Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"

Автор книги: Елена Коронатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)

– Деревенский воздух пошел тебе на пользу, – отметила бабушка.

Ульяна сообщила, что поедет к своим сродственникам.

Оказалось, что совещание переносится на понедельник. Тем лучше – можно сегодня же сходить к Виктору в депо…

Депо на другом конце города. Нина села в промерзший, набитый пассажирами автобус. Он вздрагивал на ухабах, и казалось, вот-вот перевернется.

Постепенно автобус пустел. А вдруг Виктора нет в депо? Но писал же он: «Работаем без выходных». Наконец-то Виктор увидит ее прилично одетой. На ногах у нее не старые, подшитые пимы, а новенькие, маленькие, их купила мама на Нинины деньги. Мама приготовила ей кучу обновок: пальто (из старого маминого) с роскошным воротником из маминой пушистой муфты (рысь), из каких-то старых кротовых манжет мама сшила ей шапочку.

Долго плутала, шагая через рельсы мимо обшарпанных вагонов, деревянных бараков, пока отыскала депо. Грохот, лязг. Совсем рядом гудки паровозов. Пробиралась по огромному депо, косясь на застывший паровоз. Прежде Нина видела паровозы «живые», они сыпали искры, весело пыхтели, выпуская клубы пара.

– Гражданочка, вы куда?

Нина оглянулась – прямо на нее чумазый парень (только белки глаз да зубы сверкали белизной) катил тачку. Нина поспешно отскочила.

– Вы не знаете, как пройти в слесарную мастерскую?

Парень (кепка назад козырьком) оглядел Нину и утвердительно сказал:

– Из окружкома комсомола. Идите за мной.

Посредине цеха красное полотнище, а на нем огромными буквами: «Даешь трактор деревне!» Ясно, что именно здесь работает Виктор. Чумазого окружили рабочие. Все молодежь. Они, кажется, за что-то его ругали. К Нине подошел высокий худощавый парень и, строго приподняв белесые брови, спросил:

– А вам, товарищ, по какому вопросу нужен Зорин?

– Нам надо поговорить, – неуверенно произнесла Нина.

Из-за станка высунулся круглолицый парнишка.

– Вам Зорина? Тут он, на верстаке, спит.

Спит? Да, он спал на верстаке, подложив под голову полено и накрывшись кожаной тужуркой. Нина обернулась. Парни во все глаза смотрели на нее.

– Скажите: он болен?

Парни переглянулись. Чумазый теперь уж с сомнением спросил:

– Так вы не из окружкома?

Нина отрицательно качнула головой. Кажется, чумазый обрадовался, что она не из окружкома, и, переходя на «ты», сказал:

– Понимаешь, он две ночи не спал. Случай тут у нас был. Ну, братва уговорила его малость поспать, – и с сожалением добавил: – Всего часа два как лег. Охота, чтобы выспался. Разбудить?

Ах, как им всем хотелось, чтобы Виктор выспался! В то же время им любопытно: кто же она такая? Это тоже видно по их глазам.

– Нет, пусть спит. Я ему записку оставлю. Есть у кого-нибудь бумага и карандаш?

И то и другое появилось тотчас. Нина написала: «Витя, я приехала на совещание. Приходи вечером. Буду ждать. Нина».

Попрощалась со всеми за руку. И снова холодное железо, безмолвный паровоз, а где-то за стенами депо – гудки «живых» паровозов.

Виктор догнал ее, когда выходила из депо. Улыбаясь, еще заспанным голосом сказал:

– Ты на них не обижайся, они прочитали твою записку и, видишь, решили разбудить.

Как только вышли из депо, Виктор обнял ее и поцеловал. Оба засмеялись и, взявшись за руки, побежали к автобусной остановке.

В автобусе, кажется, не так уж бесприютно. И даже весело. На ухабах Виктор поддерживал ее. Они сидели на последней скамейке. Виктор снял с Нины рукавички и взял ее руки в свои. «Теперь не замерзнут». Было хорошо и совсем не нужны слова. В центре сошли с автобуса. Слабо освещенные улочки дремали. Валил густой снег. На перекрестках, где горели фонари, снег искрился. Незаметно очутились около студенческой столовки.

– Жаль, что закрыта, – сказал Виктор. – У меня есть два талона. Жрать охота.

«Позвать его к себе? Нет, дома Африкан».

– Отсюда недалеко живет моя бабушка, пойдем к ней, – предложила Нина, – у нее поедим.

Упрашивать Виктора не потребовалось.

Бабушка жила в небольшом одноэтажном домике. Окна ее комнаты освещены. Значит, не спит. «Лучше бы спала. Коля-то ничего. Разве только начнет усмехаться. А вот бабушка… Возьмет и скажет при Викторе: „Это что еще за наглость заявляться так поздно?“ Что, если сначала одной зайти? Подготовить… А он будет на улице ждать? Догадается. Нет, так не годится… Отступать поздно».

Постучала в окно. Открыла бабушка. В тесном коридорчике Нина лепетала что-то маловразумительное. Шли из депо. Замерзли. Решили зайти…

– Обметайте ноги, раздевайтесь и проходите, – тоном, в котором быди и недовольство и выговор, сказала бабушка. Повернулась и ушла в комнату.

Нина боялась взглянуть на Виктора. Он шепнул:

– Давай удерем.

– Неудобно. Раздевайся.

Да, одет Виктор не ахти как: гимнастерка засаленная, брюки в мазуте, на коленях грубые заплаты. Ну и пусть.

Бабушка появилась в дверях. Может, она надеялась, что они уйдут. Они, конечно, сразу же уйдут, но Виктор должен сначала поесть.

– Бабушка, познакомься – это Виктор Зорин.

Пренебрегая правилами хорошего тона, Виктор первый протянул руку.

– Проходите, – все так же вежливо и сухо проговорила бабушка и прошла в комнату, служившую одновременно ей спальней и столовой.

– Коля дома?

– Нет, они с Лелей в кои-то веки выбрались в театр, – бабушка села к столу и принялась за пасьянс.

– Гадаете? – спросил Виктор.

«О господи! Это бабушка-то гадает! Кажется, все-таки не надо было его сюда приводить».

– Нет, это пасьянс. Такая игра с самим собой.

– Как в шахматы играешь сам с собой. Неинтересно.

Бабушка встала и молча направилась в кухню.

– А ну ее, эту шамовку! Пошли, – тоскливо проговорил Виктор.

«Значит, он все время об еде думает».

– Ладно. Подожди. Я сейчас, – Нина помчалась в кухню. «Я все сейчас ей выскажу». Что «все», Нина не успела додумать.

Бабушка подкидывала угли в самовар.

– Что это за поздний визит? Что за манера, глядя на ночь, приводить в дом посторонних?

Глупо было ожидать другого. Конечно, только выговор. Нина молчала всего несколько секунд, а потом сорвалась… За что бабушка презирает Виктора? Что он рабочий и на нем замасленная одежда? Мысленно одернула себя: «Что я говорю? При чем здесь „презрение“?» Но ее несло. Виктор двое суток не выходил из депо. Они тракторы собирают в нерабочее время. Их никто не просил. Они сами. Он спал на верстаке. Она видела собственными глазами. Голодный. А столовка закрыта. Если бы не Африкан, она повела бы его домой. Но боится Африкана, он такое скажет, что гостю кусок в горло не полезет.

Замолчала. Когда она успела схватить полотенце и так его скомкать? Теперь оставалось одно – уйти.

– Мы пойдем.

Бабушка взяла у нее из рук полотенце и тоном, не терпящим возражений, произнесла:

– Попьете чаю и пойдете. Не к чему горячку пороть.

Бабушка пошла в комнату, Нина – за ней. Странно: Виктор исчез. Неужели ушел? Бежать за ним! Догнать!

Но бабушка, глянув на открытую дверь в Колину спальню, сразу все поняла: Виктор стоял у кроватки маленького Кольки. Зорин оглянулся и виновато проговорил:

– Он сильно кричал. Не могу терпеть, когда они так… Я ему соску сунул, он и замолчал. Такой клоп, а понимает. – Проследив за бабушкиным взглядом, пояснил: – Вы не смотрите, что руки у меня черные, это от мазута. Я их мыл, – кивнув на Кольку, добавил: – Вы его маком, чтобы спал, не поите. Вредно.

Давать бабушке советы! Нина испуганно глянула на бабушку. Маленький Колька бабушкин кумир, и гигиена тут на равных правах с богом. Удивилась, услышав оттаявший бабушкин голос:

– Маком я не пою. А откуда вы знаете, что этого нельзя делать?

– У хозяев есть вот такой же. Так докторша их ругала за это дело.

Нина еле сдержалась, чтобы не фыркнуть. Если бы даже Виктор старался расположить к себе бабушку, то и тогда он не смог ничего лучше придумать.

– Ступайте в ту комнату. Я переверну Колюшку и тогда напою вас чаем.

Нина осторожно прикрыла за собой дверь.

– Ну и мозоли у тебя! – сказала она, беря его руку в свои.

– До свадьбы заживут. До нашей с тобой свадьбы.

«Я ужасно счастливая, и у меня, наверное, ужасно глупое лицо».

– Ты что улыбаешься?

– А ты?

Вошла бабушка.

– Вы любите пельмени?

Виктор пожал плечами.

– Я позабыл, когда их ел. Наверное, когда еще бабушка была.

Нина чересчур (она только потом это сообразила) радостным голосом сообщила:

– Витю тоже бабушка воспитывала. Только она умерла.

Лицо бабушки смягчилось.

– Пойди свари пельмени, – сказала она Нине, – возьмешь в кладовке на дощечке.

Нина помчалась в кухню, чуть стул не сшибла. Когда она вернулась, бабушка рассказывала Виктору о Дальнем Востоке, а он дотошно ее выспрашивал и называл бабушку – бабушкой. Вот этого-то она терпеть не могла. Все, даже Варя, называли ее только Екатериной Петровной. А тут – ничего. Терпит.

На улице Виктор признался:

– Понимаешь: я сначала перепугался. Ну, думаю, влип! Когда вы ушли, решил – удеру. Подожду тебя на улице… А тут мальчонка заорал…

– И хорошо, что заорал, – засмеялась Нина. – Бабушка только кажется такой – ну, злой, а она добрая. Маленькая я этого не понимала.

– Про Дальний Восток она здорово рассказывала. Дед твой, оказывается, портартуровец.

– Да.

– Это его портрет – в эполетах, с бородой?

– Да.

– Погоди! Выходит, ты «благородного» происхождения?

Что-то в ней сжалось. Охватило ощущение вины.

– Я не выбирала себе родителей, – сказала и тут же устыдилась: это походило на предательство по отношению к маме, бабушке… – Ты не думай, я от них не отказываюсь. Декабристы тоже были дворяне, Толстой даже граф… Если, если… тебе неудобно со мной… – противно задрожал голос, и Нина замолчала.

Виктор, наверное, все понял, он обнял и поцеловал ее в глаза.

– Дурочка ты.

…Вечером, расчесывая на ночь перед зеркалом косы, Нина старалась представить лицо Виктора: его чуть вздернутый нос, золотую копну на голове, выпуклый подбородок. Закрыла глаза и повторила про себя его слова: «Когда хочу тебя представить, всегда закрываю глаза и вижу как живую».

– Нина, я тебе говорю, а ты не слушаешь, – с досадой сказала Натка. – Ты влюблена! Сознайся, влюблена?

Нина молча кивнула.

– Это в того, про которого ты писала? Да? В золотоволосого? – допытывалась Натка.

Сестры легли и погасили свет. Самое подходящее время для душевных излияний.

– Ты где была?

– Представь: у бабушки.

– А я думала, ты на свидание ходила.

– Я и ходила на свидание. Мы вместе с ним были у бабушки.

– Ужас! Она вас не вытурила?

– Нет. Знаешь, Виктор необыкновенный.

– Ну, теперь рассказывай все подробно, – потребовала Натка. – Он тебе объяснялся в любви?

– Я сейчас не могу рассказывать. Ты не сердись. Потом когда-нибудь. Ладно?

– Ты стала очень скрытная.

– Знаешь, я, наверное, так привыкла… в деревне…

Зато у Натки миллион новостей.

– Во-первых, Африкан полностью – ты заметила? – меня игнорирует. Но я на него чихала. Моя настоящая жизнь проходит в школе. В группе у нас много несознательного элемента. Недобитые нэпманчики. Организовали оппозицию, стали выпускать подпольный журнал. Назвали его «Черный кот», собезьянничали с вузовских «черных котов». Девиз у них – «мы вне программы». Представляешь: к ним переметнулись и две комсомолки – ну, явное сползание с классовых рельсов. Мы провели комсомольское собрание, повесили лозунг «Не позволим срастаться с мелкобуржуазной стихией». А одна девчонка после этого собрания подходит и говорит: «Камышина, можно тебя на одну минуточку?» Мы отошли с ней в угол, а она так зло говорит мне: «А сама-то ты какого социального происхождения? Если, – говорит, – хочешь, мы напомним». Представляешь? Ну что ты молчишь? Разве я виновата? Ведь я отца и не помню. Что же ты? Может, эта девчонка права и я недостойна быть в комсомоле? Как ты считаешь?

– Считаю, что ты говоришь глупости. Петренко сказал, что дело не в том, в какой хате ты родился, то есть какого ты происхождения, а главное то, какую ты пользу народу принесешь.

Сестры замолчали. Неизвестно, какие мысли одолевали Натку, но, видно, беспокойные – она ворочалась, вздыхала.

– Ты спишь? – спросила Натка. – Я приняла решение. Сказать?

– Скажи, – улыбнулась Нина.

Бабушка всегда говорила, что у Натки «семь пятниц на одной неделе».

– Я твердо решила – кончу семилетку и пойду работать на производство, буду врастать в рабочий класс. Я сама, собственными руками заработаю себе социальное положение.

– Только ради этого?

– Не только. Я говорю: буду собственными руками строить социализм.

Интересно! Натку тревожат те же мысли, что прежде так волновали и ее, Нину. Только Натка молодец. Решительнее. Не впадает в отчаяние из-за дураков. А самое главное, добилась своего – комсомолка!

…Совещание разочаровало Нину. Но чего, собственно, она ожидала? Что в докладе заведующий окрнаробразом не только будет ругать ликвидаторов неграмотности за плохую посещаемость, а назовет и тех, у кого хорошая посещаемость? «У товарища Камышиной стопроцентная посещаемость». Неужели она честолюбива? Просто любит справедливость. Глупости, ей еще нечем хвалиться. Она не организовала ячейки ОДН – Общества «Долой неграмотность!» – и СВБ – «Союза воинствующих безбожников». Могла бы, кажется, как другие, додуматься поставить платный спектакль, а средства сдать в фонд ячейки ОДН…

О совещании она забыла, еще не успев сбежать с лестницы. Самое важное сейчас свидание с Виктором.

Уговорила Натку уйти к Юле. «Знаешь, у нас единственный вечер, когда мы сможем побыть вдвоем».

– Заметано, – сказала Натка, – сегодня репетиция «Синей блузы», я – ведущая. После репетиции пойду к Юльке ночевать. Тебе повезло – у нашей бухгалтерии годовой отчет. Мамахен и отчимахен явятся не раньше двенадцати. Я выпытала.

Натка и Юля, рискуя опоздать на репетицию, все же дождались прихода, как выразилась Юля, «Ниночкиного хорошего знакомого».

Уходя, Натка шепнула Нине: «Я думала, что какой-нибудь шкет, а он, оказывается, симпатяга. На ять парнишечка!»

Нина подумала: «Надо поговорить с ней, чтобы не корежила русский язык».

Виктор был чем-то озабочен.

Как только они остались вдвоем, сообщил: уезжает на два месяца. Посылает его окружком ВКП(б). Задание ответственное. Плохо с хлебом. Кулачье устраивает хлебные забастовки. Хлеб нужен не только городам, но и стройкам. Придется организовать красные обозы. Надо торопиться. Ведь в марте дороги ханут (в Лаврушине мужики тоже говорят «дорога ханет»). Уезжает он завтра утром на рассвете.

– По крайней мере, не обидно – ты ведь тоже завтра уезжаешь, – сказал Виктор и, поглядев на часы, добавил: – К девяти меня вызывают в окружком. Выйду в половине девятого – туда нельзя опаздывать. За полчаса добегу.

Значит, им вместе быть всего два с половиной часа. Немного. Почему у них всегда так мало времени? Надо торопиться. Он сегодня, пусть хоть и ненадолго, ее гость. Прежде всего надо гостя накормить. Ужинать накрыла в столовой. Виктор зачем-то пощупал бархатную скатерть, осторожно потрогал фарфоровую статуэтку – японку с веером и с каким-то мальчишеским восторгом сказал:

– Вот это мадамочка! – Походил по столовой, качнул причудливый абажур – китайский фонарь и неожиданно заявил: – Пошли-ка к тебе в комнату, а то у меня от этого мещанского уюта в голове вихри враждебные.

– Это все его – Нина пнула ногой ни в чем не повинный овальный стол. – Приданое отчима.

– Это твоя койка? – спросил Виктор, когда они вошли в комнату сестер.

– Моя, а как ты угадал?

– По портрету Лермонтова.

И неожиданно они чуть не поссорились. Разглядывая ее книги, он наткнулся на томик Есенина. Виктор с яростью напал на Есенина. Разве это поэт?! Разве такие стихи помогают строить социализм?!

– Маяковский – поэт! Это да! Он бьет в набат! Крушит всякую гниль. Ты не согласна?

– Не согласна. И Есенин нужен.

– Какое у него идейное содержание? Чему он учит?

– Учит любить природу. Учит любить Русь.

– Какую Русь? Избы и иконы?!

Нину поразил насмешливый тон Виктора. Неужели и он вроде Королькова?

– Ты послушай:

 
Равнодушен я стал к лачугам,
И очажный огонь мне не мил,
Даже яблонь весеннюю вьюгу
Я за бедность полей разлюбил…
…Я не знаю, что будет со мною…
Может, в новую жизнь не гожусь,
Но и все же хочу я стальною
Видеть бедную, нищую Русь…
 

– Я не все тебе прочитала, – сказала Нина, – только отрывки. Хочешь взять с собой Есенина? Наверное, и знаешь-то всего «Ты жива еще, моя старушка…» Это все знают, потому что поют.

Виктор слушал, сидя верхом на стуле. Он как-то странно, похоже, что восторженно, смотрел на нее.

– А ты умеешь свое мнение отстаивать, – сказал он. – Терпеть не могу, когда люди сразу соглашаются.

– Я не всегда умею отстаивать, – краснея от удовольствия, что он ее похвалил, и хмурясь, что пора признаваться в не очень-то лестном для себя. – Знаешь, на последнем школьном собрании нам давали характеристики, и вот один ученик…

Он слушал Нину, не сводя с нее глаз. А потом напал на нее.

– Почему ты не защищалась? Из гордости? Выходит, ты ставишь себя выше своих товарищей. Почему не сказала, что дала слово сестре… Они бы поняли…

– А ты… ты бы мог? – у нее задрожал подбородок, и, чтобы унять эту дрожь, она прижала к нему ладонь. – Ты бы мог душу вывернуть перед всеми?.. Перед этим Корольковым? Ведь это не только мое было, но и Катино…

Он раздумывал, опустив голову.

– Не знаю… Может, и не смог.

Только сейчас она перевела дыхание.

Часы в столовой били с механической безликостью.

Они вместе сосчитали.

– Осталось полчаса, – сказала она и не удержалась от упрека, – а я-то думала, что мы хоть один вечер вместе побудем. Наши придут поздно…

Нина сидела в старом, помнившем Нину-девочку кресле и с ожесточением выдирала из подлокотников серую, клочкастую вату.

Виктор пробежался из угла в угол и остановился посреди комнаты, обеими руками ероша волосы.

– Понимаешь, так получилось.

– А трактор? – она ухватилась за этот трактор как за спасение. – Без тебя смогут сделать?

– Смогут. Думаешь, мне охота сейчас уходить? Но ведь у нас еще столько вечеров с тобой будет. – Он подошел, присел на ручку кресла. Обнял.

Ветер, словно не желая нарушать тишины, легонько трогал печную вьюшку.

Глава двадцать седьмая

Повосторгавшись обновками: «Пимки-то куды с добром!» – Мотря, тараща большущие глаза, принялась выкладывать новости:

– Вы, Нин Николавна, будто утром отбыли, а тот же день, только к ночи, милиция понаехала. Болтают – оружие из лесу вывезли. Хошь Степана спросите, не даст соврать. Сперва-то грешили на вашего гостя, опосля удостоверились, что тот вечер он собрание в Верхне-Лаврушине проводил. – Оглянувшись на дверь, Мотря снизила голос до шепота: – Дознались ведь, Нин Николавна, чье оружие-то.

– Чье? – спросила Нина, а у самой мурашки по спине.

– Правда ли, неправда, а показали на Савелия Горлова. Пошли к нему, а его и след простыл. Агафья-то, жена его, сказала, будто ушел на охоту. А какая там охота! Слыхала я от ихней кумы, будто он на Васюганские болота подался. Видать, не зря волк в лес побег.

Известие напугало Нину. Про такое пишут в газетах. Но нельзя малодушничать. Надо заняться общественной работой. Когда расставались, Виктор сказал ей: «Нажимай на молодежь! Для каждого активиста молодежь – опора в деревне».

И теперь Нина попыталась сблизиться с чуравшимися ее сверстницами. По воскресеньям стала их приглашать к себе, читала им вслух. Девки шушукались, откровенно зевали, одна даже всхрапнула. В следующее воскресенье никто не пришел.

Заметив, что Нина то и дело выбегает во двор посмотреть, не идет ли кто, Никитична сказала:

– Понапрасну ждешь. Им книжки без надобности. Однако, сало жмут на посиделках.

– Я пойду на посиделки, – заявила Нина. – Мотря, где сегодня посиделки?

– И не думай и не мысли, – запротестовала Никитична, – там столь похабства! Не про тебя то.

– Забыла, как сама-то на посиделки бегала, – прошипела Мотря. Одной рукой она ловко выхватывала из пряжи маленький клочок, а другой – с непостижимой скоростью крутила веретено. Последнее время Мотря не ладила со свекровью. Никитична, жалея Акулину и внучат, то снесет им свежих калачей, то сунет туесок меду, а недавно оттащила Игнатию телячью ляжку. В тот вечер Мотря жаловалась Нине: «Мы со Степаном чертомелем допоздна, а свекруха лучший кусочек Игнашке припасает. Мы на него спину гнуть не нанимались. Ирод-то пропил ее гостинчик».

И сейчас она не упустила случая поругаться со свекровью.

– Вам-то, оно, конешно, только бы на печке спину греть, а Нин Николавна, поди, молодая, не все ей книжку читать!

– Это я-то на печке лежу! – рассвирепела Никитична. – Да побойся бога…

Тихая Никитична расшвыривала ухваты. Мотря стучала прялкой об пол. Ребятишки, свесив белобрысые головы с полатей, ревели в два голоса. Нина притаилась в своей горенке, и не рада, что затеяла разговор.

Через полчаса к ней заглянула Мотря – в новом полушалке и новой в оборках юбке.

– Нин Николавна, айдате на посиделки, – весело, как ни в чем не бывало, позвала Мотря. – В нашей деревне учительши постарше вас были, а завсегда на посиделки ходили.

По дороге она рассказала: посиделки устраивают обычно у вдовы Миронихи, платят ей кто чем может. Баба она непутевая. Всем ясно, как божий день, что Мирониха гонит самогонку. Приезжал милиционер не раз. Переночевал у нее и по начальству доложил: дескать, аппарата не нашел.

– Наш Игнатий тоже к ней похаживает, – сообщила Мотря, – лонись моего Степана к ней повел. Так мне бабы передали, я туда. Миронихе так рожу поцарапала, однако, месяц на люди не показывалась.

– Что, Мирониха такая уж красавица? – поинтересовалась Нина.

– Толстая, – вздохнула Мотря, – а мужикам чё и надо. Каво ей не быть гладкой – ни детей, ни плетей. Сама себе барыня.

Мирониха, красномордая, дородная бабища, увидев Мотрю с Ниной, перекривилась. Но сладко, тонким для ее туши голосом запела:

– Вот не ждала, не гадала. Спасибочко, что не потребовали. Ужо извиняйте за наше убранство. Проходьте в передний угол – дорогим гостям завсегда дорогое место.

Мотря многозначительно подталкивала Нину локтем под бок.

– Может, бражки откушаете? – предложила Мирониха и, не дожидаясь ответа, принялась разливать из четверти в граненые стаканы золотистый пенный напиток. – Для важных гостей держу, – пела Мирониха, – не подумайте чего плохого. Хмельного тут с наперсток. Вот парни с девками собрались, дело молодое, конешно. Сочувствие надо иметь. Народного-то дома у нас нету. Да и куды денесся – дело вдовье. Мне избы не жалко.

– Без вас, Нин Николавна, – зашептала Мотря, – Мирониха меня наладила бы отцедова будь здоров! – Кажется, Мотря наслаждалась местью: смакуя каждый глоток, тянула бражку.

Хлопнув себя крутым, могучим бедрам, Мирониха объявила, что «надоть по хозяйству управиться», и вышла, сильно стукнув дверью.

Вдоль стен большой и чистой избы – крашеные широкие лавки. Девушки сидят отдельно, парни отдельно. Щелкают орехи, перебрасываются шуточками. Все чинно, благородно. Серега-гармонист, красивый, чубатый парень, слегка трогает лады гармони. Почти все Нинины ученики. В первый момент их смутило ее появление. Вежливо поздоровались и либо притворялись, либо в самом деле тотчас же забыли о ней. Нина сидела с застывшей неестественной улыбкой, даже скулы ломило от этой идиотской улыбки.

Парни по очереди стали куда-то исчезать. Возвращались с красными лицами, заметно навеселе.

– Видать, в открытую-то Мирониха не смеет, – шепнула Мотря. – Где-нибудь в сенцах или в амбарушке подносит парням самогон. Не зазря, конешным делом, задарма она и не плюнет.

Постепенно веселье налаживалось. Пригнув голову к мехам, гармонист наяривал частушки. Девки вытолкнули па круг Надьку. Она пожеманилась для интересу и пошла по кругу, выстукивая дробь коваными сапогами на высоком подборе. Приятным голоском Надька пропела:

 
Не хотела я плясать,
Не хотела топнуть,
Для такого гармониста
Я готова лопнуть.
 

Надьку сменила чернявая Фроська, ни капли не смущаясь разношенных сапожишек, она старательно выбивала дробь:

 
Гармониста любить —
Надо чисто ходить,
А зас…кой такой
Не полюбит никакой!
 

Девки выходили одна за другой на круг и, выбивая ногами немыслимую дробь, выкрикивали частушки с каждым разом хлестче и хлестче. Нина почувствовала, как у нее горят уши. Вот оно, «похабство», про которое говорила Никитична. «С ними необходимо поговорить. Как не стыдно! Ведь девушки!» Покосилась на Мотрю – улыбается. Привыкла, наверное. Казалось, что про свою учительницу все забыли. Но вот один парень похабно выругался, и Кольша крикнул парню:

– Эй, ты! Прикуси свое жало!

– А ты что за начальник!

Где-то она видела этого длиннорукого и длинноногого парня, но где, не могла вспомнить. На ликбез он не ходил. Кольша показал длиннорукому увесистый кулак: «Этого не хотишь?» – и тот утихомирился.

Парни все чаще покидали избу, а возвратясь, садились к своим симпатиям на колени. Они не очень-то церемонились. Девки взвизгивали…

Больше Нина выдержать не могла, шепнув Мотре: «Пошли», первая стала пробираться к выходу. Они прошли через сенцы, где парни, матерясь, пили самогон.

На улице с наслаждением втянула в себя колючий, морозный воздух. Тишь в деревне. Только слышно, как гудит тайга. Вспомнила, что по ночам на поскотину забредают голодные волки, и что-то медленно стало стынуть у нее в груди. Все бросить. Уехать домой… Но как потом смотреть в глаза Петренко? Барышня заскучала в деревне!

Снова сиди весь вечер одна в горенке. Сиди и кукуй. Нина забралась в кровать, подвинула табуретку поближе и поставила на нее лампу. Самое отрадное – взяться за письмо Виктору, но только утром отправила ему длиннющее послание. Давно не писала Петренко. Но что ему написать? Как сегодня парни и девки веселились на посиделках, а она, Нина, им мешала?

Потушила лампу, укрылась с головой одеялом, чтобы скорее согреться и заснуть. Трудно иногда заснуть. А что, если поставить в Лаврушине спектакль? Ведь решила это еще на совещании и забыла! Тогда не станут ходить на посиделки и глушить самогон. Но где взять пьесу? Натка жаловалась, что мало хороших пьес «из советской жизни». Здесь же пьеса нужна про деревню – тогда всех заинтересуешь. Пьесу она напишет сама. Подумаешь, сложно! Ведь одни разговоры. Нечего откладывать в долгий ящик. Пьесу она напишет сегодня же, хоть до утра просидит, а напишет. Навьючила на себя все теплое, что было, и уселась к столу.

Полагала, что к утру с пьесой разделается. Но придумала только сюжет: кулак свою дочку-красавицу хочет насильно отдать замуж за кулацкого сына. Но в дочку кулака влюбляется бедняк. У бедняка мать умирает – надорвалась, работая на кулачье. Кулак выталкивает бедняка, когда тот приходит сватать любимую девушку. Но в конце концов добро побеждает, зло наказано. На следующий вечер начала писать – это оказалось куда труднее. И снова легла под утро. Так повторилось и на третью ночь. Порой наваливалось великое искушение прилечь хоть на десять минут, но боялась проспать до утра.

На четвертые сутки не выдержала: во время занятий присела на подоконник и задремала. Разбудил ее смех.

Кольша, набросив на плечи полушалок, изображал кого-то у доски. Он поправил воображаемую прическу и, склонив голову набок, тонким голосом со знакомыми интонациями сказал:

– Прошу списывать с доски внимательно, без ошибок. – От дружно грянувшего хохота замигала лампа. Смеялась со всеми и Нина.

– Нам необходимо подготовить спектакль, – объявила она. – Кто хочет играть на сцене, пусть останется.

Ушли немногие. Оказалось, сначала нужно было объяснить, что такое спектакль и как это «играть на сцене». Лаврушинцы отродясь не видели ни одного спектакля, ни одной кинокартины. Остались они из любопытства. Нину это обстоятельство не смутило, пренебрегала она и тем, что пьеса не дописана. Пересказала, импровизируя на ходу, сюжет.

Замолчала и услышала, как за печкой бренькает сверчок. Ну хоть бы кто-нибудь слово сказал! Не понравилось им, что ли? Выручила Мотря – сердито тараща глаза, сказала:

– Пиеска куды с добром. Меня-то в Лаврушино сосватали из другой деревни. Так у нас завсегда с городу со спектаклей наезжали.

– А знатно кулацкого сына поперли из женихов, – заметил одобрительно Кольша.

Тут же распределили роли. Кольша пожелал играть кулака, Надька – невесту. Для Ваньши пришлось срочно выдумать роль – он никак не хотел отставать от брата. Беспокоило одно: как артисты выучат роли – они же с трудом по слогам читают. Но оказалось, что роли они выучили с Нининых слов чуть ли не на первой репетиции.

Артисты важничали, соблюдали таинственность, выставляли за дверь посторонних. Только Мотре, как Нининой хозяйке, разрешалось присутствовать на репетициях. Больше всего Нина маялась с исполнительницей роли матери бедняка Груней Кожиной. Среднего росточка, бледнолицая Груня стеснялась, хихикала в кулак в самые неподходящие моменты. И однажды, когда раз Нина пришла совсем в отчаяние, поднялась Мотря. Подойдя к примостившейся на скамейке осовелой Груне, Мотря властно сказала:

– Гляди, как надо. – Повязав голову полушалком, Мотря неожиданно у всех на глазах преобразилась: уголки большого рта страдальчески опустились, на лбу собрались морщины, даже ее яркие глаза как будто потускнели. Тихо, с придыханием Мотря заговорила:

– Послухай ты меня, сыночек родименький, не по себе ты дерево рубишь, – Мотря закрыла лицо концом полушалка и неожиданно запричитала: – Изведут они тебя, окаянные! На кого ты меня, горемычную, спокинешь?

Нина пришла в восторг – это же талант, настоящий самородок! Тем более, что в пьесе таких слов не было – Мотря «от себя» их выдала. Все наперебой принялись уговаривать Мотрю участвовать в спектакле. Мотря, соблюдая приличие, поотказывалась и согласилась.

Дома разыгралась буря. Никитична кричала:

– Где же это видано, чтобы баба вместе с девками и парнями на игрищах выкамаривала!

– А теперича не старый прижим, чтобы баба никуды не ходила! – кричала свекрови Мотря.

– Мужик бы пошел – туды-сюды, а то баба со двора бегает, – не унималась Никитична.

– Равноправия, – всхлипнула Мотря.

Нина попыталась урезонить Никитичну.

– Это же общественная нагрузка.

– Вон ейная нагрузка, – указала Никитична на притихших ребят.

Подал с печи голос и дед-молчальник:

– В ранешнее-то время заголили бы ж… да розгами наддали б, тады знала б, как со двора по шпектаклям бегать.

Мотря в голос рыдала.

Нина обратилась: за помощью к Степану, он молча ковырял шилом хомут.

– Степан Захарович, вы же уполномоченный сельсовета, а мы проводим политпросветработу. Разве вам все равно, куда пойдет молодежь: к Миронихе или к нам на спектакль?

Тугодум Степан долго не отвечал. Мотря, притихнув, сверлила его глазищами. Наконец он заговорил:

– А вы, Нин Николавна, заместо Мотри девку поставьте.

– В том-то и дело, что невозможно заменить Мотрю, она играет лучше всех! Без нее и спектакль не получится. Я в рик написала, – покривила душой Нина, – что это по вашему предложению мы решили ставить спектакль.