите немного, отдохните, Кама, – сказал я. – И как же вы не боитесь одна ночью?

– Чего это мне отдыхать? – возразила она, но все же села передо мной. – А может, я и боюсь, откуда вы знаете? А шестом так приложу, если надо…

– Скажите, Кама… Вас, может быть, даже удивит мой вопрос, – начал я. – Подождите, не заводите мотор.

– Какой еще вопрос? – спросила она, ожесточаясь заранее.

– И я, возможно, не прав. В таком случае не обижайтесь. Но…

– Да я на вас давно не обижаюсь, Виктор Сергеевич, – отпарировала она.

– Кама, даю слово, что не хочу вам вреда… Скажите, вы были здесь в ночь убийства Назарова? – спросил я, вглядываясь в ее лицо. – В ту ночь были?..

Она чуть подалась вперед, как бы растерявшись, потом пожала плечами и вздохнула:

– Так меня уже этот ваш спрашивал. Ну а вот вам-то какое дело?

– Это известно, что вы были. Есть человек, который слышал, как вы пели в камыше…

– А чего еще, Виктор Сергеевич?.. Эх, теперь и не высадишь вас…

Мне послышалась неуверенность в ее голосе, и я нагнулся к ней. Да, она была, была! Все верно!..

– Скажите правду, Кама. А я скажу вам, зачем вы были.

Она молчала, затаив дыхание и тоже в упор глядя на меня.

– Вы же видите, как все запуталось, а Симохин, я уверен, не виноват. Отбросьте, отбросьте эту ненужную щепетильность, Кама. Но ведь не для того же вы приезжали, чтобы убить Назарова? Не для того же, чтобы стрелять или торговать рыбой? Из-за этой гордости вы поломаете себе жизнь. Послушайте меня, Кама. Доверьтесь. Сделайте это не ради себя…

Она смотрела на меня и только пожимала плечами. Потеряв управление, наша лодка стояла, уткнувшись в камыш.

– Так зачем вы были?

– А по-вашему зачем? – исподлобья глядя на меня, спросила она.

– К Симохину на свидание, Кама. Вот зачем. Глупая вы. Понимаете, что вы делаете? – Я вздохнул. Мне стало легко.

Она вытерла лицо, зачем-то пошевелила шестом, но тут же опустила его и выпрямилась:

– Кто это вам сказал? Может, отец?

– Никто. Поверьте, что никто, Кама. Не отец. Я вам как-нибудь в другой раз объясню. Но я знаю, что это правда. Знаю, Кама.

– Ну и что? Ну и что, если правда? – внезапно выкрикнула она. – Вам-то всем что от меня надо? И меня посадите.

– А то, что вы должны сказать это Бугровскому. Вот что, Кама. Что вы были здесь, что приезжали к Симохину…

Она сложила руки на груди, откинулась назад, и лицо ее скривилось.

– А почему это? А почему это оправдываться? Не человек я, по-вашему, что ли? А еще-то где нам было встречаться, если папа меня из Ордынки гнал, а его убить хотел за меня?.. Это вы по гостиницам можете, вам все разрешается, – ожесточенно выпалила она. – И встречались. И не один раз. Хотела и приезжала. Мне самолетом до Краснодара и денег не надо, а там на такси или он за мной на мотоцикле. Ясно вам?

– Да, Кама… Вот это вы и должны сказать в прокуратуре.

– Нет, хватит мне, Виктор Сергеевич, – отрезала она. – Насиделась с этим Бугровским. Вот так надоело. Всю правду на свете узнала. Поверит он, что ли? Один только будет позор на Ордынку и на папу. Не хочу я опять трепать нервы. И нельзя мне…

– Но почему, почему не пойти? Подумайте, Кама.

– Ай да что вы все понимаете, – отмахнулась она. – А потому, что я беременна, Виктор Сергеевич. Вот почему. Беременна, – негромко, но отчетливо произнесла она. Потом, уткнувшись лицом в ладони, шумно вдохнула воздух, наклонилась и вдруг зарыдала.

Я не успокаивал ее. Сидел и смотрел на черневший рядом тростник. Вот, оказывается, что означал этот ее жест, когда она обнимала себя руками, и который я заметил еще в самолете.

– Да я бы к нему… Даже из Магадана к нему… Такой он на вас на всех непохожий, – выговорила она. – За то в тюрьму и запрятали, что он лучше вас всех. Вот и отсидит за характер. И ничего там не скажет, раз так с ним сделали. А он-то для Ордынки старался… за то этот старый Степанов и наклепал на него, чтоб ему на том свете… А я все равно… его… пусть и до смерти не выпустят… его любить буду. Научили жить. Попомнит Степанова. Научили…

– Отец знает, Кама, что вы беременны?

– Нет, – выговорила она сквозь слезы.

Дождь не переставал, но потянул легкий ветерок, который тихо тащил нашу лодку.

– Теперь понимаете? – сказала она. – Я же последний раз, в августе, когда приезжала к Роберту, мы и хотели папе все рассказать. Но тут это с Назаровым. Папу таскать начали. И я бы еще к нему… Какой уж тут разговор. Не поймете вы нас. У меня папа гордый. Он – человек, – глубоко вздохнула она. – Зубы колотятся. Смешно даже…

Что-то хлюпнуло, заворочалось в тростнике и, прошлепав, затихло.

– А почему вы думаете, Кама, что не пойму? – спросил я.

– А потому, что из-за этой рыбы все, – не поднимая головы, ссутулясь, сказала она. – Папа считает, что Ордынке конец. Заколотят. И лиманам, и всему морю конец. А Роберт из Ордынки не хочет. Вот почему… А я все равно рожать буду, – даже с какой-то злостью произнесла она. – Всем назло рожать буду. Все равно буду, пусть его и не выпустят, – вздохнув, она начала застегивать плащ. – Еще холодильник им… Везде за лиманы ходил заступаться. Не с его характером теперь жить. Шоферам свои деньги платил за кирпич. Культуру хотел прививать. Уморил прямо… А вам постеснялся даже сказать, что рисует, боялся, что засмеете.

– В доме, на стене, разве его собственные рисунки были? – удивился я.

– А кто же еще? Как время, только и сидел на лимане с красками, – сказала она, подтягивая шест, готовясь встать. – Теперь там порисует. В другой раз умней будет.

Я тут же вспомнил удивительно живую воду на акварелях, а потом и портрет Прохора с двумя орденами Славы…

– Да ведь он же не просто рисует, Кама. Он же очень одаренный человек. Вы знаете это? Ему учиться надо. Обязательно, Кама, надо. Поверьте мне. Я-то думал, что это профессиональный художник…

Ее глаза блеснули, губы задрожали, и, вдруг наклонившись, она прижалась щекой к моему плечу, всхлипнула раз-другой и разрыдалась снова.

Мне казался невероятно сочным и свежим этот воздух. Хотелось вздохнуть как можно глубже. Я вытянул ноги и достал сигареты. Какая-то невероятная тяжесть только что свалилась с меня.

– Ну все, – заставляя себя успокоиться, выпрямилась она, судорожно набрала воздуха и посмотрела по сторонам. – Раскисла я с вами… Вон нас аж куда отнесло… Нет, до посадки курить запрещается, – неожиданно засмеялась она и встала. Потом, упершись шестом в дно, вытолкнула лодку из тростника на чистую воду. – Значит, в Ордынку вас?

Туман не рассеивался, хотя как будто и стал редеть.

– Нет, я ведь к вам ехал, Кама, – сказал я. – А теперь мне утром, кажется, лучше быть в Темрюке. Надо же что-то придумывать, как-то доказывать, чтобы вам поверили. – Не то это были нервы, не то я начал чувствовать предутренний холодок.

– Ничего, – не сразу отозвалась она. – Я и месяц и два спать не буду, а сама изловлю эту гадюку. Привезу им…

– Вот потому и караулите здесь?

– А как же еще им докажешь? Еще-то как?.. Где же теперь вашего инспектора искать будем? – спросила она, потом повернулась ко мне. – А может, я сама вас, Виктор Сергеевич? Тут через заросшую протоку наискосок. А там на моторе минут за двадцать. Про эту протоку знаем только отец и я.

– Я вам скажу, Кама, почему я приехал тогда в Ордынку, – захотелось признаться мне ей. – Вы мне в самолете одну замечательную девушку напомнили, которую я знал на войне…

Она оглянулась и кивнула, хотя, кажется, не поняла моих слов. Тростник расступался, и мы выехали на широкую воду лимана.

– А вот как раз и моя лодка, – показал я ей на выраставшее из тумана черное пятно. – Спасибо, Кама. Вон он.

– Эй, инспектор! – подняв шест, крикнула Кама. – Инспектор!

Она повернулась и разогнала лодку.

И я не увидел, я вдруг почему-то понял, что это… нет, это другая лодка, что сгорбившийся, низко пригнувшийся в лодке человек совсем не Петренко, что он стоит на колене, что его движение, когда он поворачивался к нам, могло означать только одно: так вскидывают, целясь, ружье. В этот миг прямая и тонкая фигура Камы, как будто вытянутая, удивленная и почему-то огромная, заслонила этого человека от меня. Она оказалась между нами, и наша лодка каким-то образом разворачивалась, так что я не мог схватиться за борт. «Эй, инспектор!» – еще звучал голос Камы.

– Кама, стойте! – оттолкнул я ее, встав наконец ногой на борт.

Я успел закрыться руками, стараясь нагнуть голову и повернуться в воздухе боком, когда блеснуло пламя, раздался треск и вскрикнула Кама.

Что-то остановило меня, и я тут же почувствовал себя в воде. Сперва весь, с головой. До его лодки, значит, было дальше, чем я смог допрыгнуть. Ощутив дно, я поднялся и увидел белую от мотора воду и уже уходившую черную лодку.

– Не убил? Не убил вас? – кричала надо мной Кама, стараясь оторвать мои руки от лица. – Виктор Сергеевич, не убил вас? Кто это? Вы его видели?

Здесь было чуть больше метра воды. Я опустил руки. Лиман был полон воздуха, воздуха, воздуха… Я, конечно, видел его и узнал его.

– Вы целы, Кама? Не задело вас? – наконец вздохнул я. – Ну и слава богу. Я тоже. Какая же это сволочь…

– Туда ушел, – кинулась она к мотору. – Тут остров. Бегите на ту сторону. Ему через ерик. Он узкий. Ему не уйти! – И лодка с ней понеслась от меня.

Я еще постоял секунду-другую. А ведь он мог попасть в нее, а не в меня. Ну и мразь… Моторы трещали все дальше и тише. И тут только я осознал, что не должен был отпускать Каму. Теперь я побежал, спотыкаясь и едва вытаскивая ноги. Плащ мешал мне, и я отбросил его. Этот остров был сплошным болотом. Из-под ног взлетали какие-то птицы. Наконец блеснула вода. Ерик. Я добежал до него и в этот самый момент увидел, что слева поднялась в небо желтая ракета. Петренко!.. Ерик действительно был узкий, и в проходящую мимо лодку наверняка можно было впрыгнуть, тем более из такого густого тростника. Я не имел права отпускать Каму одну. Звук моторов почти совсем исчез. Я поднял руку и вдруг почувствовал боль в плече. Ощупал плечо и взглянул на ладонь. Значит, он все же меня зацепил. Ни стрелок, ни стекла на часах не осталось. Снова возник звук мотора, но уже новый, стрекочущий, как хлебающий воду. Я стоял, вслушиваясь в этот знакомый звук. Лодка приближалась, но внезапно мотор заглох, и она как будто исчезла. Стали слышны голоса птиц. Еще одна желтая ракета сгорела над лиманом. По-прежнему слева, но уже совсем далеко. Значит, Петренко там… Чья же здесь лодка? Может быть, мотор выключили и теперь она шла на веслах? Я зачерпнул горсть воды, выпил и тут же почувствовал озноб. Но зачем ему понадобилось стрелять в меня? Подонок! Он же мог попасть в нее!

Остров, кажется, был небольшой, но я почему-то кружил по тростнику и несколько раз снова выходил к ерику, хотя решил вернуться к лиману. В конце концов я увидел белевшее среди тростника пятно. Это был мой плащ. Я натянул его и, чувствуя наливавшуюся в левой руке тяжесть, побрел искать место, откуда вышел на этот остров. Но берег всюду был одинаковый. Я ломал и складывал тростник, чтобы сесть на него и уже не уходить от лимана, когда треск мотора снова приблизился. Видимо, Кама искала меня. Очень скоро ее лодка вернулась, и уже не одна. Рядом с ней была другая, в которой сидели двое. Они жестикулировали и, наверное, переговаривались. Мне показалось, что это косари. Я крикнул, но они не услышали меня.

Не зная, что делать, как выбраться отсюда, я неизвестно зачем снова побрел к ерику. И там никого. Но, вглядываясь в противоположный берег, я увидел как будто очертания крыш. Надо было что-то предпринимать. Вода не казалась мне холодной, но дно было мягким и вязким. Я вышел на другой берег ерика и увидел не крыши, а три высокие вербы. Здесь действительно джунгли. Надо было сидеть на берегу и ждать Петренко, который, конечно, не уедет один. Тут можно искать сколько угодно. Мне захотелось спать, а рука уже ныла всерьез. Сколько же прошло времени?

Пахло водой. Я сидел на куче тростника, слышал чавканье кабана и даже видел его спину. Птицы уже пели вовсю. Вдруг, именно вдруг стало светлеть. Вокруг меня просыпалась жизнь.

Нет, я не мог ошибиться, хотя, конечно, было темно. Возможно, его глаза осветил выстрел. Впрочем, я сидел среди этого болота, я был жив, а потому мог думать о Вере. Может быть, я в самом деле любил ее? Наверное. И что мне до ее прошлого. Да, я любил Веру, и для меня в ней все было прекрасно. И не это ли и есть высшая человеческая объективность, приводящая в движение весь мир и объединяющая людей и сталкивающая их лбами, когда улица, на которой ты родился, мощенная крупным булыжником, с двумя выходящими на Фонтанку проходными дворами, раздираемая кошачьими воплями и перегороженным лабиринтом покрытых ржавой жестью поленниц и мокрыми флагами подсиненных простыней, эта твоя с детства улица для тебя и есть неповторимое ликование городского пейзажа, что ты готов доказывать до хрипоты и до крови; когда изгиб вот этих припухлых, обведенных тонкой бледной каймой и всегда чуть обветренных губ только и кажется тебе истинной и божественной улыбкой, а все остальные улыбки – гримаса, потуга; когда лишь этот грудной, затаенный и умеющий быть высоким и звонким голос и есть хранившийся в твоем воображении, а теперь нашедшийся эталон натурального меццо-сопрано; когда только такое сочетание ужатого книзу овала, ямки под нижней губой, нескольких темных волосков над верхней губой, широко поставленных глаз, длинных прямых бровей и высокого лба, укрытого золотистыми, бледно-желтыми нитями волос, для тебя и есть то, что именуется лицом женщины, и только в этом сочетании ты находишь и мгновенный юмор, и мимолетное лукавство, и вспышку озарения, и мелькнувшую тоску, и обещание, и нежность будущей матери, и невыразимо мягкий свет всего земного обаяния; когда только ее слова и мысли достойны того, чтобы стать твоими тоже, столько в них впервые открывшегося смысла. Никто еще не выстроил себе счастья из вполне реальной шершавой материи, состоящей из молекул и атомов, кстати сказать, делимых до бесконечности. И потому нет между нами прошлого… а ведь этот выстрел – мое выигранное сражение.:, он дает мне моральное право постоять за свою любовь…

Наверное, я задремал. Мне было очень тепло, и, услышав голоса, я не поднял головы.

– Товарищ пишатель! А товарищ пишатель!..

Я открыл глаза и увидел криво улыбавшееся доброе лицо Цапли, который таращился на мое плечо. Рядом покачивалась лодка, и в ней стоял Голый. На нем были серая ватная фуфайка и темные брюки.

– Прошу, – сказал он. – За вами прислали.

Я встал и пошел к лодке:

– Спасибо… Не добросите до Темрюка, ребята?

– Ага, ага, – кинулся к мотору Цапля. – В больницу нас. А кто стрелял?

Я сел в лодку, и мы застрекотали.

– А мы с Саней спим, у нас шалашик-то вон он, близко. Ага? Вдруг – бомц! Опять убили! А Саня говорит: утку. А я говорю: не-е, Саня, моторы-то почему? Ага? Опять мы свидетели. А ружье-то наше до сих пор на экспертизе…

– А кто вас прислал? – спросил я Голого.

– А девушка Симохина, с которой вы были, – сказал Голый.

– А где она?

– Поехала людей поднимать, – ответил он.

– А мы, когда услышали, тоже в лодку. А тут как раз эта. Ага? Она нам и сказала. Об этом тоже писать в газете будете?

Меня вдруг поразило, что Голый сказал: «Девушка Симохина…» Откуда ему это было известно?

– А кто стрелял? Видели? – возбужденно захлебывался Цапля, подкручивая мотор. – Прохор, да? Из Ордынки кто?

– Нет, не из Ордынки, – ответил я.

– А с таким мотором разве поймаешь? – продолжал Цапля. – Здесь спецмотор нужен, секретный, как у военных. А лодку мы нашли.

– Какую лодку? – спросил я.

– А ту, где он сидел, который стрелял. Рыбацкая. Он лодку бросил и ушел в камыш. Может, утонет. Ага? – почти радостно заключил Цапля.

– Скажите, – повернулся я к Голому, – а откуда вы знаете, что она – девушка Симохина?

– А как же! – тут же наклонился ко мне Цапля, но взглянул на Голого и замолчал, отвернулся от меня, мучаясь, ерзая. – Так теперь чего, Саня, – не выдержал он. – Симохина-то все равно…

– Девушка, – многозначительно сказал Голый. – Ясно?

– Что девушка? – не понял я.

– Девушек нельзя впутывать, – с большой убежденностью сказал он. – Не полагается. Вот я, может, и сам на этом залетел, если хотите знать. – И, подтянув рукав, он показал выколотое на руке сердце и буквы «В – 1965». – С летчиком в Ейске вышло. Ну вот я, понимаете, сел по правилам Уголовного кодекса. Вышел, а у нее новый фраер. Но я вышел-то на свободку с чистой совестью, а не для того, чтобы ее убивать. Хотя, конечно, биографию себе заработал. Даже сюда устроился, и то на подозрении. Зачем, говорят, на лиманы залез? Но я женщин обижать не могу. Мать ведь у меня женщина.

– Тут куда хочешь иди – работы нет, – вставил Цапля. – Если на рыбокомбинат – сезонная. А еще-то куда? Или в Ростов уезжать надо. А костюмчик за что купить, если приодеться? Ага? – И, привстав, он похлопал себя по заплатанному заду.

– Вот я и считаю, – покручивая на пальце серебряное кольцо, говорил Голый, – перевоспитался сам – помоги другому. Вот его, лопоухого малолетку, теперь, так сказать, держу у себя на поруке, чтобы молчать научился. Видел, не видел – сперва подумай, а потом говори. Лучше год думай, два думай, чтобы потом десять, где следует, не думать. Это уж как политграмота. А Симохин стрелял или нет – нам неизвестно. Тут могут быть соображения высшего порядка. А может, ему про девушку молчать надо? Не допускаете?

– А почему молчать?

– А он с ней у нас в шалашике время проводил, – хихикнул Цапля. – У нас договор был. Мы на субботу и воскресенье – в Темрюк, а он с ней – в шалашик. Ага? – Он засмеялся, но тут же осекся.

А ведь и мне Кама в Ордынке кричала, что тут шалашик один есть…

– Скажите, – быстро спросил я. – А в ту ночь, когда убили Назарова, он тоже у вас в шалаше был?

– Ну были они, – нехотя кивнул Голый.

– А подтвердить, если нужно, вы это сможете? Почему вы следователю не сказали? Вы подтвердить это можете?

– Нет, – покачал он головой, – Симохину потребуется, он сам скажет. А ему, может, лучше за нее отсидеть, чем моральное пятно на нее. Нам это неизвестно. Тут дело мужской совести. Джентельмен с рыбоприемного пункта Ордынка.

– Ну а если он сам это скажет, тогда вы подтвердите? – крикнул я ему.

– Если сам, тогда мы – пожалуйста, – ответил он лениво.

– Ага, ага, – закивал Цапля.

Я смотрел на кривую улыбку Цапли, а в памяти у меня возникла жуткая фраза Бугровского: «А мог Симохин зайти в пустой шалаш, взять ружье, произвести выстрел и положить ружье на место?» И что после этого могли значить показания Прохора, Камы, этих косарей?.. А может быть, и Бугровский знал про эту любовь?

Было, оказывается, уже почти одиннадцать, когда мы застрекотали по Кубани. Я подал руку Цапле, потом Голому, поднялся на дорогу и остановил первую попавшуюся машину.

В больнице дежурил тот самый врач, который показывал мне историю болезни Дмитрия Степановича.

В одиннадцать мне уже заморозили руку, и в операционную в белом халате ворвался Бугровский. По каким-то не очень понятным деталям он показался мне подтянутым, свежим и даже нарядным. Возможно, таким его делал белый халат.

– Дробь? – сразу же спросил он. – И всего-то на полтора суток в командировку уехал, и вот тебе на…

– Есть, есть. А как же, а как же, здесь есть дробь, – ответил хирург.

– Вот именно вас-то мне только и не хватало, Виктор Сергеевич, – выпалил Бугровский и захлопнул за собой дверь.

Через полчаса я вышел из операционной и увидел, что Бугровский стоит у окна, ожидая меня.

– Пойдемте сюда, – тут же повернулся он и открыл передо мной пустую комнату. – Посидите… Я сейчас. Через минуту.

Я пошевелил пальцами. Все в порядке: они двигались, как обычно.

– Кто стрелял? Вы видели этого человека? – быстро спросил он, вернувшись. – Вы можете его описать?

Что ему сказать, если там, на лимане, были всего-навсего личные счеты. Да кроме того, вдруг мне и в самом деле этот человек лишь привиделся?

– Было темно, Борис Иванович… И туман, – ответил я.

– Ну хотя бы что-нибудь… А рост? – Он посмотрел на часы.

Мне показалось, что он занят какими-то другими мыслями, а спрашивает формально.

– Но ведь он сидел в лодке. И к тому же меня ослепил выстрел, – ответил я. – Его поймали?

– К сожалению, – рассеянно произнес он, нервно прошелся по комнате и потер руки. Потом неожиданно засмеялся: – Легко отделались. У вас ничего серьезного. Чепуха… Так можете меня поздравить: у меня сегодня, кажется, родилась двойня, как подсказывает статистика.

– А почему – кажется? – не понял я. – Поздравляю, конечно.

– Ну, мальчик-то, мальчик уже точно, а там еще будем, как говорят врачи, посмотреть. Но только одна просьба, – уже другим тоном сказал он. – Про вашу руку, пожалуйста, какое-то время никому ни слова. Обещаете? Так нужно. – Он опять посмотрел на часы. – Побудете сегодня в гостинице, а мы постараемся проследить, кто будет вами интересоваться. У меня есть такой расчет гипотез, что выстрел был не случайный. Насолили вы тут кое-кому…

– Хорошо, – согласился я.

Он так же неожиданно опять засмеялся:

– А что, что я вам говорил, Виктор Сергеевич?! Вот зачем мне бог послал писателя! Вам теперь ясно? Когда пьем вино? Угощаю я. Да чиркните, чиркните спичку, – взглянул он на сигарету, которую я разминал.

Я не понял, радовался он или бодрился. Но у меня не было желания думать над этим. Мы вышли на улицу вместе. Он тут же сел в машину. Я увидел, что из кабины высунулась улыбавшаяся физиономия Петренко.

– Мы на лиманы! – крикнул мне Бугровский.

Я повернул к рынку, купил три красные розы и пошел на почту. У окошечка Веры томилось несколько человек, и она не заметила, когда я пошел. Прислонившись к стене, я стоял и смотрел на нее. До чего же спокойным и ясным было ее лицо. До чего приветливым и озаренным каким-то внутренним теплым светом. В конце концов я остался один, подошел и протянул ей цветы.

– Здравствуйте, девушка. А знаете, ваша сказка оказалась абсолютной правдой.

– Какая сказка? – улыбнулась она, не понимая, но тут же вспомнила. – Вы были там?

– Да, – кивнул я. – И вот вам роза от нее, роза от него, а эта от меня. Я приеду завтра и все расскажу. До свидания.

– Хорошо, – просто ответила она.

По небу рассеивалось жиденькое солнышко. Спешили куда-то люди, кричали, размахивая портфелями, возвращавшиеся из школы мальчишки.

В моем номере была уборщица.

– Вот телеграмма вам, – показала она метлой на стол.

Я развернул склеенный квадратик бумаги. «Буду Темрюке пятницу дневным Костя». А сегодня? Сегодня был вторник… Сколько же мы не виделись? А кажется, я как будто вчера прилетел в Ростов, увидел человека в соломенной шляпе и с сеточкой помидоров. Нет, пожалуй, это было уже давно, столько произошло за это время. Знал ли Костя, что Степанов тоже здесь?

Когда уборщица ушла, я запер номер на ключ и лег на диван. Однако не тут-то было. Какое-то электричество подняло меня, как папиросную бумагу. Собственное тело мазалось мне чужим. Я сел к столу и начал жевать виноград, но вкуса его не ощущал. Посмотрел было на машинку, но снова лег. Две бессонные ночи все же дали себя знать…

…Кто-то давно стучал в мой номер. Сперва тихо, потом настойчивее. Я открыл глаза и увидел, что окна совершенно темные, включил свет и отворил дверь. В коридоре стоял Прохор.

– Дома? – глухо спросил он. – Не поздно?

Кашлянув в кулак, он сел, сгорбившись, по-деревенски оглядываясь. Под мышкой у него белел какой-то засаленный сверток. Он положил его на колени, достал мятую пачку «Беломора». Все те же узкие, с треснувшими вверху голенищами резиновые сапоги, покрытые рыбьей слизью брюки, тот же ватник.

– Куда же он вас? – обшарил он меня своим глазом. – В больницу-то не кладут?

– Да нет, пронесло, Прохор Иванович, – ответил я.

– Камыши, – похлопал он себя по карманам и посмотрел на валявшуюся возле машинки зажигалку.

Я придвинул ему пепельницу, чиркнул спичку. Прикурив, он рукой разогнал дым, потом медленно развернул сверток и, не поднимая головы, положил на стол. Это были рыбцы.

– Она вам прислала. От нее. – И он прикрыл это богатство углом газеты. – Уезжать будете – еще найдется. Да и прислать можно… Когда уезжаете-то отсюда? А то вон, видите, у нас как.

– А ведь вы один раз меня уже угостили рыбцом, Прохор Иванович, – засмеялся я. – Было дело?

Он затянулся и пожал плечами:

– Было… Не скажу. Было. Да ведь откуда я знал, что вы за человек. К нам-то какие только начальники… Лиманами интересуются или там с лекцией. Может, их тыщу было, как вы, – царапнул он меня своим глазом. – Ты ему про лиман, а он разговаривает, наобещает, а сам по стенам, по рыбцу только и зыркает. Отоварится – и поминай. Как же верить-то? Ну и про вас я так же: полопочет, в блокноты свои позаписывает… Эх, думаю, да бери ты свое сразу, тащи, отоваривайся и вон с глаз тикай. Ну и… – Он вздохнул, словно не мог что-то проглотить, в груди у него засипело. – А дочке своей не позволю тут жить. Не дам. Симохин не Симохин, а так я решил – и точка. И вы не встревайте, прошу, – посмотрел он на меня в упор.

Я тоже закурил. Знал ли он, что Кама беременна?

– Не встревайте, – повторил он. – Не будет там ничего, на Ордынке. Весь род наш там жил. Я последний. А дочка… Еще-то что у меня, кроме дочки моей, осталось-то что после этих лиманов? – голос его дрогнул. – А вы ее если, как она говорит, от ружья заслонили, так для чего же теперь губить? Я вам и за себя и за нее вперед отдал. Вон я, – вскинул он свое лицо, показывая мне, потом махнул рукой: – Да и что вы знаете про меня?..

– Люди знают, Прохор Иванович, и я тоже знаю, – ответил я. – Но ведь кому-то море надо спасать, чтобы оно было? И Ордынка будет. Ведь Кама сама хочет здесь остаться.

– Да вы ж образованный. А у них-то по молодости вместо правды – мечты. Зачем же этим пользуетесь? Вы – приезжий. Вам наша жизнь все равно сторона, – прохрипел он, и его горло снова сдавило. – А годы-то ее молодые пройдут. Сами знаете. Была бы кривая, рябая…

Я посмотрел на него и увидел, что глаз у него дергается. Мне стало не по себе.

– Вот нехай в городе живет, как люди. Чего ж другие-то, а ей в дырявой хате, с ведрами, с комарами, ноги в резине… Не встревайте… Выпил маленько я. Вы извините, – добавил он. – Беда заставила.

– Но они же любят, Прохор Иванович, – сказал я. – И вы любили. Не мне вам говорить. А ведь это же самое дорогое. А в городе или… Вот мне сказали, что и к вам в Ордынку электричество тянут…

– Чего уж там любят, – перебил он меня. – Я того и боялся, когда они прятались. Он мне сегодня сказал, что ребенок у ней будет. Свадьбу ему теперь…

– Кто сказал? – удивился я.

– Симохин… А знал бы – прибил. И точка.

– А где он, Симохин?

– А на пункте своем, – снова достал он папиросы. – Привезли днем на «Волге». Выпустили… А вы не встревайте в этот обман. И свадьбы этой не будет. Я-то знаю: поживут в тяжести – разбегутся. Людям-то смех. А ребенок? Вот как она? Без матери? Как у меня повторение? Потому не позволю. И точка, – сверкнул он своим глазом и встал. – Ну пойду. Мне еще к Марии Степановой надо.

– Подождите, Прохор Иванович, – остановил я его. – Ну в Москве, ну в Ленинграде, ну в Темрюке… Да разве в этом счастье? А если они счастливы в Ордынке? И разве там нет настоящего дела?..

Он поморщился, нагнул голову и, не дослушав, вышел.