Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"
Автор книги: Елена Коронатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)
– Здорово, хлопцы! – громко сказал Петренко.
Хлопцы не отозвались, а молча разглядывали Петренко и Нину.
Рыжий широкоплечий парнишка, с лицом, заляпанным веснушками, после выразительной паузы ответил за всех:
– Здрасьте, начальничек.
И снова молчание. Нина невольно подвинулась к Петренко. Он подсадил ее на верстак, сам сел рядом. Расстегнул полушубок, полез в карман гимнастерки. Шкеты отчужденно следили за малейшим его движением. Иван Михайлович достал пачку папирос, одну взял себе, пачку протянул рыжему.
– Всем поровну.
Рыжий буркнул что-то непонятное, показав желтые зубы. Сосредоточенно посапывая, разделил папиросы. Закурили.
– На ять папиросочки! – выдохнул кто-то с восторгом.
– А ну, докладывайте про шамовку! – предложил Петренко. – Только без матерков. Здесь девочка. Ясно?
– Ну доложим, а чо с того толку? – Рыжий даже сплюнул. – Ходют всякие, спрашивают, и ни фига!
– Ты, Фитиль, не фитили, – теперь Петренко обращался к одному рыжему. – Харчи вам отпускают. Это я точно знаю. Поэтому должен знать, чем вас кормят.
Молчат. Курят и молчат.
– Мне надо знать, – повторил Петренко, – я хочу вам помочь. Слов я на ветер не бросаю. Кое-кто может подтвердить. Если, конечно, не трус!
Откуда-то из задних рядов прорвался голос Кешки:
– Шкеты, это Михалыч! Гад буду: сказал Михалыч – отрубил.
Что поднялось! Орали, стараясь перекричать друг друга. Про тухлую рыбу, кислую капусту, хлеб с овсом. Ругали на чем свет стоит Липу. Нине казалось: вот-вот начнется потасовка.
Петренко дал им выкричаться. Потом вынул блокнот, набросал несколько строк и подал записку рыжему.
– Беги. Сдашь кому написано. Где милиция, знаешь?
– Гы… кто не знает, – ухмыльнулся Фитиль.
Крики разом смолкли. С Петренко не спускали глаз.
– Кешка, беги за извозчиком. Одна нога здесь, другая там. Извозчик стоит за пустырем. Отдашь мою записку и гони сюда. Пусть поторопится, – скомандовал Петренко.
Когда хлопцы умчались, Петренко сказал:
– Узнайте, где Липецкий.
Сразу ответило несколько голосов.
– У себя в мезонине дрыхнет.
– Он завсегда после шамовки дрыхнет.
– И завхоз дрыхнет.
– Денатурки надрызгались.
– Теперь до ужина как мертвяки.
Петренко приказал:
– Хлопцы, чтобы тихо. Он ничего не должен знать. Сами расставьте караул. Чтобы никто чужой не выходил и не входил. Задача ясна? – И сказал Нине: – Идем, Ниночко.
Уходя, Нина услышала:
– Брюква, гони на лестницу! С тобой пойдет Козырь. И чтобы тихо.
Петренко взял Нину за руку и вывел во двор. Морозный воздух показался необыкновенно чистым. Прошло меньше часа, как они переступили порог этого беспризорного Дома беспризорника, а сумерки уже заволокли сугробы.
– Мне бы этих хлопцев, – печально произнес Петренко, – я бы из них сделал человеков. Ты вот что: опиши все своими словами. Ты это умеешь. И завтра занеси мне утречком домой. Пораньше. Ты все запомнила?
– Запомнила.
– А сейчас я тебя отправлю домой на извозчике.
– А вы?
– Мне остаться надо.
А через несколько дней Нина прочитала в газете заметку о Доме беспризорника и узнала в ней свои фразы: «застоявшийся запах нечистот», «маленькие оборвыши», но из заметки же ей стало известно, что «голая» комната – гимнастический зал, что педагоги сбежали (или, как сказано было в газете, саботировали) и, самое главное, заведующего Липецкого за кражу станут судить со всей строгостью революционной законности.
Нина без конца перечитывала заметку. Напечатали. Напечатали! Пусть нет подписи. Но это ее слова, фразы… Нина помчалась на почту, купила пять экземпляров… Вырезала заметки и подклеила их в свой дневник. Как и тогда с рассказом, распирало желание показать кому-нибудь.
Натка прочитала заметку вслух.
– Вот здорово! Вот молодец! – она не скупилась на похвалы. – Ты всегда хорошо сочиняла. Значит, ты ходила с Петренко в Дом беспризорника? Ужасно интересно. Молодец, что позвала Петренко. Этот хулиган мог до смерти забить беспризорника!
Глава девятнадцатая
На стене резвились, точно играли в чехарду, солнечные зайчики. Солнце било в огромное венецианское окно. По карнизу окна, раздув шеи, расхаживали и самозабвенно гулили голуби. А там, подальше, – ярко-зеленая тополиная листва.
С поля в открытые настежь форточки лился настой мокрых трав, наплывал сладковато-душный аромат цветущей черемухи.
Скоро лето.
Кончается школьная жизнь. Скоро! Завтра!
Скоро она понесет документы в вуз.
Их группа собралась в последний раз. Собралась, чтобы обсудить характеристики. Сегодня необычайно торжественно: за двумя сдвинутыми столами, покрытыми кумачом, заседает комиссия: представитель (кажется, из окроно или Союза шкрабов – школьных работников), лысый, средних лет человек с внушительным лицом; Шелин, руководитель группы; Сем Семыч, физик; и вся в бантиках, рюшечках и завитушках Берта Вильгельмовна; и, конечно же, Кира, секретарь школьной ячейки; и «ответственный товарищ» Корольков, председатель учкома.
С Кирой и Корольковым Нина, как только переступила порог школы, немного повздорила:
– Цветы – это мещанство, – заявил Корольков, увидев Нинин букет черемухи, – у нас деловое совещание.
– Мещанство проявляется в другом. – Нина поставила свой букет на стол. – Оно проявляется в поступках людей, а совсем не в цветах.
– Цветочки, стишки, – ввернула Кира.
Но в общем-то за последний месяц отношения с Кирой наладились. Вместе занимались. Кира жаловалась: из-за общественных нагрузок так много упустила. Ей туго давалась математика, но кое-чего Нина добилась. В школу они теперь ходили вместе, по дороге репетируя «вопросы и ответы» по словесности и обществоведению. Контрольные вопросы каким-то образом стали известны Лельке Кашко, а от нее и всей группе.
Сегодня Кира ушла в школу чуть свет: «Нужно провернуть организационную часть вопроса». Нина долго провозилась с блузкой, ночью шел дождь, и блузка не просохла, пришлось ее досушивать утюгом. А что юбка в двух местах заштопана, так это надо очень приглядываться, чтобы заметить. Все это чепуха, важно, какую комиссия и группа дадут ей характеристику.
Ребята говорят, что хорошая характеристика – путевка в вуз. Нина думала об этом со смутной тревогой и робкой надеждой. А вдруг… Герман Яворский вчера сказал: «Завтра скрестятся шпаги». Только Нина открыла утром глаза, как ее охватило лихорадочное беспокойство, оно не покидало ее дома, когда, обжигаясь, пила чай, и по дороге в школу, и сейчас, когда смотрела на солнечные зайчики на стене. «Уж скорее бы началось. Скорее бы все кончилось».
Встал Шелин.
А верно ребята окрестили его Христосиком. Будто с иконы сошел. Вот Якобсон был открытая душа, а этот… Но что он говорит?
– …вы вступаете в жизнь… Ваш долг перед рабочим классом… Мы должны не допустить ошибки, оценив по заслугам каждого, проявив максимум внимания и объективности…
Жаль, нет ее доброжелателя Шаркова. Яворский прислал записку: «Гришка смотался на строительство Турксиба. Считает, что это главная политическая задача на сегодняшний день». Вот это да! Он же собирался в горный поступать. Его-то уж непременно бы приняли. Вот он, настоящий комсомолец! И Мара не пришла – опять слегла мама.
– Предлагаю обсуждение проводить не по алфавиту, а побригадно. Так будет логичнее, – сказал Корольков, вопросительно глянув на представителя. – Предлагаю начать обсуждение с Антохиной. Все мы ее знаем как хорошего, принципиального товарища. Да, она заслуживает того, чтобы мы сегодня говорили о ней первой…
«Переборщил насчет того, что у Киры добросовестное отношение к академике (подумаешь, академика!). Сказали бы, к учебе, что ли, – думала Нина. – А то, что лучшая общественница, – правильно!»
– Кто еще хочет высказаться?
Выступили Христосик, Лелька Кашко (ну, эта рада стараться).
Оказывается, характеристику группа не только обсуждает, но и голосует за нее. Нина вместе со всеми голосовала за Кирину характеристику. Поймав Кирин взгляд, Нина показала большой палец. Кира поспешно отвернулась.
Все справедливо о Ване Сапожкове. Добросовестный – верно. Скромняга – о своих общественных заслугах не кричит, а, выходит, чуть ли не один всю школьную библиотеку переплел. Так, значит, Лозовская. Надо все запомнить до единого словечка. «Серьезное отношение к академике». Ну, положим, Мара посмеется, услышав такое. «Политически грамотная». Это верно – на обществоведении всю бригаду вывозит. «Хорошие организаторские способности». И это верно – не она ли организовала субботник. Сама возила тяжелющие тачки с мусором, чтобы устыдить мальчишек. Школьный двор вычистили под метелочку.
– Камышина.
Нина вздрогнула, насторожилась. Интересно, что скажут? Не сводила глаз с мучнисто-белого лица Королькова, пыталась сосредоточиться, но какие-то слова проскакивали, и она никак не могла их уловить.
– …Способная… вообще развитая…
«А не вообще? Ты слушай, слушай», – одернула себя.
– Я, как председатель учкома, считаю… отношение к академике несерьезное…
«Что он говорит?! Почему несерьезное?!»
– …часто пропускала занятия… мы даем характеристику не за один год. В восьмой группе Камышина по неделе не ходила в школу.
– У нее болела сестра, – с места сказал Яворский и вполголоса, но так, что все слышали, добавил: – Нечего было болтать про объективность!
Шелин постучал карандашом по столу:
– Яворский, веди себя приличней. Можешь взять слово в прениях, и тогда скажешь свое мнение.
Кажется, Христосик взъярился на Германа за «объективность».
– …в общественной жизни школы не участвовала…
И опять Герман не удержался и крикнул:
– В седьмой группе была редактором стенной газеты.
Шелин поднялся.
– Попрошу Яворского выйти.
Вот и отомстил Христосик. Может, кто другой и стал бы извиняться, но Герман, не глядя на членов комиссии, демонстративно вышел.
А Корольков, оглядываясь на президиум, говорил:
– Камышина не случайно отказывалась от нагрузок – это ее классовое самосознание…
«Ну что он говорит!»
– Камышина идейно чуждый, нам элемент…
Нина стиснула ладони, вся спина взмокла от пота. «Это я-то чуждая? Да как он смеет!» Нина с надеждой взглянула на Киру! Сейчас Кира встанет и защитит ее. Все выяснится. Нина в упор смотрела на Киру, стараясь поймать ее взгляд: «Ну выступи, выступи…»
Кира сняла очки и принялась их протирать. Она всегда так – протирает очки перед тем, как выступать.
Кира надела очки. Молчит, глядя в пол.
– Попрошу слова, – поднял руку Давыдов и встал. – Не очень-то Корольков объективен. Камышина хороший товарищ. Я сто раз видел, как она помогала ребятам. И по алгебре и по литературе. Той же Антохиной. Кстати, Антохина меня удивляет… Не прерывай, Корольков! Я твои высказывания слушал. Я, например, от Лозовской знаю, что Камышина написала заметку о безобразиях в Доме беспризорника. Заметка была напечатана в газете – разве это не общественная работа?! Антохина живет у Камышиной. Знает же она про заметку.
– Я читал заметку, – заявил Корольков, – мне Лозовская тоже говорила. Но учтите, товарищи, заметка без подписи. Вот, когда я писал…
– Не тебя спрашивают, – всегда выдержанный, Давыдов повысил голос. – Пусть выскажется Антохина.
Кира как бы нехотя, даже головы не повернула в Нинину сторону, проговорила:
– Правильно. Заметка без подписи, – она на секунду запнулась, а потом обычным уверенным тоном отчеканила: – Лично я не видела, когда Камышина писала заметку.
«А я еще надеялась на нее…»
– Па-а-азвольте, – поднялся Сем Семыч.
«Неужели и он?!»
Сем Семыч засунул кисти рук за ремень, он бывший военный и всегда поверх толстовки носит ремень.
– Па-а-азвольте. Дело не в заметке. Мы знаем Камышину с пятой группы, и ни разу на педсовете о ней как о неуспевающей не говорили. Так в чем же дело? Не вяжется что-то. Училась хорошо, а отношение к академике несерьезное.
Представитель согласно кивал головой. Нина на секунду воспрянула духом. Но Шелин наклонился к представителю и принялся что-то шептать на ухо. «О чем он? Про меня. Но что он может сказать?» – терзалась она.
Сем Семыч вытащил из кармана толстовки пачку папирос, но, видимо спохватившись, где он находится, сунул ее обратно. Покашлял и, сердито косясь на Королькова, сказал:
– Вы вот, сударь мой, тут изволили бросить обвинение – классовое самосознание не развито, идейно чуждый элемент… такие вещи нельзя говорить с бухты-барахты, а уж ежели говоришь – надо доказывать.
Нина испугалась, что она сейчас при всех заревет, и на минутку задержала дыхание. Этого еще не хватало!
– Я отвечу, – Корольков поднялся. – Я говорю на основании фактов. Нам известно, что Камышина увлекается упадочническими стишками.
«Кому известно? – встрепенулась Нина. – Это Кире известно. Значит, она…»
– Какими это еще стишками? – сердито проворчал Сем Семыч. – По-всякому можно любить стихи.
– …А она любит упадочнические стихи. Камышина восхищается Есениным. Вот спросите ее, что она сама скажет, – торжествующе произнес Корольков.
– Камышина, мы ждем вашего ответа. – Шелин смотрел куда-то поверх ее головы. – Потрудитесь встать, – недовольно произнес он.
Нина медленно приподнялась, в коленях странная дрожь. «Что отвечать? Что люблю стихи Есенина? А они мне запишут…»
– Ну что же ты молчишь? Говори, восхищалась Есениным?
Все смотрят. Тихо. Слышно, как комар жужжит. «Корольков – комар. Я его не боюсь. Ты спрашиваешь, восхищалась ли я Есениным, так получай!»
– Я не отказываюсь… не отказываюсь… Я люблю стихи Есенина. Люблю!
Шелин молча развел руками, дескать, сами видите.
– Это еще ничего не доказывает, – проворчал Сем Семыч, – мало ли какими поэтами мы в молодости увлекались, – он снова полез за папиросами и теперь вертел пачку в руках.
«Милый Сем Семыч, сколько лет хожу в школу, а ничего про вас не знала. Что еще скажет Корольков?»
Он многозначительно произнес-:
– Есть и еще доказательства. Сознайся, Камышина, ты была в церкви перед крещением в прошлом году?
– Не помню… Кажется, не была. – Вопрос ее напугал.
– Ах «кажется!»
Каким-то краешком сознания Нина уловила в противном, вкрадчивом голосе нотки ликования. «Чего это он обрадовался?!»
– А вот мне, Камышина, не кажется. Ты была в церкви, – провозгласил Корольков. – Была. Под крещенье. Я ходил лично проверять сигнал и видел тебя в Новом соборе. Ты молилась на коленях, а потом каждой иконе свечку ставила.
Нина вдруг отчетливо вспомнила: она пошла в притвор купить свечи, в толпе мелькнуло мучнисто-белое, знакомое лицо… Она еще подумала, что ошиблась. Как же долго он держал камень за пазухой…
– Отвечай, Камышина.
Кто это сказал: Корольков или Христосик? Не все ли равно! С ней что-то случилось – на нее напало оцепенение. Невозможно все объяснить. Не выворачивать же ей душу наизнанку. Разве они поймут, что она выполняла просьбу Кати, последнюю… Она не может, абсолютно не может, чтобы над этим смеялись… В висках что-то стучало, мелко тряслись руки.
– Мы ждем: была ты в церкви или не была? Или Корольков ошибся?
На какую-то долю секунды мелькнула трусливо-спасительная мысль: отпереться, никто, кроме него, ведь не видел. Чувствуя страшную усталость, она сказала:
– Была.
– Раз ты призналась, ты теперь, надеюсь, не будешь отрицать, что ты верующая и выполняешь религиозные обряды? – Шелин спрашивал спокойно, корректно, со вкусом.
Нина ухватилась за край стола.
– Буду отрицать.
– Ну, знаете, – Шелин улыбался, красивые губы обнажили белые до голубизны зубы. – Вот теперь действительно концы с концами не сходятся.
Кто-то хохотнул, Нина не поняла кто.
До нее издалека дошел спокойный голос Шелина:
– …отношение к академике несерьезное… в общественной жизни школы не участвовала… идеологически невыдержанна…
Нина, продолжая стоять и держаться за край стола, с мольбой глянула на Киру: «Ну, скажи, скажи, ты же знаешь – я в церковь не хожу, не молюсь… скажи…» Ей чудилось, что она кричит. Она молча смотрела на Киру.
Кое-кто начал поглядывать на Антохину. Возможно, ждали, что она выступит в защиту. Нина вспомнила об этом после. Сейчас она никого не видела, кроме Киры. Круглое лицо, ямочки на щеках. Плотно сжатые губы.
Еще долго – месяцы, годы – Нина вспоминала свой умоляющий взгляд и то, как в глубине Кириных зрачков метнулась жалость и как она поспешно опустила глаза. И промолчала.
– Предлагаю голосовать, – Корольков поднял руку.
Нина услышала голос Давыдова:
– Я – против! Что касается Есенина, так ты, Корольков, и о Маяковском не имеешь понятия. А он, между прочим, пролетарский поэт…
– Сейчас не время для литературных дискуссий, – оборвал Давыдова Шелин.
Все, кроме Сем Семыча, Давыдова и Лени Косицына – друга Яворского – подняли руки.
Кончилось. Все кончилось.
Нина опустилась на скамейку. Ее душевных сил хватило лишь на то, чтобы здесь, при всех, не зареветь. Что говорили о других, не слышала. Выскочила первой из класса.
Все было, как всегда: сонные облака цветущей душной черемухи за пыльными заборами, мальчишки, играющие в бабки, в неглубоких канавках вдоль деревянных тротуаров желтые лютики и седые шапочки одуванчиков. Все это привычное, ну просто до боли привычное и любимое. Но сейчас ничего не нужно. Можно ли после того, что сейчас произошло, жить?! Ну нет, тогда и Петренко поверит, что она поддалась упадничеству. Она еще всем докажет, что сильная.
Дома с ней что-то случилось непонятное: слезы подступили к горлу, но не проливались.
Натка перепугалась, совала трусящимися руками рюмку с валерьянкой. Позже Натка призналась: ей померещилось, что Нина умирает – «такая ты стала страшная, бледная-бледная, а губы синие».
Кира явилась часа через два. Стараясь избегать Нининого взгляда, без тени смущения сказала:
– Надеюсь, ты понимаешь, что дружба…
Нина больше не желала сдерживаться, нет, уж теперь она выскажет все начистоту этой праведнице.
– У нас не было с тобой дружбы. Я таких друзей не признаю!
– А я хочу, чтобы ты поняла: когда постановка вопроса принципиальная, дружба ни при чем. Ты не можешь обижаться. Да и ты во всем сама созналась.
Голос Киры окреп, теперь она обличала.
– А ты разве не понимаешь, – сказала Натка, – что Нину с такой характеристикой и в вуз не примут и на работу она не устроится?
Нина только после слов Натки поняла, чем для нее обернется характеристика.
– Надо было раньше позаботиться о своей характеристике. Жалость ни при чем, когда дело в принципе.
– Кричишь о принципиальности, а почему ты не сказала, что я не молюсь, что мы сняли иконы. Натка же тебе рассказывала, как мы снимали. У меня несерьезное отношение к академике, а у тебя серьезное? Почему ты не сказала, как списывала у меня алгебру, как я за тебя сочинения писала, как у Сапожкова сдувала переводы, а Мара за тебя готовила политинформацию? Небось тут ты подавилась своей принципиальностью!
– Ты выбирай выражения. Еще считаешь себя интеллигенткой.
– Не хочу я с тобой выбирать выражения. Я не знаю, какая я, но предательницей не была.
– Поосторожней! – крикнула Кира.
– Ниночка, – Натка пыталась остановить Нину.
Но где там.
– Такие, как ты и Корольков, только позорят комсомол. Вас когда-нибудь вышвырнут из комсомола. Вот увидишь! Ты предала меня, донесла про упадочные стихи. А ты их читала?! А ты… ты… Нож в спину. То-то без меня побежала в школу. Как бы тебя в дружбе со мной не заподозрили. Предательница!
Разрядка наступила, слезы хлынули. Комкая полотенце, она еще что-то кричала.
Кира убежала в кухню и там отчаянно рыдала. Ее успокаивал Африкан. Нина слышала, как Африкан громко, специально для Нины, сказал:
– Что заслужила, то и получила, а теперь на других валит вину.
Пришла со службы мама. Африкан увел ее в спальню и там что-то бубнил.
Мама зашла к ним в комнату, опустилась на Наткину кровать.
– Ниночка, успокойся. Нельзя так. Прошу тебя… Ну хочешь, Африкан Павлович поговорит в школе.
– Нет уж! Не надо! Я не хочу, чтобы он…
– Хорошо, хорошо… – мама оглянулась на дверь и, понизив голос, проговорила: – Не думаю, что характеристика играет решающую роль…
– Разве я из-за этой паршивой характеристики! Я из-за несправедливости! Эта лицемерка, эта предательница…
– Тише, тише! – Мама усталым жестом потерла виски. – Ну, у тебя неприятности в школе, но зачем же оскорблять Киру, она ведь живет у нас…
– Нн-н-н-не знаю, – заикаясь, проговорила Нина, – как ты м-м-мо-жешь так говорить… – Ее внезапно захлестнуло что-то похожее на ненависть: «Как мама не понимает?! – она испугалась этого неожиданного чувства. – Неужели я могу так ее ненавидеть! Ужас какой-то! И все из-за Киры!» Нина вскочила.
– Пусть она отсюда убирается! Если она… будет здесь жить, то я уйду…
Она убежала к Маре. У Лозовских все были добры к Нине, и она постепенно успокоилась.
На четвертый день к Лозовским примчалась Натка.
– Идем, бабушка ждет тебя на бульваре. В гору ей тяжело подниматься.
Бабушка? Интересно. Впрочем, без нотации дело не обойдется. Дорогой Натка сообщила: Кира смоталась домой. Вообще-то не сильно ей хотелось уезжать – дома надо возиться с огородом.
– Она тоже не сильно-то пролетарий, – болтала Натка, – у них свой дом, корова, даже лошадь. Правда, потом от лошади она отперлась. Когда я сказала, что у них середняцкое хозяйство. Это я чтобы она не воображала. Кира сказала, что скоро приедет. Просила тебе привет передать.
– Мне наплевать, как она живет! Мне не нужны ее приветы, – Нина попыталась говорить спокойно. – Не смей больше никогда о ней и заикаться.
– Думаешь, мне не наплевать? – поспешила заверить в своей преданности Натка.
День яркий, солнечный. За деревьями городского сада сияли золотые купола собора; солнце растекалось по крышам домов, озаряло тополя и березы, высветив каждый листок; оно даже ухитрялось заглянуть под деревянные тротуары и выгнать оттуда нахальную зеленую травку. Ах, как было бы славно, если бы не это собрание!
Бабушка сидела на скамейке, сложив свои маленькие темные руки на коленях. Чесучовый жакет – ее обычная летняя одежда – что-то уж очень стал ей просторен. Неужели бабушка выглядела когда-то величественной? Только взгляд из-под густых и темных бровей по-прежнему проницательный, как будто бабушке известны все Нинины мысли.
Нина поцеловала бабушку и села рядом. Когда Натка убежала, бабушка спросила:
– Ты документы и заявление подала в вуз? Если подавать еще рано, то нужно все заблаговременно подготовить.
«Сказать или не сказать про характеристику?»
– У нас давали характеристики… – начала Нина.
– Знаю, – прервала ее бабушка, – но в вуз все равно необходимо подать документы. Ведь у тебя в удостоверении об окончании школы второй ступени все предметы, или, как теперь говорят, дисциплины, зачтены.
Нина поразилась бабушкиной осведомленности.
– Ну-с, а всякий здравомыслящий человек поймет, – сказала бабушка, – что только добросовестно относившийся к занятиям ученик мог получить зачеты по всем предметам. Так что о несерьезном отношении к академике, – при слове «академика» бабушка усмехнулась иронически, – стало быть, не может быть и речи.
«Значит, бабушка читала характеристику».
– В заявлении напишешь, – продолжала бабушка, – что, учась в девятой группе, ты вынуждена была зарабатывать – давать частные уроки. Надеюсь, в приемной комиссии поймут, что времени для общественных нагрузок у тебя не оставалось.
– Хорошо. А если меня все равно не примут?
– Не будем гадать на кофейной гуще. Время твое еще не ушло. Тебе всего-навсего семнадцать. Наступает такой век, когда женщине необходимо учиться. Я бы и то, сбросить бы десятка два годочков, пошла учиться, – усмехнулась бабушка.
– На доктора? – Нину от любопытства прямо-таки распирало.
– Нет. Меня всегда прельщала ботаника. Вот представляешь: даже петуний насчитывается четырнадцать сортов. И, возможно, еще многие сорта неизвестны. Да приходи, посмотри, какой цветок у нас расцвел. И вообще заходи почаще. Ну, мне пора, а ты сейчас пойдешь домой, – это было сказано так, будто Нине и в голову не могло прийти не подчиниться.
– Хорошо, только если она вернется…
– Не вернется, – сказала бабушка.
«Неужели бабушка разговаривала с Кирой? Наверное, и с мамой».
Несколько минут они молча шли по бульвару. Солнце прорывалось сквозь листву акаций и тополей на дорожку. Под ногами светлые и темные пятна. Светлые и темные… За деревьями тарахтела пролетка, лошадь цокала копытами.
Бабушка остановилась передохнуть.
– Принципиальность Киры, а она свое невмешательство выдает за принципиальность, не стоит медного гроша… Это самая настоящая трусость… Запомни: подругу, вообще близкого человека, если, безусловно, он прав и заслуживает этого, защищать не только можно, а необходимо… Даже в ущерб собственной репутации… Иначе это измена… дружбе и самому себе… Ну, я тебя жду.
Они расстались.
Пройдя несколько шагов, Нина оглянулась. Бабушка шла медленно, по-стариковски осторожно ступая. Под чесучовым жакетом выпирали костлявые лопатки.
Догнать, пойти за бабушкой! С ней связано детство, и велик соблазн сбежать в страну детства, где взрослые все решают за тебя.
