Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"

Автор книги: Елена Коронатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

– Пироги с лучком, перцем и с собачьим сердцем!

– Не знаете, почем пирожки? – спросила мама красноармейца.

– За пару двадцать тыщ просит спекулянтка, язви ее в душу! – Голос у красноармейца простуженный.

В глазах рябило от беспрерывного мелькания пестрых фигур, от назойливых выкриков звенело в ушах. Одна мама молча прижимала к себе свое любимое серое платье и пышный бобровый воротник. Наверное, у них поэтому никто ничего и не покупал, даже не спрашивал. Наверное, надо зазывать покупателей. Нина хотела сказать об этом маме, но рядом кто-то хрипло прокричал:

– Берите галоши, господа хорошие!

Перед ними остановился высокий человек в черной шубе, он был какой-то ненастоящий – борода и усы, а голова повязана платком, поверх платка – дамская меховая шапочка, на руках напялены галоши. «Ненастоящий», глядя на маму, хлопнул галошиной о галошу и воскликнул:

– Явление мадонны народу! Зрите, верующие! Венера Милосская!

Нина взглянула на маму. У мамы дрогнули брови. Высокая, в черной бархатной шубке, она стояла, держась, как всегда, очень прямо и смотрела куда-то поверх толпы.

Тетка с длинным красным носом и близко посаженными злыми глазками закричала:

– Ишь, уставился! Не видал, черт бородатый, буржуйских дамочек! Пришла небось торговать, знаю я ее, денщиков имела, на извозчиках каталась! Что, и тебя приперло?! Хватит, попили нашей кровушки!

У мамы дрожал подбородок, но она стояла все так же прямо, глядя поверх толпы. Кажется, никогда так не любила Нина маму, как в эту минуту. Что-то колючее подступило ей к горлу, и, неожиданно для себя, она крикнула:

– Дура! Дура! Дура! Собака! Паршивая собака!

– Маленькая щеня, а кусается, – тетка захохотала, будто телега по булыжникам загрохотала, и двинулась к ним.

У Нины по спине поползли мурашки.

Красноармеец взмахнул костылем.

– А ну, катись, стерва!

– Ниночка, – сказала мама, – нам надо потерпеть. Ведь мы ничего еще не продали.

– Конечно, мамочка, – взрослым, Катиным, голосом проговорила Нина.

Начали зябнуть ноги.

Парень в плисовых широченных штанах, заправленных в белые с красными разводами пимы, остановился возле них. Шапка сдвинута набок, полушубок распахнут.

– Сколь просите? – парень двумя пальцами приподнял кружевную накидку.

Старушка с открытками за его спиной делала маме какие-то знаки.

– Два фунта, – сказала мама и торопливо добавила: – Два фунта хлеба.

– А не жирно?

– Я не знаю, но это же дорогая вещь. Возьмите за полтора…

Все произошло за несколько секунд: парень, сказав: «Моей шмаре подарочек», сунул накидку под полушубок, и толкучка его проглотила. Нина испуганно взглянула на маму, хотела сказать: «Уйдем скорее отсюда», но не посмела. Мама стояла очень прямо и смотрела поверх толпы, будто ничего и не случилось, будто их тут на народе не ограбили.

– Мамочка, я же не знала… – начала она.

– Молчи, Ниночка, – тихо сказала мама.

Старушка с открытками зашептала, пугливо озираясь:

– Я же показывала вам, это же известный жиган. Он ходит грабит. И все его боятся.

Нина еле сдерживалась, чтоб не зареветь. Стыдно. Засмеют. Она зябла все сильнее. Маме тоже, наверное, в ботиках холодно, она ногой о ногу постукивает. Боже мой, неужели этот мужик что-нибудь купит?! Что у него в мешке? Мука! Белая мука! Ну, конечно, мука, у него и рукавицы в белой муке.

Мужик, маленький и тощий, он словно утонул в огромном тулупе, уставился на бобровый воротник.

– Че, для бабьего пальта подходящий? – спросил он и, сняв рукавицу, пощупал воротник.

– Подходящий. У вас мука?

– Мука, сеенка. – Мужичонка хмуро глянул на маму, поскреб голову под рваной шапкой. – Давай, че ли, меняться. Однако, фунт дам.

– За воротник? Да вы что! – возмутилась мама. – Он же новый, вот смотрите.

Мужичонка протянул руку с корявыми пальцами и пощупал шаль у мамы на голове.

– Вот че, – сказал он, – давай меняться. Забирай все, – мужичонка тряхнул мешком с мукой, – тут, однако, полпуда будет. – Мучка первеющий сорт. Давай ворот и шаль – и айда по рукам!

Мама, не раздумывая, принялась снимать шаль с головы, она зацепилась за крючок на шубе, и мама никак не могла отцепить ее замерзшими пальцами.

– Ты не шибко, кабы не порвать, – приговаривал мужик.

Нине хотелось крикнуть в лицо мужичонке так же, как той тетке, что-нибудь злое, обидное. В маминых пышных волосах путались снежинки. Наконец мама отцепила шаль и вместе с воротником отдала мужику. Нина испугалась: вдруг убежит, как тот жиган?! Если побежит, она его догонит – в тулупе далеко не убежит.

– Не прохудилась? – мужичонка корявыми пальцами распяливал шаль. Он недоверчиво покосился на маму.

– Ну что вы. Я ее почти не носила. Оренбургская…

– Мамочка, не отдавай, – жалобно попросила Нина, – тебе холодно.

– Ничего, ничего… Сейчас пойдем домой… Вот мешочек, пожалуйста, сюда пересыпьте. – Мама говорила быстро-быстро, неестественно веселым голосом.

Дома их заждались. Бабушка, увидев маму, ахнула.

– Боже, в каком ты виде! Что у тебя на голове? Где твоя шаль?

Мама стащила с головы бархатную безрукавку и, пачкая шубку мукой, отнесла мешок в кухню.

– Вот променяла на муку.

– И это все? – удивилась бабушка.

– Все. А еще воротник отдала в придачу. Никто ничего не брал. Нина замерзла, не хватало еще ее простудить.

Бабушка сердито сказала:

– Ты, Наташа, абсолютно не приспособленный к жизни человек. Тебя ничего не стоит обмануть. Не понимаю, как можно…

Мама неожиданно засмеялась, как-то странно, нехорошо засмеялась.

– Я неприспособленная… Боже мой, я неприспособленная! А откуда мне быть приспособленной?! Я же барынька! Что я умела? Приказывать денщикам… Мне ведь все преподносили… Другие на меня работали… А я неприспособленная! – Мама опять нехорошо засмеялась, потом схватилась за горло и громко, навзрыд заплакала.

– Дети, выйдите! – Бабушка поспешно выставила сестер в коридор. – Идите в детскую.

Какое уж тут в детскую! Натка потянула Катю за руку.

– Кать, ну, Катя, почему мамочка плачет?

– Помолчи, – отмахнулась Катя.

За дверью мама, всхлипывая, говорила:

– Что меня такой сделало? Я же просила вас с папой… просила… просила отпустить учиться… Нет, неприлично бегать по курсам… Я могла быть врачом… учительницей, а теперь… Я ничего не умею… неприспособленная…

Бабушка голосом совсем не бабушкиным, а другим сказала:

– Прости, Наташенька…

Нина взглянула на Катю, но та отвела глаза и решительным тоном заявила:

– Идем в детскую.

За вечерним чаем мама все зябко передергивала плечами под старенькой шалью, лицо у нее было усталое, веки красные. К великому удивлению Нины, мама закурила при бабушке, и бабушка ничего не сказала, словно это было самое обычное дело. Как будто сегодняшний день сделал их обеих главными.

Ночью Нине снилась барахолка, парень в плисовых штанах, огромная бабища. От страха она просыпалась.

Глава шестая

Домнушка, она прежде стирала бабушке белье, предложила сменять вещи на продукты, и не в городе, а в деревне. Там у нее сестра живет, вместе с сестрой и походят, уже ее-то никто не обманет. С тех пор в семье Камышиных, особенно дети, с нетерпением ждали появления Домнушки. Как-то следом за Домнушкой из сеней шагнула маленькая фигурка, укутанная по самые глаза платком.

– Вот привела к вам поиграть, – сказала Домнушка. – Дочка моя. Разболакайся, Варюша.

Девочка – большеротая, лоб узенький, волосы чем-то густо напомажены – смотрела исподлобья, недоверчиво. Но зеленовато-карие, под черными бровями глаза хороши.

– Варюша будет вашей новой подругой, – сказала бабушка, – играйте с ней и не обижайте гостью.

Варя, войдя в столовую, присела на край дивана.

– Ты учишься? – спросила Катя.

Варя отрицательно помотала головой. Бабушка так «мотать» им не разрешала.

– Тебе сколько лет?

Они удивились: двенадцать – ровесница Кати, а такая маленькая.

– У тебя книжки есть? – спросила Нина.

– Кого?

– Надо говорить не «кого», а «что», – поправила Катя.

Варя покраснела и ничего не сказала. Нине стало ее жаль.

– Ты к нам еще придешь. Ладно?

– А кто его знат.

Варя так и просидела на краешке дивана, сама ни о чем не спрашивала, украдкой разглядывала игрушки, книги, комнату. Сестрам она не понравилась – скучная какая-то. Но все же они обрадовались, когда Домнушка, уезжая в деревню, привела к ним Варю. Привезла она на саночках два ведра картошки и овсянки на кашу.

– Не отказывайтесь! – заявила Домнушка. – В случае чего не обернусь – Варюша поживет у вас. Откель еще и на нее харчей доставать. Пошла на базар хлеба купить – фунт семнадцать тысяч. Думаю, ладно, обожду маленько, может, какой красноармеец на махорку выменяет. Через час прихожу, а уже двадцать тыщ просят. Сейчас заглянули, а он, хлебушко наш, уже двадцать пять тыщ! Ну, креста на людях нету!

Домнушка уехала. Вечером, когда бабушка ушла в церковь, Варя удивила сестер, неожиданно спросив:

– А танцевать кто из вас умеет? Ага, не умеете!

– Краковяк немного, – сказала Нина.

Варя пренебрежительно фыркнула, ловко скинула пимы, приказала:

– Подайте платочек, – выхватив у Натки платочек, она дребезжащим, но верным голоском запела: – Ты, старуха, на носок, – легонько побежала на носках, – ты, старик, на пятку, – тут Варя прошлась на пятках, – ты, старуха, как-нибудь, я старик, вприсядку. – Прыгала, как мячик, чулки на ней рваные – только голые пятки сверкают.

– Ты хорошо танцуешь, – похвалила Катя.

– А я и по-другому умею. – На цыпочках Варя поплыла по комнате, проделывала какие-то замысловатые движения, сгибалась чуть ли не до полу, крутилась на одной ноге, потом вдруг распласталась на полу.

Сестры кинулись ей на помощь.

– Это же помирающий лебедь! – Варя смерила их презрительным взглядом. – Что, не видите?

Запыхавшаяся Варя уселась на диван.

– Где ты так научилась танцевать?

– А у меня сестра артистка.

– Ты не врешь? – строго спросила Катя.

Варя молча повернулась к иконе и перекрестилась.

– Она с вами живет?

– Не, в великий пост приедет на гастроли.

Слово «гастроли» окончательно сняло подозрения, и Варя в глазах сестер выросла необычайно.

– Мы никогда не были в театре, – вздохнула Катя.

– Давайте играть в театр, – предложила Нина.

В столовой устроили сцену. Для зрителей поставили стулья в детской. Вместо занавеса – двери. Выступали все по очереди. Первой «сцену» предоставили Варе.

– Знамынытый ыврапыйскый таныц каныкан в исполнении звызды сызона Варвары Нежной! – объявила она.

Варя задирала ноги, так что были видны залатанные штанишки, гримасничала и пела песенку, за которую однажды Натка отстояла час в углу.

– Ах, шарабан мой, американка, – пела Варя, как-то странно закатывая глаза, – а я девчонка, да шарлатанка, ах, шарабан мой, шааарабан…

– По-моему, этот танец неприличный, – сказала Катя.

– Это кордебалет. Много вы понимаете, – фыркнула Варя.

Кате нечего было возразить, что такое «кордебалет», сестры не знали.

– Теперь ваша очередь, а я погляжу, – не без вызова сказала Варя.

Катя назидательным тоном прочитала басни Крылова, Натка спела «Травка зеленеет»; стараясь доходить на Варю, она закатывала глаза. Катя ее одергивала: «Не кривляйся».

Свое выступление, или гастроли, как она объявила, Нина оставила напоследок. Закрыла дверь на крючок – пусть не видят приготовления: обмоталась простыней, обсыпала маминой пудрой лицо, чтобы «как мертвец», и только потом распахнула дверь.

– Все васильки, васильки, красные, желтые всюду, – замогильным голосом декламировала Нина. – Видишь! – взвизгнула она и, снизив голос почти до шепота, выдавила – Торчат на стене. Слышишь! – (снова визг) – Сбегают по крыше. Вот подползают ко мне, – тут Нина подпрыгнула, – лезут все выше и выше! – завопила она и шарахнулась в сторону, сделав вид, что лезет на стену.

Натка, закричав: «Я боюсь, я боюсь!» – бросилась к Кате.

– Ну тебя, перестань! Только Натку испугала, – рассердилась Катя.

Нина обиделась на сестер. Одна Варя одобрила, а все потому, что сестра артистка.

Варя стала постоянной гостьей, приходила в субботу, и, как только бабушка отправлялась в церковь, дома начиналось светопреставленье: все сдвигалось со своих мест, цветы ставили на пол – «будто сад». Разыгрывали пьесы, придумывала их Нина. Пьесы назывались «Княжна Джаваха», «Спящая красавица», «Мцыри», в зависимости от того, что в это время Нина читала.

Но лишь раздавался церковный благовест – вещи водворяли на свои места, все четверо чинно усаживались за стол с раскрытыми книгами. Бабушка говорила: «Так и надо себя вести во время всенощной». Катя мучилась: «Обманываем бабушку».

Потом игры в театр прекратились. Сестры дружно заболели корью. От скуки они постоянно ссорились. Днем еще ничего, а вечерами хоть плачь, только ведь не поможет. Длинный-предлинный вечер начинается с сумерек, с противных сизых сумерек, которые в четыре часа дня уже ползут через обледенелое окно, прячутся по углам.

– Хотите, я буду сочинять? – как-то спросила Нина.

Сестры согласились охотно.

– Слушайте, только, чур, не перебивать. Называется драма. В одном замке жил герцог. У герцога была дочка, а матери не было.

– У герцога матери не было?

– Натка, я же сказала – не перебивать. Ну вот…

Каких только страданий Нина не послала на бедную голову маленькой герцогини и, когда уже больше ничего не могла придумать, бросила свою героиню в воду. Помолчав, пусть сестры переживают, Нина прошептала: «И зеленые волны покрыли ее».

– Бедняжка, – сказала Катя.

– Ты больше про страшное не сочиняй, – попросила Натка, – а то я боюсь ночью на горшок вставать.

Нина возмутилась: так все перевернуть!

Наутро Нина решила: раз у нее так легко сочинялась драма, то почему бы ей не сочинить стихи, и она принялась за дело. Стихи придумывать оказалось куда труднее. Никак не могла решить, о чем же сочинять, наконец вспомнила: «В старинном замке скребутся мыши…» А что, если про замок? Писала, зачеркивала… Если бы Катя не уговаривала ее: «Не мучайся, все равно ничего не получится», она бы бросила.

Стихи сочинились вдруг. Дрожащим от волнения голосом Нина прочитала:

 
Но только спрячется луна за горы,
Как слышно в чуткой тишине
Чьи-то вздохи, вопли, стоны
И виден фосфоричный свет во тьме…
 

Сначала сестры пришли в восторг от Нининых стихов, но потом Катя сказала, что она читала «очень похожие». А Натка твердила:

– Ну совсем, как настоящие.

Подружек к ним не пускали, но Гранька все же прорвалась, улучив минутку, когда бабушка вышла во двор развешивать белье.

– Че, ишшо не околели?

– А мы не собаки, чтобы окалевать, – сердито отозвалась Катя. – Ты вот можешь заразиться от нас. К нам из-за болезни ходить нельзя.

– На-кось! Не заражусь. Мамка сказала, че на мне всякая заразная воша подохнет, – отпарировала Гранька и похвасталась: – А мы вскорости на новую квартиру переезжаем. Все барахло уже поснимали, прощаться пришла. – Гранька оглядела комнату. – Хорошо у вас, чист о. – Погрустнев, шмыгнула веснушчатым носом и призналась – Неохота мне уезжать, там ребятишки больно хулиганят, дерутся почем зря. Идти надо, а то ваша бабушка надает мне по зашеям. Ну, прощевайте. – Гранька протянула руку дощечкой. Потом вышла на середину детской и низко поклонилась в пол. Бабьим голосом чуть ли не пропела: – Уж не обижайтесь, может, че не так сделала, может, че не так сказала.

Растроганные сестры принялись утешать: что это она выдумала, может быть, они ее обижали, это только нечаянно, пусть она тоже на них не сердится.

Гранька с хитрецой щурилась. Сестры не знали, что час назад Степанидиха прощалась с соседями и говорила те же самые слова.

Доктор разрешил Кате и Натке встать, а Нине пришлось лежать – какое-то осложнение на ноги. По утрам Коля переносил ее в столовую на диван. Нина завидовала сестрам: счастливые, Катя ходит в школу, Натке купили на барахолке пимы, и ее стали выпускать на улицу. Мама сказала, что летом отвезет Нину в деревню.

Скорее бы лето! Скорее бы в рощу!

От крыльца Камышиных до калитки, ведущей в рощу, десять шагов. Сразу за калиткой – полянка, расчищенная под крокетную площадку. А кругом березы, березы, березы, из-за них и забора не видно. Посредине рощи – аллея, обсаженная елями. Раньше аллею посыпали красным песком, теперь она поросла мохом. У самого дальнего забора, куда летом надо пробираться через заросли лопухов, лебеды и чертополоха, цветет черемуха. А первые фиалки! Их разыщешь не сразу, они любят играть в прятки, прикрываясь потемневшими под снегом палыми листьями или прошлогодними травинками. Фиалки пахнут листьями, за которыми прятались, снежной свежестью и солнцем. Солнце ведь тоже приносит запахи. Но главная радость – березы. Обнимешь березу, а она как живая, теплая, прислушаешься – листья тихонько-тихонько лопочут когда ласково, когда жалостливо, а когда и сердито. Береза живая! По-своему, конечно. Ведь плачет же она, если ее кору искромсают хулиганы ножами. Будто даже кровью плачет. Самой нарядной береза бывает, когда она закудрявится сережками. Бабушка говорит, не зря про березу поется – «раскудря-кудря-кудрявенькая». Весной роща светлая, распускаются листья на березах, и свет в роще особенный, какой-то радужный.

В роще бегай сколько хочешь – никто не скажет: «Не шуми». В роще можно даже кричать, и никто не оборвет: «Веди себя приличней». Захочешь – и на дерево залезешь. Легче всего на рябину. Две рябины растут у небольшого овражка. В нем долго еще под прелыми листьями лежит лед. А летом весь овражек зарастает крупными ромашками.

Каждый день, когда Натка возвращалась с улицы, она сообщала Нине, что снег «и не думал еще таять».

Раз Нина не выдержала – решила сама проверить: притворилась, что спит, а когда все ушли из детской, добралась, держась за стену, до окна за гардеробом. С трудом залезла. Сначала все было тихо, она терпеливо ждала. И вдруг – дзинь, будто стекло о стекло стукнуло. Ага, вот оно: сверкнула льдинка, и тотчас же что-то дзинькнуло… Неужели скоро весна?! Весна… Но что же это такое! Ноги совсем не слушаются, ноги не гнутся! Нина от страха громко закричала. Прибежал Коля.

– Ты что? Зачем сюда залезла? Вот дурак-то. – Он снял Нину и отнес ее на диван.

Вечером Коля сказал маме:

– Надо, чтобы Нина дышала свежим воздухом.

Он вытащил из кладовки старое кресло-качалку с провалившимся сидением, починил его. Закутанная в одеяло, Нина сидела на крыльце в кресле-качалке. На снег было больно смотреть, грудь распирало от холодного чистого воздуха.

Под навесом, в навозе у сарая, копошились воробьи. Похоже, что все-таки скоро весна – вон сколько сосулек по карнизу крыши.

– Натка, сбегай за ворота, посмотри.

– Ручьев еще нету, – доложила Натка и умчалась. Вернулась она с незнакомой девочкой; в коротком пальто и шапке-ушанке, высокая, коренастая, она смахивала на мальчишку. За ней плелся черный кудлатый пудель, у пса одно ухо поднято, другое повисло, на глазу бельмо.

– Вот, познакомься, – сказала сияющая Натка.

Девочка протянула Нине широкую руку и, крепко сжав Нинины пальцы, мальчишеским голосом сказала:

– Мара, – и, кивнув на Нинины ноги, спросила: – Что, болят?

– Не очень, только ходить не могу. Это твоя собака?

– Моя. Пэдро, пойди сюда!

– Так собак не называют, – сказала Натка.

– Собак называют по-всякому. Это братишка придумал ему такое имя. Пэдро, дон Пэдро. – Мара погладила пуделя, а он лизнул ей руку.

– У тебя много братьев?

– Есть. Микчишка.

– У вас какие-то понарошечные имена: Пэдро, Мара, какой-то Микчишка! – Натка расхохоталась.

– Ох ты и глупая! – обозлилась Мара. – Во-первых, Пэдро – это собака, а меня зовут Марианна, а Мику – Максим. Пэдро, пошли!

Нина сидела в одиночестве и раздумывала: «Хорошо бы у нас были братья, они бы завели собаку, мальчишкам всегда все позволяют. А Мара, наверное, теперь не придет. Обиделась».

Она пришла на другой день как ни в чем не бывало. За ней лениво семенил Пэдро.

– Сегодня болит? – осведомилась она.

– Немного лучше, – соврала Нина.

– Скоро встанешь. – Мара сказала это таким тоном, что Нина поверила – скоро она будет бегать как все.

Мара вытащила из-за пазухи розовато-золотистую булку с поджаренным гребешком и разломила ее: половину протянула Нине, вторую половину – еще пополам, кусок себе, кусок – Натке.

– Вкуснецкая булочка! – Мара прищелкнула языком. – Настоящая французская. – И внезапно огорошила: – Это я сперла в булочной Артюшкина.

Вот тебе на! Сперла – это, значит, украла. Нина чуть не подавилась.

– Ты… ты булку взяла без денег?

– Вот еще! Буду я деньги всяким паразитам давать! Булочник, думаете, кто? Буржуй! Вот он кто. Эксплуататор. Нас эксплуатирует. Я знаю, мы в школе проходили. Ничего с ним не стрясется! Подумаешь, одну булку взяла! А ему можно честных людей обманывать? Ну, пока! Надо бежать, а то мне влетит.

Мара умчалась, за ней – Пэдро.

– Как по-твоему: она хорошая? – растерянно спросила Натка.

– Н… н… не… знаю…

Воры – преступники, самые подлые люди. Так говорит бабушка. Мара не похожа на подлую, она же не сама съела булку, а принесла им, самой ей досталось совсем немножко. Ничего не поймешь, надо спросить Колю. Он засмеялся и сказал:

– Ай да девица! Ты мне ее покажи, – но, поймав Нинин взгляд, стал серьезным. – Воровать нельзя ни при каких обстоятельствах. Мало ли что! Мало ли чего у нас нет! Воровать подло! Противно! Это унижает человеческое достоинство. Понял?

– Поняла, – Нина помолчала и с затаенным злорадством спросила: – А зачем ты доски из забора воровал? – «Значит, Маре нельзя, потому что она маленькая, а тебе можно, потому что ты большой». Она чуть этого вслух не сказала.

– Видишь ли, это, конечно, тоже паршиво, но заборы были ничьи, хозяева сбежали. Все их разбирали, и потом не замерзать же вам… Я это делал для вас…

– И она булку нам принесла.

– Вы бы без этой булки не умерли. Понял? И не вздумай сама красть! Вот ты уж и ревешь, я ведь так… предупредить.

– Я не реву. Коля, а почему булочник – буржуй и эксплуататор?

– Это тебе Мара разъяснила? Да потому, что на Артюшкина гнут спину два работника. А прибыль, ну, выручку, булочник кладет себе в карман, а работникам достаются гроши. Ясно?

Нина помолчала.

– Почему же тогда Советская власть Артюшкина не прогонит?

– Потому что пока ей самой не справиться с торговлей. Есть дела поважнее.

– Значит, всегда-всегда будут буржуи?

– Дойдет очередь и до них. Сейчас вот надо басмачей усмирять. Ага, так и знал: спросишь – кто басмачи? Контрреволюционные бандиты. Ну, мне пора собираться. Сегодня у нас в институте субботник. – Поглядев на задумавшуюся Нину, Коля спросил: – Ты помнишь, когда вы болели корью, я приносил масло и сахар? Помнишь? Так это для вас посылал Петренко.

– Ты видел Петренко? – встрепенулась Нина. – Почему он к нам не пришел?

– Ему, брат, некогда. Он, наверное, уже уехал воевать с басмачами.

– А он, когда вернется, придет к нам?

– Если… – начал Коля и поспешно закончил: – Конечно, придет. Он про тебя спрашивал. Ну ладно. Опаздывать нельзя, а то еще припишут саботаж.

Нина живо представила: чистое поле, по полю на белом коне скачет Петренко, в одной руке у него красное знамя, в другой сабля наголо. Милый Петреночка, конечно, как только он победит басмачей и вернется в город, – он придет и к ним…

Наступала весна. Наступало бездорожье. Наступал голод. Домнушка из деревни, как она говорила, возвращалась «с таком». В дальние деревни к богатым мужикам ни на санях, ни на телеге не доберешься.

Катя, уходя в школу, брала с собой тощий бутерброд – кусочек хлеба и ломтик картошки, а за спину бабушка привязывала ей завернутое в тряпку, чтобы мальчишки не дразнили, полено. В школе не было дров.

Раз мама пришла со службы и сообщила новость:

– Мы на Нину будем получать паек. Оказывается, было указание Ленина больным детям выдавать паек.

– А почему Ленин? Ленин кто? – спросила Натка.

– Сто раз тебе объясняла, – сказала Катя, – Владимир Ильич Ленин – вождь мирового пролетариата.

Здорово! У Нины даже дух перехватило. Вождь мирового пролетариата заботится о ней, потому что она больна и ей нужно хорошо питаться.

Натка, конечно, не удержалась от глупого вопроса:

– А Ленин большевик?

Бабушка сказала не Натке, а маме:

– Ленин дворянин. Ваш продкомиссар никогда бы до этого не додумался.

Мама оглянулась на детей, притихших у печки, и негромко сказала:

– Дело в том, что у нас на всех пайков не хватало, и решили давать только чахоточным детям, а комиссар велел меня внести в список… Он знает, что у меня трое и что Ниночка больна… Он мог и не включать в список.

Назавтра мама получила паек. Бабушка к ужину сварила манную кашу и положила в тарелку кусочек настоящего сливочного масла. Нину распирало от гордости: вот и ее болезнь пригодилась, а то вечно все за ней ухаживают… Хоть бы от хорошей еды скорее поправиться, а то калека какая-то – ноги как бревна и так по ночам ноют.

Глава седьмая

Субботний вечер. Мама дома. Со своей сослуживицей Нонной Ивановной она шила из тряпья какие-то костюмы для спектакля. Тут же за обеденным столом Катя раскрашивала географическую карту.

Сестрам нравилась Нонна Ивановна.

Все она умела: петь (особенно хорошо «Гайда, тройка, снег пушистый»), рисовать, шить. Даже стихи Нонна сочиняет, и эти стихи печатают в газете.

Но более всего Нонна Ивановна поразила сестер, когда однажды они застали ее сидящей на диване, а рядом, совсем отдельно, стояла Ноннина нога в чулке и туфле. Нонна Ивановна встала и, прыгая на одной ноге, допрыгала до стола, положила папиросу в пепельницу, ловко повернулась и запрыгала к дивану. А они-то не знали, что у нее нет ноги, даже не догадывались. Ведь люди без ноги несчастные, у Вариного отца вместо ноги – деревяшка, так он и молчит всегда. А Нонну Ивановну они ни разу не видели мрачной, она постоянно что-нибудь смешное рассказывает, ходит на высоких каблуках, даже танцует.

Много позже они узнали, что несчастье случилось с Нонной Ивановной в последнем классе гимназии. Нонна принесла в гимназию прокламацию и ухитрилась наклеить ее на классную доску. Заподозрили дочку мастерового. Ей учинили допрос и обещали, если чистосердечно сознается, – простят, а виновного искать не будут. Девушка, поверив начальнице гимназии, взяла вину на себя. На другой день ее исключили из гимназии. Нонна заявила начальнице, что виновата во всем она, Нонна. Но ей не поверили. Нонна бросилась под поезд.

Нина восторгалась Нонниным героизмом: броситься под поезд! Все она делает не так, как у них дома; если у Камышиных о чем-то не принято говорить – Нонна говорит.

Вот почему сейчас сестры и навострили уши, когда Нонна сказала:

– Кажется, Екатерина Петровна не очень-то довольна новым знакомством Коли.

Мама громко вздохнула, но никак не отозвалась на Ноннины слова. Ну, конечно, у них об этом нельзя говорить.

– Эта красавица, по-моему, легкомысленна, – сказала Нонна.

– Она из хорошей семьи, – помолчав, заметила мама.

– Ах, Наташа, ты все еще живешь старыми понятиями. Ну что такое хорошая семья? Я часто думаю о вашей семье, – продолжала Нонна, – все вы, ты и Коля, очень благородные, добрые люди, но вы немного толстовцы. Понимаешь?

Нине послышалась в тоне Нонны жалость к ним.

– В гимназии я считала себя толстовкой, – усмехнулась Нонна. – Революция на многое открыла мне глаза. Теперь я себе не представляю, как можно, когда тебя бьют по левой щеке, подставлять правую.

– Я ухожу, – сказала бабушка из коридора, – закрой за мной, Наташа.

Нина уткнулась в книгу, но читала не вникая в прочитанное. «Интересно, почему же мама и Коля толстовцы?»

Мама вернулась, отложив шитье, закурила. Нонна засмеялась. Мама вопросительно на нее взглянула.

– Девочки побаиваются бабушки?

– Вообще-то да, – призналась Нина.

– Я тоже ее побаиваюсь. – Нонна снова засмеялась.

– Ну, а она тоже, по-твоему, толстовка? – В мамином вопросе сквозило скрытое лукавство.

– Расскажи о бабушке, – попросила Нонна.

– Мама родилась в Семипалатинске. Мой дед был казачий есаул. Его любили не только солдаты, но и окрестные киргизы. Маму отдали учиться в прогимназию в город Верный. На каникулы за ней на лошадях приезжал солдат. Места там степные. И однажды за ними погнались волки. Солдат что есть мочи нахлестывал лошадей. Но волки вот-вот готовы были напасть. И тут мама схватила ружье. А ей тогда было шестнадцать лет.

Нина с Катей переглянулись. Вот так бабушка!

– Ты не удивила меня: это похоже на Екатерину Петровну. Ну, а замуж она рано вышла?

– Через два месяца после окончания прогимназии. Лишь три встречи с женихом – и она стала женой молодого хорунжего: отцу не было и двадцати, когда он женился. Со свадьбой поспешили, так как полк, в котором служил жених, отправлялся на Дальний Восток. «Для освоения окраин царской России» – так было записано в послужном списке моего отца. Всем офицерам предложили срочно жениться. Надо было заселять окраины России. Это было необычайное путешествие. Полк шел маршем. Жен везли в кибитках. Вообрази это путешествие: бездорожье, осенью – дожди и грязь непролазная, зимой – морозы, снегопады и метели. Отдохнули, когда Байкал переплывали. Много раз приходилось обгонять арестантов. Их гнали этапом, оборванных, изнуренных…

– Под кандальный звон? – спросила Нина.

– Да, под кандальный звон. Полк прибыл в Читу через десять месяцев. Там я и родилась. Принимала меня ссыльная акушерка, крестили в церкви, которую строили декабристы. А когда полк добрался до Дальнего Востока, у меня уже был братец. Вот сколько времени понадобилось для этой дальней дороги. Вероятно, все, что пришлось маме увидеть и пережить в самом начале своей самостоятельной жизни, сделало ее такой сдержанной и требовательной не только к нам, детям, но и ко всем окружающим. Представляешь, в семнадцать лет она стала не только «ваше благородие», но и «матушка заступница». Не знаю, как она ухитрялась, ведь у нее не было медицинского образования, но в пути она лечила солдат. Чем? Настоями трав и мазями. Она сама их приготовляла на бивуаках. Научилась она этому искусству у своей матери, которая тоже лечила солдат и окрестных киргизов. Мама писала письма родным солдат, умела за них и заступиться, ты ведь знаешь, что тогда применялись телесные наказания. Отец мне рассказывал, что маминого языка, несмотря на ее молодость, офицеры побаивались…

Солдаты свою заступницу боготворили, – продолжала рассказывать мама, – был такой случай: застрял в грязи возок, в котором ехала мама. Солдаты распрягли лошадей и вытащили возок, несли его через грязь на руках, мама тогда ждала меня. Потом маме тоже не очень легко жилось. Семья была большая, кроме меня и Коли, еще четверо, они все умерли от скарлатины. Недвижимого имущества не было, жили на армейское жалование. Вероятно, нам трудно приходилось бы, если бы не мамины уроки, к нам на дом приходили ученики. Мама ни за что не хотела, чтобы Коля стал военным, отец ведь участвовал в обороне Порт-Артура. Там и погиб. Помню, был еврейский погром – мама спрятала у нас в доме евреев, а когда пришли черносотенцы, вышла к ним и заявила, что никому не позволит оскорбить дом русского дворянина. За дверями стоял денщик с ружьем, а мама под шалью спрятала револьвер…