Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"
Автор книги: Елена Коронатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)
– А если антибиотики не помогают? Что тогда? Должны же помогать – процесс-то свежий!
Григорий Наумович долго молчал. Анне показалось, что он забыл об их разговоре. Он дышал тяжело. Видимо, даже легкий подъем был для него не по силам, и она еще умерила свой легкий быстрый шаг.
Неожиданно он сказал:
– Жаль, что нельзя сделать рентгена души. У нее какие-то далекие глаза.
Анну всегда удивляла его способность угадывать то, чего она не договаривала.
– Когда вы успели рассмотреть ее глаза?
– Вчера. Я вышел из вашего кабинета, она – из дежурки. Она ответила на мое приветствие, но готов голову дать на отсечение – меня она не видела. У нее есть семья? Муж?
– Да. Хороший муж.
– И пишет он ей сейчас?
– Да, конечно, – машинально ответила Анна. И тут же вспомнила: вчера Асе принесли три письма, и они остались нераспечатанными. Почему? Если бы от мужа, Ася не утерпела бы. Тогда Анна спросила: «Как успехи мужа в Ленинграде?» Ася сказала: «Спасибо. Хорошо», – и перевела разговор на другое.
– Ну, я к себе. – Григорий Наумович потер рукой худую щеку, глянул на Анну выпуклыми глазами, со склеротическими прожилками на желтоватых белках, и сказал: – Ее вылечила бы радость – величайший эликсир жизни.
– Вы говорили – труд, – напомнила Анна.
– Дорогая, вы же знаете: одну и ту же болезнь у каждого человека надо лечить по-своему.
…Перед приемом больных Анна обычно минут десять проводила в своем кабинете – в полном одиночестве, просматривая истории болезни.
Как-то одна больная с возмущением сказала: «Мой врач заявила мне, что она отменяет мне паск, а сама и не назначала его. Разве врач имеет право забывать?»
Анна понимала, большой беды не будет, если больная неделю станет принимать вместо фтивазида тубозид, но, если больной потерял доверие к своему врачу, ему у него лечиться бесполезно.
Вот почему перед тем, как взглянуть в лицо больного, она должна была вспомнить о нем все, даже то, что не записано в истории болезни.
Но сегодня она достала, в который раз, только одну историю болезни. Ася Владимировна Арсеньева, 24 года. Что у нее случилось? Надо разузнать. Но как?
Анна так углубилась в свои мысли, что не заметила, как вошла Мария Николаевна.
– Доктор, больные ждут, – сказала она.
Однажды ее новая коллега, Жанна Алексеевна Зорина, сказала: «Врач – копилка человеческих страданий». Ну, нет. Она, Анна, с этим не согласна. Семен Николаевич ее радует. Сухонькие ручки святого с иконы мирно покоятся на коленях. Он старомодно ее благодарит: в отдельной палате ему так хорошо. Он и чувствует себя много бодрее.
…Вечером она спросила Асю:
– Панкратова, это та маленькая женщина, которая всегда к вам приходила? Кажется, она завуч вашей школы?
– Нет, второй школы, где я раньше работала.
– Она ваша приятельница?
– Она мой друг. – Дрогнули ресницы, что-то еле уловимое мелькнуло в уголках губ, и снова лицо Аси стало неподвижным, замкнутым.
Панкратова отозвалась подробным письмом. «Самое ужасное, – писала она, – заключается в том, что Ася до сих пор считает его поступок благородным… Не она, а он жертва, он, видите ли, всем готов пожертвовать, все принести на алтарь искусства. Он бросил на этот алтарь не только любовь, но и ее жизнь».
В первый же день своего дежурства, после тихого часа, Анна зашла к Асе в палату.
– Я недовольна вами, Асенька, – проговорила Анна, присаживаясь к ней на кровать, – сегодня вы опять ничего не ели. Так вы никогда не поправитесь.
– А зачем? Мне все равно.
– Ася, я все знаю, – осторожно сказала она. – Я понимаю: вы его любите. Но пройдет время: и вы поймете – он недостоин вашей любви. Оставляют близкого человека в беде только ничтожные люди…
– Не говорите так! Он любит меня. Но он не принадлежит себе…
– Асенька, вы знаете Екатерину Тарасовну. И конечно же, знаете, что человек, который навещал ее, не был ее мужем.
– Мне говорили.
– Он был очень несчастлив с женой. У него дочь. Девочка много лет страдала ревматизмом. Теперь она выросла. Учится. Вышла замуж. А он женится на Екатерине Тарасовне, а она, надо вам сказать, еще ко всему хроник. А вы знаете, кто он?
– Нет.
– Он преподаватель. Математик. Человек, безгранично любящий свою профессию. У Екатерины Тарасовны открытая форма. Если он заболеет, то потеряет право работать в школе. А в запасе у него ведь нет молодости, приобретать новую специальность – ему трудно.
– У нас совсем другое… Это я… и не бросила, а оставила, ради него же. – Говоря это, Ася подняла руки и словно что-то оттолкнула от себя.
Анна не сразу нашлась, что сказать.
В открытую на веранду дверь вместе с солнцем врывались звуки: щебетали ласточки под карнизом крыши, прошуршала шинами по асфальту машина. Ветер донес голос диктора с причала: «Морская прогулка – лучший вид отдыха». Чей-то заливистый голос кричал: «Нинка, Нинка, возьми и на меня билет».
Жизнь шла своим чередом: лилась, звенела, бурлила.
– Я не признаю никаких жертв, – произнесла наконец Анна.
– Но вы… Извините… Мне рассказывали… Пожертвовали же своей молодостью ради человека, который был старше вас и… инвалид.
Наверное, впервые Ася увидела, как потемнели голубые глаза Анны Георгиевны.
– Вам неправду сказали. Не было жертвы. Каждый день, прожитый с ним, был для меня счастьем. Все, чем я жила, было ему дорого. Он знал все о моих больных. Да разве только это?! Он научил меня слушать музыку, любить стихи. Господи, да он целый мир для меня открыл!
…В сорок первом, за год до получения диплома врача, Анна уехала на фронт. Командир дивизии был первый, кому она перевязала рану, он стал и ее первой любовью.
Однажды, не выдержав, пришла к нему в землянку и, презирая себя, объяснилась в любви. Он проводил ее до госпиталя, поцеловал на прощанье в глаза и сказал:
– Я женат. Но если я был бы холост – лучшей жены для себя не желал бы.
Госпиталь эвакуировался в тыл.
Военные бури замели след командира.
Но Анна не забыла его. Всюду писала и получала один и тот же ответ – такого не значится.
Весной сорок шестого один раненый, – она уже работала врачом в госпитале, – сказал, что лежал с Владимиром Колосовым в подмосковном госпитале: расхваливая бывшего командира, бросил: «Правильный старик». Старик?! Тогда не он. А вдруг он?
Выпросив недельный отпуск, выехала из Энска.
Приехала к вечеру. Сдав чемодан в камеру хранения и расспросив, как найти госпиталь, отправилась по размытой дождями дороге.
Не поверила, когда санитарка сказала:
– Есть такой, обождите – сейчас позову.
Она стояла в грязных ботинках, мокром от дождя пальто и сбившейся на голове косынке. Мельком взглянула в зеркало и увидела – чужое бледное лицо с прикушенными губами.
К ней вышел высокий грузный мужчина на костылях, взъерошенный, седой, с небритым лицом.
– Анночка! – сказал он, останавливаясь. – Какими судьбами?!
– Вот так. Узнала, что вы здесь, и приехала, – сказала она, глотая слезы и улыбаясь.
– А я, видишь, – он кивнул на костыли. – Ну, моя песенка спета. А как ты живешь? Сядем.
Стуча костылями, он сел на диван, она опустилась рядом.
– Как живешь? – Он потирал белой рукой заросший подбородок.
– Работаю.
– Замужем?
– Нет.
– Что так?
– Вы же знаете, – опустив голову, еле слышно проговорила она.
– Вот как оно бывает… Позволь, да как ты узнала, что я здесь?
– Так, узнала и приехала.
– Ко мне?!
– К вам.
– У тебя все легко получается. Я не только ногу потерял, но и жену. – Он потянул потухшую папиросу и добавил: – Я ее не виню, кому нужно с таким вот возиться. Ты где остановилась?
– Я прямо сюда.
Он помолчал, что-то обдумывая.
– Тебя надо устроить. Когда ты уезжаешь?
– Мы вместе поедем.
Он долго молчал. Выкурил три папиросы. Когда от третьей прикурил четвертую, она отобрала у него папиросу и потушила…
…Анна замолчала.
– А потом? – спросила Ася.
– Потом… Он приехал ко мне. Через год…
Семь лет пролетели, как короткое северное лето.
Ради него она изменила специальность, став фтизиатром.
Он умер у нее на руках, оставив ей сына. Дочь родилась через пять месяцев после смерти отца.
Ася не спускала с нее сухих блестящих глаз.
– Но вы же не вышли замуж… после…
– Мне трудно было: я всех примеряла, да и примеряю на него.
Отвечая не Анне, а видимо, на свои мысли, Ася сказала:
– У вас дети… Вам для них жить надо… – Она не договорила.
Взяв Асину горячую руку в свою, Анна сказала:
– И все равно жить надо. Жить, чтобы видеть небо, море, слушать пение птиц.
– Кваканье лягушек…
Анна сделала вид, что не расслышала иронической реплики.
– Подлечитесь и будете работать. К вам приходил начмед. Сергей Александрович. Он был тяжело болен, а прожив в Крыму пять лет, сейчас практически здоров.
– Он врач.
– Врачу лечиться труднее, – он все знает о себе. Я к тому о Сергее Александровиче, что Крым буквально воскрешает. Подлечим вас, станете работать, пусть и не сразу в школе.
– А где? Меня и в официантки не возьмут, скажут – заразная.
– Не думайте пока об этом. Найдем работу. Скоро наш библиотекарь уходит на пенсию. Главное: надо поверить в свои силы, Я говорила уже вам о Семене Николаевиче и Григории Наумовиче. Старики, немощные. За плечами ох, ох сколько пережито, а трудятся – здоровый может позавидовать.
Ася слушала, подперев голову кулачком.
– Вот что, – неожиданно заявила Анна, взглянув на часы, – после ужина я зайду за вами, и мы погуляем.
– Пожалуйста, – ответ прозвучал с вежливым равнодушием.
«Я знаю, тебе не хочется, – подумала Анна, – но ты пойдешь».
К Анниному приходу Ася оделась в свой дорожный костюм: темную юбку и клетчатую блузку. Волосы спрятала под косынку.
– Нет, так не пойдет, – сказала Анна, критически оглядывая молодую женщину. – У вас есть другие платья?
– Есть. Но я так похудела.
– Наденьте вот это. Белое. Этот жакет к нему? Прекрасно! Очень вам идет. Платок этот мы снимем.
Ася никак не могла заколоть волосы. Шпильки рассыпались.
– У меня ничего не получается, – жалко улыбаясь, она оглянулась на Анну.
– Давайте, я помогу. Из ваших волос можно любую прическу соорудить.
Ася не то вздохнула, не то всхлипнула.
– Анна Георгиевна, может быть, мы не пойдем? Может быть, лучше завтра?
– Ну, ну… Бросьте эти гнусные разговорчики!
Одеваясь, Ася сказала:
– Это платье подарила мне свекровь.
Анна не отозвалась.
Ася с каким-то упрямством продолжала:
– Ив больнице она часто меня навещала. Почти каждый день.
– Забудьте вы про нее, она эгоистичный, жестокий человек.
– Нет, неправда. Она очень любила сына.
– Животные тоже любят своих детенышей. Ваша свекровь забыла воспитать в сыне человека.
Ася ничего не сказала. Мельком взглянув в зеркало, она поспешно отвернулась.
Они вышли.
– Ася, опирайтесь крепче на мою руку. Кружится голова?
– Немножечко…
– Ничего страшного. От воздуха можно и опьянеть. Вот дойдем до той скамейки и отдохнем.
– Я еще не устала.
– Ася, запомните: здоровый садится, когда устал, больной – чтобы не устать. У вас пульс хороший, лучше чем я ожидала. Ну, вы пока не разговаривайте. Еще несколько шагов – и мы у цели.
Самшитовая дорожка привела их в кипарисовую аллею.
– Правда, красиво?
– Да, – безучастно отозвалась Ася.
Они свернули на тропинку и вышли к мохнатому разлапистому дереву.
– Это ливанский кедр, – сказала Анна. – Посмотрите: у него верхушка как бы надломлена, будто кедр кланяется солнцу.
Ася подняла голову, глянула и, о чем-то задумавшись, опустила глаза.
– Дальше не пойдем, здесь и посидим на этой скамейке. Вот так: откиньтесь на спинку, ноги вытяните.
Парк зелеными террасами спускался к морю. Огромное, синее, оно мерно дышало, покачивая шлюпки, лодчонки и торопливые громкоголосые катера.
– Анна Георгиевна, я давно хочу попросить вас: не говорите мне вы…
– Хорошо, Ася, я не буду больше говорить тебе «вы». На будущий год я разрешу тебе купаться.
– Это все не для меня…
Анне изменила выдержка:
– Почему? Почему не для тебя?! Потому что для него искусство дороже всего на свете? Самая отвратительная разновидность подлеца, когда подлец рядится в тогу страдальца!
Ася сидела, вытянув ноги, бросив на колени тонкие, неподвижные руки.
«Зачем я все это говорю? Может, лучше оставить ее в покое? А если для нее этот покой – смерть?» Анна искала и не находила нужных слов.
Ася первая нарушила молчание:
– Я не пойму, чем же это пахнет?
«В самообладании этой девочке не откажешь. Не откажешь».
– Морем. Вот, когда немного окрепнешь, мы заберем моих ребят, сядем на теплоход и, как говорит мой Вовка, рванем в море.
– С детьми? Я же больна…
– Господи, да забудь ты о своей болезни!
– А если я не могу о ней забыть, если…
– Ну, ну, мы не договаривались кашлять. Сядь прямо. Вот так, хорошо. Постарайся вздохнуть глубже, а потом немного задержать дыхание. Возьми таблетку. Вот видишь – уже легче. Ну, на первый раз достаточно. Пойдем-ка в санаторий.
Когда дверь за Анной закрылась, Ася села, взяла с тумбочки стакан, отпила несколько глотков.
«Вернулась бы я к нему, если бы он позвал… Только не больная. Вернуться в город, в школу. Ребята пишут сочинение. Тишина. Стук в дверь. Она даже рассердится. Подойдет. Он! Нет, не надо думать об этом. Вот так поудобнее лечь, положить руку под щеку и что-нибудь повторять, хотя бы „Слово о полку Игореве“. Нет, никогда он не вернется. Но не бросил он меня, Анна Георгиевна не понимает, я сама… И не бросила, а оставила… Ради него же… Все-таки он испугался… Я выздоровею. Приду к нему и скажу… Ничего не надо говорить…»
Ася встала и вышла на веранду.
Южное небо глазастое. Будто все звезды – сколько их есть в галактике – табунятся над Черным морем. Умереть?! Не видеть неба, деревьев, звезд… А он? У него будет все: и небо, и деревья, и звезды…
Глава семнадцатая
В дверь постучали. Мужской голос спросил:
– Можно?
Высокий смуглолицый парень в синей рабочей робе, с сумкой, из которой торчали какие-то инструменты шагнул на веранду.
– Анна Георгиевна просила сделать розетку.
– Да, пожалуйста.
– Придется постучать.
– Пожалуйста.
– Мне стул нужен. Куда книги убрать?
– Если вам не трудно, отнесите, пожалуйста, в палату.
– Не надорвусь!
Ася с досадой взглянула на парня. Вчерашний разговор с Анной не выходил у нее из головы. Вот уже второй месяц Ася всем своим существом, всеми помыслами хотела одного: никому не мешать, никого не пускать в свой тесный мирок болезни, одиночества и тоски. Плохо? Да, плохо. Но, если болезнь сбила тебя с ног, отобрала самое дорогое, так уж будь добра – не мешай другим. Лежи себе, в одиночку, чтобы никому не портить настроение. Научись молчать. Можно? Все можно! Можно часами, например, не спускать глаз со спиц, считать петли и ни о чем не думать. Главное – не думать. Покой – это ее убежище.
Когда-то в детстве Ася и ее подруги построили ледяной домик, посадили туда куклу. Всю ночь Асе снилось – кукла замерзла; чуть свет она поднялась и потихоньку выбралась во двор. Куклу через дверь вытащить не удалось, она примерзла, и Ася, плача, разломила ледяной домик, вытащила пленницу и, дрожа от жалости и холода, вернулась в спальню.
Вот так и Анна Георгиевна – сломала ледяной домик, а как же дальше? И главное, для чего? Человек же не может только брать для себя. Он должен и давать. А что доброе и полезное она может принести людям?!
«Господи, этот парень стучит и стучит, ушел бы скорее», – подумала Ася.
А монтер, словно назло, долго возился. Неожиданно, кивнув на книгу Ремарка «Жизнь взаймы», спросил:
– Читали?
– Нет, – удивленно ответила Ася.
Монтер с каким-то ожесточением принялся вколачивать в стену пробойник. Еле дождалась, чтобы ушел.
Наконец-то. Можно попытаться уснуть. Сон – это тоже убежище.
Выйдя из Асиной палаты, монтер заглянул в кабинет врача. Анна собиралась уходить.
– Что, Костя? – спросила она.
– Все в порядке. Что это за мадонна там?
– Новенькая. Уже месяц как не встает с постели.
Он вытащил из кармана робы книгу и положил перед Анной. Ремарк «Жизнь взаймы». Встретившись с недоумевающим Анниным взглядом, пояснил:
– У нее взял… не взял, а, в общем, свистнул. На кой черт ей такие книги читать! Вообще-то стоящая вещь, но…
– Может быть, она ее уже прочитала? – Анна тревожно взглянула на Костю.
– Нет. Я спрашивал. Ольга Викентьевна библиотечное дело знает, но старушке пора на пенсию.
– Спасибо, Костя.
– Не за что. Небольшое дело розетку поставить.
– Я еще тебя попрошу, проведи ей на веранду радио!
– Есть провести радио!
Явился Костя на другой же день, Ася лежала на веранде и вязала. Она поздоровалась, не поднимая головы и не выпуская спиц из рук.
Внимательно посмотрев на торчащий из-под подушки томик стихов в синем переплете, он спросил:
– Тютчев ваш собственный? Я знаю: у нас в библиотеке его нет.
– Да, собственный.
– Хороший поэт?
– Да. А какого поэта вы считаете хорошим?
– Вы, конечно, у Блока любите «Незнакомку»?
– Люблю. А вы какие стихи любите?
– У Блока – «Двенадцать». Светловская «Гренада» – стих высшего класса. Я считаю: сочинил поэт такое и может больше никакой бодяги не писать. И давно вы в таком горизонтальном положении?
– С марта.
Костя свистнул.
– Медицина вообще-то довольно абстрактная наука.
– Вы в нее не верите?
– Я привык верить только в себя.
Ася выпустила из рук спицы и, с неприязнью глянув на его черномазое самоуверенное лицо, сказала;
– Хорошо вам, здоровым, так рассуждать.
– А вы знаете Григория Наумовича?
Ася кивнула.
– Железный старик! Я ему обязан жизнью…
– Вы?!
Он стоял, прислонившись к косяку двери, в своей робе, из-под которой выглядывала тельняшка. Большие руки с обломанными ногтями вертели отвертку. Черные без зрачков глаза смотрели на нее.
– Да, ТБЦ. Четыре года носил двухсторонний пневмоторакс.
«Носил – очень точное определение», – подумала она.
– Вас как зовут?
– Константин. А вас – я знаю.
– Костя, а до болезни… – она замолчала.
– Вы хотите спросить, кем был до болезни? Римским папой. Во-во, чаще улыбайтесь! Это полезнее всяких «биотиков». И жмите на манную кашу. Я съел тыщу каш. – И вдруг без всякого перехода огорошил: – А давайте махнем сегодня на танцы!
Ася засмеялась: таким нелепым ей показалось его приглашение.
– Нет, танцы – исключено. Я не съела еще тыщу каш.
Он молча собрал инструменты и вышел.
А через два дня снова явился. После ужина.
На этот раз Костя был в узких черных брюках и белоснежной рубашке.
Ася вопросительно взглянула на него.
– Я взял билеты на «Римские каникулы». Из уважения к римскому папе. Нет, серьезно – фильм железный.
– Я не хочу в кино. Не могу.
Костя изорвал билеты и швырнул их за веранду.
– У вас температура?
– Небольшая.
– Плюньте. Пошлите ее подальше.
– Ничего вы не понимаете.
– Понимаю. Я же все испытал на собственной шкуре. Махнем. Здесь рядом. Вечер теплый. Если вам будет трудно, смотаемся.
– А билеты?
– Я изорвал старые.
– Махнем! – сказала Ася. – Только я оденусь.
– А я пока сбегаю за билетами. Через пять минут буду ждать у корпуса.
«Может, не идти? – спросила себя Ася, когда Костя умчался. – А почему не ходить?»
Глава восемнадцатая
Не умолкая, перезванивались цикады. Кажется, что звенит небо, звенят звезды, звенит душный ночной воздух.
Ася перевернула подушку прохладной стороной и закинула руки за голову. Но так было неудобно, и она снова перевернулась на правый бок. Потом села в кровати. Поставила локти на приподнятые колени и обхватила голову руками.
Сегодня днем пришла Анна и сказала:
– Вы знаете Галю из седьмой палаты? У нее большая семья, и, видимо, они трудно живут.
– Да, – равнодушно отозвалась Ася, не понимая, к чему Анна клонит.
– Ей не в чем пойти на танцы, – продолжала Анна. – Вчера был ее день рождения, и палата подарила ей на платье. Помогите Гале. Надо только скроить и сметать. А прострочить она сумеет. Я дам свою машину.
И вот тут она ответила Анне Георгиевне что-то невразумительное: отвыкла, руки не поднимаются… боится испортить… и тогда Анна встала и сухо, не глядя на нее, сказала:
– Я все понимаю. Но такое, извините меня, отказываюсь понимать, – сказала и ушла.
Даже сейчас, наедине с собой, вспомнив об этом, Ася покраснела. Разве можно оправдать себя тем, что после она позвала Галю и все ей сделала? Нет, до чего докатиться! Ведь раньше такого она себе не позволяла. Она, которая обшивала всех девчонок в общежитии. Ну, а если бы Анна Георгиевна ее не пристыдила?! Лежала бы себе, полеживала, довольствуясь тем, что ее не тревожат. Безвольное, ко всему безразличное существо. Говорила когда-то ученикам красивые и громкие слова. «В жизни всегда есть место подвигам». А сама? Уж очень она стала пренебрежительно к людям относиться. И к Косте. Сегодня он заглянул в палату, а она притворилась спящей.
В кино она боялась: вдруг схватит за руку или обнимет. Ничего подобного. Хохотал во время сеанса, как мальчишка. На него даже оглядывались. Она подумала: «А он славный». Ну, для чего ей было так демонстративно вести себя; когда он на обратном пути попытался взять ее под руку, чуть не оттолкнула его. Совсем одичала. Разыгрывала из себя какую-то недотрогу. Ну, что особенного? Не дай бог, парень еще подумал, что она не хочет идти с ним под руку, потому что он всего-навсего монтер. Ох, уж совсем было бы глупо!
Вдруг что-то упало на кровать. Камушек. Не успела Ася подумать, что все это значит, как над перилами веранды появилась взлохмаченная голова.
Костя уселся на перила, свесив ноги на веранду.
– Что вам нужно? – шепотом сердито спросила она, натягивая простыню на плечи.
– Пойдемте туда, – тоже шепотом ответил он. – Внизу скамейка. Посидим. Все равно вы не спите.
Ася отрицательно мотнула головой.
– Вам все равно. Можете вы сделать для меня?
– Уходите, я оденусь.
Он, как кошка, бесшумно спрыгнул.
Страх, что он снова залезет и их смогут услышать, заставил ее одеться и подойти к перилам веранды… Он ловко, так же бесшумно вскочил и осторожно помог ей спуститься на землю.
– Говорите, что вам нужно, и я уйду.
– Я же сказал вам: мне нужно, чтобы вы со мной просто посидели. Не сердитесь. Послушайте лучше, о чем вызванивают цикады.
– Ого! Да вы романтик.
– Я монтер. Или, как меня здесь громко называют, электрик. Ну, а вы чем занимались на большой земле? Вы смахиваете на художницу или на актрису.
– Учительница. Была…
– Почему была?
– Неужели не понимаете?
– Ладно. Пусть на год, на три – осечка. Ну и что? Вы же вернетесь в школу.
Он это сказал таким тоном, как будто все зависело от нее.
Она понимала: его слова ровно ничего не значат, и все же, наперекор здравому смыслу, на какой-то миг поверила его словам.
– Костя, у вас есть что-нибудь заветное? Ну, о чем бы вы мечтали с детства?
– Есть. Вас поцеловать.
– Костя!
– Не буду. Буду тихим, как море в штиль. Только не уходите. Между прочим, помните Багрицкого: «…Но я – человек, а не зверь и не птица…»
Немного помолчали.
– Я еще мальчишкой мечтал отправиться в кругосветное путешествие. Я из-за этого и в моряки подался.
– Вы были моряком?
– По совместительству с римским папой.
– Расскажите о себе.
– Ну, не притворяйтесь, что вам интересно!
– Я не умею притворяться.
– Тогда слушайте. – Он начал говорить суховато, как будто говорил не о себе. – Отец был моряком. Потерял я его шести лет. Мы жили вдвоем с матерью. Учился я, как и все мальчишки: из кожи не лез. Смешно: даже когда знал, не поднимал руки, считал, что только подлизы поднимают руки. Любил географию и физику. Географию у нас преподавал, теперь-то я понимаю, превосходный учитель. Мы его звали Гео-Граф. Если мы уж слишком начинали шуметь, он, снимая очки, говорил: «Дети, я возмущен вашим поведением». Он никогда на нас не кричал. Ни в одном учебнике не было того, что он нам рассказывал. Это уж мы проверяли. Физику преподавал фронтовик. Моряк. Он говорил, что человек, не знающий физики, не может быть полноценным. А мы хотели быть полноценными. Он оборудовал в школе мастерскую, хотя тогда еще производственное обучение в программу не входило. Как видите, мне это в жизни пригодилось.
Когда был в девятом классе, у меня объявился отчим. Я его возненавидел за то, что он стал мужем моей матери. У меня появилась к ней… брезгливость, что ли. Я не был наивным мальчиком. Но до этого мать для меня была святыней.
Я заявил, что у меня отец один. И это ничего не значит, что он погиб. И убежал. Через неделю милиция торжественно доставила меня домой. С этого дня я стал усердно доказывать, что меня не так-то просто воспитывать. Я подлил в водку уксусу. И тихо злорадствовал, увидев, как у него перекосилась морда.
Напихал ему раз червей в карман пальто. Прятал карты. Он любил играть в преферанс. Когда ему надо было вечерами работать, он был лектором, – в доме перегорали пробки.
По глупости мальчишеской я надеялся выжить его из дому. Ей-богу, верите: меня, мальчишку, бросало в дрожь от ненависти к нему. Даже от звука его голоса.
Я загнал на барахолке часы, свой велосипед, костюм и удрал на Камчатку. Парень я был здоровый. Пошел в матросы. Плавал на рыболовецком судне. Там я узнал, почем фунт лиха. Дома-то я не привык трудиться, а там пришлось попотеть. Затем служба на флоте. Занесло меня на Север. На службе и заболел. Глупейший случай. Во время штормяги одного матросика снесло в море. Ну, я за ним и окунулся. В общем, схватил воспаление легких. Тут-то я и попал в объятия госпожи чахотки. Когда человеку плохо, он первым долгом мать вспоминает. И я вспомнил. Совесть заговорила. Написал ей. Ответил отчим. Она умерла от туберкулеза. Конечно, я виноват. Тосковала она по мне. А я, идиот, себя гордым считал. Как же, помощи не прошу. И раз никому нет дела до меня, так и писать не буду. Страдалец несчастный! Так меня смерть матери перевернула, что я больше года в госпитале провалялся.
Потом меня демобилизовали. Путевку в зубы – и отправили в Крым.
Григорий Наумович сказал: «Оставайся в Крыму, если хочешь быть здоровым». Пришлось пришвартоваться здесь. В плавание меня из-за болезни не брали. Пошел землю кайлить. Никак не мог привыкнуть, забывал, что больной. Перестарался. Если хотите знать: старушка, у которой я жил на квартире, три месяца меня выхаживала. И ведь за здорово живешь. Мне хлеба не на что было купить. С Григорием Наумовичем они меня кормили. Поднялся и сказал себе: черта с два! Не меня чахотка доконает, а я ее! Доктор и надоумил в электрики пойти. Он, хоть и говорит, что ничего за меня не хлопотал. Но меня он не обманул. Устроился в санаторий… Вот и все…
– Костя, а вас не тянет отсюда? Ведь где-нибудь на заводе…
– Я не унижался бы до починки утюгов, так? – закончил за нее Костя. – Во-первых, я хочу окончательно вылечиться. У меня еще весной был небольшой рецидивчик.
– Вот видите: выходит, не совсем Крым излечивает.
– Ерунда! Все было по моей вине. И потом – не могу я уехать от моря. Я же родился на море.
Он замолчал. Ася сорвала веточку самшита и стала машинально обрывать жестковатые листочки. Он, видимо, ждал, что она о чем-то его спросит, но она не спросила, и он заговорил.
– А вообще-то обленился. Не для кого стараться.
– Учиться не тянет?
– У меня нет аттестата. А садиться в двадцать шесть лет за парту…
– Стыдно!
– Если вы хотите меня перевоспитывать, боюсь, что из этого ничего не получится. – Он помолчал, а потом, видимо, несколько уязвленный, сказал: – Я не считаю, что позорно быть простым работягой.
– Я не говорила, что позорно. Если человеку по силам делать больше – он должен это делать.
– А сами-то вы следуете этому правилу?
Костя встал и, отойдя от скамейки, прислонился к дереву. Чиркнула спичка.
– Ну, я все о себе и о себе. Расскажите вы что-нибудь. Если доверяете.
Ася молчала.
– Если не хотите, не надо. – Огонек папиросы прыгнул вверх.
– Я… У меня был муж… Ну, а потом… Мы разошлись. Но я все равно его… люблю. – Она умолкла.
– Кажется, я совсем вас заморозил. Пойдемте.
Солнце заливало веранду. На столе под салфеткой стоял завтрак. Ничего себе – одиннадцатый час. Ася поднялась, натянула халатик. Подумав, открыла шифоньер. Вот спасибо Александре Ивановне. Позаботилась. Ася надела ситцевое платье. Широковато немного. Не важно. Затянем потуже ремешок. Как это у Светлова? «Наши девушки, ремешком подпоясывая шинели…» Они-то – эти девушки, что «на высоких кострах горели», – не покорялись обстоятельствам.
Ася прошла по веранде и вдруг поймала себя на том, что насвистывает. Свистеть ее научили мальчишки еще в детском доме.
«Интересно, видно ли отсюда скамейку, где мы сидели ночью?» – подумала она и подошла к перилам. Скамейку скрывал куст шиповника.
В ров она старалась не смотреть.
День обещает быть нестерпимо жарким. Нужно задернуть тент. Ох, как она всем завидует. Пойти бы к морю. Вон самшитовая дорожка. По ней Анна Георгиевна уходит к себе домой.
Дорожка, прорываясь через заросли самшита, сбегает, как ручей в реку, – к руслу широкой тропы, по одну сторону которой – высокая каменная стена, сплошь покрытая розами.
Пестрые платья женщин и яркие пятна зонтиков.
Еще не понимая, что случилось, Ася почувствовала: сердце заколотилось, где-то в горле. Чтобы не упасть, схватилась рукой за тент.
Толпа дрогнула, слилась в сплошную безликую массу.
Ася зажмурилась, открыла глаза и отчетливо увидела Юрия. Он шел поодаль от всех, держа за руку какую-то девушку. Черные очки мешали увидеть его глаза.
Ася подтащила к краю веранды стул и залезла на него. У нее пересохло во рту и перехватило дыхание. Сейчас он появится из-за деревьев.
Вот он! Юрий снял очки, – это совсем не он!
Сразу почувствовала усталость, такую, что трудно пошевелить рукой. Хотела слезть со стула, но перед глазами поплыли черные и желтые круги, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее и, наконец, с головокружительной стремительностью. Чтобы удержаться, схватилась за тент и почувствовала, что куда-то проваливается…
Глава девятнадцатая
Мария Николаевна рывком открыла дверь в кабинет Анны.
– С Асей плохо. Кажется, сердце.
– Шприц! Камфару! Кислородную подушку! – на ходу крикнула Анна, выбегая из кабинета.
Ася в платье с разорванным воротом, неловко подогнув ногу и раскинув руки, лежала на кровати. Из посиневшего рта вырывалось судорожное дыхание. Увидев Анну, что-то хотела сказать, и не смогла.
Просунув одну руку Асе под колени, а другой обхватив за плечи, Анна посадила ее на кровати, подоткнув ей за спину подушку.
Пульс едва прощупывался, но сильно частил. Дыхание слева резко ослаблено, почти не прослушивалось. Тонусы сердца прослушивались справа. Явно, что при падении газ прорвал плевру и поступил в легкое.
Ася все задыхалась. Одышка с каждой минутой усиливалась. Крылья носа и кончики пальцев посинели.
Принесли пневмотораксный аппарат. Анна осторожно ввела иглу. Воздух вырвался из-под кожи со свистом. «Вероятно, клапанный пневмоторакс, – холодея, подумала Анна, – только этого ей не хватало».
Прошел час, а Ася все еще задыхалась, все еще не могла вздохнуть.
