Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"
Автор книги: Елена Коронатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)
– Умный человек. Поумнее многих. Что значит недобитые буржуйчики? У нас, например, никакого богатства не было. Даже дома не было. А дворянское происхождение – так я его не выбирала.
– Тебе, случайно, не усатый Африкан все разобъяснил?
– Ну да! Он все советское ненавидит. Раньше все было шик, блеск, красота. И люди были не люди, а ангелы ходячие, а теперь… А сам-то хоть на себя посмотрел бы…
– Ты Илюху Хаймовича знала? – снова перебил ее Мика. – Мы с ним в восьмом учились, я остался на второй год, а он держал экстерном в университет, выдержал блестяще. На физико-математический. А его не приняли. Знаешь почему? Папа – частник. А он тоже не выбирал себе тятю от станка. Как, по-твоему, это называется? Классовый подход. Ты об этом задумывалась? Вижу по твоему голубиному взгляду, что не задумывалась. Заруби на своем носу, кстати, он у тебя не греческий, мы с тобой еще запоем модную песенку: «Дайте мне за все червонцы тятю от станка».
– Пой на здоровье, если тебе охота. А я не собираюсь. Буду работать, сама делать свою биографию…
– Посмотрим!
– Посмотрим!
Недовольные друг другом, они разошлись по разным комнатам. Нина пыталась решить хоть одно уравнение из «Шапошникова и Вальцева», но алгебра не шла на ум. Мерзли ноги в мокрых ботинках. Злилась на Мику, не признаваясь себе, кажется, больше всего за то, что обязательно он что-нибудь неприятное скажет про наружность. Подумаешь, не обязательно всем иметь греческие носы. «Недобитые господа». Неужели он и про своих родителей так? Отец Мары и Мики – высокий, пышноусый здоровяк. Красный спец – как теперь говорят. Мама бухгалтер. Она очень добрая, тихая (а отец – шумный, резкий, Мара – в него.)
Жили Лозовские в одноэтажном особняке. Семья лесничего занимала три комнаты, в двух других больших комнатах размещалась контора. В кабинете Лозовского камин. Сюда Мика и позвал Нину погреться. Видно, ему одному скучно? А может, ему хочется доспорить?
Нина с удовольствием подсела к огню и положила вытянутые ноги на решетку камина.
– Э, мамаша, да у тебя ноги-то мокрые! – воскликнул Мика. – А ну, снимай ботинки, и чулки снимай! Да не жмись ты. Я в спортклубе девчонок вижу чуть ли не голых.
«Надо же, и чулок порвался, а ступни красные, как гусиные лапы».
Неожиданно он наклонился и взял ее красную узкую ступню в свои горячие ладони и принялся ее растирать. От смущения Нина на него не смотрела.
– Ну и дуреха, сколько времени молчала!
Он принес ей шлепанцы.
– Суй ноги, а то простудишься. Ты ведь известная дохлятина.
Потом они сидели молча, уставившись на огонь в камине. Она видела, хоть и не смотрела на него, русые Микины вихры на крутом лбу, верхнюю короткую губу (в детстве за эту губу Мику дразнили лягушонком), тупой нос и ямочку на подбородке.
Она не выдержала и спросила:
– А ты теперь не сочиняешь стихи?
Это было давным-давно, в детстве. Четыре года назад. Ей – двенадцать, ему тринадцать. В то лето все они увлекались крокетом. Мика играл необыкновенно хорошо. Он первым выходил в разбойники и ставил шар Нины на превосходные позиции, он проводил Нинин шар через мышеловку. Он делал это вопреки правилам, даже если играл в другой партии. Мика прибегал каждый день, с удалью перемахивал через забор. Он заговорщически о чем-то шептался с Наткой. «Настанет чудное мгновенье, – таинственно вещала Натка, – ты узнаешь тайну жизни и смерти». Порция мороженого, отданная Ниной младшей сестре, ускорили «чудное мгновенье». Натка повела Нину к дальнему забору, где росла старая корявая береза с дуплом. Из дупла Натка вытащила коробочку из-под пудры «Лебяжий пух» и протянула Нине. «Открой», – прошептала Натка, хотя их никто не мог слышать – в роще не было ни души.
Нина извлекла из коробочки кусочек бересты. Красным нацарапано: «Люблю тебя, как ангел бога, люблю тебя, как смерть косу».
– Это он написал кровью, – торжественно провозгласила Натка. – Возьми, твоя коробка. Он про тебя, принцесса.
В тихое росистое утро, когда березы в роще, и ярко-голубое небо, и мокрые лопухи у забора – все сияло, все казалось таким же веселым и ситцевым, как ее новое платье, Нина увидела на березах, вокруг крокетной площадки, и на черной от сырости скамейке, и на самой площадке свое имя – Нина, Нина, Нина… А в центре – сердце, пронзенное стрелой, и вензель «М» и «Н».
Натка вызвала Нину в рощу и, оглядываясь, приказала:
– Садись и жди, а я буду караулить.
В своем дневнике Нина в тот день записала: «Он выскочил из-за березы, будто спустился с неба. Он подошел и сел на лавочку. У меня сердце жестоко забилось. И вот это совершилось – он меня поцеловал. О, я была как во сне! Он меня любит. Не успела я сказать „Мика“, он изчез, как горный дух или Зевс».
В тот день Нина разбила чашку и чуть не расплавила самовар, забыв налить в него воды. Весь день бабушка читала ей мораль об ответственности за свои поступки, а Нина глупо улыбалась. Бабушка думала, что она нарочно улыбается, а она ничего не могла поделать со своими губами.
…Обрывая воспоминания, а заодно и детскую дружбу, Мика тем нарочито-разухабистым тоном, которым он почему-то считал нужным разговаривать с девчонками, сказал:
– Наши Джульетты, наверное, обожрали всю кондитерскую. – Он взял полено и принялся с ожесточением сдирать с него кору. – Я влюблен в одну барышню, – сказал Мика с отчаянием. – Она старше меня на три года. В общем – барышня.
Нине сразу стало грустно. «А мне какое дело».
Мика с яростью, словно срывая злость на полене, затолкал его в камин. Пламя выбросило вихрастые искры.
– Она пустая, ветреная, – сказал Мика и, мельком глянув на Нину, закричал: – Ну, что уставилась!
– Если будешь орать, я уйду, – сказала она.
– Не сердись, я не на тебя ору, а на себя. – Он сел на корточки, так, чтобы Нина не видела его лица. – У моей барышни есть ухажер. Чистопородный нэпман. Лаковые ботинки, галстук бабочкой. Водку хлещет, как ломовой извозчик – мы были с ним вместе у моего товарища на именинах. Привез ее на лихаче.
– А она?
– Что она?
Нине хотелось узнать, влюблена ли «пустая, ветреная» в Мику, но вместо этого спросила:
– А она красивая?
– При чем тут красота?
Помолчав, он тихо, без злости и ломанья сказал:
– Если она мне велит утопиться – утоплюсь.
– Как ты можешь только говорить такое?!
Вдруг Мика неестественно захохотал, потянулся и дурашливым тоном небрежно сказал:
– Я тебе наврал с три короба, а ты и уши развесила. – И ушел посвистывая.
В черных оконных стеклах отражалось зыбкое пламя. От тепла хотелось спать и почему-то было ужасно тоскливо. С чего, собственно? Подумаешь, давным-давно один мальчик был в нее влюблен. «Люблю тебя, как смерть косу». Смешно. Очень смешно. А теперь мальчик любит (по-настоящему любит) «ветреную, пустую». Только одна она, Нина, ни в кого не влюблена. Пусть. И ее никто не любит. Пусть. Можно прожить и без любви. Она будет учительницей. Всю себя посвятит детям.
Пригревшись, незаметно заснула.
Разбудила ее Мара.
– Лежит в моей комнате и плачет, – сообщила она. – Я ей все рассказала. По дороге Варя немного отвлеклась. А сейчас как увидела твою шубу на вешалке, так и заревела. Сейчас я напою вас чаем.
Потом они сидели у камина. Щелкали кедровые орешки.
Неожиданно Варя запела: «Ты сидишь у ка-мина-а-аааа»…
Мара с Ниной переглянулись. Заметила ли Варя это, но она сразу же оборвала пение и с глубоким вздохом сказала:
– Это он мне пел, – и закрыла ладонями лицо.
Но Варя быстро успокоилась и, как обычно, когда она была в хорошем настроении, много смеялась.
Нина недоумевала: неужели так можно?
Они проводили Варю до дома, за всю дорогу она ни разу не вспомнила об умершем женихе.
Было поздно, и они решили, что Нина переночует у Лозовских. Сначала шли молча. Первой не выдержала Мара:
– Или она черствая, или у нее сила воли.
– Сила воли, – стараясь заглушить сомненье, сказала Нина.
Когда подошли к дому Лозовских, увидели, что только в Мариной комнате горел свет.
– Повадился братец у меня сидеть, – сердито проговорила Мара, – все своей барышнешке стихи сочиняет.
И снова неизвестно почему это укололо Нину.
– Ты хоть ее видела?
– Выдра, – коротко отрекомендовала Микину «любовь» Мара.
Но Мика не стихи сочинял, а, вооружившись зачем-то лупой, разглядывал письмо товарища Вариного жениха.
Мара налетела на брата: да как он смеет чужие письма читать, она же его любовные записки не читает! Мика принялся хохотать.
– Вы дуры. Наивные, как воспитанницы из института благородных девиц. Дуры в квадрате, в кубе. Вас Варя провела и вывела. Да подожди ты, не ори! – отмахнулся он от Мары. – Никто не умирал, а письмо написала ваша обожаемая Варечка собственной ручкой. Ну, что рты поразевали?! Смотрите! – Мика протянул им Варину записку и письмо.
Мика совал им лупу и требовал обратить внимание, что крючок у буквы 3 «вроде отваливается», что у Л верх остренький, а У «падает вправо». Без Микиных объяснений было ясно: записка и письмо написаны одной и той же рукой.
– Но бывают же одинаковые почерки, – проговорила Нина.
– Не бывает, – отрезала Мара. – Может, он удрал от нее, а ей совестно признаться. Погоди, но ведь письмо из Москвы, тут же обратный адрес.
– Чепуха чепушистая, и нет никакого правдоподобия, – заявил Мика. – Адрес я вам, благородные девицы, хоть какой присобачу. А штампик? Штампик нашего города, где живете-поживаете вы и ваша преподобная Варенька.
– Штамп здешний, – мрачно подтвердила Мара.
– А если правда он ее бросил? – сказала Нина. – Только не понимаю, зачем ей было врать? Мы никогда в жизни не стали бы над ней смеяться.
– Мура! – сказал Мика. – Дело в том, что у нее вообще никакого жениха не было.
– Не тяни кота за хвост, – обозлилась Мара, – выкладывай, что ты там еще раскопал.
– Видите ли, благородные девицы, сиречь дуры…
– Ты у меня дообзываешься, – пригрозила Мара.
– Ладно, мне же за вас обидно. Ну, вот я читал рассказ, в котором одна малохольная девица сама себе пишет письма от несуществующего вздыхателя, а потом над ними слезы проливает. Всякой породы дуры бывают. Варенька ваша давно на вас обижалась, а потом решила вас завести – вот и придумала себе кавалера. Врала, врала, а когда надоело врать – решила его угробить.
– А теперь ты заврался. Кавалер у нее был, но он ее бросил. Ничего, я ее на свежую воду выведу.
– Не было жениха Сергея Орлова. Пока вы провожались, я позвонил своему другу – у него отец декан горного. Никакого Орлова в институте нет. На защиту диплома в Москву никто не уезжал. – Мика замолчал. Насмешливо улыбаясь, он закурил.
– Дай мне, – попросила Мара.
Тайком от родителей они изредка курили.
Нина подавленно молчала – целый год врать! Мара кипела от негодования:
– И это называется подруга! Только подумать – она грохнулась в обморок, когда я ей сказала. Наверное, сестра-артистка научила. Мы ее выведем на свежую воду!
Выводить Варю на свежую воду отправились на другой день. Жила Варя в маленьком, вросшем в землю флигельке: кухня и комната, разгороженная дощатой перегородкой на две половины. Домнушка чистила в кухне картошку.
– А, девчонки-печенки! Спасибо, что пришли. Варюшка моя чегой-то скучает. Разболакайтесь. Она в горнице.
– Нам некогда. – Мара, схватив за руку топтавшуюся у порога Нину, потащила ее в горницу.
Много раз Нина видела эти тесные каморки, заставленные грубо сколоченной самодельной мебелишкой, эти глядящие в землю оконца, но только сейчас почувствовала все убожество Вариного дома. На миг кольнула жалость: глядя на этот низкий потолок, Варя выдумывала свою любовь.
Варя лежала на высокой кровати, накрытой лоскутным одеялом, и читала. Кажется, она сразу все поняла: взгляд ее пугливо метнулся в сторону, лицо покрылось красными пятнами.
Дорогой Нина и Мара договорились начать объяснение «выдержанно», показать свое «холодное презрение». Но Мара сорвалась с первых же слов.
– Падай в обморок! – закричала она. – Никакого Сергея нет! Никто не умирал. Мы все точно проверили. Молчишь.
– Зачем ты нам врала?
– Мы, дуры, тебе верили, а ты над нами насмехалась.
Они ожидали, что Варя начнет оправдываться или станет упорно молчать, как раньше с ней бывало, или заплачет, а затем чистосердечно во всем признается. Но такого… Варя, виновница, уличенная во лжи, тихо со злостью проговорила:
– Убирайтесь! Ничего вы не понимаете. Пошли вон! Ну…
И только спустя много лет Нина поняла, как они с Марой были жестоки к маленькой некрасивой машинистке.
Глава восемнадцатая
Нина не сразу обратила внимание на новенькую в их группе. Рассмотрела, когда Платон вызвал новенькую к доске. Невысокая, в очках, видимо, близорукая. У нее оказался низкий и густой голос, и этим голосом, все перевирая, но ни капли не смущаясь, она пыталась доказать теорему. Платон поминутно сухо покашливал – первый признак раздражения.
– Да-с, девица, знания у вас не блестящие. Корольков, включите Антохину в бригаду посильнее, ну хотя бы к Лозовской.
В перемену новенькая подошла к столу, за которым сидела Нинина бригада, и, сильно встряхивая каждому руку, повторяла:
– Кира Антохина, Кира Антохина… – И зачем-то дотрагивалась до очков.
– Вы мне поможете, ребята, я немного по алгебре приотстала, – просто сказала Кира.
– И по геометрии, – ввернула Мара.
Позже Нина раздумывала над тем, как бы все сложилось, если бы не случайность – в этот день она потеряла талоны на сахар. Помчалась в школу – может, там выронила.
В пустом классе сидела Антохина и деловито жевала черствую булку.
– Я так и подумала, что ты потеряла, – проговорила она, протягивая Нине талоны, – уж хотела к тебе идти, да не знаю, где ты живешь.
– Вот спасибо, – обрадовалась Нина, – знаешь, меня бы Африкан за них заел.
– А кто такой Африкан?
– Тут один. Почему ты домой не идешь? Пойдем вместе.
Кира, как что-то обычное, пояснила: дома у нее нет, а значит, и идти некуда. Нет, никто ее не выгонял. Просто она далеко живет, на маленькой железнодорожной станции. Приехала в город, чтобы закончить школу второй ступени и поступить в вуз. Надо снять комнату или койку. Вот поест и пойдет искать. Нина пришла в восторг от Кириной самостоятельности: нет жилья и не унывает. Решение пришло мгновенно. Нечего ходить куда-то искать комнату. Кира пойдет к ним. Основное – уговорить отчима. Мама, конечно, согласится, мама у них сама доброта. Кира убедится. У них так пусто без Кати. «Катю никто не заменит, – подумала Нина, – но будет вместо Вари новая подруга».
Мама, как и ожидала Нина, встретила Киру очень приветливо: «Отдельной комнаты у нас нет, если Кира согласна поселиться в вашей комнате, пусть живет. Только сначала надо поговорить с Африканом Павловичем». К удивлению сестер, отчим охотно согласился.
– Пущай живет, места всем хватит.
Его манера нарочно коверкать слова, считая это духом времени, обычно возмущала Нину. На этот раз она промолчала.
– Бывает же он добрый, – с раскаянием сказала Натка.
Почему-то Кира больше сошлась с Наткой. Кира, оказалось, любила душещипательные романсы и распевала их с Наткой. Но свободного времени у нее становилось все меньше – она постоянно заседала, то в ячейке, то в учкоме, даже в педсовете.
Раз Шарков (его избрали старостой группы, а Королькова – председателем учкома) сказал Кире:
– Антохина, ты не сильно-то загибай. Долг комсомольца-общественника – не отставать в учебе. По алгебре до сих пор хромаешь.
– Ты принципиальный товарищ, – Кира тряхнула Шаркову руку. – Спасибо. Учту твое замечание. – И вышла из класса.
На скуластом некрасивом и умном лице Шаркова мелькнула ироническая усмешка.
Они были вдвоем в классе: Шарков что-то чертил, Нина подбирала Лене задачи.
– Как ты с ней дружишь? Вот что меня удивляет, – сказал Шарков. – Она у тебя сдула сочинение?
– Мы все сдуваем, – улыбнулась Нина, – даже Корольков. Только он это делает втихаря. Впрочем, он не сдувает, а принимает помощь от товарища.
– Я читал твое сочинение. Здорово ты про Базарова написала. – И без всякого перехода: – Почему ты в комсомол не вступаешь?
– Почему? А меня примут?
– Конечно. Ты хороший товарищ. Я знаю, что ты еще с осени уроки даешь. Поговори с Антохиной, она же у нас секретарь ячейки. Уж кого-кого, а тебя она знает.
В тот же вечер Нина завела с Кирой разговор о комсомоле. В их комнате, как когда-то в детской, три кровати, обшарпанный письменный стол, громоздкий гардероб и «остатки прежней роскоши» – два ковра. Вероятно, ковры не сохранились бы, но уж очень их моль побила, и покупателей на них не нашлось. В комнате тепло: Африкан, никому не доверяя – «только дрова переводите», – топил печи сам.
В печной трубе подвывал ветер, к вечеру задурила метель, кидалась в окна снегом, пыталась сорвать ставни с крючков; ставни скрипуче жаловались. Нина забралась с ногами на кровать и занялась штопкой чулок. Хорошо сидеть в такие вечера дома, в тепле и вести задушевные разговоры.
Кира сидела на своей кровати, теребила струны гитары, что-то вполголоса напевая. Поймав Нинин взгляд, Кира спросила:
– У тебя, что, голова болит?
– Кира, скажи мне… Только правду. Меня в комсомол примут?
Кира сжала струны в горсть и сразу же все выпустила. Струны вразброд тренькнули. И это треньканье почему-то насторожило Нину.
– Как тебе объяснить…
– Объясни, я ведь не слабонервная барышня, – проговорила Нина, пытаясь не выдать своего беспокойства.
– А это как сказать. Вот ты уже и обижаешься!
– Что мне обижаться! Ты-то ведь не слабонервная, – сказала и с тоской подумала: «Не то. Не так мы разговариваем».
Кира поджала губы. Кажется, и она обиделась. Отложила гитару, и снова струны тренькнули, но на этот раз еле слышно.
– Если хочешь, скажу тебе с комсомольской прямотой, – голос Киры прозвучал привычно уверенно, так она говорила, когда выступала на школьных собраниях, зная, что ее слушают.
– Ну, чего ты тянешь? Говори!
– Скажу. Ты – неустойчивый элемент.
– Докажи!
– Докажу. Во-первых, любишь упадочные стишки…
– Какие стишки?
– А Есенин? «…Под низким траурным забором лежать придется так же мне…» Что, скажешь, не переписывала стишков… В общем, про всякую чертовщину.
– А ты подглядывала?
Упрек не подействовал на Киру.
– Ты сама их везде разбрасываешь, – в ее тоне ни на капельку не убавилось самоуверенности.
– Ну и что ж, что разбрасываю. Ты письма свои тоже разбрасываешь, но ведь я же их не читаю. Ладно, что же еще, кроме Есенина? Что во-вторых?
– Ты всегда всех высмеиваешь. У тебя презрительное отношение к простым людям.
– Это к кому же?
– Скажешь, ты не высмеиваешь Королькова?
– Но разве ты не понимаешь, какой он? Подлиза. Каждого подсидеть хочет. Вечно во все длинный нос сует…
– Вот видишь! Видишь, как ты свысока оцениваешь товарища!
Неизвестно, чем закончился бы этот разговор, если бы не пришли Натка с Юлей. Подружки потащили Киру в столовую разучивать новую песню.
Нина поспешно улеглась в постель, накрылась одеялом с головой. «От себя говорит Кира! Или все в ячейке считают ее такой? Презрительное отношение! Тоже придумала. Что сказать Шаркову? Ну, сказала бы, что я плохая общественница. Справедливо? Справедливо. Хотя, когда мне в школе оставаться? Ей-то что – придет домой, а я ей обед приготовила. Жаль, что я про это не сказала. Нет, некрасиво обедом попрекать… Пойти и рассказать бабушке? Бабушке теперь не до них. У Коли сынишка, и Коля к ним не приходит. Говорит, что некогда. А еще и потому не приходит, что не любит Африкана…»
Вошла Натка, окликнула Нину, но она притворилась спящей.
К Нининому удивлению, Кира утром заговорила с ней как ни в чем не бывало. Нина отвечала сдержанно. По дороге в школу Кира участливо сказала:
– Если ты перевоспитаешься, мы тебя примем в комсомол. Но учти: с твоим социальным происхождением это не так-то просто.
Нина прибавила шагу. Кира что-то говорила. Нина не вслушивалась в ее слова.
– Может, ты обиделась…
Нина просто не могла слышать этот низкий голос, уверенно печатавший слова, и она побежала.
Кира что-то кричала ей вслед.
В школе все перемены просидела в классе, уткнувшись в книгу. Раньше всех удрала из школы. Никого не хотела видеть. Но Шарков догнал ее за углом. Молча пошел рядом.
Улицы тонули в сугробах. На крышах одноэтажных домишек снег горбом навис над окнами. На воротах и заборах белая волнистая кайма. Все белым-бело, даже больно глазам. Желтое солнце в синем небе, холодное и далекое.
– Говорила с Антохиной? – спросил Шарков.
– Она сказала, что мне надо перевоспитываться, – нехотя ответила Нина.
– Ишь ты, заправляет, – усмехнулся Шарков, – всем нам надо перевоспитываться. Ей, между прочим, тоже не мешало бы. Не читала в газете статью о комчванстве? Я ей дал эту статью почитать. А еще какой «тезис» она выдвинула?
Нина сняла рукавичку и прихватила снегу.
– Еще… Социальное происхождение у меня неподходящее.
– Мало ли что. Братва из губкома говорила – приняли они даже одного дворянского сына. Потому что свойский парень. Понятно?
– Понятно.
– Ты, того… Не расстраивайся. Я агитну в ячейке…
– Нет, пожалуйста, не надо, – попросила Нина. – Знаешь, я действительно еще не готова. У меня с общественными нагрузками плохо. Вот попрошу какую-нибудь нагрузку и тогда… Ладно?
– Ладно, – не очень охотно согласился Шарков.
– А из чего в губкоме заключили, что этот дворянский сын – свойский парень?
– Школу кончил и пошел работать кочегаром на паровоз. Молодец.
– Конечно, молодец. Важно ведь, какой ты сама станешь, – Нина сказала это почти весело. Запустив снежком в забор, сунула озябшую руку за пазуху. – А ты кем собираешься быть?
Он, видимо, обрадовался, что она не унывает. Кем быть? Он уже выбрал. Отец его был шахтером на копях. Завалило его… Много тогда шахтеров погибло. Отец раз брал его с собой в шахту. Ну, если бы ад существовал, то в аду было бы так же. Черное, мокрое подземелье. Давит на тебя низкая кровля, стены давят, тьма сплошная… В общем он пойдет в горный. Надо перестраивать шахты. Это уже точно. Уголек-то нужен. Ленин что сказал: коммунизм – это Советская власть плюс электрификация. Уголь дает электричество. Значит, сейчас это самое важное. В шахте очень много зависит от грамотного инженера. Нельзя, чтобы люди погибали…
…Близился конец учебного года. Кажется, все в группе сами понимали, что пришла пора наверстывать упущенное.
Дома у Нины стало совсем невыносимо. У Африкана на службе прошла, как писали в газетах, «чистка соваппарата», и его вычистили. За что? Он ругал завистников.
Теперь отчим совал свой нос всюду: заглядывал в кастрюли, копался в буфете, лазил в кладовку и сам выдавал продукты на обед.
Но, странно, к Кире он не придирался, относился к ней с подчеркнутой симпатией.
Кира пропадала в школе, прибегала домой поесть и мчалась на очередное собрание, а вечерами заваливалась спать. Если раньше Кира хоть что-то делала по дому, то теперь она ловко от всего увертывалась.
Натка ничем не могла помочь Нине – ее замучили фурункулы – сказались голодные годы. Приходилось все по хозяйству делать одной. Тут уж не до общественных нагрузок. Вот поправится Натка, тогда Нина на школьном собрании потребует, чтобы и ей дали нагрузку.
Вскоре Коля принес Илагину сдельную работу – снимать копии с чертежей. Африкан сидел над чертежами даже по ночам.
Однажды отчим предложил и для Нины достать сдельную работу – переписывать карточки продналога. За всю свою жизнь более нудной работы Нина не знала. В первый же день отчим вернул из 20 переписанных ею карточек 17. Выходит, она за долгий субботний вечер (свободный от урока с Леней) заработала три копейки – по копейке за карточку. Отказаться от переписки самолюбие не позволяло.
Теперь Нина постоянно торопилась: надо успеть приготовить обед, не опоздать в школу, вовремя прийти на урок с Леней, а потом – переписка карточек. И все надо, надо, надо… Приходилось дольше засиживаться над учебниками. Бригадно-лабораторный метод существовал формально. Остались столы и сидение за ними.
– Запомните, для вуза нужны ин-ди-ви-ду-альные знания, – частенько твердил Платон.
…Шли дни, и Нине казалось, что встречи с Петренко были давным-давно, что лето, шалаш, в котором она, глядя на облака, бог весть о чем мечтала, ожидание чего-то прекрасного, и тот незабываемый день восторгов и немыслимых терзаний, когда она маялась над рассказом, все это было тоже давным-давно. И совсем не с ней.
В глубине души Нина надеялась, что Шарков все же «агитнет братву в ячейке». Но разговора о комсомоле он больше не заводил. Повидать бы Петренко, все ему выложить – и про прослойку, и про социальное происхождение, про объяснения с Кирой…
Как-то после уроков Нина пошла к Петренко. Недалеко от его дома наткнулась на толпу. Простоволосая, растрепанная баба с визгом кричала:
– Бейте его, гада! Спасу от их нету!
Нина пробралась в толпу, и через плечо мальчишки увидела дикое зрелище – на затоптанном снегу лежал маленький оборванец, а здоровенный парень пинал оборвыша. Пинал, будто перед ним не человек…
– Что вы делаете! Как не стыдно!
Не оглядываясь, парень пробормотал:
– Мотай отсюда! Тоже по шеям дать?
Нина кинулась к дому Петренко. На ее счастье, Петренко колол дрова у крыльца.
– Петреночка! – Она непроизвольно назвала его как в детстве. – Там… там… бьют мальчишку!
Он ни о чем не стал расспрашивать, а, схватив с поленницы полушубок и, на ходу одеваясь, помчался за Ниной.
Оборвыш стоял на коленях и, размазывая грязные потоки слез по лицу, что-то жалобно гнусавил. Здоровенный парень ударил оборвыша по шее.
– Что за самосуд? А ну убери руки! – приказал Петренко.
– Кому така холера нужна, – буркнул парень и как-то незаметно исчез.
Толпа поспешно отступила. Отойдя на приличное расстояние, простоволосая растрепанная тетка выкрикнула:
– Пораспущали беспризорников. Оды-ды [1]1
Добровольное общество «Друг детей».
[Закрыть]придумали. Деньги, собирают, а они обворовывают честных граждан.
Остались две-три любопытствующие старушонки, мальчишки и толстяк в старомодной шубе и каракулевой шапке пирожком.
Оборвыш нацелился удрать, но толстяк с удивительной для его толщины ловкостью схватил мальчишку за шиворот.
– Он украл у меня кошелек и не сознается, паршивец.
– Не брал я ихнего кошелька, – загнусавил оборвыш. – Нужон мне ихний кошелек. Пустите, дяденька.
– Отпустите его.
– Что вы! Он удерет! – возмутился толстяк, но, глянув на Петренко, отпустил оборвыша.
Нина решила: сейчас мальчишка удерет. И правда, он пригнулся, как для прыжка. Петренко не схватил его, нет, а просто положил мальчишке на плечо руку и что-то тихо произнес. Оборвыш зашмыгал носом.
– Ну, побыстрее! – сердито сказал Иван Михайлович.
Оборвыш запустил руку в лохмотья, выудил из них кошелек и со злостью швырнул его на снег.
– Подними!
Оборвыш, стрельнув на толстяка колючими глазами, выхватил у него из-под носа кошелек и подал его Петренко.
– Сосчитайте, все ли там. – Иван Михайлович вручил кошелек толстяку.
– Больше ничего нет? – спросил Петренко.
– Есть утирка, – оборвыш вытащил носовой платок.
– А еще? Все равно узнаю, – пригрозил Петренко.
Оборвыш нехотя полез в лохмотья и извлек золотой медальон, заставив дружно ахнуть старушонок.
– Представьте, я даже не заметил, как этот сукин сын… Ах, господи! – разахался толстяк и куда-то заспешил.
К удивлению Нины, оборвыш, как знакомому, сказал Петренко:
– Гражданин начальник, отпустите, ей-богу, в последний раз.
– Врешь ты все, – скорее с грустью, чем сердито, сказал Петренко, – ты же давал мне слово и нарушил.
Теперь Нина хорошо рассмотрела лицо мальчишки. Он совсем не такой уж маленький, каким показался ей вначале. Лицо у него желтое, и вот что непонятно – даже в морщинах. Мальчишка-старичок!
– Я разе сам по себе, – заныл оборвыш.
– Слушай, Кешка, ты не крути, – строго сказал Петренко, – ты что, опять сбежал из Дома беспризорника?
– Не-е-е, зимой куды побегешь, – вздохнул беспризорник. – Разе я сам по себе… Проиграл ребятам в карты…
– Как проиграл?! – невольно вырвалось у Нины.
Оборвыш покосился на Нину с явным презрением – дескать, этой что здесь надо!
– Объясни, как проиграл.
– Шамать-то охота, а шамовка хреновая. С такой шамовки, однако, загнесся. Кто в карты проиграл, ну, того шкеты посылают шамовку доставать. Я проиграл. Не пойдешь, поди, знаете – темная.
– Погоди, – Петренко с сомненьем покачал головой, – я звонил неделю назад, вам продукты выдали сполна.
– А Липа их тю-тю! – беспризорник выразительно присвистнул.
– Ну, пошли к вам.
– Михалыч, а ты меня не продашь?
– Разве, Кешка, я когда-нибудь тебя продавал? – Петренко шел не оглядываясь, будто твердо знал, что Кешка плетется за ним.
Нина потопталась нерешительно, потом, догнав их, спросила:
– Можно мне с вами?
Петренко сначала отрицательно мотнул головой, но потом переменил решение.
– Идем, – он положил руку ей на плечо.
Беспризорник тихо спросил:
– А легавая на што?
Петренко промолчал: или в самом деле не расслышал, или не захотел отвечать.
Дом беспризорника стоял на пустыре, неподалеку от реки, оттуда к дому подбирался холодный снежный ветер. Неприютное серое здание, с кое-где заколоченными фанерой окнами. Заборов нет. Кругом грязные сугробы. В стороне дощатые уборные с хлопающими на ветру дверками.
– Маленько обождите, – Кешка юркнул под крыльцо и через минуту вылез в потрепанном пальтишке.
– Так, – оглядев Кешку, проговорил Петренко, – маскарад получается.
Дверь распахнута в черный провал длинного коридора, в углы намело снега.
– Что же вы тепло не бережете, – покачал головой Петренко.
– Липа дровишки тоже… того… – шепнул Кешка, – на подводу, и ваших нет. Михалыч, я на чердак, а то скажут шкеты, что начальничка навел.
Кешка исчез, будто растворился в темноте. Петренко стал открывать двери одну за другой. Безлюдные холодные комнаты: столовая с длинными некрашеными столами и скамьями; классная комната, судя по растерзанной географической карте на стене и поникшему глобусу на ветхом шкафу. А что же это? В нос шибануло застоялой мочой. Неужели спальня? Окна забиты фанерой. Топчаны – один к одному, без проходов, на топчанах тряпье. Кто-то хрипло дышит. Иван Михайлович отогнул край шубейки. К грязной, без наволочки, подушке будто прилипла голова мальчишки.
– Постой у двери, – сказал Нине Петренко.
Оказалось, еще двое больных. Петренко спросил их:
– Здоровые здесь же спят?
Парнишка с красными слезящимися глазами простуженным голосом сказал:
– Здеся. Других спальнев не топят.
Мутило от вони. Нина обрадовалась, когда вышли в темный коридор. В конце хлопнула дверь и раздались мальчишеские голоса, смех.
– Вот они где, субчики-голубчики, – тихо сказал Петренко.
Комната большая, в ней полно мальчишек. Нине показалось, что они все на одно лицо. Все Кешки. Видно, мастерская – у стен верстаки. Ребята резались в карты, сидя прямо на полу. В центре круга бутылка с мутноватой жидкостью. Бутылка и карты исчезли. Моментально.
