Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"

Автор книги: Елена Коронатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

– Прости, но я сделала тогда это ради него… Ты счастливее! Он любил тебя!

– Счастливее?! – Нина повернула голову к стене.

– Прости, Нина, прошу тебя, я не хотела причинить тебе боль…

– Приходи к нам чаще, будем друзьями, – попросила Нина.

Маруся ответила не сразу.

– Сейчас я не могу. Потом. Хорошо?

Поднялась – прямая, подтянутая.

Только после ее ухода Нина поняла, что все время ждала встречи с Марусей и боялась этой встречи. Боялась воспоминаний.

Изредка с шумом врывалась Мара. Она изменилась. Полные в икрах ноги затянуты в шелковые чулки. Узконосые туфли. Самые модные. Губы накрашены сердечком. Мара показалась Нине восхитительно яркой и взрослой. Она, как обычно, говорила громко, с апломбом. Словом, всем своим видом утверждала законченную самостоятельность. И все же – все же! – в ее светлых блестящих глазах хоронилось обиженное недоумение и растерянность.

А Мара все сыпала словами, будто старалась что-то в себе заглушить. Нина, конечно, читала в газете про Королькова. Под рубрикой «В вузах» сообщалось, что студент первого курса физико-математического факультета Корольков скрыл свое социальное происхождение. Выяснилось – он сын жандарма. За обман и антиобщественное поведение Королькова из вуза исключили.

– Так ему, гадюке, и надо, – бушевала Мара, – вечно свой нос везде совал! Доносчик несчастный!

Нина с удовлетворением подумала: конечно, так и надо. Это Корольков решил тогда, быть ей в вузе или не быть. Но все это прошлое и теперь не трогает.

Ходить она еще не могла и часами просиживала в кресле с книгой, развернутой на одной и той же странице.

Как-то Натка, глядя с жалостью на сестру, сказала:

– Мне кажется, что ты спишь с открытыми глазами.

Глава тридцать вторая

В темную комнату через щель в ставне врывался луч. Если долго, пристально смотреть на щель, можно увидеть крохотные блестящие точечки и запятые. Судя по тому, что луч добрался до вьюшки печки, уже поздно. Но сегодня можно валяться хоть до вечера, все равно спешить некуда, сегодня у Нины выходной день.

Как только Нина поднялась, Нонна Ивановна устроила ее статистиком в управление железной дороги. Весь день Нина отсчитывала тонны грузоперевозок, перебрасывала вправо-влево костяшки счетов. Наискучнейшее в мире занятие.

В огромной комнате сидели, вернее восседали, степенные пожилые женщины и два старичка – розовый кругленький и желтый сухопарый. Все они к Нине относились доброжелательно, называли ее «деткой». «Не откажите в любезности, детка, отнести эту бумаженцию в кабинет начальнику». Почему-то они не любили ходить в кабинет к начальнику, молчаливому чопорному служащему, которого Нина про себя окрестила Беликовым.

Казалось, трудно придумать более скучных людей. Они подолгу могли говорить о болезнях, ценах, домашних заботах. Но более всего их интересовала чистка соваппарата. Газеты пестрели заголовками: «Чистка Марьянинского аппарата прошла вхолостую». «Чистка оздоровила советские органы» или: «Мы требуем вторичной чистки…»

В деревне порой забирала отчаянная тоска, иногда по пятам гнался страх, но там она была Нина Николаевна, а не «детка», там к ней приходили ученики – маленькие и большие, там ее ждали, ей надо было торопиться и думать, думать… А здесь – щелк, щелк…

Управление перешло на непрерывку – значит, по выходным дням можно не встречаться с Африканом.

Итак, выходной! Нина откинула одеяло и села в кровати. Тотчас появилась Данайка. Ткнулась холодным носом Нине в руку. Чем же занять выходной? Можно попытаться встретить Петренко. Последняя встреча с Анфисой была неприятной.

…Анфиса в кухне гладила белье. Нина сидела у окна, она всегда чувствовала себя неловко, когда кто-то работает, а она ничем не занята.

– Давайте я вам помогу.

– Сиди уж. С бельем мне сроду никто не угодит. В прислугах нажилась, так хоть какая-никакая польза: белье барыням выучилась стирать-гладить.

– Когда Иван Михайлович вернется из командировки?

– Я и сама позабыла, когда он дома ночевал. Все по командировкам ездит. Сама понимаешь, какая сейчас обстановка в деревне.

– А какая?

Знала бы, что последует за этим вопросом, держала бы язык за зубами.

– Ты брошюру товарища Сталина «Головокружение от успехов» читала? Неужели не читала? А «Ответ товарищам колхозникам»? Нет?! Надо же! – возмутилась Анфиса и тут же пересказала содержание брошюры. – Было бы тебе известно, – продолжала Анфиса, гоняя раскаленный утюг по белому полю простыни, – в нашем таежном округе наступил перелом: изменилось отношение к середняку, восстановлены незаконно лишенные в правах крестьяне, освобожден от налога весь рабочий и продуктивный скот. Колхозники получили семена и машины.

«Она говорит как на собрании, – подумала Нина, – а ведь о лишенцах Иван Михайлович давно с ней спорил». И не удержалась:

– Значит, Иван Михайлович был прав, когда спорил с вами. Значит, нельзя всех валить в кучу: и кулаков и середняков.

– Ты, про что недопонимаешь, не говори! – Анфиса, видимо, почувствовала себя уязвленной. – Мы тогда об другом спорили. Ежели ты партийный, то должон подчиняться вышестоящему органу. Ну да где тебе знать! – Анфиса с ожесточением помахала утюгом, чтобы разгорелись угли. – Ты, выходит, газеты не читаешь? А как же тогда ты в деревне работаешь? Как же проводишь политмассовую работу?

– Я уже не работаю в деревне, – и, не дожидаясь расспросов, пояснила: – Я в управлении желдора служу. Статистиком.

– Вот те нате! – Анфиса свистнула и с откровенной насмешкой спросила: – Испугалась классовой борьбы?

– Не знаю. Может быть, и испугалась. До свиданья.

«А я-то считала, что все мне теперь безразлично», – подумала Нина, спускаясь с крыльца.

Анфиса высунулась из окна и крикнула ей вдогонку:

– Ты наведывайся. Может, скоро приедет.

…И сейчас, вспомнив этот разговор, решила: «Не пойду к ним. Куда бы пойти? Куда бы пойти, чтобы все забыть? Но разве забудешь? Разве я имею право забывать?!»

Кто-то постучал в ставню. Данайка умиленно помахала хвостом – пришел свой.

– Рад, что застал, – сказал Коля.

Одет он по-походному: в сапогах, тужурке, за плечами вещевой мешок.

– У меня сегодня выходной. Что, опять в экспедицию?

– Да, приезжал за продуктами. Принес матери долг. – Он вынул из кармана тужурки деньги.

Они прошли на кухню. Нина подбросила в самовар углей. Коля закурил.

– Счастливый ты, уезжаешь, – сказала Нина, взглянув на Колю. Его смуглое лицо стало еще темнее от загара. – Возьми меня с собой.

И по тому, как он участливо улыбнулся, поняла – не возьмет.

– Не могу. Это не женское дело.

Ее сразу охватило безразличие. Налила стакан чаю и поставила перед Колей. Почему ей кажется, что вот такое раз уже было? Или что-то похожее.

– Я не начальник экспедиции. Поняла? Наш начальник не терпит женщин в экспедиции. Тут уж я ничего не могу поделать.

«Да, да, это уже было. Кто-то уезжал, а Коля отговаривал. Да! Лида!»

– Коля, а где Лида? Почему она никогда не пишет?

– Мне писала. Изредка. Лида самолюбивый человек. Жаловаться не станет. С ней всякие пертурбации случались. Кажется, она работает в каком-то издательстве художником и учится в студии.

Нина слушала и мысленно себя упрекала: как это она могла забыть о своей молоденькой тетке? Неужели обо всем можно забыть? Самая сильная боль – это та, что где-то внутри точит и точит.

– Послушай, ты давно не задавала мне мировых вопросов, – сказал Коля.

Нина поняла: он хочет отвлечь ее. С благодарностью взглянула на него. Спросила о первом, что пришло в голову:

– Скоро, по-твоему, мы социализм построим?

– Ну, брат, – засмеялся Коля, – ничего заковыристее ты не могла придумать. Знаю, что техника перевернет все вверх тормашками. Вот тут у нас курс верный. Ты читала, в Новосибирске строится новый завод Сибкомбайн – будет выпускать комбайны? – Коля сел на своего любимого конька – о технике он мог говорить сколько угодно.

Нина смутно представляла эту странную машину: сама косит хлеб, обмолачивает. Не сочиняет ли Коля? Он любил им, маленьким, подвирать.

– В Сибири в этом году будет выстроено девять новых заводов. Это вполне реально. Мы, геологи, знаем, какие ископаемые прячет в себе наша земля. Когда-нибудь матушка Сибирь заставит весь мир ахнуть. Что такое десять лет? А у нас уже есть Турксиб. Происходят чудеса. И все техника. Все газеты прокричали: «Заговорил Великий немой» – говорящее кино. Разве это не чудо? Я уже не говорю о радио. В этом мы обскакали Англию и Германию. – Коля взглянул на Нину и замолчал. Немного погодя сказал: – Ты, дева, меня не слушаешь. В каких облаках витаешь?

– Ни в каких.

– А о чем думаешь?

– Ни о чем, – она в самом деле не могла сказать, о чем думает.

– Ты зайди к бабушке. Сегодня же. Дай слово.

– Даю, – почему-то не терпелось, чтобы Коля поскорее ушел. Все-таки одной легче, не надо ничего скрывать.

Но слово есть слово – пришлось идти.

Спицы мелькали в бабушкиных руках с поразительной быстротой. Она сидела в кресле и время от времени поднимала голову и прислушивалась, не проснулся ли Колька.

– Ты готовишься в вуз?

– Нет, не готовлюсь. В прошлом году ты мне тоже советовала попытать счастья, – напомнила Нина. Невольно вырвалось: – Счастье вообще не для меня.

– Еще ничего неизвестно, тебе только восемнадцать.

«Мне-то известно. Тогда Виктор сидел рядом со мной. Вот здесь. Он всегда будет рядом со мной. Закрою глаза и увижу его таким, как тогда». Закрыла глаза и увидела худенького мальчика с тонкой шеей. Вздохнула, открыла глаза и поймала пристальный бабушкин взгляд.

– В том году не получилось, – сказала она, – можно в этом попытаться. Стучащему открывают. Надо только готовиться. Службой довольна?

– Нет, – призналась Нина, – скучная.

– В деревне ты, кажется, еще больше скучала?

– Я там о доме скучала, а работать было интересно. Там люди интересные.

– Чем же это они интересные?

Нина постаралась по лицу бабушки определить, не иронизирует ли она. Нет, ни тени насмешки.

– Конечно, они разные. Есть и плохие. Но хороших больше. У меня были интересные хозяйки. Старшая, Никитична, очень добрая, а молодая, Мотря, так она настоящая артистка. И сторожиха Леонтиха очень добрая. И молодежь. Они мне помогали… – Чуть не вырвалось – спасали, но спохватилась вовремя. Пришлось бы рассказать о Савелии, его сыне, оружии, о том, как пряталась на полатях… – Там я чувствовала, что делаю нужное. Наверное, можно было делать все лучше. Но я как умела…

– Вероятно, дело в том, что в Лаврушине ты уважала себя.

– Себя?

– Тебя это смущает? Человек может, вернее, должен себя уважать. Он не должен себе позволять таких поступков, из-за которых он потерял бы к себе уважение. – Бабушка помолчала, словно для того, чтобы дать Нине время поразмышлять над ее словами, а потом спросила: – Если тебе нравилось учительствовать, так почему же ты так легко отступилась от своей должности? Ведь ты всю зиму детей бесплатно учила. Ты в окрнаробраз, или как там это учреждение называется, не обращалась?

Нина поразилась: второй раз сегодня у нее появилось чувство, что все уже было. Давеча с Колей и вот сейчас – с бабушкой. Нет, было не с бабушкой, а с Виктором: вот так же он ее упрекнул когда-то, что не сумела себя защитить, получая характеристику на последнем школьном собрании.

– Так обращалась ты куда-нибудь?

– Нет.

– Почему?

Можно увильнуть, соврать, что бесполезно хлопотать, но с ожесточением ответила:

– Потому, что у той женщины, которую вместо меня назначили, дети, а она безработная.

– Ее могли послать в другую школу. Ну ладно, что сделано, то сделано. Но в твои годы превращаться в канцелярскую крысу… Я лучшего о тебе была мнения.

Нину обожгла обида. Хотелось убежать. Убежать, ничего не объясняя. Выручил рев Кольки, бабушка вышла к внуку.

Вернулась, ведя Кольку за руку. Нина удивилась: ну и вырос. Совсем оформившийся маленький человечек. Худенький, а лицо кругленькое; Колька улыбнулся, показав ровные белые зубки, и отчетливо проговорил:

– Те-тя.

– Это Нина, – сказала ласково бабушка.

– Ни-ня, – произнес Колька и, тупо переставляя ножки, подошел к ней.

Бабушка попросила присмотреть за Колюшкой. Надо ему сварить кашу. Нет, нет, этого уже она никому не доверяет. В кухню его, боже упаси, пускать нельзя. Там ледяной пол. Можно насмерть простудить ребенка.

«Ну и воспитание, – подумала Нина, – готовы его в вату завернуть. Нечего его баловать. Это только портит ребенка».

Колька не пожелал играть в кубики, он швырял их куда попало, ревел и рвался за бабушкой. Оглохнув от крика, Нина схватила Кольку на руки и, прижимая его к себе, принялась ходить.

Колька всхлипнул разок-другой и стих. Положил голову ей на плечо. Как славно пахнут у него волосенки! Мягкие-мягкие. Колька сладко засопел. Неужели заснул? Наверно, не выспался. Она ходила, ходила из угла в угол, стараясь как можно мягче ступать. «Спи… спи… спи… усни… сладкий сон к себе мани… В няньки я тебе взяла… ветер, солнце и орла…» – вполголоса напевала Нина. Откуда взялась эта песня? Кажется, мама ее пела, когда сестры были еще маленькими… Теплое тельце Кольки отяжелело. Он спал, ей было тяжело, неловко, а она все ходила, ходила… У нее от нежности к спящему ребенку даже слезы навернулись. Витя тогда сказал: «У тебя бы остался сын». Услышала шаги бабушки и поспешно рукой вытерла слезы.

Кольку уложили в постель.

– Я пойду. Мне пора обед готовить.

Бабушка неожиданно мягко сказала:

– Когда умер твой дедушка, я знала: надо жить так, чтобы быть достойной его памяти. Это не утешение, это долг.

Нина вздрогнула: значит, бабушке все известно, значит, она считает его хорошим…

Идя через площадь, она оглянулась. Бабушка, маленькая, сухонькая (у Нины даже сердце защемило – такой тщедушной ей показалась бабушка), стояла у окна и смотрела на Нину.

Что значит быть достойной? Бабушка не зря ввернула «канцелярскую крысу». Но бабушка права. Знал бы Виктор, как она живет… Поступить в вуз? Но это же для себя. Уйти с работы? Африкан станет попрекать – «дармоедка». Значит, всегда подчиняться Африкану? Стоит ли вообще для этого жить?

Недавно на город нагрянул проливной дождь. Пробарабанил по крышам, пророкотал по водосточным трубам. В светло-зеленой тополиной листве сверкали капли, заборы словно в сажу окунули, булыжная мостовая – сизая, похоже, что слетелись на нее со всего города голуби. Пахло крапивой, мокрой землей. Легко дышится после дождя, вроде и на душе полегче.

Дома лежала записка: «Тебе письмо. Ужасно интересно. Спрятала тебе под подушку. Натка».

Письмо – всего несколько строк – было от Петренко. Он сообщал, что уезжает в Москву учиться. Садится он на втором вокзале и просил (так ей ближе) прийти на главный. Он звонил к ней на службу, узнал, что у нее сегодня выходной, стало быть, она может прийти на вокзал попрощаться.

Раздумывать было некогда. Нина заторопилась. Пошла через поле. Так ближе. Сейчас показалось самым главным увидеть Петренко, признаться, что плохо жила. Сказать, что теперь все будет по-другому. Если дать ему слово, то она уже ни за что не отступит.

Удивительно, как широко распахнулось небо в поле. За полем – бор, речка. Когда-то Нина с Катей приходили сюда уже на убранные поля искать картошку. Как все это давно было! Теперь всюду буйный кустарник. А березы на пригорке здорово вытянулись. Где-то в траве укрылись фиалки. Хорошо бы нарвать для Петренко, но времени в обрез. Уже загрохотал поезд по железнодорожному мосту через речку.

Ничего, она еще успеет, поезд стоит минут двадцать.

Паровоз фыркал, напористо гудел. Какой-то красноармеец помахал Нине рукой. Окна в вагонах открыты.

И вдруг она увидела Петренко. Он стоял у окна, облокотясь о спущенную раму. Лицо хмурое. Твердые губы зажали потухшую папиросу. Нина закричала, хотя он, конечно, из-за грохота поезда не мог ее слышать, и побежала вниз по косогору. Она видела, что он поднял голову и оглянулся, и тотчас же вагон скрылся за поворотом. Нина не знала, успел ли Петренко увидеть ее.

Она сбежала с косогора и зашагала по шпалам, так быстрее. В одном месте железнодорожное полотно образовало петлю. Решила идти напрямик, через овражек. Вниз – бегом, запнулась, упала, почувствовала острую боль в колене.

Она сидела и растирала колено, пытаясь унять боль.

За рекой кукушка отсчитывала кому-то года.

Но почему не слышно поезда? Значит, поезд уже на станции. Опоздала! Заставила себя встать и, прихрамывая, преодолевая боль, поплелась.

На станции ударил колокол. Раз… другой… третий…

Укоризненно прогудел паровоз.

Лес откликнулся на зов паровоза.

Поезд уходил. Эхо пыталось его догнать.

Нина опустилась на траву, чтобы не видеть убегающих от нее блестяще-синих рельсов.

Глава тридцать третья

Под ногами дрогнула палуба. Отплывал не пароход, а берег. Все дальше и дальше… В толпе провожающих потерялись мамина синяя шляпка, Наткина лихая кепка и Марин (она прибежала в последнюю минуту) модный белый берет.

Странно: мама даже не попыталась отговорить ее от работы в глуши, или, как Коля выразился: «У черта в турках». Мама всего и сказала: «Ну что же, ты выбрала свой путь и иди по нему. Мешать не буду».

Низким басом загудел пароход. Нина вздрогнула от неожиданности. Можно пройти в свою каюту. Мама не захотела, чтобы Нина ехала в третьем классе, и купила ей билет в четырехместную каюту второго класса. В каюте с ней пожилые супруги с внучкой. Сразу же они принялись за еду. Не стоит им мешать, лучше побродить.

«Илья Муромец» совсем не походил на богатыря. Старый двухэтажный пароход, изрядно наломавший себе бока по неспокойному фарватеру сибирской непокладистой реки. Пароход скрипел всеми дряхлыми суставами, шел неторопливо, кряхтя и отдуваясь паром. И гудок-то у него старческий, хриплый и натруженный.

Речной влажный и лихой ветер шастал с верхней палубы на нижнюю. Он разорвал тучи и погнал их к городу. Вот уже не видно золотых церковных куполов и красных кирпичных строений городской бойни. Ничего не видно. Одни темно-синие и густо-серые вперемежку полосы. В городе дождь. Как бы мама не промокла, не простудилась.

Нина ходила по верхней палубе. Хорошо. Никого. Пассажиры, намаявшись при посадке, теперь устраивались в каютах. Первый раз Нина едет на пароходе.

– Новая жизнь, новые берега, – вслух произнесла она где-то вычитанную фразу.

Какие они, эти новые берега? Левый пологий, сплошь заливные луга. Травы уже скошены, по рыжему жнивью бродит стадо. Ну раз стадо, значит, скоро деревня. На пригорке церквушка, золотистой луковкой сияет купол. «Живут побогаче, чем в Лаврушине». Избы пятистенные, ворота тесовые, колодезные журавли задрали к небу длиннющие шеи. Ага, а вот у самой реки избушки на курьих ножках. Над ними пляшут кудрявые дымы. Сети на колах выветриваются. Лежат, отдыхают на мокром песке кверху смоляными днищами лодки. Значит, тут жилье рыбаков. Всяко, наверное, живут. Лаврушино совсем крохотная деревенька и то по-всякому жили. На отлете от села мельница машет черными крыльями.

«Посмотрим, что на правом берегу». Нина перешла на другую сторону палубы и ахнула. Вот прелесть-то! Высокий обрывистый яр. Сплошняком стоит на яру зеленый до черноты бор.

Сквозь тучи пробилось солнце. По вымытой до блеска палубе врассыпную побежали солнечные блики; вода за бортом из тугой, свинцовой стала зеленой, искристой и легкой. Солнечный луч перебирал стволы сосен, обволакивал их в красное. Не знаешь, чем и любоваться: высоким лесистым берегом или его отражением в воде.

Ужасно, что ничего этого Виктор не увидит. Сегодня еще дома она впервые вспомнила его прежним, здоровым.

…Мама с Наткой после торжественного обеда в честь Нининого отъезда пошли провожать бабушку. Оставшись одна, Нина без помех могла проститься с прошлым. Забралась, поджав под себя ноги, в кресло. Господи, какая она тогда была счастливая!.. Они о чем-то еще спорили. Да, о Есенине. Пробили часы. И им расхотелось спорить и вообще говорить. Он сел рядом, на подлокотник кресла. Он поцеловал ее в голову, потом одной рукой обнял за шею, другой приподнял ее лицо и сказал: «Нина». Вскочил. Взъерошил волосы. Подошел, опустился на колени, взял ее руки в свои, пристально глядя ей в лицо, с каким-то удивлением сказал; «Не знаю, как это я мог без тебя жить»…

– А я вот живу.

Еще не до конца понимая, она чувствовала: что-то в ней изменилось, наступил какой-то перелом. Возможно, это ощущение родилось из сознания того, что она теперь посвятит себя, пусть не такому важному делу, как его, но все-таки его делу.

А помог ей расстаться с канцелярией Петренко. Его письмо. «Пропиши, Ниночко, как живешь?» Нет, он ни в чем ее не упрекал, только интересовался, не уехала ли она в свою деревню. (Значит, верил он в нее!) Обещал помочь, если самой ей не удалось, устроиться на работу. Даже письмо к какому-то другу своему прислал. Вот тогда-то она и решила оставить это письмо про запас, а попробовать самой.

…В окрнаробразе потребовали справку с работы. Стриженая, с желтым, болезненным лицом женщина цедила слова, не вынимая папиросы изо рта.

– Это о тебе мне говорил товарищ Степанчиков, что ты не проявила политического чутья?

«Успел нажаловаться».

– Он врет!

– Так кому же мне верить? Человеку, которого давно знаю, или тебе? – равнодушно произнесла женщина.

Почему Нина пошла в редакцию? Потому, что Виктор когда-то сказал: надо бороться. Пошла, да и все. И умно сделала. Кажется, первый раз в жизни умно. Главное, сама додумалась.

Строгий молодой человек, повстречавшийся ей в коридоре редакции, спросил:

– Вам кого, товарищ? – и, не дослушав ее путаного объяснения, сказал: – Тогда в эту дверь, – и ткнул пальцем в обитую клеенкой дверь.

– Входите!

«Это, наверное, и есть самый главный редактор», – подумала Нина. Самый главный оказался худеньким, похожим на мальчишку очкариком. И одет несолидно: в черной сатиновой косоворотке, верхние пуговицы расстегнуты.

– Входи, входи, не робей, – подбодрил он Нину неожиданно густым и приятным баском. – Садись и выкладывай, что у тебя.

До сих пор совестно вспомнить, о чем только она ни «выкладывала». И все ужасно непоследовательно. О ликбезе. О заметке «Стыдитесь, Козлоногов». (Назвала число и месяц, когда заметка была напечатана. Пусть проверит). О походе с Петренко в детский дом, как все для него записала. Зачем-то приплела про свой рассказ. «Он же мог подумать, что я хвастаюсь».

– В деревню ты поедешь, – сказал главный редактор, – я, с кем надо, договорюсь. Но ты будешь нашим селькором. – Тут он принялся дубасить кулаком в дощатую перегородку.

Раздался ответный стук.

– Петя, зайди на минутку! – крикнул редактор, сняв очки и, щурясь, он пытливо глянул на Нину. – Ну, а в глушь поедешь? Ну и прекрасно!

Петя, тот самый строгий молодой человек, что направил ее к редактору, вошел, держа в руках гранки. Он с любопытством взглянул на Нину, но, встретившись с ней глазами, тотчас напустил на себя важность.

– Петя, – пробасил редактор, – введи в курс товарища, ознакомь подробнее с обязанностями селькора, и пусть ей заготовят удостоверение. Потом зайдешь ко мне… Как тебя зовут?.. Ну вот, Камышина, а я пока созвонюсь относительно работы. Нам грамотные селькоры в деревне до зарезу нужны.

«Какой замечательный, абсолютно не бюрократ», – подумала Нина и сказала:

– Большое спасибо.

Нина сидела за письменным столом против Пети и под его диктовку записывала задание. Радость омрачала мысль, что она скрыла про злосчастный разговор в окрнаробразе. «Только с хорошей стороны себя выставляла. Нечестно!»

Позднее, в кабинете редактора, она бестолково пыталась объяснять, что ее «в общем-то вытурили с работы в Лаврушине» и «не доверяют в окрнаробразе».

…И все-таки она едет в деревню с диковатым названием Варнаки. Говорят, что осенью и весной связь с внешним миром обрывается – ни писем, ни газет. Лето там короткое и дождливое, а первый снег выпадает в сентябре.

Бабушка очень расстроилась, что Нина собралась в такую глухомань. Об истории в окрнаробразе бабушке, наверное, рассказала мама. С присущей ей деликатностью, бабушка ничего не стала выспрашивать.

– Не понимаю, – сердито проговорила она, – как ты будешь их обучать грамоте. В тех местах живут остяки. Многие не знают русского языка.

– Буду учить. Молодежь знает. Открою ликбез. Снова буду добиваться, чтобы открыли школу. Газета поможет. Мне обещали, – сказала Нина бабушке, а про себя подумала, если не поможет, так она напишет другу Петренко.

Перед отъездом она просмотрела газеты, пытаясь хоть что-то узнать о тех далеких глухоманных местах, куда, как сказала бабушка, – «Макар и телят не гонял». Неутешительные вести: «Самогонщик стрелял в члена сельсовета»; «Изба-читальня второй год на замке»; «Кулак восстанавливает батрака против середняка»; «Кулаки морят скот голодом, чтобы получить страховку». Да, что ни говори – эти газетные заголовки могут хоть кого испугать. И ей страшно…

Но ЕМУ еще страшнее было.

Хорошо, что пошла проститься с Марусей. Вместе отправились на кладбище.

Нина положила к изножью пирамидки с красной звездой букет астр, своих любимых цветов; поправила скособочившийся, жестко громыхнувший металлический венок: «От комсомольцев и рабочих депо», как гласила надпись на траурной ленте. С куста шиповника вспорхнула какая-то пичужка и, перечеркнув зеленую живую изгородь вокруг могилки, скрылась за деревьями.

Старая, тучная женщина с лейкой в руках остановилась у могилы Виктора, и медленно громким шепотом, запинаясь, как это свойственно малограмотным людям, принялась читать надпись на пирамидке.

– О господи! – вздохнула она. – Изверги проклятущие! И не пожил!

Женщина перекрестилась, поклонилась в землю и побрела дальше.

Нина не выдержала, плакала не вытирая слез. Ей было все равно, что подумает Маруся. Она стояла, опустив голову и сжав кулаки.

Маруся проводила Нину до дому. Дорогой она молчала, и это ее молчание тяготило. Хотелось поскорее расстаться.

Зайти она отказалась.

– Ну, прощай! – Маруся энергично тряхнула Нинину руку. – Учти: в деревне сейчас сложная обстановка.

– Я теперь понимаю, – сказала Нина, вспомнив прошлогоднее напутствие Петренко.

– Нет, ты еще не понимаешь, – Маруся не упрекнула, а как бы посочувствовала и, с несвойственной для нее горячностью, потребовала: – Дай слово, что, если тебе будет плохо, трудно, – ты мне сообщишь. Немедленно. Дай слово!

– Даю слово, – Нина потянулась к Марусе.

Они обнялись. Маруся, словно стыдясь, как она, вероятно, считала, недостойных комсомольца нежностей, – торопливо зашагала, постукивая каблуками ботинок о деревянные плахи тротуара.

Глядя вслед ее высокой, худощавой фигуре в защитной юнгштурмовке, Нина невольно подумала, что Маруся единственный на земле человек, который знает об их с Виктором любви, и единственный человек, с кем она может, не обмолвившись ни единым словом, вместе вспоминать его.

Снова хрипло и натужно прогудел пароход. Медленно развернулся. Высокий берег стал приближаться, замелькали цветистые платки женщин, юркие фигурки мальчишек.

Нина перешла на другую сторону палубы. Ей хотелось побыть одной.

За кормой вспенивалась бурливая вода. Низко кружились крупные чайки. Кто-то снизу сказал:

– Видать, рыбы много.

Солнце как бы влезло в тучу и в ней застряло: посредине красного шара – синий поясок! Занятно.

Вот и отчалили.

Оказывается, множество речек, баламутя воду, впадают в эту сильную реку. Никогда Нина не видела таких крутых и лесистых берегов, таких широченных плесов.

Когда-то она мечтала о путешествиях. Поездить, поплавать, посмотреть новые места. Это ли не счастье!

Еще день-два назад ей казалось, что уж теперь-то она не будет тосковать о доме, как тогда – по дороге в Лаврушино.

И вот тоскует. Почему-то жаль маму. При расставании у нее было виновато-печальное лицо. Жаль Мару – не такая уж она счастливая. Пусть наивная Натка верит в восторженные рассказы о красавце-женихе. Однажды Мара проговорилась: «У меня характер, а у него в сто раз хуже». А недавно Мара по секрету сообщила, что у отца на стороне есть вторая жена. «А ведь мама так болеет». Мара, презиравшая плакс, не могла сдержать слез. У каждого – свое.

У Натки есть тайна. Пока что о ней знают только мама и Нина. Натка с Юлей собираются поехать в Читу и поступить в фабрично-заводское училище. Решили получить специальность слесаря. Будут врастать в рабочий класс. Поразительно, что мама разрешила ехать в эту никому неизвестную Читу. Нина возмутилась, а Натка отпарировала: «Я хоть в город, а ты к черту на рога». Нина сказала: «Но я взрослая». Натка заявила – это ничего не значит. Во-первых, она комсомолка, а комсомольцы не боятся трудностей. А, во-вторых, Нина – это другое поколение. Последнее утверждение и рассмешило и обозлило Нину. Подумаешь – другое поколение!

Попробовала Нина поговорить с мамой.

– Если я не отпущу Натку – она убежит, – сказала мама.

Нина согласилась: «Да, убежит». А про себя добавила: «Убежит от Африкана».

Призналась себе, что, конечно, она, Нина, никогда бы не осмелилась в свои пятнадцать лет удрать из дома. Неужели правда – другое поколение?!

Только уж очень Натка легкомысленная. Как-то пожаловалась: «Ты, Нина, можешь меня презирать, но я каждый день в кого-нибудь влюбляюсь. Утром, правда, проходит, а вечером опять…»

…Нина поймала себя на том, что невольно улыбается. Раздумывая о Натке, принялась снова ходить по качающейся палубе. Удивительно приятно ощущать ногами, всем телом – движение. «Натке напишу, как приеду. Пора стать серьезней».

Постепенно мысли оторвались от дома и домашних и, как это обычно бывает в дороге, перенеслись на такое неясное будущее. Теперь она уже знала: будет чужое крыльцо, чужие двери, чужие окна и стены, к которым она постепенно привыкнет и обживет их, и станет называть их своим домом, пусть временным, но все же домом. Будут чужие люди, к которым она тоже привыкнет, а позже – поймет их и, возможно, по-своему привяжется душой, как привязалась когда-то к Мотре и Леонтихе; иных, может быть, и возненавидит, как возненавидела Мирониху, или будет бояться, как боялась Евстигнея. Будет отстаивать правду, бороться с подлостью – в этом, наверное, и заключается жизнь.

Виктор, конечно бы, с ней согласился. Ведь на деревянной пирамидке с красной звездой написано – «Он служил делу революции».

Нина подумала, что здесь, на пароходе, она все время мысленно возвращается и возвращается к Виктору. Эта мысль как бы приподняла ее. Неожиданное чувство охватило Нину. Ей казалось, что все сомнения навсегда отпали; уже теперь-то она сумеет разобраться в том, что хорошо и что дурно, за кого необходимо будет вступаться и против кого бороться.

Что-то радостное и в то же время тревожное пробудилось в ней. Было ли это ощущение того, что наконец-то она, как ей представлялось, поняла смысл жизни – ничего этого Нина не смогла бы для себя определить ясными и точными словами. Но на душе у нее было легко, щемящая грусть об утраченном – не омрачала ее.