Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"

Автор книги: Елена Коронатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

Часть третья

Глава двадцать вторая

Стоял февраль. Крымская зима шла в наступление. В расселинах гор лежал снег. Над Ай-Петри курился туман. Иногда с каменистой гряды, всю ее потопив, стекали серые, синие, буро-желтые облака. Не проходило и получаса, как прижатый к берегу городок погружался в молоко. Не было видно вершин кипарисов, матово блестели листья лавра.

Растворялась в море линия горизонта, и небо спускалось в море. Оно шумело, бесновалось день и ночь. Захлебываясь от крика, у берега кружились чайки. Их набралось великое множество.

И будто наперекор всему расцветал миндаль.

Но Крым есть Крым. Внезапно выпадал прямо-таки летний день. Солнце палило так, что больно было глазам.

В пору хоть отправляйся на пляж.

Сделав несколько шагов, Анна сдернула с головы вязаный платочек, распахнула пальто. «Теплынь, будто май», – подумала она.

Впереди мелькнула высокая фигура Спаковской.

Они работают вместе около года. У них установились отличные отношения. Анне нравилась требовательная деловитость Спаковской, ее дальновидность, постоянная собранность. Поражала находчивость Спаковской. Там, где она, Анна, все бы напортила своей горячностью, Спаковская умела ловко уладить вздорный конфликт между сотрудниками.

Маргарита Казимировна, если это было в ее силах, шла навстречу Анне, иногда явно подчеркивая, что она считается с мнением доктора Бурановой. И Анне было это приятно.

Однажды вместе они съездили в театр в Ялту, ходили в кино. Спаковская как-то заглянула к Анне, звала к себе. Но Анна так и не собралась. Дружбы между ними почему-то не получалось. Что-то мешало. Еще сегодня Анна сказала Вагнеру: «В доводах Спаковской всегда есть здравый смысл». Он ответил: «А вам не кажется, что у нее слишком много здравого смысла?» И сразу заговорил об Асе. Вагнер, как не раз замечала Анна, не любил разговоров о Спаковской.

Они встретились в хозяйственном магазине.

На Спаковской светло-зеленое из дорогого драпа пальто, отороченное у ворота норкой, и модная шляпка.

– Хотите купить сервиз? – спросила Маргарита Казимировна, увидев, что продавщица расставляет перед Анной чашки. – Если уж покупать, то советую – тот синий с золотом.

– Договоримся: вы мне его дарите на мой шестидесятилетний юбилей.

Спаковская засмеялась:

– Я с большим удовольствием подарю его на вашу свадьбу. А до свадьбы пейте чай из этого, ситцевого. Он очень милый.

– Как раз недорогой – девять восемьдесят, – сказала продавщица, снимая с полки пестрые чашки.

– Я беру этот.

– Чуть не забыла – вы в курсе, что завтра партийное собрание? – спросила Спаковская..

– Да, мне говорили. Но я дежурю.

– На два часа можно отлучиться. Вас подменит Вера Павловна. На собрании она все равно не выступает. Вы же читали статью. Я полагаю, у вас есть что сказать.

Еще бы! Когда Анна прочла эту статью в местной газете, то в первые минуты не поверила, что такое может совершить врач. Только подумать: машиной, которую она вела, врач сбила с ног женщину, и, чтобы уйти от ответственности, – оставила искалеченного человека в поздний час одного на дороге. Это равносильно убийству! Ведь она же не знала, что другие подберут женщину и отвезут в больницу.

Анна сказала:

– Это больше, чем подлость, – это преступление!

Они стояли у окна. На подоконнике рядом с упакованным сервизом лежали две хозяйственные сумки: из солидной Анниной торчали: буханка хлеба и вилок капусты, из сумки Спаковской – изящной, белой с «молниями» – ничего не торчало.

– Только, ради бога, не говорите, что вы не умеете выступать, – попросила Спаковская. – Видите ли, вы более чем кто-либо имеете право осудить этот поступок. Кстати, к нам собирается приехать товарищ из горкома.

«По-моему, нам надо говорить не для товарищей из горкома, а чтобы эта сволочь узнала о нашем презрении», – подумала Анна, но вслух сказала: «Хорошо, хорошо!» – ее ждали голодные Надюшка с Вовкой, и она заторопилась домой.

Передвинув деревянную стрелку на цифру 3, показывающую, где находится дежурный врач, Анна отправилась в свой корпус; на столе в кабинете ее ждали папки с историями болезни. Не прошло и полчаса, как зазвенел телефон. Из трубки донесся голос сестры Сони:

– Анна Георгиевна, скорее! Больной, высокий температура! Оба плохо, который делали переливание. Алексея Ивановича совсем плохой сердца. Скорее.

Анна не помнила, как пробежала триста метров до второго отделения. В вестибюле ее встретила санитарка, рыхлая пожилая женщина, с испуганным лицом.

– В какой палате? – спросила Анна, тыльной стороной руки вытирая потный лоб.

– В тридцатой и двадцать седьмой. Муравьев совсем, видно, помирает.

– Где сестра?

– В тридцатой.

В палату Анна вошла спокойно. Беглого взгляда на покрытое синеватой бледностью лицо больного было достаточно, чтобы убедиться – положение серьезное. Его худое тело бил озноб.

Сестра Соня молча подала Анне термометр. Ртутный столбик показывал 39,6°.

– Шприцы готовы? Вода для грелок есть?

Сестра кивнула. Ее смуглое скуластое с раскосыми глазами-буравчиками лицо озабочено. Соня-бурятка – застенчивая и на редкость толковая сестра. Анна обрадованно подумала – хоть помощница надежная.

– Алексей Иванович, – проговорила своим гортанным говорком Соня, наклоняясь к больному, – доктор пришел. Сейчас вам будет совсем лучше. Вот выпейте.

– Да я ничего, – проговорил больной, видимо, изо всех сил стараясь, чтобы зубы не стучали о края чашки.

Сказав Соне, что необходимо делать, Анна прошла в двадцать седьмую.

Белокурая, полная женщина, как только Анна вошла, громко заплакала.

– Доктор, я умираю?

– С чего же это вы взяли? – весело спросила Анна, зорко вглядываясь в лицо больной.

Она присела на кровати и пощупала пульс.

– Так часто бывает после переливания крови, – соврала Анна. – Потерпите часик, и все пройдет.

– Я рада, что вы дежурите, – улыбаясь сквозь слезы, произнесла женщина, – у вас больные не умирают.

– А я им не разрешаю.

Просунув голову в дверь, санитарка позвала:

– Анна Георгиевна, к телефону вас из третьего отделения. С больным Таисьи Филимоновны плохо.

Анна бросилась к телефону. «Неужели и там? Да, да». В журнале было записано: «Произведено переливание крови трем больным».

Сестра жалобным голосом сообщила: больному из сорок седьмой палаты плохо.

– Приходите. У меня первый такой случай.

– Валя, взгляни, голубчик, Таисья Филимоновна еще не ушла? – попросила Анна.

– Кажется, ушла, – голос оборвался, слышно было, как сестра тяжело дышит в трубку; после нескольких секунд молчания обрадованный голос прокричал: – Таисья Филимоновна, вас к телефону Анна Георгиевна!

Таисья Филимоновна выслушала Анну и сказала: «Не беспокойтесь, я сейчас к нему зайду».

Анна не отходила от Муравьева – стерегла сердце. Минут через двадцать ее вызвала в коридор Соня и, от волнения путая слова, сообщила: «Звонила Валя, просила прийти, парнишка совсем плохой».

– А Таисья Филимоновна?!

– Он ушел!

– Кто ушел?! – воскликнула Анна.

– Таисья. А еще доктор!

– Соня, подежурьте у Алексея Ивановича. Я сейчас. – Анна кинулась к телефону и не поверила своим ушам: да, Таисья Филимоновна заходила к больному, сказала: «Обычная реакция», – и ушла домой.

– Я думала, вы сказали, что сами придете. Что вы договорились, – растерянно повторяла сестра и плачущим голосом попросила: – Приходите. Я боюсь за него…

– Ладно. Какая температура? Сорок? Я приду. Приготовьте все. Кислородная подушка есть? Хорошо! – Анна положила трубку. «Неужели она на такое способна?!»

В дверях стояла Соня и, глядя на Анну своими буравчиками-глазами, часто мигая, тихо сказала:

– У Алексея Ивановича судороги.

Как быть? И этого нельзя оставить, и туда надо бежать. Анна схватила телефонную трубку. Длинные, ко всему на свете равнодушные гудки. Григория Наумовича нет дома. Молчит и телефон Журова.

Вдруг увидела в окно Жанну Алексеевну, в пальто, с зонтиком и с сумкой – значит идет домой.

Соня поняла Анну с полуслова. Выскочила стремглав.

Анна побежала в тридцатую. Соня вернулась быстро и, тяжело дыша, шепнула:

– Все порядок. Он ушел в третье отделение. Не велел вам беспокоиться.

Позже Жанна Алексеевна позвонила Анне. Господи, да за что же ее благодарить! Как же могло быть иначе! Только у нее просьба: пусть передаст, на собрание она не сможет прийти – заболел ребенок.

Прошло три часа. Анна сидела в своем кабинете, пила крепкий чай и поглядывала на часы: с минуты на минуту должна была прийти Вера Павловна.

Больные, так встревожившие Анну и сестер, теперь мирно спали.

Тетя Фрося, примостившись в кресле напротив Анны, подперев сморщенным кулачком отвисшие щечки, нараспев выговаривала:

– Хиба ж може так, Анна Георгиевна! Як злякаться будешь – билого свиту не побачишь.

Было в ее манере говорить что-то материнское, исконно женское. Обычно ее «разговоры» успокаивали Анну, но сейчас она никак не могла успокоиться.

Явилась Вера Павловна ровно в шесть, как обещала.

– Это же черт знает что! – сказала она не совсем обычным для нее тоном. – Я только что прочитала статью. Возмутительно!

– А у нас, думаете, не черт знает что! Таисья ушла от тяжелого больного! Троим изволила сделать переливание, и всем плохо!

Вера Павловна даже села. И второй раз с той же интонацией произнесла:

– Это черт знает что! Чьи это больные?

– Двое – Виктории Марковны, один – Таисьи Филимоновны. Представляете: ее больной.

Вера Павловна пожевала губами, похоже, она еще хотела что-то сказать, но промолчала – в кабинет вошла Соня.

– Что? – встревожилась Анна.

– Нет. Все порядок.

И так как Соня не уходила, а переминалась с ноги на ногу, Анна поинтересовалась:

– Ты о чем-то хочешь меня спросить?

– У меня одна вопрос: сколько делали переливание, такого не было. Почему? Плохо сделали переливание?

– Ах, ты хочешь знать, почему такая реакция? Видишь, тут, вероятно, дело в крови. Возможно, дело в несовместимости подгруппы…

– Может быть, температура крови не соответствовала, – вмешалась Вера Павловна, надевая перед зеркалом докторскую шапочку. – Перегретая или, наоборот, холодная.

Соня так же бесшумно исчезла, как и появилась.

Собрание проходило в небольшом зале клуба.

Анна пришла, когда все, что можно было сказать, уже было сказано, а резолюцию еще не успели зачитать.

– Жаль, не слышали выступления Григория Наумовича. Он потребовал лишить ее диплома, – сказала Мария Николаевна.

Председательствовала Дора Порфирьевна.

– Кто еще хочет выступить? – спросила она.

Анна встала и поднялась на сцену. Положила локти на трибуну и опустила голову, собираясь с мыслями.

В зале переглядывались. Анна подняла голову и увидела сидящую в первом ряду Спаковскую. Наклонившись к какому-то молодому человеку с румяным, несколько девичьим лицом, она что-то ему тихо говорила.

– …выручила случайность. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы случайно не задержалась Жанна Алексеевна. Все вы знаете – сестра Валя никакого опыта не имеет…

– Врач – человек, он может ошибиться, – громко произнесла Спаковская. – Не торопитесь с голословным обобщением.

Собрание гудело, будто в улей бросили камень. Дора Порфирьевна стучала карандашом по графину.

– Дайте договорить Анне Георгиевне, – крикнул чей-то голос.

Анна резко повернулась к Спаковской.

– Это была не ошибка. Хуже! Это равнодушие!

– Я была у больного. – Таисья Филимоновна поднялась. Лицо ее покрылось красными пятнами. – Он чувствовал себя нормально. Обычная реакция. Небольшая аритмия.

Спаковская, откинув голову, в упор смотрела на Анну.

– Таисья Филимоновна вправе была уйти. Она вполне могла положиться на дежурного врача. И, вообще, Анна Георгиевна, вы отклонились от существа вопроса.

– А по-моему, я по существу, – произнесла Анна.

– Отношение к своему долгу и есть существо вопроса, Маргарита Казимировна, – произнес Вагнер.

Но Спаковская, кажется, не слышала слов Вагнера, она повернулась к молодому румяному человеку и что-то говорила ему, а он внимательно слушал ее и, видимо., соглашаясь с тем, что говорила Спаковская, кивал головой.

Анна отыскала глазами Журова. Он показал на свободное место около себя. Рядом с Журовым сидел Мазуревич, он обмахивался газетой и счастливо улыбался. «Ага, ты радуешься». И вдруг, разгорячась, Анна заговорила не очень связно, но в зале смолкли.

– А я по существу. Разве наша врачебная совесть для нас не самый главный контроль? Разве мы перед своей совестью не в ответе? По всем показателям мы считаемся передовым санаторием, – продолжала Анна и заметила: Спаковская, настороженно сдвинув брови и сжав губы, не сводила глаз с трибуны. – Но в наших отчетах нет графы: «Добросовестное отношение к больному».

– Ваше время вышло, – объявила Дора Порфирьевна.

Анна сошла с трибуны и, остановившись на верхней ступеньке лесенки, идущей со сцены в зал, сказала:

– Наш санаторий числится передовым. Мы даже переходящее красное знамя получили. Но как бы мы ни выполняли план по койко-дням, как бы ни гордились своим действительно образцовым порядком и дисциплиной, до тех пор, покуда у каждого из врачей, я повторяю – у каждого из врачей, – не будет чувства ответственности за жизнь и здоровье поступившего больного, до тех пор, покуда каждый из нас с чистой совестью не скажет себе: «Я сделал все, что мог», – до тех пор мы не имеем права считать себя передовым коллективом. Ведь государство затрачивает миллиарды рублей на ликвидацию туберкулеза, а жизнь человека у нас теперь, когда все делается во имя человека, никакой ценой не измеришь!

В дверях зала стояла Соня. Своим стремительным легким шагом Анна прошла к дверям.

– Все порядок, – сказала Соня на молчаливый вопрос. – Вера Павловна не велела, я сама. Воронова из двадцать седьмой сильно плачет: «Переливание сделали, теперь помру». Зовет, чтобы вы пришли. Я не хотела, а потом подумала, что рассердитесь, если я вас не позову. Правильно я сделала? Уж очень сильно плачет.

– Правильно, Соня!

Через полчаса в кабинет зашла Мария Николаевна.

– Уже кончилось? – удивилась Анна.

– Спаковская никому не дала слова сказать, – усмехнулась Мария Николаевна.

В дверь просунул голову Костя:

– Железный вы дали нокаут, доктор! – и тут же исчез.

– Вы очень хорошо говорили. Очень!

Мария Николаевна закурила и немного помолчала; потом, медленно, как бы пробуя каждое слово на ощупь, заговорила:

– Вам этого Королева Марго не простит, – и так как Анна не отозвалась, добавила: – Мы ведь непогрешимы, а вы в присутствии представителя позволили заметить, что король-то голый.

Мария Николаевна вытащила из кармана жакета новую папиросу и прикурила ее от старой.

По коридору простучали каблучки.

– А вам любопытно было бы посмотреть, как Спаковская ловко свернула собрание. Внесла предложение прекратить прения под тем предлогом, что нужно до кино проветрить зал. Резолюцию поручили доработать президиуму совместно с Мазуревичем. Ловко? Через месяц нам ее зачитают, а к тому времени страсти притихнут. Знаете, к чему она свела ваше выступление?

– К чему?

– Вы разволновались, мол, и наговорили под горячую руку много лишнего.

В дверь постучали. Вошел Журов.

– Я пойду. – Мария Николаевна поднялась. – Пора сына кормить.

Они остались одни.

– Между прочим, ваша сестра не очень-то меня долюбливает.

– А вам непременно нужно, чтобы вас долюбливали?

– Вовсе не обязательно. Ну, что вы так на меня смотрите?! Вы сегодня здорово Тасечку отхлестали. Ей давно надо было разъяснить, что она такое.

Засунув руки в карманы пальто, он прошелся по кабинету.

– Но сказать об этом на собрании вы не нашли нужным. Так же, как и о своих промахах начмеда. Она же под вашим руководством.

– Терпеть не могу покаянных речей. Я неловко себя чувствую, когда кто-нибудь публично изрыгает на себя хулу. Виновен – исправляй на деле.

– Мне нужно пойти навестить моих больных, – Анна взглянула на часы.

– Почему вы не хотите как-нибудь заглянуть ко мне? Боитесь сплетен?

– У меня нет времени.

– Наденьте плащ. Дождь, – накинув на нее плащ, он задержал свои руки у нее на плечах.

Анна молча отстранилась.

Сначала он курил, о чем-то размышляя, а когда свернули в темную аллею, сказал:

– А в общем-то Тасечка не гак и виновата. Врач должен уметь думать, а ей нечем думать. У нее в коре мало извилин.

– Значит, за такого врача должен думать начмед. Если у него хватает извилин.

– Благодарю.

– Дальше меня не провожайте.

Они остановились в конце темной аллеи. В кустах за кипарисами шлепал невидимый дождь.

– Анна, а что если завтра заставлю Филимоновну подать заявление об увольнении?

– Это не выход. Ее возьмут в другой санаторий. У нее есть стаж – тринадцать лет. И в другом санатории она будет так же бездарно врачевать.

– А какой выход? Проверять каждый ее шаг? Послать ее учиться?

– И то и другое. К сожалению, не в наших возможностях отобрать у нее диплом.

Помедлив, Журов сказал:

– Знали бы вы, Анна, какая на меня сегодня мерехлюндия напала! Ужасно не хочется с вами расставаться, – он взял ее руку в свою.

Она отняла руку и шутя сказала:

– К сожалению, меня ждут более тяжелые больные.

И пошла, не оглядываясь, но чувствовала, что он стоит и смотрит ей вслед. Вернуться? А зачем?

Поздно вечером позвонил Григорий Наумович. Конечно, она права. Давно следует такие явления вытаскивать на свет божий. Тут деликатность пагубна. О, совесть у таких горе-врачей молчит. Самое ужасное, что Таисья Филимоновна считает себя пострадавшей. Как же, она убеждена в своей непогрешимости. Высказав все это, Вагнер замолчал и, отдышавшись, добавил:

– Теперь Спаковская начнет вас выживать. Вы меня поняли?

– Вы паникер, Григорий Наумович! Никто никого не будет выживать.

На другой день Спаковская уехала на совещание в Одессу. Таисья Филимоновна перестала с Анной здороваться. По секрету Журов сообщил ей: «„Королева“ устроила легкую баню Тасечке. Даже золото ее потускнело».

Вернувшись, Спаковская вызвала к себе Анну.

Маргарита Казимировна встретила Анну с приветливой улыбкой. У нее была одна особенность: улыбался рот, а глаза, полуприкрытые веками, из-под коротких темных ресниц смотрели спокойно, без тени улыбки.

Главного врача интересовало все: довольна ли Анна сестрами? Каково состояние тяжелобольных? И что она думает назначить им в дальнейшем? Возможно, для кого-нибудь нужен ринофон или циклосерин? Если нет у старшей, следует говорить непосредственно ей.

– Ну, а как работает Виктория Марковна?

– Почему вы меня об этом спрашиваете?

– Хотела с вами посоветоваться. Сегодня мне звонили из управления. В детский санаторий нужен начмед. Как вы полагаете, подошла бы ее кандидатура? Мы привыкли к недостаткам друг друга. Вам со стороны виднее. Вы опытный врач. Человек умный. Вы это доказали на собрании.

– Я не ожидала, – сказала Анна с пробудившейся обидой, – что вы возьмете Таисью Филимоновну под защиту.

– Я не люблю выносить сор из избы. Это глас народа. Так как же относительно Виктории Марковны?

– Неужели вы всерьез считаете, что такой беспомощный врач может еще кем-то руководить?!

– Ну, а вы?

– Что я?

– Согласились бы пойти на этот пост в детский санаторий? – и, не дав Анне опомниться, продолжала: – Там работа самостоятельная. Хорошая квартира, двухкомнатная.

Анна взглянула в упор в полуприкрытые глаза:

– Хотите от меня избавиться?

– Что вы, дорогая! Просто вы достойны лучшего положения.

…Несмотря на все хорошие слова, оказанные Спаковской, от разговора с ней у Анны осталось ощущение неловкости и недоверия. Неужели Вагнер прав?

Глава двадцать третья

«20 февраля.

Томка, дорогая моя Томка, не писала тебе тысячу лет. Не сердись на меня. Люблю я тебя по-старому. Нет, даже больше. И никогда не забуду, как ты примчалась всего на одни сутки – навестить меня в больнице. Такие вещи не забываются.

Сегодня, когда Анна Георгиевна показала мне твое письмо, мне стало очень стыдно, ты разыскиваешь меня, тревожишься, а я молчу, как истукан.

Прости меня!

Анна Георгиевна выходила меня. Она говорила мне: „Нет… нет… нет…“ И все внушала мне: „Ты будешь жить“, – до тех пор внушала, пока я не поверила.

Меня лечили в санатории восемь месяцев. Представляешь? И я ничего не платила. Наоборот, я восемь месяцев получала по больничному.

Раньше я все принимала как должное: стипендии, туристские путевки, и даже злилась на многое. И ты злилась. Стипендии не хватает на модельные туфли, надоели давка в автобусах и очереди в магазинах. Ну, а теперь я понимаю, как много я, потерявшая родителей… не могу писать… Ну да тебе и не надо ничего объяснять. Вот за это и люблю тебя, Томка.

Кончился срок моего лечения, надо было возвращаться. А куда? Я и сама не знала. Анна Георгиевна сказала мне: „Если хочешь быть здоровой (для меня это быть по ту сторону рва, я писала тебе про этот ров), оставайся на два-три года в Крыму“.

Я осталась. Получаю пенсию. (Теперь я инвалид второй группы). В 25 лет-то! Я нарочно взяла в скобки эту фразу. Я раскрою их. Вот увидишь! А. Г. устроила меня на работу, здесь же в санаторий, в библиотеку. Не так уж легко ей было устраивать. Пришлось выдержать из-за меня целую баталию. Оказывается, жена заместителя главврача, некоего Мазуревича, хотела устроиться на эту же работу. Главврач, когда я пришла к ней, заявила, что они обязаны трудоустраивать местных. Анна Георгиевна и еще один доктор-старик хлопотали за меня. Как это им удалось – не знаю. Но удалось. И вот я работаю.

Знаешь, я первые дни не могла в себя прийти от радости. Я работаю!!!

Сейчас пишу тебе в библиотеке. Это огромный зал. Венецианские окна, лепной потолок. Передо мной картина, типичный крымский пейзаж: белокаменный домик, цветущий миндаль, солнце и воздух.

Так много солнца и воздуха, что мне хочется встать, войти в картину и посидеть на крылечке светлого домика.

Половина зала, в котором я пишу тебе, заставлена книжными стеллажами. Мое хозяйство – пять тысяч томов. Звучит?! Кажется, Горький сказал, „если хочешь поговорить с умнейшими в мире людьми – зайди в библиотеку“. Библиотека – это лучшее, на что я сейчас способна…

Пока у меня нет своей комнаты. Здесь это не так-то просто. Больше строят санатории, пансионаты. На новые квартиры претендентов много, и в первую очередь те, кто долго работали. Итак, пока скитаюсь по чужим углам. Сначала жила на квартире у нянечки. Собственно, у нее снимала койку. Знаешь, Томка, с тех пор, как я заболела, я узнала много хороших людей. Моя хозяйка – Мария Михайловна – простая, очень добрая (представь, она в день моего рождения подарила мне вышитую собственными руками кофточку. Со своей-то зарплаты санитарки!).

Но, к сожалению, к ней приехала дочь, и я вынуждена была искать новую хозяйку.

Новая моя хозяйка напоминает мне мадам Грицацуеву. Она небольшого ростика, с пышным бюстом, из-за этого бюста не видит собственных ног. Крашенная в неопределенный цвет. То она рыжая, то совсем белобрысая. Ресницы и брови белые. Не красит их принципиально. Она так мне объяснила: дескать, в этом ее оригинальность. Лицо покрыто толстым слоем штукатурки, на неизменной красной крепдешиновой кофточке следы этой штукатурки. Но бог с ней, совсем не обязательно, чтобы моя хозяйка была Венерой Милосской. Томка, она может говорить подряд три-четыре часа. (Больше я не выдерживаю, убегаю). И все о своих „жутких“ романах.

Сначала я слушала ее с любопытством. (Не каждый день попадаются такие доисторические экземпляры). А сейчас меня от одного звука ее голоса начинает, ей-богу, тошнить. Но я бы с ней еще могла мириться. Она то у соседей околачивается, то на работе (мадам Козик торгует, „Пиво-воды“). Но ее угораздило выйти замуж. „Он“ лысый и усатый. Из его маленьких глазок сочится масло. После того, как я поймаю на себе его взгляд, мне хочется вымыться с головы до ног. Я слышала, как мадам Козик сказала ему: „Нечего на нее пялиться. Ты ей до лампочки. Эта штучка не для тебя“.

Представляешь, Томка, с какими людьми я не только должна жить рядом, но и зависеть от них. Утешаю себя тем, что Костя обещал мне найти более подходящую комнату.

Томка, ты ни о чем меня не расспрашиваешь. Пришло мне одно письмо от Ю., к концу третьего месяца моего пребывания в санатории. Я побежала с письмом к А. Г. Она сказала: „Решай сама“. От нее отправилась на почту, купила конверт и, не распечатывая, вложила письмо Ю. Если уж до конца говорить правду, через четверть часа я вернулась на почту. Я не могла стоять, так у меня дрожали ноги. Я села к столу и стала ждать.

Я ждала, когда будут вынимать письма из большого деревянного ящика, чтобы попросить начальника почты – девушку с очень добрым лицом, вернуть мне письмо! Потом мне стало стыдно, и я ушла.

А через десять дней пришел из Ленинграда перевод на сто рублей. Я отправила деньги по тому адресу, что был на конверте.

Вот и все! Больше он ничем не дал знать о себе.

Пора заканчивать письмо. Я одна в этом большом старинном зале. И часы здесь старинные. Они стоят на полу. Впервые вижу такие высокие часы, они в футляре из какого-то темного дерева, с бронзовыми затейливыми инкрустациями. Часы с боем. Они отбивают четверть часа. Слышишь, Томка, как они занятно бьют: динь-дон, динь-дон-тра-ля-ля?!

Пока я тебе писала, за окном все лил и лил дождь. На юге февраль и март – самые скверные в году месяцы. Стоят холодные и ветреные дни. Часто идут противные дожди. Три раза выпадал снег. И я – смешно – обрадовалась ему, как родному.

Это моя первая зима на юге. Осталось еще две. Тоскую я о настоящей зиме. Чтобы метели мели, чтобы снежок хрумкал под ногами. Томка, ты за меня постой у окна, когда будет падать густой снег. Я любила вот так, особенно в сумерки, стоять у окна и смотреть, как падают, крутятся белые хлопья. Нет, наверное, я до самой печенки – северянка. И никогда не забуду Сибири.

Ну, пора кончать. Уже поздно. А у нас (в Сибири) ночь. Спокойной ночи, дорогая! А может, ты не спишь, а сидишь над тетрадями. Скорее всего так. Отвечай же побыстрее.

Обнимаю тебя, твоя А.»

Глава двадцать четвертая

«4 марта.

Томка, и не выдумывай посылать мне деньги! Спасибо, мне хватает. Поверь, было бы мне трудно – ты первая, к кому бы я обратилась за помощью. Моей пенсии и зарплаты вполне достаточно, тем более, что у меня на год хватит тряпок. Основная статья расхода, как раз половина моего „дохода“, плата за жилье. Подумай только, я плачу 40 рублей за каморку. Хозяйка говорит, что еще дешево, надо бы 60 рублей – „две коечки можно поставить“, а полагается рубль за койку.

Ничего не поделаешь – такой стиль.

Питаюсь я в столовой при санатории. Не всегда вкусно, но зато дешево.

Ты просишь рассказать подробнее о Косте. Вот тут, Томка, ты не поняла – это не роман. Костя, наверное, меня любит. Он не говорил мне этого. Отношения у нас самые дружеские. Если бы я могла когда-нибудь полюбить – я бы хотела любить Костю. Но сердцу не прикажешь.

Он работал в нашем санатории монтером. А сейчас – рентгенотехником. Я его заставила (ей-богу, он меня слушается) поступить в десятый класс. Мне кажется, что он пошел учиться только ради того, чтобы я занималась с ним по русскому языку. В конце диктанта он может нарисовать рожицу и подписать: „Это Асёнка“ (он так называет меня).

Меня часто мучает совесть: не будь меня, он завел бы семью. Я как-то об этом ему сказала.

Он не дал мне договорить, а со свойственной ему грубоватой прямотой заявил: „На черта мне другая… Я хочу быть с тобой…“

Ну, а теперь – самое главное. Недавно мы с Костей гуляли (он каждый день „выводит“ меня на прогулку, говорит, что я должна „выдышать“ всю библиотечную пыль) и, неожиданно для меня, очутились у школы. Прозвенел звонок, будто молоточком по нервам ударили. Ребята выбежали во двор. Я стояла и смотрела на них…

А вчера Костя пожаловал ко мне в библиотеку, с ушастым мальчишкой. Без всякой подготовки объявил, обращаясь к мальчишке: „Вот, Коля, твоя новая учительница“. Я просто обомлела. А потом разозлилась: зачем он притащил в санаторий мальчишку. Взглянув на мое лицо, Костя моментально сориентировался и поспешно все объяснил. Коля болен: он перенес резекцию легкого (это в двенадцать лет!), потом долго лечился, а сейчас приехал на юг к тетке. Коля отстал только по русскому и литературе. „Не могли бы вы, Ася Владимировна, подковать хлопчика, чтобы у него год не пропал?“

Стоит ли, Томка, тебе объяснять, что я ухватилась за хлопчика.

Что же, когда-то у меня было девяносто учеников, теперь всего один.

Маленький принц (см. Экзюпери) сказал: „У каждого человека есть свои звезды“, а еще он сказал: „Знаешь, отчего хороша пустыня?.. Где-то в ней скрываются родники“. Он был мудрый – этот маленький принц, но не холодной мудростью старца, у него было детское горячее сердце.

Обнимаю тебя, дорогая. Пиши мне.

Ася».

Глава двадцать пятая

«9 марта.

Томка, в эти дни „за горами, за долами“ разыгрались события. Ты знаешь, дверей в моей каморке нет. Висит старое, застиранное одеяло, и я слышу все, что делается у хозяев. „Хозяева“ – подумай только! Атавизм какой-то! Но насколько омерзительно это понятие, я почувствовала только теперь, когда они, эти самые хозяева, появились у меня на 26-м году жизни. Просто нелепость!

Я невольно услышала их разговор. Они не умеют разговаривать тихо. Мадам Козик готовилась к „гулянке“ – так они называют приход гостей. Меня они пригласили таким образом: „Приходите к нам посидеть. Конешное дело, для вас компания не подходящая, мы люди простые. А вы – интеллигенция“. И все в таком духе. Я поблагодарила и отказалась, под предлогом, что принимаю антибиотики и не могу пить.

Отправилась к Анне Георгиевне. У нее был Журов И они собирались идти на именины к какому-то врачу, приятелю Журова. Она показалась мне праздничной, не только потому, что была нарядной. А. Г. как-то помолодела, и все время улыбалась. Стали звать меня с собой. Но я соврала, что у меня куплены билеты в кино. Конечно, ни в какое кино я не собиралась. Нас с Костей все привыкли видеть вместе – начнутся всякие расспросы. Уж не поссорились ли мы. Пошла в библиотеку.

Очень мне хотелось написать тебе, Томка. Но письмо получилось бы мрачным. Наверное, то же самое чувствует бездомная собачонка в злую непогодь.

Когда, по моим подсчетам, гости должны были уйти я отправилась „домой“.

Не зажигая света, разделась и легла, навьючив все теплое: окно оставила открытым. Спать с открытым окном меня приучила Анна Георгиевна. Хозяева не возражают. Они из этого извлекли для себя выгоду: „Ей сколько ни топи, все равно выстудит“. И топят раз в неделю.

Я лежала с закрытыми глазами и видела, понимаешь, Томка, видела дурацкое хозяйское панно над моей кроватью. Какой-то нелепый толстомордый мальчишка и аист над ним. Похоже, что аист стоит на голове мальчишки. А еще я „видела“ в углу на этажерке гипсовую собаку, покрашенную „золотой“ краской. Чужие вещи, чужие запахи, и сама я чужая…