Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"

Автор книги: Елена Коронатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

Учился Митя очень неровно. Станут ему выговаривать, он молчит, словно это его не касается, или, что еще хуже, – смотрит в глаза учителю и улыбается. Многих эта улыбка выводила из равновесия; они утверждали, что Костылеву доставляет удовольствие изводить их. Сначала я этому не верила, пока случайно не услышала, как Митя сказал своему товарищу: «Ну и орала на меня сегодня истеричка (это ребята так прозвали преподавательницу истории), чуть не лопнула. Завел ее, как надо, – с пол-оборота». Я еще тогда подумала: «И откуда у мальчишки столько злобы к учительнице?»

Как-то у дверей учительской я встретила мать Костылева. Я знала, что ее вызвали из-за Митиной драки. Он побил Боброва, тихого мальчугана. Знаете, из категории пай-мальчиков. Ребята выстроились около учительской, и вслед Митиной матери я услышала следующие реплики: «А Костылик не виноват», «Бобер сам заедался», «Ему и не так надо было всыпать». Вот тогда-то я и подумала: «Костылева ребята любят, раз заступаются. Он никогда не бывает один, всегда вокруг него ребята крутятся. Стало быть, есть в нем что-то хорошее!» Подумала я, понимаете, только подумала! Но я не пошла к классному руководителю, не сказала о том, что услышала. Я свернула с Митиной дорожки так же, как в тот раз, когда услышала, что он с пол-оборота заводит «истеричку». А почему? Да потому, что он не из моего класса! Ох, уж это мне деление на «своих» и «чужих».

Да, но я отвлеклась. Слушайте дальше. Мать Костылева работала парторгом на ткацкой фабрике. Ах, если бы вы видели ее лицо! Очень милое, даже красивое, но на нем неизменное выражение тревоги, и я бы даже сказала – страха. Да, да, именно со страхом эта усталая женщина ждала: вот сейчас ей будут выговаривать, какой у нее плохой, ленивый, злой и своевольный сын. И все потому, что она, мать, мало уделяет ему внимания.

И непременно кто-нибудь присовокупит – вы партийный работник, воспитываете людей, а своего сына не умеете воспитывать.

И наши преподаватели действительно все это выговаривали Костылевой. Классный руководитель, я не буду ее называть, это не имеет значения, сказала, обращаясь к преподавательнице физики: «Наталья Ивановна, а ваши претензии?». И вот Наталья Ивановна своим грубоватым голосом сердито проговорила:

– Почему претензии? Костылев любознательный парнишка. У него живой ум. Он мой лаборант, моя правая рука, ни один опыт без его помощи не обходится. Ему просто некогда баловаться. А потом, если ребята у меня на уроке балуются, я считаю – сама виновата – плохо подготовила урок.

Не знаю, какие мысли у других вызвали слова Натальи Ивановны, но, признаюсь, я почувствовала себя весьма неловко.

Когда Костылева ушла, Наталья Ивановна сказала: «Митя хороший парнишка. Сердце у него хорошее. Добрый. Честный. Люблю его. Но вот беда: за хорошее сердце мы в журналах отметки не выставляем, поэтому-то и не заметили. А в том, что Митя не любит школу, мы сами виноваты. Но мы в этом не любим признаваться».

Митя, провалив в седьмом классе русский язык, бросил школу. И не встреться я с Костылевой на сессии районного Совета, я бы забыла о Мите, как мы нередко забываем о тех, кто «отсеивается».

Я спросила Костылеву о сыне. Митя, оказывается, устроился учеником на завод. Бывший «лаборант» решил стать слесарем-электриком. Семена Натальи Ивановны дали добрые всходы.

Мы разговорились с Костылевой, и я позвала ее к себе. И вот тут-то я и обнаружила ключ к этой «обыкновенной истории отсеявшегося второгодника». Тут-то я и вспомнила слова Натальи Ивановны и поняла, какую ужасную «цепную реакцию» может вызвать грубая педагогическая ошибка.

…Первого сентября мальчишка разбудил мать чуть свет. Этакий голенастый петушок, посиневший от холода. Он стоял у изголовья ее постели и, чуть не плача, просил встать: «А вдруг в школу опоздаем».

Ну-с, какими дети приходят в первый класс, вы знаете – «новенькими» с головы до пят. Таким же и повела Костылева сына в школу. Почему-то из всех обновок Митя страшно гордился пеналом. Собственно, ясно почему – ведь в пенале лежали карандаши, ручки и великолепные настоящие перья. Костылева рассказала: Митя дважды по дороге залезал в сумку, вытаскивал пенал – проверить, все ли на месте.

Вы, молодые, не очень-то любите высокие слова, но я все же скажу: кроме пенала, мальчишка нес в школу и свое маленькое сердце, открытое для любви, для всего доброго. Сами понимаете: в то время у него и в мыслях не было «заводить с пол-оборота истеричку».

Костылева отвела сына в школу и уехала в отпуск, оставив на попечение бабушки. А знаете, какими словами он встретил мать после месяца разлуки? «Можно мне в школу сегодня не ходить?» Он повторял этот вопрос при каждом удобном случае. Выискивал любой предлог. Ел снег, чтобы заболеть и не пойти в школу.

Что случилось? Отчего Митя с первых же дней невзлюбил учительницу? Костылева не могла этого разгадать.

Понимаете, только уходя в армию, Митя признался матери, из-за чего он возненавидел свою первую учительницу.

На третий день его школьной жизни учительница «в наказание» выбросила его пенал за окно. Весь урок мальчишка проплакал, после звонка побежал за пеналом. Но кто-то уже подобрал его.

Представляете, что творилось в душе этого семилетнего мальчишки?

Митина учительница, видимо, была не только бездарна, но и жестока: желая отучить его писать левой рукой, она высмеивала мальчишку перед классом. А он платил ей тем, что назло учительнице плохо учился, озорничал. Во втором классе его оставили на второй год. Так и пошло…

Александра Ивановна оборвала свой рассказ и, повернув свое большое доброе лицо к Асе, повторила:

– Представьте: мальчик назло учительнице, чтобы ей досадить, – плохо учился. И все началось с безобидной, казалось бы, вещи – пенала. А в результате у мальчишки так осложнилась жизнь. На заводе Мите пришлось трудно: ведь у него не было аттестата за семилетку. Выручили знания, полученные от Натальи Ивановны. Когда же Митя вернулся из армии, ему, уже взрослому парню, пришлось сесть в седьмой класс. Пусть он и наверстал то, чего не мог получить в нашей школе, но ведь всего, что пережил этот мальчишка и что пережила его мать, растившая его без отца, могло и не быть!

Александра Ивановна долго молчала, а потом, взмахнув короткой ручкой, словно пытаясь что-то оттолкнуть, сказала:

– Вы меня простите, Ася Владимировна, но если вы не чувствуете любви к детям – уходите. Уходите, пока не поздно.

…Разговор с Александрой Ивановной в осеннем сквере заставил Асю по-новому взглянуть на Масленникова и… на себя.

В этом году ее неожиданно перевели в другую школу, дали десятый класс. Да она только об этом и мечтала! Но скоро убедилась: борьба за Масленникова была детской игрой по сравнению с тем, что ее встретило в десятом классе.

Только-только у нее пробудилась надежда, что лед тронулся, и вот она в больнице. Неужели же все ее усилия, все поиски пропали даром? Неужели она больше не вернется в школу?!

Глава третья

Не так уж однообразна и бедна событиями больничная жизнь.

Через неделю после профессорского обхода (тоже событие) выписали Свету, девушку, похожую на подростка-мальчишку.

Света переоделась в шерстяное ярко-зеленое платье и сразу из подростка превратилась в хорошенькую девушку. Небрежно набросив на плечи больничный халат, она ходила от койки к койке. Ее целовали, обнимали, шутили сквозь слезы и желали здоровья.

Еще из коридора доносился голос Светы, а няня уже меняла на ее кровати белье.

– Свято место не бывает пусто, – вздохнула тетя Нюра.

– А кто новенькая? Городская или из области? – поинтересовалась Шурочка.

– Наша больная. Обижаться не будете, – отозвалась няня Стеша, высокая дородная женщина, с лицом, иссеченным морщинами.

– Схожу, все узнаю, – Шурочка, торопливо заглянув в зеркальце, попудрила носик. Не совершив этой процедуры, она из палаты не выходила.

Шурочка не успела. Вошла сестра, поддерживая под руку новенькую.

Женщины продолжали заниматься кто чем, притворяясь, что новенькая их не интересует (это считалось хорошим тоном), но исподволь наблюдали за вошедшей.

На новенькой больничный халат, прическа у нее небрежная, и все же: в ее тихом голосе, в том, как она изящным жестом маленькой красивой руки поправила выбившуюся прядь волос и легким кивком головы поблагодарила сестру, заботливо уложившую ее в постель, чувствовалось – это интеллигентный человек.

Варенька подоткнула одеяло, поправила подушку и, сказав «отдыхайте», – вышла, взглядом давая понять, что новенькой требуется покой.

Тетя Нюра, тихонько ахнув, зашептала Асе:

– Батюшки, так это же Екатерина Тарасовна! Эко ее, сердешную, перевернуло.

Екатерина Тарасовна показалась Асе старой и некрасивой. Усталое лицо, бесцветные губы, под глазами морщинки. Только глаза хороши: черные и блестящие. Совсем молодые.

Тетя Нюра подошла к кровати новенькой.

– Здравствуйте, Екатерина Тарасовна! Не признаете? Тетя Нюра. Еще рядом наши коечки были.

Екатерина Тарасовна несколько секунд внимательно всматривалась в лицо тети Нюры, а потом, слабо улыбнувшись, проговорила:

– Сейчас узнала. Здравствуйте, Анна Семеновна.

Ася впервые услышала полное имя тети Нюры.

– Танечка-то наша! Она все вас поминала перед смертью. За день, что ли, просила позвонить вам, узнать, не приехали ли?

– Да, мне передавали.

– Сильно она по вас тосковала. Да, поди, знаете?

Екатерина Тарасовна промолчала.

– Говорили, будто вы тогда в Москве были. А кто вам про нее сказал-то? – допытывалась тетя Нюра.

– Тетя Нюра, вас можно на минуточку? – позвала ее Ася. И когда та подошла, тихонько проговорила: – Не надо ей про Таню.

– Да я ведь так, по простоте, – смешалась тетя Нюра.

В палате наступила тишина.

Ася почувствовала, как ее обволакивает бездумная дремота.

Странный, какой-то хлюпающий кашель заставил ее открыть глаза.

По испуганно-перекошенному лицу тети Нюры Ася догадалась: что-то случилось.

Шурочка металась по палате, зачем-то схватила графин. Вскочила Рита, путаясь в рукавах, принялась натягивать халат. Только увидев залитую кровью подушку и мертвенно-бледное лицо Екатерины Тарасовны, Ася все поняла.

Вошли сразу Анна Георгиевна, Варенька со шприцем в руках и няня Стеша с кислородной подушкой. Белые халаты заслонили Екатерину Тарасовну.

Через полчаса она дремала или делала вид, что дремлет – лежала, откинув голову на высокие подушки.

И снова Асю поразило и тронуло: в соседней мужской палате наступила тишина.

Пришла из своей седьмой палаты Люда и, устроившись у Шурочки на кровати, разложила свои конспекты. Читала и все поглядывала на Екатерину Тарасовну.

Следующий день начался с общего огорчения: вернулась Элла Григорьевна. После завтрака Варенька объявила:

– Обход будет поздно. В два. А вас, Екатерина Тарасовна, сейчас понесут на рентген.

– Как же так, Варенька, – тихо произнесла Екатерина Тарасовна, – ведь Анна Георгиевна запретила мне даже шевелиться.

Варенька пожала плечами и поспешно вышла.

Появились няни с носилками.

Когда Екатерину Тарасовну унесли, Зойка мрачно сказала:

– Ну, теперь эта пойдет свои порядки устанавливать.

Шурочка, попудрив нос, отправилась выяснять, как и что, а вернувшись, сообщила: с Екатериной Тарасовной снова было плохо. Да еще как! Все посбежались! Еле отводились.

Внесли на носилках Екатерину Тарасовну. Ася взглянула на желтый заострившийся профиль, и ей показалось: все кончено. Но нет, слава богу, кажется, дышит, тяжело, хрипло, но дышит…

Варенька, нагнувшись к Екатерине Тарасовне, сказала:

– Сейчас вам сделают переливание. Я скоро приду, а пока с вами побудет няня Стеша.

Чтобы быстрее прошло время, Ася принялась за письмо мужу. Прочитав его, изорвала. Слишком мрачно. Попробовала читать – не получилось. Тогда она положила руки поверх одеяла и стала ждать. И вдруг, каким-то обострившимся за последнее время чутьем, поняла – и другие ждут: и переставшая улыбаться Шурочка, и тетя Нюра, тихая Рита, и всегда такая озорная, а сейчас присмиревшая Зойка, и Пелагея Тихоновна.

Врач – на ее лице была надета марлевая маска – вошла стремительно и остановилась у кровати Екатерины Тарасовны.

– Как вы себя чувствуете?

При звуке ее голоса какая-то тень пробежала по лицу Екатерины Тарасовны. Она пристально взглянула в глаза вошедшей.

– Кто это? – Ася глазами показала на врача.

– Элла… – так же чуть слышно ответила тетя Нюра.

– Перенесите больную в операционную.

– Не могу я… лечь… на носилки.. – с трудом проговорила Екатерина Тарасовна.

Пот крупными каплями выступил у нее на лбу.

– Все могут, а вы не можете?!

– Они не могут, – вмешалась Зойка, – они как лягут, так у них хлынет. Анна Георгиевна не велели их трогать. Велели здесь делать переливание.

Из-под белой шапочки сверкнул рассерженный взгляд.

Внесли носилки. Няни выжидающе поглядывали на врача.

– Я на носилки не могу… Не могу… – голос задыхался.

Наступила острая тишина. Все ждали. Белая маска скрывала лицо врача, только маленькие темные глазки стали еще пронзительнее.

У Екатерины Тарасовны рот судорожно сжат, руки она так стиснула, что концы пальцев побелели.

Асе хотелось что-то сказать – прекратить это безобразие, но все нужные слова куда-то провалились.

Неожиданно заговорила бессловесная Пелагея Тихоновна.

– Это где же видано… – произнесла она своим хриплым голосом. – Чистое наказание!

Шурочка умоляющим тоном попросила:

– Элла Григорьевна, они, правда, не могут.

Как только она произнесла «Элла Григорьевна», Екатерина Тарасовна вздрогнула, она словно чуть-чуть приподнялась.

– Это вы? – проговорила она, не то спрашивая, не то утверждая.

– Ну, вот что: у меня нет времени уговаривать каждого, – Элла Григорьевна уже не могла скрыть раздражения. – Капризы можете устраивать дома. Здесь я вам переливания делать не буду.

– Вам и не придется. Я отказываюсь. Не хочу, что бы вы…

Екатерина Тарасовна взяла с тумбочки книгу. Руки у нее тряслись. Очки она не надела.

Ася почувствовала – еще мгновение, и она закричит: Гадина! Гадина! Гадина! Чтобы удержаться – прижала платок к губам.

Элла Григорьевна, дернув плечом, вышла. За ней, избегая взглядов больных, устремились санитарки. Задержалась няня Стеша. Постояла, покачала головой:

Пропущены страницы 31–32

ное о Екатерине Тарасовне мужу не интересно. Ей не хотелось додумывать – почему же ему не интересно? Подавив вздох, вырвала листок из тетради и заново начала письмо.

«Карантин все еще не сняли, но можно увидеться контрабандой. Так все делают, Приходи завтра – ровно к шести. Ты успеешь до спектакля! Зайдешь с черного хода, а я выйду на лестницу. Не беспокойся: там тепло – не простужусь. Сейчас 12 часов. Стало быть, до нашей встречи осталось 30 часов. Теперь я буду отсчитывать каждый час, а завтра – минуты…»

А вдруг что-нибудь помешает их свиданию? А вдруг… Несколько раз украдкой совала градусник под мышку. Только бы не случилось того, страшного. Нет. Она ни за что не станет волноваться. Ждала ночи. Можно сразу вычеркнуть восемь часов. И никак не могла заснуть, пока не приняла снотворного.

…Утром сестра Варенька, улыбаясь, отчего ее короткий нос забавно морщился, сообщила: их палату будет вести Анна Георгиевна.

– Выходит, Эллу по шапке? – воскликнула Зойка.

Сделав вид, что не слышала Зойкиной реплики, Варенька вышла.

После обеда Ася вытащила записную книжку и зачеркнула еще полторы клеточки. Осталось незачеркнутых три с половиной. Через три с половиной часа она увидит Юрку. Даже в первые дни их встреч она так не томилась, ожидая свидания с ним.

Перед тихим часом обычно проветривали палату. Укутав Екатерину Тарасовну, все вышли в коридор.

Ася словно заново училась ходить. Следует потренироваться, чтобы не испугать мужа.

– Ножками, ножками, детка, – приговаривала Зойка, ведя ее под руку.

«Первый выход в коридор – это тоже, наверное, событие», – подумала Ася.

В коридоре не так уныло, как в палате: на тумбочках цветы, стоит огромный диван под белым чехлом.

Все пятеро из их палаты разместились на диване.

Новые лица. Два парня продефилировали мимо дивана. На минуту исчезли в палате и сразу же появились четверо.

– На вас вылезли посмотреть, – кивнула Шурочка на парней. – Кажется, к кому-то пришли. Няню Стешу вызвали. Пойду, погляжу.

– Ну и зырят! – Зойка даже языком прищелкнула.

Появилась няня Стеша. В одной руке она несла коробку с тортом, в другой – сверток, из которого торчала куриная ножка, и сетку с яблоками.

– Надо же, по скольку носят, – с завистью произнесла тетя Нюра. – Кому же это?

Влетела Шурочка.

– Видали? – спросила она, многозначительно показывая глазами на двери палаты, за которыми скрылась няня. – Приходил к Екатерине Тарасовне этот, в очках. Передачу принес. Вообще-то уже не принимают, а у него взяли.

Тетя Нюра, оглянувшись по сторонам, с таинственным видом зашептала:

– Мне доподлинно известно – не муж он ей. У него есть жена и двое детей. Он и в тот раз, когда она лежала, ходил к ней чуть ли не каждый день. Увидит ее – ручку целует. Сама видела…

– Может, он сродственник какой…

– Чудная ты, Зойка, говорю же – никакой не сродственник.

Ася взглянула на часы. Через пять минут можно еще полклеточки зачеркнуть.

– А кто же тогда он ей приходится? – допытывалась Зойка.

– Говорю: полюбовник.

– Я-то думала, что она самостоятельная женщина, – разочарованно протянула Зойка.

– Послушайте! – возмущенно проговорила Ася. – С какой стати мы обсуждаем взаимоотношения Екатерины Тарасовны с этим человеком? Какое нам, собственно, дело, кем он ей приходится? Это нас не касается! – она сама удивилась своему резкому тону.

– Да я ничего и не говорю, – принялась оправдываться тетя Нюра, – может, он и хороший человек… Я так просто…

– Женщина болеет, а он заботится. Кабы плохой был… – Пелагея Тихоновна оборвала себя на половине фразы и печально принялась разглядывать свои тонкие пальцы с синими ногтями.

Наступила неловкая пауза.

Прошел высокий худощавый мужчина и пристально взглянул на Асю.

– Как глядит! Как глядит-то! – восхитилась Шурочка и зашептала: – Я раз видела, к нему жена приходила. Через платочек разговаривала. Заразиться боится. Ребята говорят – он на операцию не соглашается, а жена…

Шурочку оборвала дежурная сестра Лариса Ананьевна.

– Что это еще такое? Кто вам разрешил нарушать режим? Сейчас же по местам! – скомандовала она.

– Больная, – обратилась к Асе сестра (слово «больная» заставило внутренне сжаться). – Вам разрешили вставать?

– Разрешили, – за Асю ответила Зойка.

Укладываясь в постель, Ася украдкой поглядывала на Екатерину Тарасовну. Ей хотелось поговорить с Екатериной Тарасовной, но в палате торчала сестра.

Ларису Ананьевну больные между собой называли Идолом. Возможно, за каменное, ничего не выражающее лицо, а может, в отместку за мелочную придирчивость: она как бы упивалась своей властью, пусть хоть маленькой, но властью над людьми. Так или иначе, но ненавидели ее дружно. И сейчас, заметив, что женщины ждут ее ухода, Идол не ушла из палаты, а уселась с книгой за стол.

Тетя Нюра, повернувшись к Асе, еле слышно проговорила:

– Когда с Тарасовной плохо было – он по два раза на день приходил в больницу.

– Больная! – последовал резкий окрик. – Вы что? Добиваетесь, чтобы вас выписали?

Тетя Нюра, испуганно заморгав, замолчала.

Ася не выдержала:

– Послушайте, Лариса Ананьевна, разве вы не знаете, что у Анны Семеновны есть имя? И потом… это не честно каждый раз грозить выпиской.

Непроницаемое лицо Идола не дрогнуло.

– Никто не пугает. И вы здесь свои порядки не устанавливайте. Мало ли здесь больных – всех не запомнишь.

Легкий шумок в соседней палате стих. Там явно прислушивались.

– Анна Семеновна здесь почти год: вы могли бы запомнить, если бы захотели. И не надо каждый раз называть нас – «больная». Мы об этом и сами знаем. Зачем же еще раз напоминать! – срывающимся голосом проговорила Ася.

– Согласитесь, Лариса Ананьевна, что это нехорошо, – сдержанно произнесла Екатерина Тарасовна.

– А вы мне мораль не читайте! Может, у себя на работе вы и начальница, а для нас здесь все равны, – окрысилась сестра.

Ася почувствовала, что у нее дрожат руки, и, чтобы никто этого не заметил, засунула их под одеяло.

– Не все. Мы – больные, а вы – сестра. Понимаете? Сестра милосердия. Вы по долгу работы обязаны быть милосердной.

– А вы обязаны подчиняться правилам внутреннего распорядка. В тихий час положено спать. – Идол уставилась в книгу.

Ася лежала и думала: «Зачем здесь Идол, Элла Григорьевна?! Без них тошно. Скорее бы домой. А что, если попросить Юрку взять меня домой?»

В пять нянечка передала ей записку от Юрия. Он страшно опечален, что не мог увидеться перед отъездом. Поезд уходит в 15 часов 20 минут. Но пусть она порадуется. Неожиданные гастроли в Москве. Подробности потом. Он будет писать часто. Она должна думать о здоровье. Только о здоровье.

Ася сунула записку под подушку и легла лицом к стене.

На другой день после обхода сестра Варенька, взяв Асю под руку, повела в кабинет врача.

– Скоро вам разрешат ходить в столовую и кино, – сообщила Варенька.

– Да? – равнодушно отозвалась Ася.

– Присаживайтесь, Ася Владимировна, – Анна Георгиевна приветливым округлым жестом показала рядом с собой. Она сидела за столом, заваленным папками с рентгеновскими снимками.

Асе все больше нравилась Анна Георгиевна. Ей казалось – настоящий врач (теперь про себя она делила врачей на две категории: настоящие и ненастоящие) таким и должен быть. Как много значит внимательный, полный пытливой доброжелательности взгляд! Не может у нее всегда быть хорошее настроение, но в ее тоне и жестах никогда не уловишь и тени раздражительности. Конечно, это от умения владеть собой. (Вот ей, Асе, научиться бы). И разговаривает Анна Георгиевна с каждым больным по-разному: с одним громко шутит, как бы приглашая всех в палате принять участие в веселом разговоре, с другими говорит тихо, доверительно. Рвалась вот так наедине поговорить с Анной Георгиевной, но сейчас, после записки Юрия, просто немыслимо на чем-то сосредоточиться. Он должен был уехать. Но ведь он знает… Нет, чур, себя не жалеть.

– Ася – ваше полное имя? – Повторила свой вопрос Анна Георгиевна.

– Да.

– Ваши родители никогда не болели туберкулезом?

Ася помедлила с ответом.

– Не знаю…

– Они живы?

– Нет.

– Давно умерли?

– В сорок втором.

– На фронте?

– В ленинградскую блокаду.

– Вы ленинградка?

– Была. Стала сибирячкой.

– С кем вы жили после смерти родителей?

– Я воспитывалась в детском доме. Доктор, скажите, – Ася взглянула прямо в широко поставленные голубые глаза. – Скажите, пожалуйста, я… у меня… я могу вылечиться?

Анна Георгиевна не отвела глаз от Асиного, требующего только правды, взгляда.

– Вы, наверное, уже знаете, какой процесс был у Зои Петровой?

– Знаю. И мне тоже будут делать операцию?

– Ну, сейчас еще рано судить. Сначала поисследуем вас. Вы ведь не лечились антибиотиками. А при свежих заболеваниях антибиотики очень помогают.

– Мне долго нужно здесь лежать?

– Самое меньшее четыре месяца.

– Четыре месяца! – ахнула Ася.

– Не меньше. Конечно, к больничной обстановке трудно привыкать…

Ася с внезапно вспыхнувшим ожесточением воскликнула:

– Разве можно привыкнуть к этим стенам? К этим отвратительным запахам?! Я не могу, не могу привыкнуть и не хочу. И потом… Привыкнуть смотреть на чужие страдания, – Ася неожиданно для себя расплакалась. – Я теперь такая рева стала, – проговорила она, безуспешно пытаясь унять дрожь в голосе.

– Ничего. Это временно. Вот подлечимся, и нервы окрепнут.

– Отпустите меня, пожалуйста, домой! Не все ли равно, где глотать таблетки. А уколы может сестра приходить и делать. Не все ли равно, где лежать.

– Нет, не все равно. Как правило, больные дома режима не соблюдают…

– Я стану соблюдать. Моя свекровь умеет за больными ухаживать. Отец моего мужа был врач. Она у него научилась всему. Когда я заболела, она так за мной ухаживала!

Разве ей будет здесь лучше? Разве это покой? Под утро, только уснешь, тебе градусник суют. Конечно, температуру надо измерять, но надо и с больным считаться. И вообще, чуть свет – начинается хождение: няня приходит убирать – топает, стучит дверью. Сначала тебе принесут еду, потом умываться, а то и совсем забудут. А еду, как правило, приносят лежачим после общего обеда.

– Я не о себе, – сказала Ася, – я о Пелагее Тихоновне и Екатерине Тарасовне. А эта сестра – Лариса Ананьевна! Как она обращается с больными! Ее же больные ненавидят. Не-навидят! А Элла Григорьевна! Ну, скажите, может так врач поступать?! Может? Врач сводит счеты с больными! Разве это не возмутительно?

Ася все говорила и говорила, хотя мягкая и незлобивая по натуре, в душе ужасалась: ну, чего же она накинулась на эту хорошую женщину, которая столько для всех добра делает.

– Я понимаю вас, но вы успокойтесь, – произнесла Анна Георгиевна.

«Господи, она еще меня успокаивает», – с раскаянием подумала Ася.

– Я с вами согласна: ужасно, что все это еще живет в наших больницах, – голос Анны Георгиевны стал чуть жестче, голубые глаза из-под широких бровей хмуро глянули мимо Аси. – Спасибо, что все высказали, вот так, прямо. Но в том, что больница не помогает, вы неправы. У нас ведь не одна Зоя Петрова. А Света Туманова, помните девушку, что на днях выписалась? Она практически уже здорова. Вам не следует думать о наших беспорядках. Предоставьте уж это нам. Сейчас у вас одна задача – встать на ноги.

– Доктор, а я когда-нибудь… смогу… снова работать в школе?

– Если вы будете и дальше так себя вести: отказываться от еды, плакать по ночам…

– Откуда вы знаете?

– У меня рентгеновские глаза.

– Но вы ничего не сказали…

– Видите ли… сейчас надо решить первоочередную задачу: встать на ноги. Будете болеть – в школу не вернетесь. Надо лечиться. Надо все этому подчинить. Кстати, не лежите все время без дела. Умеете рукодельничать?

– Да, да, нас в детском доме учили, – по-школьному ответила Ася.

– Что вы больше любите? Вязать? Ну и прекрасно, вяжите себе кофточку. Пойдите завтра в кино. Посмотрите «Карнавальную ночь». Кстати, перед отъездом мне звонил ваш муж. Очень беспокоился о вас, просил сделать все возможное. К его приезду вам надо хорошо выглядеть. Договорились?

– Договорились.

Вернувшись в палату, Ася встретилась глазами с Екатериной Тарасовной и молча улыбнулась ей.

Глава пятая

Первого апреля выдался ясный погожий день. За окнами, ударяясь о железный карниз, позванивала капель. Солнечные зайчики, ворвавшись в палату, прыгали по никелированным спинкам кроватей, ныряли в графин с водой.

Утром принесли телеграмму от Юрия. «Умоляю, лечись. Мои дела успешны. Аншлаги. Принимают превосходно. Подробности письмом. Поправляйся. Обнимаю, горячо целую. Юрий».

– Хорошие вести? – спросила Екатерина Тарасовна.

Счастливо улыбаясь, Ася кивнула и, спрятав телеграмму под подушку, принялась за вязанье, время от времени вытаскивая телеграмму и перечитывая ее.

– Ася, подойдите к окошку, к вам пришли.

Окна палаты выходят во двор. У сарая громоздятся бочки и ящики. Никого.

– Ясно, – первое апреля, – зловещим шепотом произнесла Шурочка.

– Да разве я такое позволила бы! – искренне возмутилась Зойка. – Вот, ей-богу! – Зойка неожиданно перекрестилась.

– А правда, идут! – воскликнула Шурочка.

Ее десятиклассники! Вот уж не ожидала!

…Она пришла к ним в начале первой четверти. Они не срывали уроков, учились хорошо, и все же ей никогда не было так трудно, она никогда так не упрекала себя в собственной бездарности, как в этом внешне благополучном классе. Даже с Масленниковым она сумела добиться контакта. А с ними? У нее никогда не было в этом уверенности.

Лева Ренкевич! Поединок с ним начался чуть ли не с первого урока, когда она услышала: «Опять эти каноны».

В другой раз он заявил: «Я не верю Павке Корчагину. В седьмом классе он мне был близок. А сейчас нахожу, что это выдуманный герой. Во всяком случае, в наше время таких не бывает».

Она рассказала о писателе Николае Бирюкове. Лева пожал плечами:

«Но это же интеллигент. А я говорю о работягах».

На следующий урок она принесла книгу очерков.

«Герои этой книжки не выдуманные, – сказала она, – а поступали они так же, как поступил бы Павка Корчагин в наши дни».

Почти всегда на уроках ее грызло глухое недовольство собой.

Однажды Женя Романов, друг Левы, во многом подражавший ему, даже в манере говорить, признался, что он не читал Блока и, «откровенно говоря, не видит в этом необходимости».

– Как же вам не стыдно не знать Блока! – воскликнула Ася.

– А почему вы считаете, что в наш век не знать Блока стыдно, а не знать Эйнштейна не стыдно? – очень спокойно спросил Лева.

Она видела улыбки: иронические, доброжелательные и с усилием проговорила, чувствуя, что краснеет:

– Пожалуй, вы правы… Да, вы правы.

Что-то изменилось во взгляде Левы, в нем уже была не ирония, а удивление.

Внезапно в классе стало слышно, как за окном проскрежетал трамвай, потом гулко хлопнула входная дверь…

И вот они стояли здесь, у окон больницы. Что-то кричали, махали руками, но от волнения Ася не могла разобрать слов. Улыбаясь, она кивала им.

Люся Шарова вытащила из портфеля мел и своим крупным каллиграфическим почерком написала на заборе: «Поправляйтесь! Мы вас ждем!» и, помедлив, приписала: «У Виноградова по истории пять».

Самая рассудительная и сдержанная девочка в классе Нина Деева взяла у нее из рук мел. На заборе появилась еще одна надпись: «Мы вас очень любим».

Ася заставила себя улыбнуться и помахала им рукой.

А они что-то кричали – разве разберешь с третьего этажа, да еще когда в окно врывается грохот улицы!

Молчал один Лева. Он стоял чуть в стороне, засунув руки в карманы куртки. Нескладный, худой, с длинной тонкой шеей, ушастый и с необыкновенно яркими синими глазами на горбоносом подвижном лице. Потом он резко повернулся и пошел к воротам ссутулясь, засунув руки глубоко в карманы. Ему кричали вслед: «Левка, Левка, куда ты?»

Он не оглянулся.

Ребята еще немного покричали и ушли.

Ася почувствовала, что у нее пересохло в горле. Залпом выпила стакан воды, села на кровать и только тут заметила, что все в палате смотрят на нее.

– Видать, любят вас ученики-то, – сказала тетя И юр а.

Зойка всплеснула руками.

– И как учителя терпят! У меня золовка учительница Так верите, плачет от своих ученичков. Доведись до меня, я бы им головы поотрывала. Их ни лаской, ни строгостью не прошибешь. То ли дело мои коровушки. Что смеетесь?! Животное, оно ласку понимает.

– Зойка правду сказала, – Пелагея Тихоновна приподнялась, лежа она говорить не могла, задыхалась. – Животное благороднее человека… Собаку приблудную покормишь… Она ни за что тебя не укусит…. Человека сколько ни корми… придет время спасать свою шкуру… он так тебя укусит – до самой смерти не забудешь!