Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"
Автор книги: Елена Коронатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)
Елена Коронатова
Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва
Об авторе
Елена Ивановна Коронатова родилась в 1911 году на Дальнем Востоке в городе Никольск-Уссурийском, в семье военнослужащего. А детство и юность ее прошли в старинном, очень своеобразном городе Томске.
Необыкновенная жизнь выпала людям этого поколения. Великая Октябрьская революция, гражданская война, разруха, восстановление страны, первые пятилетки, построение социализма, коллективизация, Великая Отечественная война с фашизмом и снова восстановление – вот сколько вошло в жизнь шестидесятилетних, вот в каких великих событиях привелось им участвовать. Такая биография, такой жизненный опыт для писателя – счастье. Ему есть о чем писать, есть о чем говорить, есть что любить и ненавидеть.
К таким писателям относится и Елена Ивановна Коронатова.
Всю жизнь она училась урывками, но, кроме средней школы с педагогическим уклоном, ей ничего не удалось окончить. Так уж сложилась судьба: маленькие дети, жизнь в глухомани, частые переезды, связанные с работой мужа, война – все это мешало учебе.
В 1929 г., получив право преподавать в начальной школе, Е. Коронатова поехала работать ликвидатором неграмотности в глухую деревеньку. Потом она учительствовала на приисках.
Ей довелось пожить на отрогах Ала-Тау и Саян, в степях и горах Хакасии, побывать на Алтае и в северных краях. Встречи с интересными людьми на дорогах Сибири и пробудили желание писать.
Бывало, на приисках, за сотни километров от железной дороги, когда бураны, вьюги и снежные обвалы обрывали связь с внешним миром – ее поддерживало только радио. Возможно, поэтому она и стала посылать свои первые рассказы на радио.
С 1942 года по 1954 год будущая писательница работала в газетах разных городов. Но корреспонденции, статьи и очерки не могли передать всех ее мыслей, чувств и впечатлений от жизни. И она становится профессиональным литератором. Ее принимают в члены Союза писателей. В Москве и Новосибирске выходят ее книги: «На берегу Черемушки», «Бабье лето», сборник рассказов «Синяя птица», романы «По ту сторону рва» и «Жизнь Нины Камышиной». Эти романы получили наиболее горячий отклик читателей. Ведь в них вошло многое из жизни самого автора, и поэтому вполне можно сказать, что они выстраданы им.
В книге «Жизнь Нины Камышиной» оживают перед нами черты трудного времени – первые годы после гражданской войны. Автор прослеживает становление характера юной Нины Камышиной, вышедшей из русской интеллигентной семьи, далекой от политики и от всего, что происходило в стране. Но любовь к родине, душевная чистота и сила приводят ее к делам большевиков, к служению народу.
Если этот роман – написанный строго и просто – повествует нам о далеких годах, то роман «По ту сторону рва» весь согрет дыханием современности, жгучими проблемами наших дней.
Рассказывая о благородном труде врачей и о драматических судьбах больных, Е. Коронатова страстно выступает против равнодушия, ремесленничества, за чуткость в отношениях друг к другу, за творчество в работе медиков. В этом романе она предстает перед читателями не только как ярко одаренный повествователь, но и как непримиримый боен с горячим сердцем.
И. ЛАВРОВ
По ту сторону рва
Часть первая
Глава первая
Удивительно: прежде Ася не замечала стремительного бега времени. Мчались часы, дни, месяцы. Болезнь оборвала этот бег. Теперь и спешить некуда. Никто тебя не ждет. Ни муж, ни друзья, ни ученики. Можно часами лежать, ничего не делая. Решительно ничего. И никому не нужны твои руки, твои слова, твои мысли.
Никому!
Ты – больная.
Твой день начинается с градусника. Просыпаешься и знаешь – все будет, как вчера: уколы, завтрак, врачебный обход, раздача лекарств, обед, сон, потом ужин и снова сон. Вернее, бессонная ночь. И завтра так же, и послезавтра.
И еще, и еще…
И весь день одни и те же разговоры. О лекарствах, кавернах, температуре, мокроте, операциях.
У больных серые лица. Кажется даже, что они все на одно лицо. Некрасивые в своих грубых ночных сорочках и в застиранных, делающих фигуру бесформенной, халатах.
Здесь кашляют, стонут, жалуются и плачут. Часто плачут. По всякому поводу: писем долго нет, анализы плохие, кому-то отложили операцию. Одна заплакала, и словно по всем остальным пробежал электрический ток – и у них слезы на глазах.
По пустякам ссорились и потом плакали.
Ася не вмешивалась в разговоры. Такая слабость – трудно слово вымолвить. Лежала, прикрыв глаза, притворяясь, что дремлет.
Спать не могла, даже ночью. Боялась захлебнуться кровью.
Шесть ночей без сна вмещали год. Не год, а все двадцать четыре прожитых. И странно: ей виделись сны, несмотря на то, что она отчетливо различала переплеты оконных рам и тусклый отблеск фонаря на никелированной спинке кровати. А может быть, это были не сны, а смутные видения, обрывки воспоминаний. То ей чудилось: она – маленькая, беспомощная, насмерть испуганная девочка – лежит в холодной постели рядом с застывшим трупом матери. Ленинград… Блокада. Это было в раннем детстве, которое она всю жизнь тщетно старалась забыть. То мерещилось: нет палаты и больных, она в комнате студенческого общежития, их «педреспублики», а рядом – кровать Томки. Можно разбудить Томку и рассказать ей обо всем, что сшибло ее, Асю, с ног в один мартовский день.
В этот день женщина в белом халате равнодушным голосом сказала ей: «У вас в левом легком две каверночки».
Врач несколько раз повторила: «Одевайтесь», пока до нее дошел смысл слов.
– Вы блузку надели наизнанку, – шепнула ей медсестра.
Потом долгий, таивший что-то недосказанное, разговор с врачом.
На улице Ася сказала себе: «Чур, без паники!» Но паники и не было. Остановившись на перекрестке, она прочитала от первой до последней строки театральную афишу. Потом перебралась через поток машин на другую сторону улицы. Глубоко засунув руки в широкие рукава шубки, плотно сжав пальцами локти и чуть приподняв плечи, она медленно шла вдоль длинного забора, вглядываясь в лица прохожих, не видя их и слегка удивляясь собственному спокойствию.
Ее вынесло на центральный проспект. Увидев в витрине красные бусы (столько искала именно такие!), она вошла в магазин и купила их. Через неделю, обнаружив в сумочке бусы, недоумевала: «Откуда они?»
В те дни ее сознание было подчинено одному – скрыть все от мужа и свекрови. Сказать – значит сорвать у мужа премьеру. Гамлет! Какой артист не мечтает об этой роли.
И она молчала.
Когда однажды Агния Борисовна, участливо поглядывая на нее, сказала: «Не нравится мне, Асенька, твой кашель», – она сослалась на затянувшийся грипп. Чтобы не пугать свекровь, пробиралась в ванную и, открыв краны, «кашляла под аккомпанемент журчащих струй» – так она писала Томке в своих неотправленных письмах. (Ведь только дай знать этой «донкихотице» – она или забросает телеграммами, или, чего доброго, сама примчится).
Пугало, – а вдруг позвонят из диспансера и спросят, почему это она до сих пор не легла в больницу.
Ася вздрагивала от каждого звонка. Но из диспансера не звонили и не приходили.
Каждое утро она просыпалась с мыслью: «Только бы не сорваться. Только бы дотянуть до премьеры. Юрка ничего не должен знать». И все же раз чуть не сорвалась. Однажды, поздно вечером, читая Асе монолог «Быть или не быть»… муж внезапно резко оборвал себя и возмущенно крикнул: «Да ты не слушаешь!» Она не могла сдержать слез. Муж решил, что обидел: «Прости, сдали нервы». Спасало, что в доме все крутилось вокруг «датского принца», так было заведено свекровью. В самый канун премьеры подскочила температура. Агния Борисовна растревожилась. «Вот сыграет Юрочка Гамлета – я сама займусь твоим здоровьем. Покажу тебя Василию Сергеевичу. Он живо поднимет тебя на ноги».
Теперь, вспоминая по ночам эти злополучные дни, она не могла восстановить в памяти одного – самого главного – премьеры. Уму непостижимо, как она с высокой температурой могла высидеть до конца спектакля, как могла кому-то улыбаться и пожимать руки?!
Снова мерцал туманный фонарь… Белели кровати… Нет Томки, и некому рассказать о том, что случилось после премьеры.
А случилось вот что.
Дома, не раздеваясь, она прошла в комнату и прямо в шубке легла на тахту. Юрий встревожился.
– Мама, посмотри, ей же плохо! – крикнул он.
Асю уложили в постель. Она дрожала под двумя одеялами. Грелки не смогли унять этой лихорадочной дрожи.
Агния Борисовна заставила ее выпить горячего молока. Ася глотала молоко, зубы стучали о край чашки.
– Я испортила… твой праздник… так было хорошо…
– Успокойся, Юрочка, я теперь сама займусь Асиным здоровьем, можешь на меня положиться.
Ася с благодарностью взглянула на свекровь. Она сидела в кресле, в своей излюбленной позе, положив ногу на ногу, покачивая туфелькой, державшейся на пальцах, все еще красивая и статная для своих пятидесяти.
Все произошло внезапно. Ася кашлянула, и струя крови вырвалась у нее из горла. Алая струя заливала белую сорочку, одеяло. Трясущимися руками она комкала полотенце, прикладывая его к губам. Полотенце порозовело.
Она увидела отчаянное лицо мужа и ужас в глазах свекрови…
«Я умираю…»
Юрий куда-то убежал. Вернулся через несколько минут вместе с незнакомой девушкой. Ася заметила: волосы цвета бронзы.
– Вы не волнуйтесь, – сказала девушка, наклоняясь над Асей, – сейчас все пройдет, – и уже другим голосом, повелительным, Юрию:
– Стакан воды и соли. Ну, что вы, не понимаете?! Обыкновенной поваренной соли. Да поскорее! А вы – дайте полотенца. Нужно наложить жгут.
И опять ласково Асе:
– Успокойтесь, обыкновенное кровохарканье. Ничего страшного, – говоря это, она приподняла и посадила Асю, подтолкнув под спину подушки, мимоходом погладив ее по голове.
Агния Борисовна суетливо, натыкаясь на мебель, бросилась к шифоньеру шепча: «Боже мой, боже мой, какой ужас». Подавая девушке полотенце, шепотом спросила:
– Скажите, она… она… умирает?
Обостренный слух Аси уловил слова свекрови, и снова ее охватил страх. Всю ее пронзило такое отчаяние, что на мгновенье остановилось сердце. «Я умираю». И снова из горла хлынула кровь.
– Никто еще от этого не умирал. Чем ерунду-то болтать, лучше бы вызвали скорую помощь.
Свекровь покорно вышла.
Взяв у Юрия стакан воды, девушка положила в него соль и, размешав, сказала:
– Надо выпить. Вообще-то противно. Но соль останавливает кровохарканье.
– Вы врач? – спросила Ася шепотом, громко она боялась говорить.
Девушка кивнула. Быстро набросав несколько слов, девушка подала бумагу Юрию. Он прочел и отвернулся. Плечи его вздрагивали.
По серому лицу Аси поползли слезы. Она попыталась что-то сказать – и не смогла.
Рыжеволосая врачиха обернулась к Юрию:
– Слушайте, вы! Перестаньте! Вы же мужчина! Как не стыдно! Вызовете вы, наконец, скорую помощь?!
Юрий поднялся и торопливо, отворачивая лицо, вышел.
Все смешалось: куда-то звонили, кого-то ждали. Ася видела перепутанное лицо свекрови и несчастные глаза мужа. Только молоденькая врачиха была невозмутима. Вскипятив шприц, она сделала Асе укол, ввела камфору.
Приехал врач скорой помощи – высокая, худая женщина с громким, пронзительным голосом. Асе дали кислород. Кровохарканье остановилось.
Врач с недовольной миной долго выслушивала Асю.
– В каком диспансере больная состоит на учете? – спросила она.
Юрий растерянно пожал плечами.
– О, боже! – вздохнула Агния Борисовна.
Своим громким, пронзительным голосом врач сказала:
– Немедленно продезинфицировать квартиру. Все члены семьи больной обязаны провериться в диспансере. Был контакт.
«Инфекция, провериться… Контакт… Что же это такое? – подумала Ася. – Ах, да, я бациллоноситель. Теперь он все знает. Ничего не надо скрывать, не надо объяснять…»
– Юра, Юрочка…
Он услышал и наклонился над ней.
– Асенька, моя миленькая, – он громко глотнул воздух.
Врач выглянула в переднюю и скомандовала:
– Принесите носилки.
Ее увезли в больницу.
…Кровохарканье остановили на шестой день, сделав переливание крови.
Сделала его врач Анна Георгиевна, женщина лет сорока.
Из разговоров больных, да и по собственным первым ощущениям, Ася почувствовала, как много значит в этих стенах врач. От него зависит избавление от физических страданий: от кашля, кажется, рвущего на куски все у тебя внутри, от липкого, изнурительного пота, от которого тело становится вялым и непослушным. Анна Георгиевна не походила на врача из диспансера, равнодушно сообщившего о «двух каверночках», и на врача с пронзительным голосом из «скорой помощи».
Появляясь в палате, она как бы вносила с собой в эти унылые стены кусочек той, настоящей жизни. Всем своим видом: ярко-голубыми, широко поставленными глазами, свежей кожей, улыбкой, – она словно утверждала, что есть на свете здоровые и веселые люди. По тому, как прояснялись лица больных и в палате возникало легкое оживление при появлении Анны Георгиевны, Ася понимала – и другие испытывали то же, что и она.
Поздно вечером Анна Георгиевна зашла в палату и, взяв Асину руку в свою, посчитала пульс.
– Непременно нужно уснуть. Сестричка вам даст таблетку.
– А не повторится? После переливания не бывает?
– Нет. Теперь ничего не повторится. Все в порядке. Звонил муж. Я ему сказала, что вам лучше. Просил вас не волноваться. Приходили из школы. Такая маленькая женщина. Фамилия…
– Панкратова? Александра Ивановна!
– Да, да. Сейчас в городе грипп. Думаю, что через неделю карантин снимут и вам разрешат свидание. Ну, спокойной ночи. – Анна Георгиевна улыбнулась и, погладив Асю по щеке, попросила: – Вы уж мне помогайте – волноваться вам не надо.
В мягкой улыбке голубоглазой женщины Асе почудилось очень давнее, милое, как сон в далеком детстве.
Когда врач вышла, чей-то голос сказал:
– Это, я понимаю, доктор! Не то, что другие. Знают себе одно: дышите – не дышите.
«Если что случится… так она ведь здесь. Но она же сказала – больше не будет» – это было последнее, о чем подумала Ася засыпая.
И удивилась, открыв глаза только утром. Над ней стояла палатная сестра Варенька.
– Ну, как? – спросила она, с улыбкой глядя на Асю. Когда Варенька улыбалась, ее и без того немного раскосые карие глаза превращались в узенькие щелочки, а чуть вздернутый нос забавно морщился.
– Все в порядке, – сказала Ася, не замечая, что повторила слова Анны Георгиевны, и радуясь, что все прекратилось, и в то же время, еще не решаясь окончательно поверить в избавление от самого страшного.
Варенька, сунув ей под мышку градусник, вышла. Ася вытащила из сумочки зеркальце. Тоненькие морщинки у рта, серая кожа. Губы запеклись. Под глазами синяки…
Ася поспешно спрятала зеркало в сумочку.
– Ничего, были бы кости, а мясо будет, – проговорила женщина, койка которой стояла рядом с Асиной. – Меня сюда привезли в чем душа держалась. Сорок восемь кило. Бараний вес. А сейчас без малого шестьдесят семь. Каверна-то у меня была с детскую головку.
Ася недоверчиво взглянула на женщину. У нее желтое, одутловатое лицо, под глазами гармошка из морщин. Из-под белой косынки свисает полуседая прядь. В палате ее называют тетей Нюрой.
– Я же тут пятнадцатый месяц. Сколько раз выписывать собирались. А куда я? Спасибо Анне Георгиевне, это она за меня хлопочет. Дай бог ей здоровья.
«Неужели пятнадцатый? – снова удивилась Ася. – А если мне столько лежать? Ни за что!»
– А как же! Хоть кого спросите. Я же хроник! – в ее тоне прозвучала гордость.
«Ну и ну! – подумала Ася. – Как же можно этим хвастаться! Вот бедняга!»
Тетя Нюра принялась было рассказывать про свою болезнь, но ее перебила круглолицая молодая женщина.
– А ну, товарищи хроники, прибирайте в тумбочках. Сегодня же профессорский обход. Старшая с нас три шкуры спустит. Тетя Нюра, у вас, поди, пятнадцатый месяц простокваша киснет?
– Ты уж, Зойка, скажешь, – обиделась та, – вчера еще доели. – Тетя Нюра явно не понимала шуток. Наклонившись к Асе, она зашептала:
– У Зойки этих кавернов три было. Пол-легкого вырезали. Оздоровела вчистую. Скоро выпишут.
Ася с интересом разглядывала Зойку. Ее белесые брови и ресницы, светлые глаза, поблескивающие как стеклышки, нос пуговкой, сдавленный выпуклыми, крепкими щеками. «На больную она не похожа», – решила про себя Ася.
– Чего ей, – продолжала тетя Нюра, – детей у нее нет. Муж самостоятельный. Письма чуть ли не каждый день получает. Деньги посылает. Сам приезжал. Да и характер у нее легкий. Ей профессор про операцию сказал, а она возьми, да и ляпни: «За недорезанных больше дают». Конешным делом, кому охота болеть. Но ежели дети… – тетя Нюра не договорила. Вздохнув, опустила голову.
– У вас дети?
– Четверо. Кабы не они… Муж запрошлый год в аварию попал, ну и насмерть. Одна с детьми осталась. Ну, и с того заболела.
«Ей хуже, гораздо хуже, чем мне», – мелькнуло вдруг в голове Аси.
– А ребята с кем? – спросила она.
– В детдом устроили. Дай бог здоровья нашему председателю. Старшей двенадцать, а малые по четвертому годочку. Они у меня близнята. Вы не глядите, что я старая. Мне с Октябрьской тридцать седьмой пошел. Ой, чтой-то я заговорилась. В тумбочке надо прибрать. Все профессором пугают, а он не то что в тумбочки, а и на больных-то не глядит.
Зойка вошла в роль: она подходила к кроватям, заглядывала под них, совала свой нос-пуговку в тумбочки и, кому-то подражая, строго бросала: «Полнейшая антисанитария», «Не тумбочка, а кондитерский склад», «Вы кого лечите фтивазидом – себя или тумбочку?»
Ася с любопытством оглядела палату. В противоположном углу лежит худая женщина. Просто поразительно, до чего можно похудеть! Она подолгу изнурительно кашляет, прижимая к груди руки, а из карих, выплаканных до желтизны, глаз текут слезы. Ее, единственную в палате, называют и по отчеству – Пелагея Тихоновна. Говорит она хриплым голосом, с придыханием, и Асе кажется: для нее огромных усилий стоит выговаривать каждое слово.
Больше всех в палате суетилась небольшого росточка женщина. Когда она смеется, у нее на лбу прыгают кудряшки, а на щеках появляются ямочки. Сестры, няни и больные зовут ее Шурочкой.
– Рита, ты бы прибрала в своей тумбочке, – сказала Шурочка высокой, худенькой и очень бледной женщине.
– А мне и прибирать нечего, – отозвалась Рита и вышла из палаты.
Зойка приложила указательный палец к виску и выразительно покрутила им:
– Понимать надо, Шурочка!
Шурочка обиженно заморгала.
– Я ее, кажется, ничем не обидела.
– Кажется, да не мажется. Чего у нее в тумбочке-то? Ложка сахару. Передачу-то ей не носят. Соображать надо.
– Девочки, а почему ей, правда, передачу не носят? Она же в пригороде живет, – сказала Шурочка.
Ася вспомнила: Рита часами молча лежит, уставившись печальными светлыми глазами в одну точку. Она часто пишет письма. Кому? И, неожиданно для себя, с теми интонациями, когда она хотела в чем-то убедить своих учеников, Ася сказала:
– Спрашивать ее об этом нельзя, а вообще-то узнать надо.
Все оглянулись и посмотрели на Асю.
– Вам получше? – спросила Зойка.
– Получше, – сказала Ася.
– Плюйте через левое плечо, – торопливо зашептала тетя Нюра.
– По-вашему, меня выпишут? – этот вопрос задала большеглазая девушка, походившая на мальчика-подростка. Узкоплечая, коротко стриженная, она стояла посредине палаты, широко расставив ноги, заложив руки за спину.
Зойка обняла ее за плечи.
– Что ты, Светка, психуешь?
Внезапно Ася услышала за стеной мужские голоса.
– Кто это там? – спросила она тетю Нюру и удивилась, узнав, что за стеной мужская палата. Такая там тишина все время стояла. Оказывается, разделяет палаты не капитальная стена.
– Да они, господи прости, ироды, что ли. Станут они разве шуметь, когда за стеной человек… – тетя Нюра не договорила. «Помирает» – добавила про себя Ася.
– Идут! – объявила Шурочка.
– Сейчас начнется: дысите, не дысите, покасляйте, – передразнила Зойка.
Даже на лице Риты мелькнула слабая улыбка.
Показались белые халаты.
Сколько их? Целая свита. Зачем так много?!
Тетя Нюра, видимо, считавшая своим долгом просвещать Асю, прошептала:
– Вон тот худощавый – хирург! А толстый, что наперед всех, – профессор.
Ася об этом и сама догадалась. Профессор – грузный мужчина лет под шестьдесят. Во всю голову лысина, в венчике чуть вьющихся волос. Тяжелый подбородок лежит на белоснежном, туго накрахмаленном воротничке.
Профессор долго ее выслушивал и выстукивал.
– Дышите. Не дышите. Покашляйте. Одышка есть? – у профессора получалось «одыска».
Ася в замешательстве пробормотала:
– Не знаю.
– Готовьте на ту субботу для разбора, – бросил профессор.
Ася внезапно почувствовала, что вот-вот заплачет. Анна Георгиевна улыбнулась своей мягкой улыбкой и незаметно погладила Асю по плечу.
У койки тети Нюры профессор коротко бросил:
– Выписать, – и пошел дальше.
– Ну, как самочувствие? – спросил он у Зойки, и на его толстом, неподвижном лице появилось подобие улыбки.
– Лучше всех!
– Так, говорите, за недорезанных больше дают?
– А как же, – теперь я уже меченая.
– Зато вы здоровы. Мы сделали все, что могли. Теперь уже от вас зависит к нам не попадать.
– А мне это без надобности.
– Слышите? – обратился профессор к врачам, разводя короткими толстыми ручками и показывая вставную челюсть. – Ей это без надобности.
И сразу все лица расцвели улыбками.
«Какие же они подхалимы, – подумала Ася, – профессор разрешил им улыбаться».
Ася еще не могла знать, как дорог врачу, даже тому, у кого успело очерстветь сердце, – больной, отвоеванный у смерти.
Как только врачи вышли, тетя Нюра плачущим голосом сказала:
– Выпишут. Куда я? Видать, девоньки, лечить меня без пользы.
– Гады! – хриплым голосом проговорила Пелагея Тихоновна и сразу же закашлялась.
– Может, еще оставят, – принялась утешать Шурочка. – Надо Эллу Григорьевну попросить.
– Нимало Элла Григорьевна посочувствует. Таня через нее напереживалась, упаси бог. Ты же тогда с нами лежала, когда она Тане высказала: поезжай, дескать, домой – все равно твои каверны не залатаешь.
– Не может быть, – вырвалось у Аси. – Врач так сказала?!
– Не так, – возразила Шурочка. – Она сказала: поезжай домой, все равно твои каверны в больнице не залечишь.
– Ее выписали? – спросила Рита.
– Тут одна женщина с нами лежала. Партейная. Она, как выписалась, все ходила Таню проведывала. Таня-то одна была, как в поле былинка. Никого своих. Ну, вот. Таня-то возьми да Тарасовне обскажи, как все было. Ну, а Тарасовна, душевная такая женщина, до главного врача дошла, чтобы, значит, не выписывали. К другому доктору перевели Таню. Да что уж. Слова Эллы нашу девоньку, как гвоздями к гробовой крышке, прибили, – тетя Нюра сняла косынку с головы и вытерла глаза.
Тотчас же хорошенькие глазки Шурочки наполнились слезами. Глубоко вздохнула Рита.
На мгновение стало тихо и зябко, будто открылась дверь в темный подвал и из этой двери потянуло холодом и затхлой сыростью.
– А Таня? – уже догадываясь, что услышит, спросила Ася.
– Померла Танечка. А какая девушка была, ягненок. Вот и меня выписывают… Стало быть, я совсем никудышная.
– А если попросить Анну Георгиевну, – полувопросительно произнесла Ася.
– Анна Георгиевна временно ведет нашу палату. Наш врач Элла Григорьевна, – пояснила Шурочка. – В командировке она сейчас.
– Это вам пофартило, – сказала Зойка, обращаясь к Асе, – Элла «тяжелых» не уважает. Чуть чего – и ваших нет.
– То есть, как это ваших нет? – Ася с недоверием взглянула на Зойку.
– А так… Правда, что ваш муж артист?
– Правда, – улыбнулась Ася.
– Вы и сами на киноартистку смахиваете, – сказала Зойка, разглядывая Асю.
– Верно, верно, – подтвердила Шурочка.
– Особенно сейчас, – пробормотала Ася. – Все же надо что-то сделать, чтобы тетю Нюру не выписывали.
– Айдате к Люде, она все ходы-выходы знает, – Зойка поднялась.
Ася закрыла глаза. Кровать начало медленно-медленно покачивать…
Разбудил ее чей-то знакомый голос. На койке тети Нюры сидела та самая молоденькая врач с бронзовыми волосами, которую Юрий позвал в злополучный день премьеры. На ней такой же фланелевый халат, как на всех больных, а из-под воротника торчат грубые завязки ночной рубашки. На ногах больничные тапочки. Казалось, даже ее яркие волосы потускнели.
Девушка улыбнулась Асе.
– Вы сегодня поступили?
– Нет, меня отпускали сдавать экзамены, – девушка подсела к Асе. – Не сердитесь. Я тогда соврала. Боялась – узнаете, что я не врач, – доверять не будете. Да и, сами понимаете, некогда было объяснять. Ну, в общем, я только в этом году кончаю институт. Я тоже больная. Меня зовут Люда.
– Учитесь и здесь?
– Вот лечусь и готовлюсь к экзаменам.
– Но как вас муж нашел?
– Очень просто. Мы ваши новые соседи. Я из института забежала домой.
Им не дали договорить. Зойка и Шурочка отозвали Люду и стали что-то с таинственным видом нашептывать ей.
Асе хотелось еще поговорить с Людой, и она терпеливо ждала, когда же та освободится. Попыталась подсчитать, через сколько часов увидит мужа, и не смогла, сбилась и заснула.
Странная сонливость с каждым днем пребывания в больнице, все возрастая, пугала ее. Пугала, как все то новое, что появляется с болезнью. Пробовала читать, но через минуту в голове появлялся туман, мозг цепенел, глазами она читала, но смысл прочитанного до сознания не доходил. Еще держала книгу в руках, но уже мерещились смутные видения, пробиваясь сквозь них, мелькала мысль: «Я, кажется, засыпаю», – она вздрагивала, открывая глаза. Однако не только мозг, но и руки, и плечи – все тело охватывало оцепенение. Книга выскальзывала из рук, не хватало сил до нее дотянуться. И она засыпала уже окончательно.
Глава вторая
Асе снился один и тот же сон: женщина в белом халате пронзительным голосом бросает ей в лицо: «Нельзя. Вы бациллоноситель», – и рывком закрывает перед самым ее носом школьную дверь.
Неужели двери школы навсегда для нее захлопнулись?
Навсегда!
Уйти из школы, когда она сама чему-то научилась, когда поняла, как все сложно.
Теперь просто смешно вспомнить, какими были они с Томкой самоуверенными, даже на четвертом курсе, когда уже немножко понюхали пороху. Были убеждены: надо только хорошо знать литературу, всегда поступать справедливо и, пожалуйста, – мальчики и девочки завоеваны, бери их голыми руками. Как бы не так!
Асе достался седьмой «А», один из самых благополучных классов в школе. Ее поначалу это даже несколько огорчило, – негде применить силы, она рвалась к трудностям.
Не прошло и двух недель, как ее благополучный класс сорвал урок немецкого языка. Ребята изводили Амалию Карловну – существо доброе и необычайно кроткое – мычанием, а под конец выпустили на стол мышонка.
В учительской Амалии Карловне стало дурно.
Когда Ася вошла в класс, у нее от волнения дрожали руки. Сбившись в кучу у передних парт, ребята с возбужденными лицами кричали, не слушая друг друга. При ее появлении они бросились на свои места. Кто-то кинулся к доске, схватил тряпку. Оттого, что сорок пар глаз со странным выражением смотрели на доску, Ася повернула голову и увидела довольно удачную карикатуру на Амалию Карловну и подпись: «Немец, перец, колбаса, съел мышонка без хвоста».
– Кто это сделал?
Класс молчал.
– Видимо, храбрости у вас хватает лишь на то, чтобы оскорбить старого человека. Находите, что лучше трусливо молчать?
Класс молчал.
– Тот, кто позволил себе эту гнусность, – Ася показала на доску, – должен извиниться перед Амалией Карловной.
С задней парты поднялся Масленников, долговязый подросток с розовым, хорошеньким личиком и карими наглыми глазами.
– Это не мы писали. Так и было. Кто-то с первой смены подбросил. Никакой гнусности мы ей не делали, и нечего нам извиняться.
Не столько его развязный тон, сколько «ей», сказанное о старой учительнице, – хлестнуло Асю.
Что-то неуловимое, таившееся в опущенных взорах девочек, в неестественно напряженных улыбках мальчишек, в их ускользающих взглядах и в той многозначительно-настороженной тишине, которая наступила после слов Масленникова, – все это убедило Асю: написали на доске они, возможно, Масленников.
Дрожащими руками она зачем-то открыла портфель, попыталась впихнуть в него журнал и не смогла.
– Вот что… если вы, – медленно проговорила она, с ужасом ощущая, что у нее не только щеки, но и уши горят. – Если вы не попросите извинения у Амалии Карловны, то я отказываюсь руководить вашим классом и отказываюсь от занятий с вами.
Схватив портфель, Ася направилась к двери, в глубине души надеясь – ребята не захотят, чтобы она ушла от них.
Ни единый звук не нарушил тишины за спиной.
Возвращалась из школы в этот день Ася вместе с заведующей учебной частью Александрой Ивановной Панкратовой.
Сентябрьский вечер был тих и не походил на осенний. Они шли не спеша.
Александра Ивановна, медленно шагая, склонив большую голову, сбоку поглядывала на свою спутницу, и Ася с тоской ожидала: сейчас начнет отчитывать. Интересно, как бы сама поступила на ее, Асином, месте? Но Панкратова помалкивала, и Ася не вытерпела, с раздражением сказала:
– Таких Масленниковых надо гнать из школы!
– Вы это серьезно?
– Вполне. Потеряем одного и спасем класс.
– А если другой Масленников появится, что тогда? – и, не дожидаясь ответа, Александра Ивановна спросила: – Вы не торопитесь домой? Давайте посидим.
Ася не торопилась. Муж в театре, вернется, конечно, поздно.
Они свернули в сквер. Здесь пахло прелыми листьями и увядающими травами. Подсвеченные электрическими фонарями, листья клена казались медными. За желтым кругом фонаря дремали черные деревья, а за сквером позванивала трамваями улица. Они сели на скамейку.
– Класс, класс, – все с тем же тихим раздумьем повторила Александра Ивановна. – А, собственно, что такое класс? Это сорок душ, сорок разных характеров. А за этими сорока душами – сорок разных семей, и каждая семья со своим укладом, и каждый уклад посеял свое, доброе или худое, в душе ребенка. – Александра Ивановна сбоку глянула на Асю. – Вы, вероятно, слушаете и думаете, что это она мне прописные истины говорит. Я угадала?
Ася улыбнулась.
– Скажите, Ася Владимировна, почему вы пошли в пединститут?
– Только не потому, что меньше был конкурс. Мои родители были преподаватели. Я еще в детском доме играла в учительницу.
– Хотите, я расскажу вам историю, которая на многое раскрыла мне глаза? И когда? После того, как я пятнадцать лет проработала в школе. Хотите?
– Да, да, пожалуйста.
– Был у нас в школе один мальчишка, Митя Костылев. Сидел в шестом классе второй год. Он не был хулиганом, но не проходило дня, чтобы на него не жаловались преподаватели: то он ручку забыл, то дневник, то у него в парте что-то пищало. Словом, вечная с ним была морока.
Однажды из его парты вылетел вороненок со сломанным крылом. Вороненок бился о стены, прыгал по партам. Представляете, в какой восторг пришли мальчишки? Урок был, конечно, сорван. Митю мы, как это у нас водится, – наказали. И никому невдомек было, что мальчишка совершил акт милосердия, подобрав по дороге в школу искалеченного птенца.
