Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"

Автор книги: Елена Коронатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

– Переходим ко второму вопросу, – объявил Мазуревич. – Товарищ Буранова, вы свободны.

– У меня есть заявление в партийное бюро.

– Что же вы раньше молчали? Обсудим в разном. Ждите, когда мы обсудим второй вопрос. Мы не можем задерживать товарища Николаенко.

Николаенко снова смутился и покраснел.

«Тоже мне, послали какую-то красную девицу», – подумала Анна.

Николаенко, взглянув на Анну, заговорил:

– Доктора Буранову можно и послушать, если не долго, не заставлять же ее ждать обсуждения второго вопроса, которое, по всей вероятности, затянется.

Мазуревич согласился без особого энтузиазма. Не привык он не соглашаться с представителями вышестоящих организаций.

– Маргарита Казимировна, вы не случайно отмахнулись от Гаршина, – сказала Анна. – Да. Не случайно. История с Гаршиным на многое открыла мне глаза. Когда я приехала сюда, я была в восторге. Ландшафтотерапия, скамеечки, вешалки.

– Вас это не устраивает? – в голосе Спаковской сквозь иронию просквозило беспокойство.

– Почему? Устраивает! Но разве только в этом подлинная забота о больном? Что вы, Маргарита Казимировна, ответили мне, когда я просила вас о дополнительной консультации хирурга для Гаршина? Вы мне говорили о деньгах и врачебной этике, а речь шла о жизни больного! Вы боялись обидеть Канецкого. Это что, не равнодушие к человеку?! И еще: о чем я сегодня хочу сказать… Недавно на дежурстве я проанализировала истории и своих больных, и в других отделениях. И я, и другие врачи – повторяем одни, и те же ошибки.

Приезжает наш больной домой и идет на больничный. Потому что мы не сумели сделать все, от нас зависящее. Признаемся, положа руку на сердце, мы забываем о сопутствующих заболеваниях, по самому пустяковому поводу требуем консультации специалистов, хотя сами обязаны уметь лечить гастриты, ячмени и тому подобное, И еще. Разве хоть кто-нибудь из врачей продумал для больных пожилого возраста рацион питания? Никто! Мы забываем, что больного нужно лечить не в рассрочку, а в кредит. Я не скажу, что все, но хроники – это наши с вами просчеты. Это на нашей врачебной совести.

– Все это пустые бездоказательные фразы, – прервал Анну Мазуревич.

Спаковская молчала.

– Вам нужны доказательства? Извольте. Ангонесян, прошлогодний больной Таисьи Филимоновны (нынче он поступил ко мне). В его прошлогодней санаторной книжке записано – выписался с улучшением. Это ложь! Он выписался с ухудшением. Это увидит мало-мальски знающий врач – пусть только взглянет на анализы прошлогоднего обследования.

– Откуда у вас данные? – спросил Николаенко.

– А прошлогодние истории болезни сохраняются, – за Анну пояснила Мария Николаевна.

– Человек три месяца температурил, – возбужденно произнесла Анна, – а эта… Таисья Филимоновна не потрудилась сделать даже пункции. Сейчас мы с Марией Николаевной начали откачивать жидкость. Вероятно, потребуется полгода на лечение. Что это: медицинская неграмотность или равнодушие? Еще нужен пример? Таисья Филимоновна больному Слесаренко отменила лечение антибактериальными препаратами на том основании, что он жалуется на печень. Отменила, не сделав вовремя даже необходимых исследований К сожалению, когда выяснилось, что давать антибиотики можно, ему оставалось до конца срока лечения всего две недели.

– Ну и дела! – возмутился Макар Герасимович.

– Вы об этих фактах поставили в известность главврача санатория? – спросил Николаенко.

– Да. Сразу же, как узнала, – на пятиминутке. Но вы, Маргарита Казимировна, взяли тогда ее под защиту, дескать, просчеты у каждого бывают. То, что она бездарность, что она равнодушна к больному, мне давно ясно. А вот что вы, Маргарита Казимировна, равнодушны к больным, мне стало ясно только теперь. И никакая ландшафтотерапия этого не заслонит.

– Товарищ Буранова, вот мы внимательно слушали вашу, такую… я бы сказал, прокурорскую речь. – Мазуревич оглянулся на Николаенко. – Лично я не понял, чего вы хотите? Отменить ландшафтотерапию? – Он засмеялся, но посмотрев на Спаковскую, сразу же замолчал, нахмурился.

Она сказала:

– Анна Георгиевна, я с вами согласна: Таисья Филимоновна – плохой врач. Я не покрываю ее недостатки. Я ее предупредила: замечу подобное – ей у нас не работать. Но, действительно, нельзя же обобщать, говорить, что у нас в санатории равнодушны, к больным, видеть во всем штамп – это, это уж слишком. Нельзя же на том основании, что у Канецкого была другая точка зрения, утверждать, что мы… я равнодушна к больным. Наши консультанты пользуются большим доверием и уважением. Тут уж просто кощунство говорить о штампе.

«Не может быть, чтобы она не понимала», – подумала Анна, и сказала:

– Я настаиваю: вопрос о работе консультантов весьма серьезный, и мы не имеем права от него отмахиваться. Утверждаю: Канецкий живет старым багажом. Он не только физически, а мыслью одряхлел. Это знают все. Соблюдается форма: ни врачам, ни больным от подобного рода консультаций – толку нет. Я не помню ни единой расширенной консультации, на которой разбор состояния больного мог бы стать школой для молодых врачей. Для чего же он нам? Для страховки, чтобы можно было в случае чего сослаться на его авторитет?

– А наш невропатолог? – спросила Мария Николаевна. – Сплошной штамп: всем подряд одно и то же назначение: хлористый кальций с бромом, плюс адонизид и кодеин. Если у нас на пятницу назначено на консультацию восемь больных, то в четверг старшая сестра заказывает для семерых микстуру-панацею. Ведь так, Дора Порфирьевна?

– Так! Пять лет подряд так! – Поймав негодующий взгляд Спаковской, Дора Порфирьевна прикусила язык.

– Не понимаю, – Мазуревич развел руками, – значит, вы предлагаете сменить консультантов?

– Я предлагаю: пусть партбюро подготовит открытое партийное собрание. И на этом собрании дать бой равнодушию, штампу, поговорить о врачебной этике в самом глубоком и широком понимании…

Мазуревич предложил: «Вопрос о собрании обсудить в рабочем порядке».

Вечером за чаем Григорий Наумович, выслушав Анну, сказал:

– Интересно, как поведет себя Спаковская?

Спаковская держалась хорошо, словно ничего между ними не произошло. Иногда Анна ловила на себе ее взгляд: не то любопытный, не то сочувствующий.

…Однажды ей позвонили.

Мужской голос сказал:

– Анна, что это ты низвергаешь авторитеты?

Как глупо, неужели она еще не сумела с собой справиться. Смешно: Сергей, конечно, не вернется.

– Кто это?

– Русаков. Не узнаешь начальства?

«Эх, оловянный солдатик, ты даже боишься назвать себя по-старому, по-студенчески – Андреем!»

– Собственно, о каких авторитетах ты говоришь?

– Ну, не прикидывайся. Слушай, Анна, я не советую тебе громить все и вся!

– А я тебе не советую в таком тоне со мной разговаривать! – Анна положила трубку.

И сразу же затрещал телефон. Анна со злостью посмотрела на черный неподвижный, но кричащий аппарат. Пусть хоть треснет – она не снимет трубку.

Звонок не умолкал.

А вдруг кому-нибудь нужна ее помощь?! Анна сняла трубку.

– Мне, пожалуйста, доктора Буранову.

– Я вас слушаю.

– Анна Георгиевна?

– Да. А с кем я разговариваю?

– Говорит Николаенко.

– Ну, если бы вы сказали: Маршак, Баталов или Богуш – мне было бы ясно, с кем я разговариваю, – забыв о румяном молодом человеке и все еще не остыв от стычки с Андреем, проговорила Анна.

– У меня к вам серьезное дело. Видите ли, я волею судеб ведаю курортным отделом в горкоме.

– А-а-а, – протянула Анна, вспомнив, наконец, кто такой Николаенко. – Послушайте, – засмеялась она, – вы как-то больше похожи на учителя. Сельского учителя.

– Знаете, Анна Георгиевна, когда я беру новый роман в руки, я с тайной надеждой спрашиваю себя: «А вдруг? А вдруг герой романа, скажем секретарь райкома, опоздает на бюро райкома из-за любовного свидания? Или у него в кабинете рядом с другими портретами висит портрет Лермонтова, или, допустим, этот герой коллекционирует чучела птиц». Здорово было бы.

– А вы сами что-нибудь коллекционируете?

– А как же! Заядлый коллекционер. Зажигалки! У меня уже сорок две.

– Но вы же позвонили мне не затем, чтобы сообщить о своих зажигалках!

– Совершенно верно. Анна Георгиевна, у меня к вам просьба. Вы много интересного высказали на партбюро, на мой взгляд, верных. Напишите-ка статью в городскую газету. Об ответственности врача за больного, о рутинерстве в медицине. Словом, вам карты в руки.

– А ее опубликуют?

– Непременно. И организуем мы по этому поводу дискуссию. Потом пригласим товарищей и обсудим все наши наболевшие вопросы. Сознайтесь, ведь наболевшие?

– Еще как! Хорошо! Я напишу.

Анна положила трубку. «Вот тебе и румяный молодой человек!» Статью, конечно, она напишет. Но надо все основательно продумать, посоветоваться с Вагнером.

…Изо дня в день, после отправки рукописи в редакцию, Анна с надеждой разворачивала газетный лист, пахнущий типографской краской. Статьи не было.

Через неделю Анну вызвали в управление. Она решила: статью послали «для принятия мер» – бывает такое в редакциях. Андрей сейчас учинит ей головомойку.

Русаков поднялся Анне навстречу. Неожиданно:

– Входи, входи, Буран. Как жизнь молодая? – Улыбаясь, он протянул ей руку.

«С чего это его несет? – удивилась Анна. – Хочет подсластить пилюлю?»

Его предложение – принять пост начмеда вместо Журова – было для нее как гром в ясный день.

– Спаковская собирается в отпуск. Тебе она может доверить санаторий, – ироническая усмешка мелькнула на гладком лице Русакова.

– Это она сказала?

Русаков развел руками:

– Попробуй сама. Или боишься, что не сработаешься со Спаковской?

– Ну, я не очень-то трусливого десятка.

– Тогда решай. Тебе вот многое в лечебной работе не нравилось – можешь проделывать все по своему усмотрению. Ну как?

– Нет! Не знаю, – вздохнула Анна.

– Как это не знаешь! Мы дадим тебе хорошего врача, Яковлева Бориса Ивановича. Слышала о нем?

Анна вспомнила худощавого, невысокого, слегка прихрамывающего врача, выступившего недавно на семинаре с интересной лекцией.

– А его отпустят? Я бы его с удовольствием к нам перетащила! – Сказала и спохватилась.

– Стало быть, согласна?!

– А Спаковская?

– Ей трудно не согласиться, когда твою кандидатуру предлагает горком.

Из управления Анна отправилась в редакцию. Шагая по набережной, она раздумывала о том, с чего ей придется начинать. Юркнула мыслишка: может, отказаться, пока не поздно. Нет уж, взялась за гуж…

В редакции ей предложили подписать гранки. Газетчик, с шапкой ржаных волос, сказал Анне:

– Я ваш союзник. У меня друга угробили вот такие лжеученые мужи. Это ж не консультация! Цирк!

Он ходил из угла в угол кабинета и говорил, изредка поглядывая на Анну.

– Проконсультировал этак осторожненько, очередь отбыл, положил двадцать карбованцев в карман и – привет! А больной? А его судьба? – спросил он, неожиданно останавливаясь и глядя на Анну злыми глазами. – Надо, чтобы врач чувствовал ответственность за каждую каверну. Персонально отвечал: за материальные ценности люди несут ответственность перед обществом. А за жизнь человеческую? Жизнь загубили – нет виновного. Вот так друга моего загубили, гады!

С жадностью журналист затянулся сигаретой. Анна сказала себе: «Тебе, конечно, обидно вот такое слушать о врачах. Но ты слушай!..»

Глава тридцатая

«25 мая.

Томка, дорогая моя! Письма твои не затерялись. Все до единого получила.

Я не предвидела, как осложнится моя жизнь у Кости. Сначала все было хорошо. Днем мы почти не виделись, а вечером – так уж сразу повелось – вместе ужинали, потом шли в кино или к Григорию Наумовичу – старик „угощал“ нас концертами. Но больше всего, кажется, Костя любил, когда мы оставались дома. Я занималась шитьем – перешивала старые платья или перевязывала кофты, а он мне читал или что-то мастерил. (Этакая почтенная пара). Мы много спорили. Костя иногда прямолинеен. Но в общем-то у него верное чутье. Однажды он мне сказал: „Ты хорошо знаешь литературу, могла бы с лекциями выступать в университете культуры“. Я тогда ничего ему не сказала – вдруг мне откажут. И все же пошла. Встретили меня без энтузиазма. Сказали: „Подготовьте – посмотрим“. Я решила доказать, что и мы умеем-можем. И сейчас я готовлюсь. Долго выбирала тему. Наконец остановилась на Твардовском. Очень люблю его.

Да, но я хотела рассказать тебе о том, как сложились наши отношения с Костей. Он столько для меня делает, что и мне захотелось сделать что-нибудь для него. Я отдала его старый костюм в химчистку, потом обузила брюки, вытащила из-под плечей вату. Словом, Костя его не узнал. Я заставила Костю надеть костюм. Он стоял передо мной сияющий. Я подошла к нему и подняла руки, чтобы поправить борта. Видимо, он истолковал мой жест по-другому, а может, ему изменила выдержка… Он чуть „не задушил ее в своих могучих объятиях“. Я наговорила ему бог весть что.

Ну, и Костя наговорил мне: он знает, как он мне противен; конечно, я его ни во что не ставлю, потому что он не умеет прикидываться донжуаном. И что вообще любить можно только подлецов. Этих подлецов никогда не забывают, им все: и любовь, и верность.

Сейчас три часа ночи. А ночь такая великолепная. На море – я вижу его с порога нашего дома – лунная дорожка. Мне всегда хочется пойти по этой мерцающей, бегущей по темному морю дорожке, вот так встать и пойти. Но сегодня мне почему-то беспокойно.

Целую тебя. Ася».

«6 июня.

Томка, кланяюсь тебе в ножки и спасибо за все газетные вырезки и статьи. Конечно, они пригодятся. Только, вероятно, я лекцию буду читать не раньше, чем в августе – сентябре. Так что времени у меня достаточно.

Но вообще-то свободных минут-часов у меня не очень. Домашнее хозяйство – это гнусная проза, от которой, как от судьбы, не уйдешь.

У хлопчика моего прилежания поубавилось. Лето. Много соблазнов. А тут еще Костя увлек его фотографией. Они целыми часами сидели в сарае (фотолаборатория), проявляли, печатали. Анна Георгиевна сказала, что хлопчику это вредно. Я запретила ему. Он надулся. Ломаю голову, как мне завоевать его снова.

На днях Костя утащил меня ночью на рыбалку. Никуда не денешься, пришлось взять нашего хлопчика. Он очень просился.

Я бы хотела, чтобы ты увидела, как прожектор „изучает“ море. Гигантский луч превращает море в нечто фантастическое: из воды поднимаются белые феерические облака – такими кажутся скалы, а когда прожектор „изучает“ горизонт, то появляется впечатление, что где-то далеко бегут сверкающие на гребне волны.

Я сидела, дышала и надумала – в жизни три чуда: море, воздух и Костя.

Твоя А.».

«10 июня.

Письмо твое получила. Привет Косте передала.

Томка, я все время обвиняла себя, что заставляю Костю страдать, и – напрасно.

Были соревнования по волейболу. Ходили с хлопчиком смотреть. Костя отличился. Он капитан команды. Спортивного вида девица преподнесла ему букет роз. Победитель сделал мне ручкой, и крикнув „Привет“, отправился со своей командой: видимо, в ресторан обмывать победу. А мы с хлопчиком вдвоем бродили по парку.

Конечно, он не обязан всюду таскать меня за собой. Я бы, наверное, и не пошла бы. Но позвать он меня мог.

А впрочем, все ясно: у Кости своя жизнь, у меня – своя. И, кажется, я получила по заслугам.

Час ночи, а его все нет.

Ася.

(Этого письма я тебе не пошлю. Уж не обижайся, Томка)».

«25 июня.

Дорогая Томка, Аннушка стала начмедом. Ура! Ура! Ура!

На днях меня стала поздравлять „с замужеством“ одна няня, я спросила ее, кто распространяет эти слухи? Нянечка поклялась: Костя об этом говорил сам товарищам в присутствии ее сына.

Я пошла поздно вечером к Косте на веранду. Он сидел за столом и что-то писал. Костя смутился. Он очень путанно стал объяснять: где-то выпивали, кто-то сболтнул обо мне… и он вынужден был заявить, что я его жена. Сейчас-то я понимаю, что все это могло разгореться внезапно. А тогда я под горячую руку крикнула ему: „Это подло!“

День я его не видела.

Он почти со мной не разговаривал. Не вытерпев, я спросила его: „Мне уйти?“ Он сказал: „Нет, уж лучше я уйду“. Я сначала не придала значения его словам. Но Костя неожиданно уволился, ушел работать бригадиром на строительство нового санатория. Я сказала, что ему будет трудно, ведь как раз подоспели экзамены на аттестат зрелости. Он сказал: „Ничего, я ведь рабочий, выдюжу“. И, действительно, сдал все экзамены. Принес мне аттестат. Я ему приготовила подарок: часы. Он был, кажется, тронут. Сказал, что, кроме матери, ему никто никогда не делал подарков.

Теперь мы видимся редко. Он работает в десяти километрах от дома. Работает много и остается на ночь в общежитии.

Твоя Ася».

В библиотеке прохладно, солнце сквозь густую листву сюда не пробиралось. Единственный читатель – худой старик в старомодном парусиновом костюме – еле слышно шелестел газетными страницами. Ася просматривала новые книги, любимейшее занятие нынче почему-то не приносило обычного удовольствия. Неужели поведение Кости так много для нее значит? Сама виновата, что он отвернулся. Выходит, можно страдать от невнимания человека (скажем так), которого ты не любишь. Тогда что? Уязвленное самолюбие?!

Асины грустные размышления прервало появление читательницы. «У вас есть Генрих Бель? Мой застольник только о нем и говорит. Возьму книгу и пойду на пляж. Счастливые вы – море всегда с вами».

Наконец ушла. Счастливые! Это они счастливые. Подлечатся, отдохнут и уедут домой. А тебе некуда ехать, да и дома у тебя нет. Если бы не Костя, так и угла бы своего не было. Теперь, когда Костя избегает встреч, очень уж стало одиноко. Неужели это не только привязанность? Неужели любовь?

…Снова чья-то тень мелькнула за окнами. Посидеть бы в одиночестве да поразмыслить… Знала бы Спаковская о нарушении трудовой дисциплины – в рабочее время думать о любви! Да, чувство юмора не должно тебе изменять – иначе пропадешь.

Костя не вошел, а ворвался в библиотеку. Ася невольно взглянула на часы – он примчался в свой обеденный перерыв. Опершись руками о край стола, он нагнулся и тихо сказал:

– Я по тебе соскучился.

– И я о тебе соскучилась.

Он покраснел. Страшно забавно, когда такой верзила краснеет.

– Ты… ты правду сказала?

– Да, и я рада, что ты пришел.

Он наклонился над ней, и она подумала: «Сейчас обнимет, как тогда». Костя осторожно убрал у нее со лба прядку волос и сказал:

– Ты жди вечером. Никуда не уходи. Нам необходимо поговорить. Я вел себя, как идиот. Я потом объясню. Но ты знай: я люблю тебя. Ты у меня вот здесь. – Он прижал ее руку к своей груди.

Ася ничего не успела ему ответить – хлопнула библиотечная дверь. Костя крикнул:

– Я беру эту книгу, – и, выхватив первую попавшуюся с полки книгу, умчался.

«В нем есть что-то мальчишеское», – подумала Ася. И вспомнила – Анна Георгиевна говорила: «Если в человеке сохранилось что-то детское – это почти всегда хороший человек».

Настроение у Аси мгновенно подскочило на ту высоту, где человеку кажется, что его обдувают легкие ветры и все его существо переполнено ожиданием чего-то необычайного. До чего же интересно разглядывать новые, пахнущие типографской краской книги! Мемуары отложим для пожилых – это их любимейшее чтиво, романы – для девушек; ну, а детективы – в санатории нарасхват.

Весьма кстати нагрянули знакомые журналисты – Антон и Сашко, договорилась вместе провести в библиотеке поэтический «огонек». Журналисты рассыпались в комплиментах: «Ася, вы самый прелестный цветок на Черноморском побережье», – это Антон. Они сыпали шуточками, остротами, новыми анекдотами. Ася поймала себя на том, что даже кокетничает. И прекрасно – значит, она еще хочет нравиться.

Вдруг Антон спросил:

– Синьора, нам стало известно, что инфанта сочеталась законным браком, и ее избранник – величайший и любимейший сын Нептуна – Костя Моряк.

Сказать – да, но ведь ничего не известно, не стоит себя и Костю ставить в смешное положение. Чтобы как-то избежать ответа, спросила:

– Какая крымская сорока принесла вам эту весть на своем лукавом хвосте?

Сказала, и только тут увидела Костю. Конечно, он все слышал. Ее поразило мрачное, замкнутое выражение его лица. Он молча, ни на кого не глядя, подошел, положил перед Асей книгу, захватил забытые им газеты и так же ни на кого не глядя – вышел. После его ухода журналисты, стараясь заполнить неловкую паузу, немного поострили и удалились.

Вечер провела в одиночестве, напрасно ожидая Костю. Легла поздно и не могла уснуть. Говорят, что бессонница – спутница любви. Когда-то считала истинная любовь – одна на всю жизнь. Думала о себе, Анне Георгиевне, романах, которые разыгрывались на ее глазах в санатории. Может быть, она боится повторения того, что случилось у нее с Юрием? Почему она не может жить, как другие, ничего не усложняя… Нет – ей подавай настоящую любовь. Горестные мысли о прошлом и тревожные о настоящем – плели паутину, из которой, казалось, нет выхода, особенно наедине с душной ночью. Потом сморила усталость.

Проснулась от непонятного стука, что-то грохнулось в коридорчике, отделявшем ее комнатушку от Костиной верандочки. Сначала подумала, что кошка, но – нет – шаги! Кто-то Костиным голосом чертыхнулся.

– Асёнка, ты меня извини. Я прошу – извини!

Голос заплетался, и Ася поняла: Костя пьян, и не отозвалась.

Костя постучал. Ася, стараясь неслышно ступать, подошла к двери и осторожно опустила крючок. Они стояли по обе стороны двери, и она слышала его тяжелое дыхание. Он потянул дверь к себе, Ася поняла это по тому, как дрогнул крючок, и тихонько повернула ключ в двери. Он, сразу оставив дверь, обиженно произнес:

– Закрылась. – И немного погодя: – Подонком считаешь? Да?

Нетвердые шаги удалились. На верандочке еще долго горел свет.

Утром Ася нашла у двери – подсунул в щель – записку: «Прости, больше этого не повторится».

Костя исчез. Вечерами Ася никуда не уходила, ждала его, обманывая себя, что сидит дома из-за плохого самочувствия. К концу недели заявился Григорий Наумович. Отдышался, внимательно рассмотрел Асину «библиотечку поэта» и со свойственной коллекционерам гордостью похвалился:

– А у меня триста пятьдесят два названия. Есть библиографические редкости.

– Завидую вам, – улыбнулась Ася и подумала: «Он, наверное, Костю разыскивает». Так и есть.

– Вы давно видели Костю?

– Давно, – призналась Ася, – он теперь в общежитии живет, там ему ближе. – «Похоже, что я оправдываюсь».

Чуть подавшись вперед и заглядывая ей в глаза, Вагнер сказал:

– Костя пьянствует. Конечно, он не святой – случалось, и раньше немного выпивал, но не позволял себе подобного.

Ася не нашлась, что сказать, и подавленно молчала.

Передохнув, старик продолжал:

– Он не живет ни в каком общежитии, околачивается у приятелей. Они-то и таскают его по злачным угодьям. Тревожит меня это, признаюсь вам, чрезвычайно.

– Это я виновата. Он из-за меня.

– Ну-ну, только не волноваться. Знаете, зачем я пришел? Хочу попросить вас съездить к Косте и передать ему, что я прошу его зайти ко мне. Скажите ему, что у меня приемник испортился. Он поймет значение этого события для меня. Ведь я становлюсь с каждым днем все менее подвижен, а приемник для меня – окно в мир. Ну-с, я отбываю.

Он отверг попытку Аси проводить его. Не такая уж он старая развалина, чтобы позволить молодым женщинам его провожать. Стариковские осторожные шаги медленно удалились…

Высокая, неуклюжая в своем заляпанном раствором комбинезоне, женщина, показав мастерком в сторону моря, пояснила:

– Купаться он пошел, – в глазах бесцеремонное любопытство – зачем, дескать, птичка пожаловала? И вдруг на полном с‘толстым носом лице скользнуло участие, подобревшим голосом женщина сказала: – Ты, милая, ступай во-о-н на ту скамеечку. Обожди в тенечке, он-то мимо пойдет.

Ася поблагодарила и пошла к скамейке, прижатой к великану-кедру.

Солнце уже припекало, но деревья пока еще силились удержать ночную прохладу. Море, очень тихое, светло-голубое, стелилось до самого горизонта. Впрочем, горизонт скорее угадывался, чем виделся. К морю опускались, громоздясь друг на друга, зализанные дождями и отполированные ветрами серо-сизые камни-валуны. Среди них крутилась бугристая каменная тропа.

Костя из-за громады камней вырос внезапно. Он по пояс голый, тренировочные брюки, закатанные до колен, обнажали упругие мускулистые ноги, на вихрастой голове – широкополая соломенная шляпа. Ася невольно подумала, что Костя превосходная натура для скульптора и что он по-своему красив. Удивительно, как она раньше этого не замечала. Завидев ее, Костя радостно заулыбался, но, быстро погасив улыбку, подошел и, глядя в сторону, не без иронии спросил:

– Чем обязан?

Путаясь от волнения, Ася объяснила, зачем-то несколько раз повторив, про приемник.

Костя присвистнул и небрежно произнес:

– Суду все ясно. Старик услышал о моих художествах и послал для спасения утопающих кроткого ангела.

Ее обожгла обида – с какими добрыми мыслями и чувствами она спешила к нему, а он иронизирует. Ася испугалась, что сейчас расплачется, и, выхватив из сумочки платок, помахала на горящие щеки: жарко!

Он мельком глянул на нее и сел рядом. Сосредоточенно курил. Его пахнущее морем плечо совсем рядом, а человек страшно далеко. Пусть он не хочет говорить, но она все должна ему высказать. Сбивчиво, ударяясь, как о каменную стену, о его замкнутое молчание, она принялась упрашивать его бросить пить.

– Тебя старик уполномочил? – Кажется, он даже усмехнулся. – Тебе-то что?!

– Как что?! Мы же с тобой друзья. Ты не думай, что я тогда закрылась, потому что испугалась. Пойми, для меня было страшно – увидеть тебя пьяным. Обещай мне, прошу тебя, что не будешь пить.

– Хорошо, обещаю, – сдержанно произнес Костя.

Ей показалось, что он это сказал, чтобы поскорее от нее отвязаться. Вероятно, кстати – на стройке ударили в рельсу. Костя поднялся.

– Вон твой автобус. Идем, а то придется долго ждать. Свернем вправо, здесь ближе.

Вот и все! Никакого душевного разговора не получилось.

Он шел на полшага позади и молчал. Его молчание и отчужденность пугали. И все же решилась:

– Костя, я приехала сказать тебе… Костя, женись на мне. Да, я хочу быть твоей женой.

Что-то дрогнуло в его лице, черные без зрачков глаза сузились.

– Так не шутят, – жестковато произнес он.

Они стояли друг против друга на каменистой тропе. У Аси легонько начала кружиться голова, она невольно схватилась рукой за ветку кипариса.

– Ответь на один вопрос. Только на один: ты любишь меня? – Теперь он пристально смотрел на нее.

Она на какое-то мгновение задержала ответ.

– Не мучайся. – И Костя повторил прицепившуюся к нему фразу: – Суду все ясно. – И, уже с трудом сдерживаясь: – Не такой я подонок, чтобы принимать жертвы. Ладно, вопрос исперчен!

Сказав, что надо задержать автобус, – добро, шофер дружок (Костя иногда любил подчеркнуть свою дружбу с рабочими парнями), он пошел вперед и все же крикнул: – Не торопись, здесь подъем, тебе тяжело.

Ася медленно взбиралась по тропе, придерживая, казалось, готовое выпрыгнуть и разбиться о камни сердце.

Он подсадил ее в автобус, болтал о каких-то посторонних вещах и, только прощаясь, впервые за это утро, близко заглянул ей в глаза И снова что-то дрогнуло в его лице, и он тихо сказал:

– Я вечером приду.

Когда стемнело, и она совсем уже потеряла надежду, что он придет на Костиной верандочке появился свет. Весь день она себя уговаривала, что должна окончательно помириться с Костей ради его спасения от приятелей-пьяниц, а в глубине души знала – Костя необходим ей самой, без него – пустыня.

Костя сидел на подоконнике и курил. Он обрадовался ее приходу. Объяснил, что задержался у старика.

– Поломочку приемника он инсценировал, – усмехнулся Костя, – это заметно было невооруженным глазом. Как бы между прочим, прочел лекцию о вреде алкоголя. Хитрющий старик.

– Он плохо выглядит.

– Врачи говорят: неизвестно, чем он там дышит, – помрачнел Костя.

Помолчали.

– Духотища ужасная. Пойдем искупаемся, – предложил Костя. – Если врачи тебе запрещают – посидишь, подышишь морем.

– Я без тебя ни разу к морю не ходила. – Не хотела, а вышло, будто пожаловалась. Деланно засмеялась, получилось еще хуже. Надо ли с Костей хитрить?! – Мне без тебя плохо было, – призналась Ася.

– Утешаешь? Ну ладно, не буду. У тебя есть большое полотенце, чтобы не сидеть на голых камнях?

Сонное море дышало глубоко и ровно. Береговая галька нагрелась за день. Сбросив босоножки, Ася вошла в море, к ногам прильнула теплая волна.

– Как хочется в воду, – вздохнула Ася.

Костя принялся уговаривать выкупаться. Чепуха, что нельзя. Противопоказано загорать, а купаться ему старик разрешал. Только сразу вытереться. Подумаешь, проблема – нет купальника. Можно зайти за камни и там раздеться. Ведь на пляже ни единой купающейся единицы. Да и кто ее в такой темени увидит. От Костиной хмурой сдержанности не осталось и следа. Он весел, даже чуточку лихорадочно весел.

Ася разделась за камнями и, осторожно ступая по гальке, пошла в море. Было страшновато лечь на воду, но сразу же обрела уверенность, море и впрямь держит, только надо ему помогать.

Крупными саженками подплыл Костя.

– Устанешь, возвращайся. Не бойся, я буду страховать.

Удивительно теплая, ласковая вода. Господи, как хорошо!

– Всё! – крикнул Костя. – Нельзя сразу много. Плывем обратно. Дыши ровнее. Не торопись. Не бойся. Я же рядом.

Скоро Ася стала задыхаться, испугалась и сильнее заработала руками.

– Здесь дно. Можешь встать! – скомандовал Костя.

Ася обрадовалась, она плыла из последних сил, хотела встать и поскользнулась на камне. Костя схватил ее за руку и помог подняться.

Они стояли лицом к лицу, взявшись за руки. Теплая вода легонько их покачивала.

– Устала? Почему ты так тяжело дышишь?

– Просто я отвыкла, немного голова кружится.

Костя одной рукой обхватил ее за плечи, другой под колени и пошел к берегу. Он нес ее бережно, глядя прямо перед собой.

К своему удивлению, Ася не испытывала ни стыда, ни негодования. Она обхватила его шею руками.

– Я люблю тебя.

– Еще раз скажи это.

– Я люблю тебя, Костя.

На берегу он так же бережно опустил ее на камни, накинул ей на плечи полотенце и ушел одеваться.

Они медленно поднимались в гору. Горячая и сильная рука Кости лежала у нее на плече. Перед крутым подъемом они останавливались. Костя притягивал ее к себе и целовал.

– Смотри, звезда за нами подглядывает.

– Она завидует нам, ей там одной плоховато.

– Одной всегда плохо.

– Теперь ты никогда не будешь одна – ты это знай. Слышишь!

Тишина спустилась с гор, утихомирила листву на деревьях, приглушила птиц, даже цикад заставила замолчать. Только море, извечное в своем непокое, шумно, с всплеском дышало у них за спиной.

«20 июля.

Томка, дорогая, спешу тебя успокоить: дело в том, что во время нашего телефонного разговора Костя сидел тут же в переговорной, и я не хотела, чтобы он понял, догадался о твоих вопросах. Не волнуйся – никакой „разности потенциалов“, то есть интеллектов. Да, в какой-то области я больше его знаю, но ты не учитываешь одного обстоятельства: Костя долго болел, а это для одаренного от природы человека (а Костя одаренный) кое-что значит. Он много читал, я часто поражаюсь его знаниям. Костя любит и знает физику. На днях он мне заявил, что поступает на заочное отделение электротехнического факультета. Признаться, я подумала, что делает он это из самолюбия, – дескать, „и у меня будет диплом“. Я встревожилась – не отразится ли это на его здоровье. Но Костя сказал, что он обязан подумать о будущем. „Пока нас двое, а если появится третий…“ Костя любит детей и говорит, что брак без детей – кощунство над природой. А ведь Юрий не хотел ребенка… Не удивляйся, про себя я теперь невольно сравниваю… Да, сравниваю свою прошлую семейную жизнь и нынешнюю. Ты же знаешь, что я боготворила Юрия, молилась на него и… боялась его. Боялась, что я недостаточно умна для него, боялась его насмешливого взгляда, иронического замечания; всё за нас обоих – решал он, только раз он предоставил право решать мне… Нет, не хочу вспоминать…