Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"

Автор книги: Елена Коронатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

– Вчера тут такое творилось – хоть святых вон выноси… Смех! Ветошкин из десятой палаты напился. Дал всем чертей. А сестре Марье Николаевне так припечатал – век не забудет. Умора.

Анна с трудом терпела Павлину, постоянно вступавшую в нелепые перепалки с больными.

Жаль, что не так-то просто найти санитарку.

– Что произошло? – спросила Анна, заходя в дежурку.

Мария Николаевна ответила неохотно.

– Ничего особенного. Немного выпил парень. У нас любят из мухи слона делать.

Ветошкин поджидал Анну на самшитовой дорожке, ведущей из санатория. Его молодое, всегда улыбающееся лицо выглядело помятым и виновато-печальным.

– Доктор, уж извините, причина у меня была, – вздохнул Ветошкин.

– Антибиотики и алкоголь – абсолютно несовместимые вещи, – рассердилась Анна.

– Жена уехала, – тихо произнес Ветошкин и, глядя себе под ноги, пояснил: – Ну, в общем бросила. Не верите – прочитайте. – Он полез в карман.

– Не надо, – сказала Анна, – верю я вам.

– Пишет, за детей боится. Заразный я. Пишет, не хочу, чтобы через тебя дети гибли. Я знаю, это мамаша, значит, теща, подначивает. Как к сыну своему уедет – все тихо-мирно. Как приедет, так и начинается ассамблея. Живем в ее собственном доме. Сто раз в день об этом дает понять. – Он махнул рукой. – Анна Георгиевна, у меня такой пацанчик…

– Вот что, Гоша, вы обидели сестру Марию Николаевну. Вы должны перед ней извиниться.

– Да я… и не сомневаюсь.

– Если повторится – выпишу сама.

– Чтобы я еще – ни грамма!

– А письмо все же дайте. Я ей напишу, и никуда она от вас не уйдет.

Анна опоздала на пятиминутку. Мазуревич выразительно показал на часы. «Какое его собачье дело», – с раздражением подумала она.

Когда она заговорила, он, не сгибая шеи, всем корпусом наклонился к старшей сестре Доре Порфирьевне. В знак согласия сестра кивала головой, и локоны, обрамлявшие ее моложавое личико, тоже кивали.

Нет, оказывается, он все великолепно слышал. Голос у него тонкий, составляющий резкий контраст с его мощным телосложением. Напрасно товарищ Буранова беспокоится. Койки сегодня будут. А на машине действительно отвезли инспектора курортного управления. Было бы известно товарищу Бурановой, инспектор тоже больной. Сердечник. Мы обязаны были оказать помощь больному человеку.

– Вениамин Игнатович, койки нужно привезти сегодня же, – произнесла недовольно Спаковская.

– Товарищ Буранова за койки беспокоится, а вот почему ЧП в своем отделении скрывает? – проговорил своим тонким голосом Мазуревич, поворачиваясь к Спаковской.

– И вечно вам ЧП снится, – проговорила Мария Николаевна, стряхивая пепел с папиросы в бумажный кулек.

– Вам, Мария Николаевна, как коммунисту и члену партбюро, следовало бы не замазывать недостатки, а вскрывать их. Почему вы не доложили на пятиминутке, что в ваше дежурство напился больной? Круговая порука? Лично меня не удивляет, что больные врача Бурановой пьянствуют.

– А нельзя ли определеннее изъясняться? – Анна засунула руки в карманы халата и выпрямилась.

– Могу уточнить. Мне стало известно, что врач Буранова участвовала в пьянке с больными двадцать пятой палаты. Могу даже уточнить, когда это было.

«Откуда он знает?» – Анна перехватила ускользающий взгляд Доры Порфирьевны.

Григорий Наумович, ни к кому не обращаясь, громко произнес:

– Насколько мне известно, за месяц до прихода в санаторий Анны Георгиевны выписали за пьянство трех больных.

– Я требую, чтобы меня выслушали, – сказала Анна.

– Мы не можем вместо работы заниматься склоками, – проговорил Мазуревич.

– Это уж слишком! – возмутилась Мария Николаевна.

Журов, рассматривая свои великолепно отточенные ногти, как будто это более всего сейчас его занимало, невозмутимо проговорил:

– Считаю пьянство с больными достаточно серьезным обвинением. Пусть Анна Георгиевна скажет, что это за недоразумение.

– Да, да, Qudiator et altera pars, – Вагнер явно волновался.

– Григорий Наумович, вы можете обойтись без латыни? – раздраженно произнесла Спаковская.

– Хорошо. Перевожу: следует выслушать и другую сторону.

Анне дали пять минут на объяснение. В двадцать пятой палате произошло следующее.

Лесоруб Глухов, степенный пожилой человек. Когда она вошла во время обхода, он и его соседи по палате сидели за столом. Действительно: на столе были бутылки. Целых две: коньяк и шампанское. Правда, не очень-то уж целых.

Глухов, обращаясь к ней своим волжским говорком, произнес почтительно:

– Извиняйте нас, Анна Георгиевна, значит, у меня такая радость – сноха внучат принесла, сразу двух. Дед я теперь, стало быть. Ну, мы с товарищами и решили отметить, значит, такое событие на семейном фронте.

Он подал чашечку с надписью: «На память о Крыме», сказав, чтобы она ничего не опасалась: из чашечки этой никто не пил – старухе в подарок куплена.

– Но если бы Дора Порфирьевна проследила и дальше, то она, после того, как заглядывала в двадцать пятую палату, должна была бы пройти по моим следам, – не скрывая насмешки продолжала Анна. – Сто граммов шампанского не свалили меня с ног. Закончив обход, я, как это ни странно, не пела, не плясала, а принимала больных. Можете заглянуть в истории болезни. А старики всей компанией отправились покупать на платье снохе, подарившей Глухову двух парней.

– По-моему, Анна Георгиевна допустила большой промах, – Журов, поглаживая выхоленными пальцами усы, сделал паузу.

– Именно промах, – поддакнула Дора Порфирьевна.

– Я бы на ее месте выпил коньячку.

– О, нет! – в тон ему подхватил Вагнер. – Если уж поклоняться Бахусу – недурственно коньяк с шампанским.

Все знали: Григорий Наумович, кроме минеральной воды и виноградного сока, ничего не пьет.

Прокатился веселый шум. Мазуревич, глядя на Спаковскую, сказал:

– Не понимаю, почему серьезный вопрос товарищи сводят к шуточкам. Наш санаторий считается передовым, и мы не должны этого забывать.

– По-моему, пора идти работать, – сказал Журов.

Анна взглянула на Спаковскую. Глаза из-под опущенных век смотрят холодно, но заговорила она спокойно:

– Я думаю, Вениамин Игнатович несколько преувеличивает. Я не допускаю мысли, что в нашем санатории врач позволяет себе пьянствовать с больными. Анна Георгиевна у нас новый человек, и она не знает о наших традициях. Наш девиз – ни пятнышка на белом халате! Мы должны вести себя так, чтобы у больных не было повода в чем-то упрекнуть нас.

Анна взглянула на Вагнера. Он сидел, прикрыв глаза рукой.

Мария Николаевна шепнула Анне:

– Видали, какие мы хорошие.

– У меня такое чувство, как будто я проглотила кусок мыла, – ответила Анна и услышала голос Спаковской:

– Анна Георгиевна учтет наши замечания. А теперь, товарищи, действительно, пора за работу.

Раздосадованная всем случившимся, Анна нарочито крупно шагала, не обращая внимания на увязавшегося за ней Журова.

– Вы злитесь на этого железобетонного Мазуревича? Ей-богу, не стоит. Людей надо принимать такими, какие они есть. Нельзя обижаться на курицу за то, что не поет соловьем.

– Отсюда не следует, что за это я должна уважать курицу.

– Курица несет яйца. Без Мазуревича санаторий пропал бы.

– А как же другие санатории?

– А ну его, этого Мазуревича, ко всем чертям. Лучше скажите мне, что вечером делаете?

За спиной чей-то запыхавшийся голос сказал:

– Сергей Александрович, познакомьте же меня с новым доктором!

К ним подбежала молодая женщина в белом халате. Из-под докторской шапочки кокетливо выглядывали кудряшки. Все в ней мелко: вздернутый носик, круглые глазки, маленький ротик.

Журов сразу весь как-то поскучнел и вяло проговорил:

– Виктория Марковна Кулькова. Рекомендую говорить «очень приятно» не в начале, а в конце знакомства.

«Так это она вела моих больных до меня», – вспомнила Анна.

Вика натянуто улыбнулась. Анну покоробил пренебрежительный тон Журова, и она насмешливо произнесла:

– Простите, но у вас странная манера навязывать свое мнение.

Журов, вдруг вспомнив, что его ждут в рентгеновском кабинете, свернул в сторону.

Вика, сделав несколько шагов, остановилась:

– Сергей Александрович, подождите, – окликнула она Журова, – у меня к вам один вопрос.

– Ну, что еще? – грубовато отозвался он.

Анна ускорила шаг и все же услышала его раздраженный голос и ее торопливый, захлебывающийся.

«У них роман», – подумала Анна. Мысль эта была почему-то ей неприятна, и, поняв это, она рассердилась на себя. Собственно, какое ей дело до них? И до этого железобетонного Мазуревича?

Все, что тебя тревожит, что угнетает, ты должна оставить за дверями палаты. Больные ничего не должны прочесть на твоем лице: ни сомнения, ни обиды, ни усталости и, наконец, ни простого недовольства.

В палате одна Лариса Щетинко.

– Где остальные? – спросила Анна. – Ах, да! У нас сегодня банный день. – И, повернувшись к Марии Николаевне, сказала: – Они новенькие. Я попрошу вас – объясните им: в баню можно сходить и попозже.

Лариса лежала на кровати, вытянув длинные ноги: на голове бигуди, миловидное лицо покрыто толстым слоем крема. На кровати разбросаны фотографии.

– Лариса, вы опять курили? – с неудовольствием произнесла Анна, заметив в пепельнице окурки со следами губной помады. – Вы же бросили, а сейчас опять за старое.

Лариса резко поднялась. Села.

– Я бы бросила. Но, знаете, Анна Георгиевна, я человек в жизни разочарованный. Столько у нас подлости. Если хотите знать – я пробовала даже пить.

– Ну и как?

– Бросила. Противно.

– А зря. Напилась бы, валялась бы под забором. Ничего не скажешь – достойный и активный метод борьбы с подлецами.

– Лежала я в больнице – всего насмотрелась. Нет уж – не нам, больным, тратить свои нервы на подлецов. Пусть подлецов люди поздоровее перевоспитывают.

– Кстати, Лариса, у нас в отделении семьдесят больных. Здоровее всех – вы.

– А зачем же мне путевку сюда дали?

– Не знаю. Я бы на месте ваших лечащих врачей отправила вас отдыхать в санаторий общего типа. Практически у вас туберкулеза уже нет.

Лариса вздернула подбородок и с вызовом проговорила:

– Между прочим, вопрос о продлении мне лечения уже решен.

– Кто вам это сказал?

– Мне обещала Виктория Марковна. Она до вас была моим лечащим врачом.

– Хорошо, я это выясню. Но повторяю: вы здоровы и продлевать лечение вам нет надобности.

После обхода Анна поднялась на второй этаж, к Виктории Марковне.

Выпятив и без того чуть оттопыренную нижнюю губу, та сказала:

– Вопрос о продлении лечения Щетинко согласован с Маргаритой Казимировной и начмедом.

– Но вы, как лечащий врач, понимали, что нет в этом надобности?

– Почему? Лишний месяц отдыха никому не вредит.

– У нас не дом отдыха. И если мы будем держать в санатории мнимых больных, то для нуждающихся в климатолечении у нас не хватит мест.

– Что вы от меня хотите?

Как можно мягче Анна произнесла:

– Я хочу, Виктория Марковна, чтобы вы пошли со мной к главврачу и сказали о своей ошибке.

Вика неожиданно улыбнулась, оскалив мелкие зубки:

– Это бесполезно. Вот увидите – ей продлят.

Когда Анна вошла в кабинет Спаковской, там сидел Мазуревич.

Он поспешно встал и вышел.

«Королева», откинувшись на спинку кресла, курила. Колечки дыма, раскручиваясь, уплывали за окно в зеленый парк.

«Интересно, а какая она дома?» – подумала Анна, но, встретившись со спокойно-пытливым взглядом Спаковской, сразу же настроилась на деловой лад.

– Я с вами согласна, – выслушав Анну, сказала Спаковская. – Щетинко не нужен санаторий. Но как это ни прискорбно – мы не можем ей отказать. Поверьте мне на слово: другого выхода у меня нет.

– Я отказываюсь понимать.

Спаковская долго и тщательно тушила папиросу. Пепельница – металлическая рыбка с задранным хвостом – ерзала по глади письменного стола.

– Вы бы меня поняли, – сказала она своим ровным, без интонаций голосом, – если бы посидели в моем кресле. Ее дядя помог достать оборудование для кабинета функциональной диагностики. Это не для меня. Для санатория. Для больных. Понимаете? Некрасиво? Согласна. Но иного выхода у меня нет.

Анна молча пожала плечами, поймав себя на том, что повторяет жест Марии Николаевны.

– Вы думаете, милейшая Анна Георгиевна, мне приятно унижаться перед Харитоньевым? Но у него связи.

Раздался телефонный звонок.

– И все-таки, думаю, другой выход есть.

Возвращаясь в корпус, Анна решила пройти через парк. Маленькая передышка. Всего пять минут отдыха.

Все дремлет, разомлев от зноя. И два огромных широколистных платана, и безмолвные островерхие кипарисы, и плакучая ива, и белые свечи каштанов. И море, разнежась, чуть трогает берег тихой волной. А воздух! Воздух, напоенный морем, как бальзам. Сюда бы Зойку. Поспать бы ей у моря, подышать бы ионами, – навсегда бы забыла о своем туберкулезе. А тут эта Лариса Щетинко. Анне внезапно расхотелось сидеть. Она поднялась и торопливо зашагала к своему корпусу.

Курортники оглядывались вслед высокой женщине с широко поставленными яркими голубыми глазами на чуть скуластом хмуром лице.

Она сидела у себя в кабинете над историями болезни, когда без стука вошел Журов с розой в руке. В халате он казался еще выше.

Журов взял со стола стакан, налил в него из-под крана воды, – все это он проделывал с усмешкой, – сунул розу в стакан и поставил перед Анной.

– Это вам.

Усевшись напротив нее, он несколько мгновений наблюдал за ее пишущей рукой.

– Итак, вы сердитесь, – проговорил он. – Но вам это идет. Вы ведь далеко не красавица, а когда злитесь – становитесь привлекательнее.

– И вы пришли мне об этом сообщить?

– Я пришел сообщить вам: койки вам доставлены можете оборудовать палаты! И второе – я даю вам пять мест в аэрарии. Могу вас поставить в известность – это мне стоило больших усилий.

Он подождал.

– И вы не находите нужным сказать мне дружеское спасибо?

– Не нахожу. Вы ведь меня не благодарите за то, что я веду больных. Это же входит в мои обязанности.

– А вы мне нравитесь.

– А вы мне нет.

Понизив голос, он сказал:

– На меня всегда неотразимо действуют вот такие властные и холодные женщины. Или уж очень женственные, или вот такие… Словом, я пришел предложить вам дружбу.

В чуть приоткрытую дверь просунулась Надюшкина голова с растрепанной косичкой. Девочка улыбнулась, показав щербинку под верхней губкой.

– Здравствуйте! Мамочка, тебе телеграмма. А Вовка дразнит Малявку. Ты не велела, а он дразнит. Я Малявке дала маленечко-маленечко супу. Ничего? Она суп съела, а кашу не хочет. Разве собаки кашу не едят? Вовка говорит, что не едят. А мальчишка, не из нашего двора, говорит, что ихняя собачонка ест ну положительно все, даже, безусловно, капусту.

Все это Надюшка выпалила скороговоркой, стоя в дверях; пальчики шустро перебирали пряди волос, заплетая их в косичку; а сама искоса с любопытством поглядывала на Журова.

– Нет, что за прелесть! – воскликнул Журов. – А как тебя зовут?

– Надя.

– Ну, здравствуй, Надя!

– А я уже сказала – здравствуйте. А… а… А зачем у вас усы? Разве докторы тоже бывают стиляги?

Анна кусала губы.

– Надя, дай телеграмму.

Анна распечатала телеграмму. Лицо ее стало озабоченным.

Журов спросил:

– Что-нибудь неприятное?

– Нет, почему же?

Надюшка, видимо, не в силах оторвать взгляд от усов Журова, склонив голову набок, серьезно сказала:

– А все-таки вы лучше их состригите.

– Конечно, состригу.

Надюшка снисходительно одобрила:

– Конечно, ну их к черту!

– Надя, что это за выражение?

Надюшка на всякий случай улыбнулась.

– Тетя Даша говорит так. Детям нельзя, а взрослым можно? Да, можно? Можно?! Можно?! – прыгала она вокруг Анны, чувствуя – мать только притворяется, что сердится, на самом же деле – ей смешно. А кто же сердится, когда смешно?

Глава пятнадцатая

Ася сидела в приемнике санатория.

Женщины, приехавшие вместе с ней, ушли в душ. Она сидела в глубоком мягком кресле. Хотелось лечь. В ушах звенело на одной ноте, и казалось, будет так звенеть всю жизнь. Одолевала нестерпимая жажда. Графин с прозрачной водой стоял на круглом столе, всего в двух шагах. Нужно только встать, только протянуть руку. Но пошевелить рукой трудно.

– Пить! – громко, как ей почудилось, проговорила она и со страхом оглянулась. Куда же девалась эта полная и симпатичная женщина, что забрала у них путевки? Сначала она звонила, узнавала, есть ли места, и, не дозвонившись, – ушла. Почему она заставила Асю дважды измерить температуру? Не надо смотреть на графин, от этого еще сильней хочется пить. Что это за картина? Сирень, сирень… Где она видела такую же сирень? Да это же Кончаловский. Нет, глупо так мучить себя жаждой. Она схватилась руками за подлокотники кресла и, напрягая все силы, поднялась. Тотчас же огромный букет сирени сорвался со стены и ударил ее по голове. Стало темно. Потом все исчезло.

Придя в себя, Ася осторожно глянула на потолок, стены. Они не кружились. Ее уже не качало. Где же она? Ага, рядом койка. И тут же услышала легкий всхрап. Перевела взгляд и увидела круглую старушку, в белом халате и белой косынке. Старушка сидела на стуле и, прислонившись к спинке кровати, с присвистом всхрапывала.

На тумбочке у кровати стакан с водой. Снова почувствовав жажду, Ася потянулась за стаканом. Но пальцы не слушались ее.

От шороха старушка открыла глаза и, встряхнувшись как кошка, зачастила:

– Ой, слава же осподи, малость очухалась. Яка гарна дивчина, и хвороба проклятуща доканала. Водички испить? А это мы зараз. – Она подала стакан Асе.

– Нянечка, где я?

– В изолятору, миленькая.

Медленно Ася вспомнила, что с ней произошло.

– А потом меня куда?

– Хиба ж я знаю. – Оглянувшись на дверь, нянечка зашептала: – Место в больнице тебе хлопочут. А ты, детынька, не соглашайся. Пес с ней, с этой больницей, В санатории, поди-ка, получше. Больных-то помене. Все ходячие. Ой, прости меня, осподи, какие лбы… Тут и догляду будет боле. Только ты меня, детынька, не выдавай.

Пришла врач.

– Мы уже лучше себя чувствуем? – она улыбнулась, показав мелкие зубки с обнаженными розовыми деснами.

– Доктор, скажите, меня положат в больницу?

– По существу, вы постельная больная. И мы не имеем права вас принимать. У нас санаторий.

Ася устало закрыла глаза.

– Вы хотите спать? Сейчас вам принесут покушать.

Ася не отозвалась. Ах, как она сейчас ненавидела это холодное и спокойное лицо. «Она похожа на мышь», – подумала Ася.

Шаги. Тихо стукнула дверь. Слава боту, никого. И все, что так долго, с того самого дня, как свекровь принесла ей письмо от мужа, так долго сдерживалось, – прорвалось. Она схватила полотенце и, закрыв им лицо, тихо, безутешно разрыдалась.

Только услышав голоса за дверью, поспешно вытерла лицо и стиснула полотенце зубами.

Распахнулась дверь. Тихий голос:

– Спит!

Ася открыла глаза.

– Анна Георгиевна!

– Ну разве можно так?

Анна дала Асе выплакаться у себя на плече.

– Ни в какую больницу я вас не отпущу, а заберу в свое отделение. Есть у меня одиночная палата, я вот уже третий день ее для вас берегу.

– Как же вы узнали, что я…

Анна поглаживала Асину горячую руку, и от ее прикосновения жар, как будто обжигавший тело, потихоньку улетучивался.

Все очень просто. Никаких загадок. Ася, конечно, помнит Екатерину Тарасовну, ей пришлось из-за болезни матери срочно выписаться: она позвонила в школу и, узнав, что хлопочут о санатории, помогла Асе попасть к нам в «Горное гнездо». Они-то – Панкратова, кажется, завуч школы, и Екатерина Тарасовна – дали телеграмму об Асином выезде.

– Я почему-то считала, что вы должны завтра, послезавтра приехать. Ну, а когда сказали, что приехала девушка из Сибири, я сразу догадалась, кто это.

Через час Ася лежала в небольшой палате. Правда, здесь такие же голые стены, как и в больнице. Но есть шифоньер с зеркалом, круглый стол. Дверь из комнаты выходит на веранду, там стоит кровать.

– Вот спадет температура, акклиматизируетесь и будете спать на веранде, – пообещала Анна. – У вас есть с собой ночная рубашка?

– Не помню… – пробормотала Ася. На самом же деле она не знала, что лежит в чемодане. Домой за ее вещами ходила Александра Ивановна, она же и укладывала чемодан.

– Если есть – наденьте свою рубашку, – сказала Анна, делая вид, что не заметила Асиного смущения. – Вероятно, вам надоело больничное белье. Знаете, женщине такие вещи поднимают настроение. А давайте я с вашего разрешения похозяйничаю. Вот славное платье. Люблю голубое.

– Я сама шила, – слабо улыбнулась Ася.

Переодевшись с помощью Анны, Ася вдруг почувствовала себя не такой уж несчастной.

– Ну, а теперь спать, – заявила Анна. – Сон для вас сейчас самое главное лекарство.

Анна ушла.

Ася закрыла глаза. Но заснуть что-то мешало. Это что-то врывалось через дверь на веранду. Какие-то смутные голоса, смех и шум, Отчего этот шум? Нет, не дождь. Может, ветер?

Ася накинула халатик и, держась рукой за стену, выбралась на веранду. Встала на стул коленями, положив локти на перила.

Взглянула и замерла. Ничего подобного она не только не видела, но даже и представить себе не могла: такое яркое, что на него больно было смотреть, огромное, – она не могла охватить его взглядом, – синее-синее море взбиралось к небу. Деревья, прежде она видела их только в кино, заслоняли берег. Кипарисы, действительно, похожи на свечи, вернее – на пламя свечи. Они молчаливы и торжественны, как памятники. Не случайно, кажется в Италии, их садят на кладбищах. Стоит ли сейчас думать о кладбище… От него не уйдешь… А вон та широкая тропа, наверное, ведет к морю.

Празднично одетые люди. Голые, бронзовые от загара плечи, руки, ноги. Пойти вместе с ними, чтобы хоть потрогать море. От этих людей ее отделяют какие-то пятьдесят метров.

Ася перевела взгляд вниз и увидела глубокий ров, на дне которого сквозь прошлогодние сухие листья сочилась темная вода.

От яркого, синего, живого и теплого моря, от веселых и здоровых людей ее отделял ров. Сможет ли она когда-нибудь перебраться через него?!

Пошатываясь, Ася вернулась в палату.

Сквозь сон она слышала, кто-то тихо входил, давал ей что-то пить. Она просыпалась, но не до конца, ей делали укол, укрывали одеялом, что-то говорили. Потом день как-то сразу померк и зажглась маленькая лампочка-ночник. И вдруг комната превратилась в коридор со множеством дверей; двери со свистом открывались и так же со свистом закрывались, и она никак не могла выбраться из этих дверей. Где-то за этими дверями был ров, на дне которого сочилась темная мертвая вода…

На следующее утро, на пятиминутке, Мария Николаевна передала Анне записку: «Вам предложат перевести вашу сибирячку в больницу. Не отдавайте ее. Она верит только в Вас. М. Н.».

Анна с благодарностью взглянула на сестру и в знак согласия кивнула.

Анна сидела как на иголках, ждала с минуты на минуту, что Спаковская заговорит о переводе. Но «королева» молчала. После пятиминутки она попросила Анну задержаться.

– Что же это такое? – с явным неудовольствием произнесла Спаковская. – Я считала, что уж кто-кто, а вы не станете нарушать правила ради личного знакомства.

– Простите, Маргарита Казимировна, вас неправильно информировали. Это не знакомая моя, а моя больная.

– И все же… в данном случае я на стороне Виктории Марковны. Арсеньева тяжелейшая больная, и мы должны ее отправить в больницу.

Анна представила плачущую у нее на плече Асю и сказала:

– В больнице она погибнет.

– Хуже будет, если она погибнет у нас, – сказала Спаковская и, видимо, заметив, как вспыхнула Анна, поспешно добавила: – Нет, нет, не считайте меня уж таким черствым администратором. Я думаю в первую очередь о больных. Смерть в санатории делает здоровых больными.

– Говорить о необратимости преждевременно.

В дальнем углу кабинета о чем-то вполголоса переговаривались Вагнер и Журов. И Анна не для Спаковской, а для них громко сказала:

– Поймите меня, Маргарита Казимировна, она погибнет в больнице. У нее такая ущербная психика. Она недавно заболела. Как хотите – я не могу… Я уже обещала. Я еще ни разу не нарушила свое слово, слово врача. Тогда и мне придется… – Анна не договорила.

Спаковская молчала. Молчали и те двое в углу.

– Я думаю, большой беды не будет, если мы оставим девочку в санатории, – сказал Вагнер. – Отправить ее в больницу никогда не поздно.

– Что скажет начмед? – спросила Спаковская.

Анна взглянула на Журова и вспомнила его фразу: «На меня всегда неотразимо действуют вот такие властные женщины или очень женственные натуры…» и, вдруг успокоившись, она обратилась к Спаковской:

– Прошу вас пока ничего не решать. Пусть Сергей Александрович будет арбитром, посмотрит историю болезни, послушает больную. Если и он, и Григорий Наумович найдут, что Арсеньеву следует отправить в больницу, – я не стану возражать.

– Поручаю вам разобраться в этом вопросе, – сухо проговорила Спаковская, обращаясь к Журову.

Анна с Журовым вышли.

– Послушайте, охота вам брать на себя обузу? – спросил Журов, покусывая травинку и сбоку поглядывая на задумчивое лицо Анны. – Не понимаю вас. Как мне известно, вы сегодняшнюю ночь не спали.

– Я врач. Я обязана лечить больных. Понимаете, больных.

– У вас удивительная особенность: выдаете прописные истины, а звучат они у вас как откровение. И не мечите на меня голубые молнии.

– Сергей Александрович, почему вы в Крыму?..

– Вы хотите спросить, почему я здесь, а семья в Москве?

– Нет, я хочу знать, как вы сюда попали?

– С двусторонним пневмотораксом.

– Я так и думала. А квартиру в Москве терять не хотите.

– Не хочу, – в голосе его прозвучали обычные насмешливые интонации. – Кстати, – добавил он с неожиданной запальчивостью: – фтизиатром я стал до того, как заболел.

– Я рада, – призналась Анна.

Они зашли к Асе. Молодая женщина лежала на спине, выпростав очень белые руки поверх одеяла. Тонкие, какие-то летящие волосы растрепались по подушке, к потному лбу и вискам прилипли мелкие кудряшки. На бледном, ставшем совсем маленьким, лице с запекшимся ртом – жили только глаза. Сейчас они уже не были ярко-зелеными, какими Анна их видела в больнице, они казались черными из-за темных теней вокруг век.

– Асенька, – сказала Анна, оправляя подушку. – Сергей Александрович хочет вас посмотреть.

Ася осталась лежать так же неподвижно, устремив взгляд на причудливые невиданные деревья за балконом.

Ее взгляд теперь постоянно притягивало диковинное розовое дерево: цветы на нем прикреплены к самым ветвям, и от этого ветви кажутся мохнатыми. Нянечка объяснила: «Называют его – иудиным деревом, а как по-научному, не знаю».

Сергей Александрович вошел в палату с обычной приветливо-насмешливой улыбкой и громким, самоуверенным голосом произнес:

– Доброе утро, как мы себя чувствуем? – Он взял Асю за руку и стал считать пульс, и тут только взглянул на нее.

Улыбка на его лице исчезла, оно стало серьезным. Анна поняла: беззащитность Аси и ее глаза тронули Журова. Он несколько мгновений, не отрываясь, смотрел на Асю, потом опустил глаза. Удивление, жалость и какое-то чувство виновности совершенно преобразили его.

Как же Анна знала эго чувство беспомощной виновности, как часто оно ее мучило. Что-то доброе шевельнулось в душе, и она тихонько дотронулась до руки Журова.

Ася, увидев стетоскоп в руках доктора, решила, что он будет ее слушать, и, приподнявшись, села. Сразу же закашлялась.

Журов схватил стакан воды и подал ей.

– Выпейте маленькими глотками Постарайтесь задержать дыхание. И, пожалуйста, ни о чем не беспокойтесь Ложитесь и отдыхайте, – сказав это, он вышел, забыв проститься.

И снова Анна удивилась. Она считала его не способным на такие мягкие интонации. Ну и ну!

Ася вопросительно взглянула на своего доктора.

– Он не плохой человек, – убежденно проговорила Анна. – Я к вам еще зайду, – пообещала она.

Журов сидел у нее в кабинете, и непонятная нежная улыбка, делавшая его несколько фатоватое лицо приятным, блуждала под усами и светилась в его глазах.

Анна села за стол и открыла папку, с Асиной историей болезни. Она ждала, когда он заговорит.

– Вы знаете, я женолюб.

– Бабник.

– Анна Георгиевна, зачем вы непременно хотите меня убедить, что я гад. Люди всегда мне почему-то стараются это доказать, и в конце концов я этому поверю.

– Ох, какой Печорин!

– Но, как говорит Надюшка, – к черту Печорина Итак, я женолюб, – упрямо повторил он, – но знаете, тут я не посмел бы. Нет, не посмел. Ни в какую больницу, конечно, мы эту девочку не отпустим. И мы ее с вами поднимем. Хотите союз?

– Еще бы!

– И вот вам моя рука – рука врача, – без тени иронии проговорил он, протягивая ей руку.

Анна крепко, по-мужски пожала ее.

Мгновенно кто-то приоткрыл дверь и посмотрел в щель.

– Войдите! – крикнула Анна.

Дверь поспешно закрылась.

Лицо Журова стало хмурым и злым.

После неловкой паузы Анна сказала:

– Послушайте, Сергей Александрович, а если бы моя больная не была бы такой женственной… вы бы стали ей помогать?

– Анна Георгиевна, ну, ей-богу, не подчеркивайте на каждом шагу, что я сволочь.

– Ладно, не буду, – весело согласилась Анна. – Послушайте, а как же Спаковская?

– Это уж я беру на себя. А теперь давайте обсудим, как лечить вашу Асю. Мы постараемся ее продержать в санатории полгода., год, пока не поставим на ноги. Благо, наше правительство предоставило нам это право.

– Да, да, – обрадованно отозвалась Анна, – что, если нам позвать Григория Наумовича.

– Мне вы не доверяете?

– Вот уж не подозревала в вас ложной амбиции.

– Если угодно, во мне столько всякого… Не хмурьтесь – согласен мою персону обсудить не в служебное время, а сейчас… – он оборвал себя и прислушался – Прежде всего мы должны избавить ее от этого ужасного кашля.

Глава шестнадцатая

Как-то само собой повелось: после пятиминутки Григорий Наумович, делая небольшой крюк, провожал Анну до ее корпуса, а потом уже отправлялся в свой кабинет. Они шли сначала кипарисовой аллеей, потом сворачивали на дорожку, обсаженную поблескивающим своими жестковатыми листочками самшитом.

Анна любила эту прогулку. Им всегда было о чем говорить. Но он умел и помолчать, когда надо.

Тревожила Ася. Пневмоторакс не дал желанных результатов. Молодая женщина по-прежнему температурит… Никогда ни о чем не просит, не жалуется.

Однажды Анна предложила:

– Хотите, я познакомлю вас с одной женщиной вашего возраста? Инженер, очень милая, интересный человек. Кстати, она из соседней палаты.

– Мне спокойнее одной, – сказала Ася и, как бы извиняясь, добавила: – Надо разговаривать, а я стала такой скучной собеседницей…

«Интересно, в какие дебри она погружается, лежа целый день в одиночестве. Зайдешь поговорить, а она ждет не дождется, когда оставишь ее одну».

Раздумывая, Анна шла рядом с Григорием Наумовичем, стараясь приноровить свой стремительный шаг к его размеренному. Глянув в прогалину между кипарисами, она сказала:

– Наверное, наша профессия из всех существующих на земле самая тяжелая. Постоянно чувствуешь свою беспомощность. Когда же у нас будут ощутимые сдвиги?!

– Ваш покорный слуга не имел бы счастья следовать за вами, если бы не антибиотики. Вещи познаются в сравнении. Я был еще студентом на практике в Одесской клинике, и представьте: туберкулез гортани лечили солнцем. Да, да. Больной с активной формой водружался на веранде, а врач «гортанным» зеркалом направлял «зайчик» на пораженные голосовые связки, подвергая их солнечному облучению.