Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"

Автор книги: Елена Коронатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Ни Корольков, ни Давыдов ее не заметили. Она услышала, как Давыдов сказал с откровенным презрением:

– …это твое дело. Я хочу поступить в вуз, и мне нужны знания. Я уважаю Платона и писать на него доносы не собираюсь!

Корольков что-то промямлил своим липким голосом.

– Иди ты… к… – Давыдов выругался.

Вот тебе и Чацкий… Нина выскочила из класса. В душе она была рада – так и надо Королькову.

Видимо, все же Корольков пожаловался – на следующих уроках Боголюбов выставлял оценки не в журнал, а в свою записную книжечку. Корольков встал и, оглядываясь, как бы ища поддержки, заявил:

– Платон Григорьевич, у нас оценки выставляют по-бригадно, а не поиндивидуально.

– Видите ли, Корольков, – за очками глаза Боголюбова сверкнули сухо и насмешливо, – у меня двести с лишним учеников, а человеческая память – увы! – несовершенна.

Он взял портфель и, сказав: «До грядущих встреч», вышел из класса.

На другой день Корольков явился в школу с внушительным синяком под глазом. У Давыдова на щеке запекшаяся царапина, Яворский прихрамывал, у Косицына вспухла губа. Дрался Леня, конечно, не из-за убеждений, просто во всем подражает своему другу Яворскому. Мара сообщила: «Вчера после занятий мальчишки дрались. Всыпали Королькову за донос».

После первого урока Шелин вызвал в учительскую участников драки. Девочек удивило, что в драке был замешан комсомолец Гриша Шарков, прежде за ним такого не водилось.

Давыдова и Яворского (поговаривали, что они затеяли драку) исключили на две недели из школы. Шаркова и Косицына помиловали, но они из солидарности в школе не появлялись. Досадно, что дома не с кем поделиться школьными переживаниями. Катя к ним равнодушна. Вообще с Катей творится что-то неладное. Однажды Нина застала сестру с зеркалом в руках.

– Скажи мне правду, – казалось, Катя вот-вот заплачет, – я очень страшная? Только не утешай. Ты всегда говоришь правду. Скажи сейчас!

Катино волнение передалось Нине, никак она не ожидала, что ее старшей, такой положительной и рассудительной сестре свойственно легкомыслие (а это, конечно, легкомыслие – думать о внешности).

Пусть Катя не расстраивается: уж если говорить правду, она не такая хорошенькая, как Натка, но зато глаза у Кати красивее. Большие, черные. Даже романс есть «Очи черные». В одной книге написано, что самое красивое, когда белки глаз голубые, а у Кати голубые. Может посмотреть в зеркало и убедиться.

– Ты вот стала волосы на висках подвивать, тебе это очень идет.

– Если бы ты знала, чего мне это стоит, – вздохнула Катя.

Да, Нина знала. Бабушка высмеивала сестру за «локоны» (и никакие это не локоны, а так себе – слабенькие завитушки), смеялась над тем, что Катя укоротила платья, – «неприлично коленками сверкать». А когда, обижаясь на насмешки, Катя плакала, бабушка называла ее девицей с драматическим уклоном. Что-то Часто Катя стала плакать.

– А ты знаешь, для кого я волосы подвиваю? – немного помолчав, спросила Катя, непривычно щурясь, будто вглядываясь в кого-то. – Знаешь, я влюблена. Ты никогда не угадаешь в кого. В нашего учителя физики. Если бы ты видела, какое у него лицо! – Катя заговорила быстро-быстро: – Он просто удивительный, замечательно рассказывает.

Раз она помогала ему делать опыт на кружке (так вот почему Катя ходит на занятия кружка), и он назвал ее Катюшей.

У нее болел бок на уроке, он сказал: «Если ты плохо себя чувствуешь – иди домой». Такой чуткий.

Нина поразилась: как можно влюбиться в учителя?

Но скоро и Нина и все девочки восьмой нормальной влюбились в нового преподавателя обществоведения.

Однажды в класс, хлопнув дверью, ворвался молодой человек в стоптанных сапогах, кожаном галифе, видавшем лучшие времена, в ярко-зеленой косоворотке. На худощавом горбоносом лице диковато сверкали черные глаза, черно-синие кудри, казалось, облиты лаком.

Похоже, что Демон из поэмы Лермонтова залетел к ним в класс.

У доски, чуть покачиваясь на носках, он командирским голосом гаркнул:

– Здорово, товарищи!

Группа в замешательстве молчала. Первыми нашлись мальчишки:

– Здорово! – с энтузиазмом, но несколько вразброд закричали они.

– Меня зовут Якобсон. Я у вас буду вести обществоведение.

Как потом выяснилось, Якобсон отказался, чтобы Тучин представил его учащимся.

На первом же уроке Якобсон заявил: учитель и учащиеся прежде всего товарищи по совместной работе, а раз товарищи – они должны говорить друг другу «ты».

– Как тебя зовут? – тотчас же обратился к нему Яворский, оглядываясь на Нину с Марой и подмигивая им, вот, дескать, будет потеха.

– Я же сказал: зовите меня «товарищ Якобсон».

Якобсон уселся на учительский столик. Немедленно Яворский и Косицын взгромоздились на свои столы. Якобсон даже глазом не повел. Он заявил, что не намерен прорабатывать с товарищами учащимися историю – эту грязную потаскуху капиталистического общества. История нужна была для прославления гидры капитализма, царей Романовых и прочей дворянской сволочи. Ему, Якобсону, важно, чтобы товарищи учащиеся были политически грамотными и идейно подкованными.

– Я предлагаю, – прогремел Якобсон, – на учебе по обществоведению десять минут отдавать политинформации. Сообщение делает желающий. Кто за – поднимите руки!

Проголосовали все без исключения. Политинформация – это интересно. Особенно если делает ее желающий.

Якобсон весело воскликнул:

– На ять постановочка вопроса! – Он ловко спрыгнул со стола, встал у доски в позу оратора и загремел командирским голосом. Он призывал бороться с нытиками и маловерами. Скоро товарищи станут красными спецами, и тогда их революционный долг бороться с гадами буржуйчиками, кулачьем и их прихвостнями.

Нина не очень поняла, как они должны бороться, но, когда Якобсон сказал, что через три года весь земной шар охватит мировая революция, она пришла в восторг. Нина смотрела на его сухощавое горбоносое лицо и думала, что вот теперь она, кажется, влюблена. Ее покоробило, когда Мара, словно подслушав ее мысли, шепнула:

– В него втюриться можно по уши.

После урока начался невероятный галдеж.

Яворский кричал:

– На ять постановочка преподавания!

– А по-моему, молодец! В советской школе учитель должен быть для нас старшим товарищем, – сказал своим петушиным баском Шарков и, поймав Нинин взгляд, покраснел. Он всегда краснел, встречаясь с ней глазами.

– Девочки, он такой красавчик! – Лелька Кашко даже зажмурилась.

– Вот ты, Кашко, и будешь делать политинформацию. Я тебе, как староста, поручаю, – сказал Корольков.

– Ты не распоряжайся, – вступилась за Кашко Мара, – слышал – желающий, – и, к удивлению Нины, заявила: – Мы с Камышиной будем делать политинформацию.

– Как тебе понравился Якобсон? – спросила Нина Давыдова.

– Оригинал, – пожал плечами Давыдов, – только зря ругает старушку историю. Мы тоже когда-нибудь будем историей.

В этот день за обедом Нина принялась рассказывать маме о новом преподавателе (впрочем, весь свой пыл она адресовала бабушке).

– Очень скоро не будет разных национальностей. Все люди будут жить одной семьей и говорить на одном языке.

– На русском? – спросила Натка.

– Нет, эсперанто.

– Боже, какая чушь! – не выдержала бабушка. – Никто не считает попугая самой умной птицей, хотя его можно научить говорить.

«Я не умею доказывать, – с досадой подумала Нина, – ах, если бы бабушка послушала Якобсона, он сумел бы ее убедить».

Домашние удивлялись неожиданному интересу Нины к газетам. Она даже не представляла, сколько увлекательного происходит в мире.

…Медицинская помощь самоедам. (Как там живут? Вот бы побывать!)

…В Сочи прибыла первая партия больных немецких рабочих. Помощь ревельским рабочим. (Интересно, а Чемберлен об этом знает? Нас не признают, а мы оказываем помощь. Здорово!)

…Протест русских матросов, заключенных в китайскую тюрьму.

Вся группа увлеклась политинформацией. У каждого определился свой уклон. Герману Яворскому нравилось поражать сенсациями. Однажды он сообщил, что на Дальнем Востоке в глухой тайге найден поселок, не знающий никакой власти. Жители – охотники.

В другой раз – о лондонской машинистке, переплывшей Ла-Манш.

Новая сенсация: найден скелет доисторического человека длиной 15 аршин, череп – полтора аршина в диаметре.

– Заправляешь! – беззлобно оборвал Германа Якобсон.

– Я? – Яворский скроил оскорбленную рожу.

– Вранье чистейшей воды, – засмеялся Давыдов.

Корольков, конечно, все поднял на принципиальную высоту.

– Предлагаю за безответственное отношение, – заявил он, – лишить Яворского права делать политинформацию.

– Надо понимать шутки, – попробовал Давыдов заступиться за Германа.

Но Королькова поддержал Якобсон.

– Предложение товарища Королькова – в точку. Меньше брехни будет.

Герман не сдался. На следующем уроке обществоведения он вывесил плакат: на белом ватмане углем изображена петляющая дорога. Внизу контуры города, от него к горизонту бредет, опустив голову, путник. Внизу наклеена вырезка из газеты: «Выселили рабочего за пределы Палестины за принадлежность к МОПРу». Еще ниже рукой Яворского выведено: «Боятся МОПРа, гады!»

Нина глянула на плакат Яворского и живо вообразила палящую пустыню, жгучий, въедливый песок и задыхающегося от зноя и жажды горбоносого человека, и ничего кругом. Человек и песок.

Корольков накинулся на Яворского.

– Сними плакат. Я староста и отвечаю за порядок в группе.

– Кто дотронется до плаката – в морду получит, – заявил Яворский.

Ждали, как поступит Якобсон.

Он сразу же обратил внимание на плакат. Молча подошел. Прочел.

– Чья работа? – оглядел ребят. – Ты? – спросил Яворского.

– Я! – с вызовом подтвердил Яворский.

Якобсон покачал головой, захохотал, шлепнул ладонью Германа по плечу и изрек:

– Миров о! Отменяю приказ о запрещении делать политинформации.

Яворский напялил кепку и торжественно отдал честь.

– Бузить любишь, – не то упрекнул, не то похвалил Якобсон.

Он вышел к доске и командирским басом:

– Товарищи учащиеся! Сегодня на повестке урока: влияние ленинских субботников на классовое самосознание. Прорабатывать данную тему предлагаю практически. Довожу до вашего сведения: в городской больнице нет дров, нет рабсилы. Наша задача: пойти на вокзал и разгрузить вагон с дровами. Вопрос ставлю на голосование. Кто за – поднимите руки.

На вокзал отправились строем. Самозабвенно пели:

 
Вперед заре навстречу, товарищи, в борьбе!
Штыками и картечью проложим путь себе…
 

И верно: ощущение, что идешь на штурм. Тем более, что рядом лихо отбивает шаг Якобсон. Только полы потрепанной шинели развеваются.

– Правый фланг, подтянись! – гремит командирский бас.

Печатали шаг по мерзлой гулкой земле. Поздняя осень всюду распорядилась. Жались в палисадниках обглоданные ветрами кусты, сумрачные тополя, растеряв листву, безмолвно вздрагивали черными от дождя, словно обугленными ветвями.

Холодно. С уже по-зимнему серого, низкого неба срывались белые мухи.

И хотя на другое утро Нина с трудом поднимала руки и разгибала поясницу, она еще долго, как праздник, вспоминала субботник.

Вагон с дровами оказался в тупике. Рядом свален лом, пустые бочки, разбитые ящики. Куда разгружать? Тут и к вагону не доберешься. А как вывозить?

– Саботаж! – крикнул Корольков.

– Не кидайся словами, – остановил его Шарков.

– Согнали, как баранов! – размахивала руками Лелька Кашко. – А сами ничего не подготовили.

– А чего тебе надо было готовить? Лежала бы Кошка на печке.

– Надо, чтобы люди в больнице не мерзли, – старалась всех перекричать Мара.

Удивительно: Якобсон в спор не вмешивался. Похоже, ему нравилось (он даже улыбался), что все орут, а когда замолчали, отправился к станционному начальству, прихватив с собой неизменного Королькова, Шаркова и для представительства – Давыдова. Яворский, как он заявил, пошел добровольно. Он, смеясь, рассказывал: коротконогий, словно шарик, начальник станции испугался не баса Якобсона, не брызгавшего слюной от негодования Королькова – вот штука! – корректного Давыдова. В разговор Давыдов не вмешивался, очень многозначительно произносил: «Будет доложено» или «Поставим в известность», а потом неожиданно приказал Яворскому: «Пишите».

Во всяком случае, сипевший от усилий старый паровозишко подтащил вагон к дровяному складу.

Встали цепочкой, лицом друг к другу, и из рук в руки передавали сырые тяжеленные поленья. Впрочем, поначалу Нина не почувствовала тяжести. Вместе со всеми орала: «Эй! Ухнем! Еще разик, еще раз…»

Разошелся обычно сдержанный Давыдов.

– Гражданочки и граждане! – провозглашал он. – Равняйтесь на дрова! Это вам не польку-бабочку выкаблучивать! – И с серьезной миной обращался к Королькову – Так я говорю, товарищ староста?

Корольков только хмурил редкие бровки. К кому другому он прицепился бы, но Давыдова побаивался. Нина быстро выдохлась. Но, когда Якобсон объявил: «Девчата, которые устали, могут пойти в вокзал отдохнуть», она осталась.

– Иди, Нин, ты даже побледнела, – шепнула Мара.

Ну уж нет! Подумаешь, неужели она не выдержит того, что другие? Сейчас она ненавидела свои слабые руки. В ушах от напряжения звенело. И вот опозорилась! Полено выскользнуло из рук, упало, чуть не отдавив ноги Лельке Кашко. Лелька тонко взвизгнула.

– Громче, – обозлилась Мара, – не все слышали.

Подбежал Якобсон и закричал на Нину:

– Осторожно! – Взглянув на нее, уже тише сказал: – Нечего фасонить. Устала, так валяй передохни!

Теперь уходить совсем невозможно – это расписаться в собственном бессилии.

Выручил Шарков. Он отправил Лельку Кашко на свое место, а сам встал вместо нее. Шарков подмигнул Маре. Теперь не успевала Мара передать полено Нине, как Шарков выхватывал его у Нины из рук. Получилось, что она еле дотрагивалась до поленьев.

– Ребята… – начала она.

Но Мара ее оборвала:

– Помалкивай в тряпочку.

Нина передохнула, не выходя из строя. Потом силы – вот странно – вернулись, работала наравне с другими, будто и не было изнуряющей усталости.

Когда возвращались домой, Давыдов со своей иронической усмешечкой сказал:

– Ну как, товарищ Камышина, ощущаешь, что твое классовое самосознание выросло? Что касается меня – так я определенно ощущаю. – И уже серьезно добавил: – Кстати, Якобсон гораздо умнее, чем я предполагал.

Нина в душе дулась на Якобсона за его окрик.

Перед тем как всем разойтись по домам, Якобсон подошел к Нине:

– Устала? Но ты молодец! Выдержала.

– Это не я молодец, а Шарков и Мара, если бы не они…

Он не дал ей договорить.

– Буза. Они тебя сильнее. Учти: точка зрения марксизма – основное – идея.

Так же неожиданно, как и появился, Якобсон исчез. Одни говорили, что он уехал на строительство Турксиба, другие – будто служить в пограничники. То и другое походило на Якобсона. От его уроков у Нины осталась привычка ежедневно заглядывать в газеты.

Глава двенадцатая

Плакат висел рядом с общешкольной стенной газетой – на самом видном месте. Если бы Мара так энергично не работала локтями, вряд ли Нина добралась до него.

Всего два слова: «Бога нет!» Два слова на фоне голубого неба и белых круглых облаков. Впрочем, внизу карандашом нацарапано: «Есть бог!», а еще ниже: «Докажи!»

– Глупо! Глупо! – кричала Лелька Кашко. – Слушай, Шарков, передай своим комсомольцам: такими идиотскими плакатами никого не переубедишь, когда вы сжигаете… – Лелька замялась.

– Чучела попов, – подсказал Яворский.

– Хотя бы. Посмотрит, допустим, какой-нибудь верующий и что, по-твоему, после этого в церковь не пойдет? – Лелька наступала на Шаркова, размахивая руками, вот-вот вцепится в его лохматую голову.

«Не такая уж она дура, – подумала Нина, – конечно же, сжигание никого не убедит, и плакат тоже».

– Ну, какой в этом смысл?! – кричала Лелька.

– Есть смысл, – за Шаркова ответил Давыдов. Он стоял, заложив руки за спину, и, кажется, с интересом разглядывал Лельку.

– Любопытно. В чем же смысл?

– Смысл в том, что жечь попов, по мнению верующих, – кощунство. Так ведь? Бог накажет, громом и убьет и прочее. Но громом, как выясняется, никого еще не убило.

– Он накажет потом!

Кто это сказал? Нина оглянулась. Девочка из девятой группы. Ее можно было бы назвать даже хорошенькой, если бы не глаза – очень светлые в бесцветных ресницах, они кажутся белыми.

Ребята с интересом разглядывали белоглазую.

– Ты что? Верующая? – высунулся Корольков.

– У нас, кажется, свобода вероисповедания! – Белоглазая повернулась, чтобы уйти.

– Погоди! – Шарков схватил ее за руку. – Ты в самом деле считаешь, что «потом накажет»? А ты, наверное, знаешь… Все знают, что белые в гражданскую служили молебны, чтобы, значит, всемогущий господь помог им победить красных. Победить, понимаешь? Побеждать на войне – это убивать!

– Кстати, – снова вмешался в спор Давыдов, – в заповеди господней сказано: не убий.

– Да, да, – обрадовался поддержке Шарков. – Белые молебны служили, а победили красные! Безбожники!

– Это ничего не доказывает, – ответила девочка и пошла не оглядываясь.

– Раз убегаешь, значит, сама ничего не можешь доказать, – крикнула вдогонку Мара.

Платон появился внезапно. Он сегодня дежурный преподаватель.

– Что тут за митинг! Вы не слышали звонка? Попрошу разойтись по классам.

– У нас диспут, – ответил за всех Шарков.

Платон взглянул на плакат, и губы его дрогнули в усмешке.

– Платон Григорьевич, а вы верите в бога? – голос у Королькова вкрадчивый, липкий.

– Уже прицепился, – шепнула Мара.

Нина вспомнила: на днях Корольков чуть ли не каждому из их группы с таинственным видом сообщал, что «доподлинно известно – Боголюбов из поповской семьи».

Прежде чем заговорить, Платон протер очки.

– Я верю в разум. И не верю в сверхъестественное. Еще с гимназических лет миф о сотворении мира меня отнюдь не умилял. Религия – это один из видов духовного гнета. Так сказал Ленин.

«Жаль, – подумала Нина, – что Катя не слышит».

– Платон Григорьевич, – не унимался Корольков, – судя по вашей фамилии…

– Вас, Корольков, во искушение вводит моя фамилия? – Платон поверх очков внимательно взглянул на Королькова.

– Такие фамилии – Боголюбов, Протопопов, Архангельский, – задирался Корольков.

– Если так рассуждать, – перебил Королькова Давыдов, – ты должен быть потомком королей. Но что-то непохоже.

– В общем сведения собраны точные – мой дед поп-расстрига был сослан на вечное поселение в Сибирь. Надеюсь, из-за этого уроки сегодня не отменяются? Попрошу разойтись по классам.

– Вот человек! – восторженно сказал Яворский.

Вечером Нина рассказывала Кате о споре у плаката. Катя, пожав плечами, ответила, что у нее много заданий и ей не до споров.

Нина записала в своем дневнике: отныне она верит только в разум и не намерена менять своих убеждений. Наоборот, должна их отстаивать.

Однажды бабушка, особенно сурово и требовательно глядя на Нину, сказала сестрам:

– Пора в церковь сходить. Рождественский пост. Говеть я вас не принуждаю. Это зависит от духовной потребности…

Нина не посмела ослушаться бабушки, пошла в церковь. Впрочем, она пошла не молиться, а так, посмотреть, Натка с полдороги удрала к подружкам. Порошил снежок. Все белое, узорчатое. По накатанным тропинкам вдоль тротуаров, размахивая руками, летят на коньках мальчишки. Джик-джик! Кружатся вороны, стряхивая снег с деревьев. Над крышами домов парят сизые дымы. Сумерки осторожно наплывают на улицы.

Если бы можно было просто так, без всякого дела, бродить по городу, слушать перезвон колоколов, рассматривать прохожих!

Катя всю службу истово молилась, крестилась, не спуская глаз с лика божьей матери, ее пухлые губы что-то беззвучно шептали. Нине неловко смотреть на сестру, будто подглядываешь за чем-то сокровенным. Нина думала о постороннем… «Каждый писатель пишет про свое – Толстой про высшее общество, Достоевский про бедных, Станюкович про море. Увидеть бы море. Интересно, какое оно? Коля говорит, что разное. Как это – разное? Река тоже бывает разная: когда небо голубое – река голубая, если солнце садится, река начинает розоветь, а если туча, то и река темнеет. Но море – это, конечно, совсем-совсем другое. Скорее бы стать взрослой, самостоятельной. Хорошо бы поездить, посмотреть все своими глазами. Неужели всю жизнь так и проживешь в этом городишке…»

Под конец службы Катя неожиданно попросила:

– Давай исповедуемся.

– Ну вот еще!

Катя упрашивала настойчиво, в глазах у нее блестели слезы. Одна она не может, но ей надо! Испугавшись, что Катя вот-вот расплачется, Нина согласилась. С внезапно охватившим ее ожесточением Нина мысленно повторяла где-то услышанную фразу «чем хуже – тем лучше». Пусть.

Она не хочет больше себя обманывать.

– Ты иди первая, – шепнула Катя, опускаясь на колени и мелко крестясь.

Волнение сестры передалось Нине. В первые минуты она не поняла, о чем бормочет священник. Твердила про себя: «Сейчас, сейчас досчитаю до десяти и скажу… всю правду скажу… только не врать…» Пугаясь собственных слов, прошептала:

– Батюшка… я… мне кажется… нет, не кажется, а правда, я не верю в бога…

Нина ждала. Внутри у нее что-то похолодело, сию минуту священник скажет нужные слова, и все прояснится, и никаких сомнений. Она с надеждой взглянула в лицо священника и увидела пустые глаза, как у святых на иконах. Эти глаза ее, Нину, не видели. Батюшка торопливо забормотал:

– Молись, дочь моя. Да ниспошлет всемилостивый господь наш на тебя благодать… – Продолжая бормотать, он накрыл ей голову епитрахилью.

На мгновение стало душно, и что-то горькое и злое подступило к горлу. Захотелось крикнуть что-нибудь обидное этому холодному, как плиты на могиле, старику, – ведь она ему в таком страшном призналась, а он… И все же Нина сдержалась – сработала бабушкина муштровка. Привычно-вялым жестом священник ткнул ей в губы пахнущую воском сухую руку.

Из церкви сестры шли сначала молча. Потом Катя сказала:

– Я рада, что исповедовалась, а ты?

По ее мягкому тону Нина поняла, что сестра находится в том умиротворенном, вселюбящем и всепрощающем настроении, которое и она раньше испытывала после исповеди.

Уклоняясь от ответа, Нина спросила:

– Когда ты пойдешь на курсы?

Все, о чем Катя с явным удовольствием говорила, она сто раз слышала. Пусть на здоровье рассказывает, лишь бы не затрагивала господа бога.

– Через четыре месяца я научусь печатать на машинке, – тихим, счастливым голосом говорила Катя, – буду сама зарабатывать. Коля обещал достать сдельную работу.

– Про деньги, наверное, грех говорить после исповеди, – у Нины это вырвалось само собой.

– Ты всегда вот так, – сказала Катя обиженно. – Не надо, Ниночка. Завтра пойдем причащаться. Я рада, что новая жизнь начнется с причастия.

Нет больше сил сдерживаться.

– Чему радоваться?! А ты вдумывалась, что такое причастие? Нам дадут тело Христово съесть и выпить кровь Христову. Ужас! Съесть и выпить… Нет, я не могу! Не могу!

Сестры стояли под какими-то освещенными окнами. Нина видела, как побледнело, а потом покраснело Катино лицо, как его исказила гримаса испуга, пухлые губы раскрылись, вот-вот заплачет. Надо бы остановиться. Но ее распирало от негодования, жалости к чему-то непонятному, от протеста против этой постоянной фальши.

– Я не могу больше притворяться! Ведь они все врут! – крикнула она.

Катя подняла руки, как бы отталкивая от себя страшные слова сестры.

– Ты… Ты кощунствуешь! Замолчи! Я не хочу тебя слушать! – Катя кинулась в темный переулок.

Домой они пришли разными путями.

Утром Нина решила не ходить в церковь, она была уверена, что Катя ее не выдаст, не скажет бабушке об ее отказе от причастия. Как бы сестры ни ссорились, они никогда друг на друга не жаловались.

Постепенно воспоминания о ссоре сгладились, и старшие сестры старались избегать скользкой темы. Изредка, когда Катя уходила в церковь, Нина мучилась – не может она Катю переубедить. Успокаивала себя тем, что Катю надо щадить: ей нелегко совмещать обучение машинописи и занятия в школе. И в последнее время Катя частенько прихварывала.

Ссора вспыхнула внезапно и с неожиданной силой. Натка – пальто нараспашку – влетела в столовую, размахивая сумкой с книжками.

– Я записалась в кружок безбожников! – огорошила она сестер и лихо запела: – Сергей-поп! Серге-ей-поп! Сергей-дьякон и дьячок рааз-гоо-ваарива-ют.

Старшие сестры враз подняли головы от учебников и воззрились на Натку – Катя возмущенно, Нина с любопытством. В свой тринадцать лет Натка сильно вытянулась, челку себе подстригла. Попало ей от бабушки, но челка-то осталась.

– Этого еще не хватало! – наконец пришла в себя Катя. Она скрестила на груди руки и, как обычно, когда сердилась, стала еще сильнее походить на бабушку – так же брови хмурит, сплошная черная полоса над черными глазами, так же плотно сжаты пухлые губы.

– Что значит не хватало?! – взвилась Натка. – Все записывались, и я записалась. Всем можно, а мне нельзя?!

– Вот, радуйся! – Катя обернулась к Нине. – Это твое влияние.

– Ничего особенного, – охрипшим от волнения голосом проговорила Нина. На мгновение у нее мелькнула мысль, что дверь в бабушкину комнату открыта и бабушка может услышать их разговор. Пусть. Надо отстаивать свои убеждения.

– Как это ничего особенного? Да ты соображаешь, что ты говоришь! – Катя даже захлебнулась от негодования.

– У Натки могут быть свои убеждения. – Нина изо всех сил старалась сдержаться, не перейти на крик.

– Это у Натки-то убеждения! – фыркнула Катя.

– Почем ты знаешь! – обиделась Натка. – Может, у меня собственных убеждений побольше, чем у тебя.

– Неужели ты не понимаешь? – Нина обращалась к Кате, но говорила, пожалуй, для бабушки. – Не понимаешь, что вся религия сплошное надувательство? Нет, нет! Пожалуйста, не перебивай! – воскликнула она, хотя Катя молчала. – Мы же учим и естествознание и биологию. Ты же сама учила! Учила! И ты веришь в миф о сотворении мира? Веришь, что сначала появился свет, а потом солнце и луна? Веришь, что Еву бог сотворил из Адамова ребра? Ага, молчишь? А церковь? Выйдет поп, – она нарочно сказала – «поп», а не «священник», – бормочет что-то, гнусавит себе под нос. И не поймешь что… Грехи замаливает. Грешат, а потом замаливают. Выходит: ври, обманывай, а потом покайся, и бог тебе отпустит грехи… Значит, богу надо, чтобы ему кланялись. И подлому простит – только пусть кланяется…

Натка уже давно делала Нине какие-то знаки.

– А сами попы? Ты же читала в газете: пьяный дьякон избил попа в алтаре! В святом месте! Только неграмотные, отсталые люди могут верить…

Катя встала и, не проронив ни слова, забрала учебники и ушла в детскую, Нина отправилась было за ней, но Катя перед ее носом закрыла дверь на крючок.

Натка зашептала:

– Бабушка выходила в коридор. Я тебе моргала. Она шаль из сундука доставала. Она все слышала, ей-богу! – И Натка, записавшаяся в кружок безбожников, быстро перекрестилась.

Натка еще о чем-то шептала, но Нина ее не слушала. «Теперь бабушка все знает. Тем лучше. Я не могу притворяться. Я должна отстаивать свои убеждения». Ей не терпелось внести ясность – если бабушка сердится, надо попытаться доказать свою правоту. Зачем бы пойти к бабушке? Вспомнила – давно собиралась в библиотеку сменить книги.

Бабушка проверяла тетради своих учеников. Она готовила их в вуз. Стоя в дверях, стараясь говорить как можно независимее, Нина спросила:

– Бабушка, разреши мне сходить в библиотеку?

Не поворачивая головы, тем убийственно холодным тоном, который был пострашнее всякой «проборки», бабушка сказала:

– Мне нет до тебя дела. Можешь ходить куда угодно. После твоих наглых разглагольствований я не желаю с тобой разговаривать.

– Раз я убеждена…

Но бабушка оборвала ее:

– Закрой дверь. Ты мне мешаешь.

Не так-то легко отстаивать свои убеждения.

Время шло, а на все попытки Нины «выпросить прощенья» бабушка неизменно отвечала: «Я не желаю с тобой разговаривать».

Уже давным-давно помирились старшие сестры. Правда, теперь не возникало задушевных, таинственных разговоров – «смотри, чтобы никто не знал». Нине казалось, что дома у них уже нет прежней любви друг к другу, что живут они каждый своим и прячут это свое от близких. У Натки, которая прежде во всем подчинялась Нине, появилась «собственная» подруга – Юля, изящная девочка с очень белым, как у всех рыжих, лицом, маленьким носиком, вялым ртом и вкрадчивым голосом. Юля всех называла ласкательными именами, и это почему-то раздражало Нину.

Скучно дома…

Зато школа всегда, как новая дорога, – за каждым поворотом что-то новое. На занятиях литературного кружка можно сколько угодно спорить, отстаивать свои убеждения и никто на тебя не смотрит как на пустое место.

Глава тринадцатая

Катя, наблюдая, как Нина одевается, удрученно сказала:

– Счастливая, увидишь Мэри Пикфорд. А я, наверное, никогда больше не смогу пойти в кино.

– Глупости. Поправишься и пойдешь! Знаешь, мы вместе пойдем. – Нина стащила с ног гамаши и сунула их в гардероб. – Пойдем, когда ты поправишься, а до этого и я не буду ходить в кино. Честное слово!

– Нет, нет, что ты… – не очень уверенно запротестовала Катя, – это ведь эгоизм, если из-за меня.

– Подумаешь, не видела я Мэри Пикфорд! Хочешь, я тебе почитаю.

Вот уже месяц Катя не поднималась с постели. Чуть ли не каждый день приходил доктор Аксенов, подолгу выстукивал и выслушивал Катю. С мамой он разговаривает так, будто она тоже больна. Мама опять без работы. По воскресеньям Домнушка уносила узел с вещами на барахолку. Все, кроме Кати, ели картошку и черный хлеб, единственная роскошь – молоко к чаю. Мама получала пособие, но его хватало на неделю. Коля чуть свет отправлялся на биржу труда, а ночами сидел над чертежной доской. Но сдельная работа приносит гроши. Да и не всегда она бывает.

Нередко на рецепте значилось zito. Нина узнала все аптеки города. Старый, лысый, в очках, аптекарь однажды спросил:

– Кто у вас, барышня, болен?

– Сестра.

– А сколько ей лет?

– Семнадцать.

Протянув Нине бутылочку с розовым гофрированным колпачком на горлышке, аптекарь покачал головой.

– Ай, ай, бедная барышня.

От двери Нина вернулась.

– Вы не скажете, какая болезнь у моей сестры?

– Разве я знаю, – развел руками аптекарь и привычными движениями тонких пальцев принялся перебирать порошки. – Разве я доктор.

Нина решила сама спросить Аксенова и, ожидая его, полчаса дрогла на крыльце.

– Доктор, скажите, Катя скоро поправится?

– Конечно, конечно, – пробормотал он.

Ответ насторожил Нину.

Нинину и Наткину кровати поставили в столовой. Из бабушкиной комнаты в детскую перетащили кушетку, и мама теперь спала на ней. Катя по ночам стонала. Мама тихо успокаивала ее:

– Потерпи, Катюша, сейчас пройдет.

Натка всхлипывала.

– Мне так жаль Катюшу.

Но днем Натка оставалась Наткой – могла громко запеть, засмеяться, затеять ссору.

И вот в эти тревожные, напряженные дни в дом как-то незаметно вошел бывший мамин сослуживец Африкан Павлович Илагин. Он встретил маму в комиссионном магазине, проводил ее до дому, зашел на чашку чаю. Илагин поцеловал бабушке руку, щелкнул по-военному каблуками, зайдя к Кате, пообещал привезти нового доктора – он мигом поднимет ее на ноги.