Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"
Автор книги: Елена Коронатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)
Нина почему-то не решилась спросить, что «так и знала» Лида.
– Мальбрук в поход собрался, – пропел Коля, появляясь в столовой.
Лида промолчала, хмуря брови, она заталкивала в баул шаль. Коля потрепал легонько Нину за косы и провозгласил:
– Вена не сможет прийти.
– Понимаю, – кивнула Лида и стала что-то сквозь зубы насвистывать.
– Ничего ты не понимаешь, – мягко проговорил Коля, – он действительно не может прийти. У него болит нога. Кажется, растяжение. – Коля, наверное, ждал, что Лида заговорит, но она продолжала насвистывать.
– Ну, чего ты злишься? – Коля сел верхом на стул, вытащил из кармана железную коробку с махоркой и принялся вертеть длиннющую цигарку. Поглядывая на Лиду, он тихо проговорил:
– Ты могла бы понять Вену, сгоряча он решился, а когда все обдумал, взвесил…
– Когда все взвешивают… – Лида оттолкнула баул, – не может быть и речи…
– Не делай скоропалительных выводов. Постарайся его понять. Он пережил такое потрясение. Здесь его все знают. Да он сам тебе все объяснил. Вот его письмо. – Коля вынул из кармана тужурки незапечатанный конверт и протянул его Лиде.
Но она не взяла конверт, даже не взглянула на него.
– Передай ему, – сказала она, – что мне и без его объяснений все ясно. Где же моя блузка? Ах, я ее, кажется, в гардеробе оставила. – Лида поспешно вышла.
Странно: только что сама уложила блузку в баул и ищет?!
– Плохи, брат, твои дела, – тихо сказал Коля, встал и, оглядываясь на дверь, засунул конверт на дно баула. Погрозив Нине пальцем, Коля снова уселся верхом на стул.
Вошла Лида. Похоже, что она плакала, глаза сильно красные.
– Скажи, положа руку на сердце, – сказала Лида, глядя на Колю сверху вниз, – ты при данных обстоятельствах поступил бы так же?
– Типично дамский вопрос.
– Ах да, я забыла – ты же слова худого про товарища не скажешь. Что же мне еще нужно уложить?
– Что касается меня, я уехал бы на паровозной трубе…
– Ты это серьезно? Поедем! – оживилась Лида.
– Я не могу маму оставить. А они? – Коля кивнул в сторону Нины. – Наташе одной их не вытянуть.
– Ты человек долга, – сказала Лида, – а я чувствую себя свиньей… Столько вы для меня сделали…
– Еще скажи, что мы твои благодетели! – сердито сказал Коля. – Ерунда на постном масле.
Неожиданно Коля засмеялся.
– Ты о чем? – с обидой спросила Лида.
– О том, что ты первая женщина в нашем благородном семействе, покидающая родные пенаты. Первая ласточка!
Нина не поняла, говорит Коля шутливо или серьезно, а Лида показала на нее.
– Вот еще ласточка растет.
– Я тоже, когда вырасту, поеду в Москву, – заявила Нина.
– Собственно, что ты тут торчишь? Шла бы в рощу, – сказал Коля, – любишь ты взрослых слушать.
– А что, разве нельзя? Я Лиду провожаю.
– Ладно, сиди уж, – разрешил Коля и повернулся к Лиде. – Ты лучше объясни: на какие шиши собираешься жить?
– На те же, что и здесь. Я здоровая. У меня есть знания. Думаю, что образованные люди везде нужны.
– Не очень пока в этом уверен. В команде, не считая капитана, я единственный шибко образованный. Но для того чтобы драить палубу, грамота не нужна.
– Не представляю, как ты там. Как к тебе относятся?
– Сначала настороженно… Приглядывались. Конечно, у меня по сравнению с настоящими матросами кишка тонка. Но когда вместе в передрягах побываешь, когда разделишь последнюю щепотку табака – найдешь общий язык.
На вокзал – провожать Лиду – бабушка не поехала. Не хотели брать младших сестер, но Натка подняла такой рев, за двоих, что пришлось взять.
Когда все вернулись с вокзала, в кухне сидела заплаканная Домнушка. Вытирая краем головного платка глаза, она рассказывала маме:
– Не сегодня-завтра Марфушка отдаст богу душу. Высохли белые рученьки, ни кровиночки-то не осталось…
Бабушка поспешно выпроводила сестер. Нина убежала в рощу. Какой ужасный день! Уехала Лида… Как много народу на вокзале. И все куда-то торопятся, куда-то едут… Нина закрыла глаза и мысленно увидела: черный, горячий, в седых клубах пара паровоз; зеленые, медленно вздрагивающие вагоны; и Лида в окне вагона. Сколько шума на перроне: звенит колокол, пыхтит, гудит паровоз, визжат вагоны, кричат что-то провожающие, кричат, будто не понимают, что все равно ничего не услышишь.
Неужели и она, Нина, когда-нибудь поедет в Москву? Одна. А мама заплачет и вот так же скажет: «Неужели мы ее больше не увидим?»
Коля рассердился на маму и сказал: «Она же не умирает». А вот Марфушка умирает.
Подул ветер. Посыпались желтые листья.
Уходило лето…
Уходило детство…
Часть вторая
Глава десятая
За большим, во всю стену, венецианским окном голубело небо и падал крупный сверкающий дождь. Занятно – откуда же собрался дождь? Выскочить бы хоть на минутку и посмотреть. Но когда, как говорят мальчишки, «держит речь» сам заведующий школой – Сергей Андреевич Тучин (Туча – по-школьному), – не так-то просто вырваться из класса. Подумать только, вот и она, Нина Камышина, – ученица восьмой группы второй трудовой школы с педагогическим уклоном! Здорово!
А, кажется, совсем недавно мама привела Нину первый раз в школу, сразу в четвертую группу. Сейчас-то с улыбкой вспоминается, как она ошалела от школьной сутолоки, гвалта и озорства мальчишек. Как у нее тряслись колени, если учительница вызывала к доске! Хотя знания у нее были отличные (бабушкина подготовка). Пока не училась – зима была долгой-долгой, а школьные зимы несутся вскачь.
Но все-таки, о чем говорит Туча? Ага «…с первого дня бороться за стопроцентную успеваемость… опираться на комсомольскую ячейку… провести чистку „Синей блузы“… староста группы – правая рука каждого школьного работника…» Интересно, кого выберут старостой? Наверное, Королькова. Он ужасно любит начальство из себя корчить. Нина оглянулась на Королькова. Сидит будто аршин проглотил и глазами ест Тучу. Ну и ну!
Корольков перехватил Нинин взгляд и укоризненно качнул головой, глазами показав на Тучу – дескать, слушай. «Уже поучает. Мара права: Корольков – зануда жизни».
Мара за лето вытянулась, загорела. Еще бы! Марин отец лесничий. Повозил ее по заимкам и лесным кордонам… Но по-прежнему она смахивает на мальчишку… Наверное, короткой стрижкой.
Нина разглядывала сидящую рядом подругу – пятый год на одной парте.
– Что уставилась?
– Давно не видела! В невесты выходишь!
Мара фыркнула на весь класс.
Конечно, если подурачиться – лучше всего с Марой, а вот о серьезном поговорить – так это с Зоей Гусаровой. Нина взглянула на парту справа. Зоя улыбнулась. Зоя и ее соседка по парте Галя Петрова, пожалуй, лучшие ученицы в группе. Они совсем разные: Зоя высокая, самая высокая в группе, полная, медлительная и сдержанная. Галя голубоглазая, нос клювиком, на парте крутится, как волчок. Девочки считают, что Галя со вкусом одевается. Если бы у нее, Нины (вернее, у мамы), были деньги, она бы сшила точно такую же, из синей шерсти, матроску. Строго и красиво. А чулки у Гали шелковые… Сегодня все принарядились.
Нина все лето на такие чулки копила деньги. Но пришлось их потратить. Прихворнула Катя, доктор Аксенов прописал ей молочную диету, а молока не на что было купить. Тогда Нина купила на базаре четверть молока. Бабушка сразу стала допытываться: «Где деньги взяла?» Пришлось сознаться. Бабушка сказала: «Рановато думать о шелковых чулках» – и, конечно, прочитала нотацию: человека украшают не чулки, а поведение. Так-то оно так, но бабушка совершенно не представляет, как неловко выходить к доске в штопаных-перештопанных чулках. Кажется, все на тебя смотрят… Лучше всех в школе одеваются деточки нэпманов. Эта задавала Лелька Кашко (у ее отца своя собственная фотография) заявилась раз на вечер в бархатном платье и лаковых туфлях. Мальчишки за ней бегали хвостом, даже противно. Неужели для мальчишек важнее тряпки, чем…
– Камышина! – прогремел голос Тучина. – Возможно, тебе неинтересно в классе? Возможно, ты мечтаешь прогуляться по коридору? – Он смотрел на Нину поверх очков, наклонив круглую голову.
– Нет, что вы! Спасибо. – Она не соображала, что говорит.
Грохнул хохот. Тучин улыбнулся. «Добряга. Никогда не сердится».
– Коль так, можешь остаться в классе.
Нина опустила ресницы, и теперь уже сказала нарочно:
– Оздоровим «Синюю блузу». Не будем тонуть в болоте мещанства! – Не очень-то, конечно, остроумно. Но хохочут. Наверное, устали слушать Тучу.
Сергей Андреевич, пряча под усами улыбку, погрозил ей толстым и коротким пальцем. Герман Яворский, он сидел в среднем ряду на первой парте, поставил крышку торчком и на внутренней стороне написал мелом: «Нишкни! Еще начнет спрашивать. Даешь речугу!»
Быстрее всех сообразила оборвать опасно затянувшуюся паузу Галя. Встала и попросила рассказать, как педсовет и вообще наши преподаватели и комсомольская ячейка решили ликвидировать отставание бригадно-лабораторного метода проработки учебного материала.
Делая вид, что слушает, Нина разглядывала Тучина. Весь он как-то лоснится, лоснятся жирные румяные щеки, лысина, борта пиджака. Лоснятся глаза под круглыми очками. Говорят, что жена у него молодая. А он старый. Забавно. Сколько ему лет? Наверное, лет сорок-сорок пять. На парту шлепнулась записка. Нина прочла: «Твои чарующие глаза и губки сводят меня с ума». Она оглянулась. Конечно, это красавчик Леня Косицын. Нет, она не Лелька Кашко, чтобы принимать всерьез такие записочки. Перечеркнула и написала: «Пошло».
– Это еще что за записки? – Тучин стоял около парты. – Дай сюда.
Нина обомлела. Все произошло в одну секунду. Герман Яворский оглушительно чихнул, записка слетела па пол. Герман полез под парту, записка исчезла. Нина как бы со стороны видела свое красное, перепуганное лицо. «Вечно со мной какие-то идиотские истории». Под самыми дверями задребезжал, слава богу, звонок.
– Зайдешь ко мне после уроков, – сказав это, Тучин выкатился из класса.
Последний урок не состоялся. Объявили митинг.
В зале над сценой лозунг: «Наш ответ Чемберлену»…
– Девочки, Чемберлен кто? – спросила Лелька Кашко, усаживаясь возле Германа Яворского.
– Ты меня спроси, – Герман скроил свирепую рожу. – Чемберлен – капиталистическая гидра. Лорд. И на этом основании ненавидит Советский Союз и делает нам гадости.
– Тихо! – провозгласила Мара. – Явление первое: на сцене наш Григорий Шарков, уч. восьмой нормальной.
Значит, комсомольская ячейка поручила митинг открыть Грише Шаркову. Сапожишки на нем стоптанные, брюки залатанные, лохматый.
– Ну и видик у Шаркова! – хохотнула Лелька Кашко.
Ваня Сапожков, самый сильный в группе, а глаза голубые, безмятежные (вот уж кто ни в какие потасовки не ввязывался), оборвал Лельку:
– Болтаешь что попало!
– Полегче, Лелечка, с замечаниями, – не утерпел Герман Яворский, – между прочим, Шарков и Ваня ходят на вокзал подрабатывать. Носильщиками. Ясно, мадам?
Шарков, наверное, чувствовал себя на сцене неловко и растерянно молчал. А зал гудел.
– А ну поддержим: раз… два… три… – скомандовал Яворский.
Хором гаркнули:
– Ти-хо! Ти-хо! Ти-хо!
Водворилась тишина.
– Ребята, – сказал Гриша срывающимся баском, – мы должны, как и все советские граждане, дать свой ответ Чемберлену. Но сначала, ребята, я хотел напомнить… Да, я думаю, никто не забыл… Я, ребята, про казнь Сакко и Ванцетти. Американские капиталисты казнили борцов за свободу. Весь мир протестовал. Но их казнили. Их посадили на электрический стул и сожгли электрическим током.
Физик Сем Семыч, он сидел в первом ряду, поднялся и, повернувшись лицом к залу, тихо, но его все услышали, сказал:
– Почтимте память казненных рабочих-революционеров вставанием.
На сцене, опустив голову и сжав кулаки, стоял Гриша Шарков.
Кажется, синеблузники первыми негромко и торжественно запели:
Вы жертво-о-о-ю пали в борьбе роковой…
Нина стояла, как и Гриша, опустив голову и сжав кулаки.
…Проща-а-айте же, братья, вы честно прошли
Свой до-о-облестный путь благородный…
И Нина вспомнила: зимним вечером все сидели за чаем в кухне. (В том году зима стояла особенно суровой, в кухне Камышины спасались от холода.) Протяжно загудели гудки. Это не был веселый гудок расположенного за рощей завода «Маслопром», – гудели и фабрики и паровозы.
Гудки оборвались, и стало страшно тихо. Потом снова загудели. И так три раза. Все сидели за неубранным столом и чего-то ждали. Скрипучие, морозные шаги за окном.
Не снимая полушубка, Коля прошел в кухню.
– Ленина хоронят!
– Что будет с Россией? – сказала бабушка, тяжело поднимаясь из-за стола.
Коля ушел в институт, бабушка – в церковь.
Примчалась Мара и сообщила, что все ученики идут в школу на траурный митинг. Сначала мама никак не хотела отпускать сестер, но потом, закутав их по самые глаза, пошла с ними.
В школьном зале было необычайно тесно. Кто-то из учителей, кажется Сем Семыч, принес маме стул и поставил его около самой сцены. Мама взяла Натку на руки, а Нина с Марой и Катей стали у них за спиной. На сцену поднялся старик. Он долго молчал, а потом произнес:
– Братцы… Ильич… – старик закрыл лицо шапкой, так, ничего больше не сказав, ушел со сцены.
Потом все хором запели: «Вы жертво-о-о-ю пали в борьбе роковой…»
Тогда мама, сбросив на стул свою подбитую облезлым мехом бархатную шубку, шагнула на сцену. Подошла к роялю, подняла крышку и привычным жестом положила руки на клавиши.
Мама играла. Все стоя пели. Тогда Нину впервые охватило чувство причастности к чему-то, что было дорого не только для нее, но и для всех…
После Гриши Шаркова стали выступать другие ребята. Все они клеймили позором Чемберлена. Нина слушала и недоумевала: этот Чемберлен, хоть он и государственный деятель, просто идиот. Как можно не признавать Советскую страну, когда она существует почти десять лет и, безусловно, не исчезнет оттого, что Англия не хочет ее признавать.
Конечно, на сцену вылез Корольков (разве он утерпит) и заявил, что общее собрание членов кустарно-промысловой артели «Красная заря» – «где трудится простой работницей моя мать…» – ввернул Корольков.
– Это он сообщает всем о своем соцпроисхождении, – шепнул Нине Герман Яворский.
– …постановило, – продолжал Корольков, – отчислять в фонд «наш ответ Чемберлену» один процент от своего месячного заработка в течение трех месяцев. Я призываю товарищей школьников внести свой вклад.
«А предложение правильное», – подумала Нина и сказала Маре:
– Можно платный вечер устроить, спектакль, лотерею, буфет, а всю выручку – в фонд.
Лелька Кашко попросила слова.
– Я предлагаю… – и повторила Нинины слова.
Ей аплодировали. Нину немного утешило, что Яворский сказал Лельке Кашко:
– А ты, Кошка, на ходу чужие мысли подхватываешь. Почему не сказала, что это предложение Камышиной?
Так Лельке и надо. Она, кажется, влюблена в Яворского, пусть получает. В общем-то не все ли равно, кто выступил, важно, что ее идею приняли и теперь вся школа как надо ответит лорду Чемберлену.
После митинга Корольков подошел к Нине:
– Камышина, тебя ждет заведующий.
Тучин взглянул на Нину поверх очков и спросил:
– Ты зачем?
«Наврал Корольков. Туча забыл, а я-то дура…»
Но он вспомнил.
– Надеюсь, для тебя не новость, что ты теперь учишься в восьмой группе?
– Не новость, – выдавила Нина, с тоской подумав: «Ну, начинается, сейчас скажет о святом долге юности…»
Сергей Андреевич погладил себя по плешивой круглой голове.
– Святой долг юности…
Нина прикусила губу и уставилась в пол – теперь только надо, не улыбаясь, выслушать все до конца.
В кабинет, бесшумно прикрыв за собой дверь, вошел преподаватель черчения Генрих Эрнестович Шелин. За яркие голубые глаза, словно нарисованные тонкие брови и кудрявую бородку его прозвали Христосиком.
Шелин всегда в полувоенной форме: щегольские сапоги, галифе и нечто среднее между гимнастеркой и модной «толстовкой». Шелин никогда не кричал, но самые отчаянные головорезы его боялись.
Мельком взглянув на Нину, он сказал:
– Признаться, не ожидал от Камышиной подобного легкомыслия. Подобным образом вести себя на вводной беседе заведующего школой…
«Кто-то ему уже наябедничал, – подумала Нина, – интересно, кто? И потом, какое его дело? Вечно вяжется».
Глядя ей в переносицу, Шелин продолжал отповедь:
– Имей в виду, Камышина, вопрос о твоем переводе в параллельную группу обсуждался на педсовете. Тебе известно, кто учится в параллельной группе?
Да, Нине было известно: второгодники, и они платят за учение. А еще деточки нэпманов.
– …Тебя отстоял Сергей Андреевич. Мы учли, что твоя мать в настоящее время относится к остро нуждающимся.
Нина, глядя на Шелина, думала: правильно, что Христосика в школе не любят. Ребята-старшеклассники рассказывают: он раньше заигрывал с ними, вместе курил, а как-то стал допытываться, какое у него прозвище. Сказал, что и они в гимназии всем преподавателям давали прозвища. Тогда один ученик брякнул: «Христосиком вас зовем». Так Шелин этого ученика выжил, родители перевели мальчишку в другую школу. Лелька Кашко (ей, конечно, от папочки, члена родительского комитета, все известно) рассказывала: если учителя собираются на вечеринку, то многие заявляют: «Ни в коем случае Шелина не приглашать!»
А Шелин все отчитывал:
– ….в вашей группе дети достойных людей… ты учишься бесплатно… тебе сделали снисхождение… Надеюсь, ты поняла! – Шелин вышел, он и не ждал ответа.
Выходя, Нина взглянула на Тучина: Сергей Андреевич поспешно отвернулся. У Нины мелькнула догадка – Туче стыдно за Христосика и неловко перед ней, Ниной. Как не стыдно напоминать человеку, что ему делают снисхождение, да еще из-за бедности! Какое противное слово – снисхождение.
В вестибюле ее окликнули:
– Камышина!
Оказывается, Зоя ее ждала. Высокая, полная, в элегантном дорогом пальто, она показалась Нине совсем взрослой.
Школа, каменное двухэтажное здание с нишами и венецианскими окнами, стояла в конце улицы. Сразу за школой – поле. С правой стороны дороги, вымощенной булыжником, лепились домишки с голубыми и зелеными ставнями, с геранями и фуксиями на окнах.
На голом, по-осеннему неприбранном поле, уже тронутые желтизной, топорщились кусты. В голубом, здесь, на просторе, особенно высоком небе громоздились, как сугробы, рыхлые облака.
– Христосик меня отчитывал, – сказала Нина.
– А ему что надо? – Зоя тряхнула коротко стриженными волосами. – Впрочем, могу сообщить новость: он будет руководителем нашей группы.
«Теперь начнет придираться», – тоскливо подумала Нина. Занятая своими мыслями, она не очень вслушивалась в то, о чем толковала Зоя. Но вдруг поразилась: как это уйти из школы?! Выходит, Зоя и Галя будут сдавать в вуз экстерном. К весне подготовятся, следующей осенью станут студентами. Зоя говорила долго и таким тоном, словно Нина возражала.
– А школу тебе не жаль?
– Жаль. Но тебе пятнадцать, а я на два года старше. Папа говорит, что перестройка школы очень плохо отражается на знаниях учащихся. Папа сказал, что репетиторы дадут больше знаний, чем школа. Пойду в медицинский. А ты кем хочешь быть? – спросила Зоя.
…На пасху бабушка подарила сестрам по рублю. Катя купила себе чулки и перчатки, Натка – сладостей, а она – билеты в театр. Пошли с Варей на «Анну Каренину».
С того момента, как медленно и торжественно начинал раздвигаться тяжелый занавес, весь мир, кроме тех, кто ходил на сцене, смеялся, плакал и жил своей необыкновенной трагической жизнью, переставал для нее существовать.
Еще долго после спектакля, как только Нина оставалась одна, начиналось наваждение – она видела огни рампы и темный тихий зал. На сцене Анна Каренина. Нет, это она – Нина…
– Так кем же ты хочешь быть? – переспросила Зоя.
– Иногда мне кажется, – не очень уверенно сказала Нина, – в общем я хотела бы, хотя я понимаю – таланта у меня нет, – разозлившись на себя, что так мямлит, выпалила: – артисткой хочу быть. Тебе смешно?
– Нисколько. Про талант еще неизвестно, а декламируешь ты хорошо. Но сильно волнуешься.
– Трясусь, как дура, – сказала умышленно грубо.
– Почему ты ушла из «Синей блузы»? Тебе надо развивать свои способности.
«Синяя блуза»… Это, конечно, не театр. Всего-навсего самодеятельность. Синеблузники подхватывали газетные лозунги. Был лозунг: «Гармонь под покровительство комсомола». Взявшись за руки, синеблузники изображали мехи гармони, то раздвигаясь, то сближаясь, и приговаривали «Тын-ка… Тын-ка… Тын-ка». Выступление Нины сводилось к единственной фразе: «С песней звонкой, переливной, как близка гармошка нам».
– В прошлом году бабушка часто болела, у нее астма, – сказала Нина. – Надо было все дома делать. Катю плеврит замучил. Но «Синяя блуза» – это не то, вот драма – это настоящее. Но я буду учительницей. Это я могу.
– Лелька, по-моему, влюблена в Яворского. Она ничего, хорошенькая. Только глаза как студень, – сказала Зоя. – А он к тебе неравнодушен.
– Ко мне? – притворно удивилась Нина. И тут же стало неловко от своего лицемерия. – Кажется, немножко. А с чего ты взяла?
– Записку спрятал, напал на Лельку. Это всегда почему-то заметно.
Они немного помолчали.
– Что такое, по-твоему, любовь? – неожиданно спросила Зоя.
Нина, не находя нужных слов, молчала. Зоя снова спросила:
– Скажи, ты могла бы, как Ларина Татьяна, выйти замуж за старика?
– Но ведь с ним же надо целоваться! – уныло сказала Нина.
Зоя с пристальным, непонятным для Нины любопытством разглядывала ее.
– Ты еще очень наивная.
Нина смущенно промолчала, разве она виновата – Мара как-то хотела объяснить ей об отношениях мужчин и женщин, но сразу почему-то рассвирепела и заорала: «А ну тебя! Ни черта ты не поймешь!»
– Представь, мне один папин знакомый сделал предложение. – В тоне Зои прозвучала нарочитая небрежность.
– Какое предложение?
– Предложил руку и сердце. – Зоя как-то по-взрослому засмеялась, тряхнув короткими волосами.
– Он старик?
– Нет. Он пожилой. Лет, наверное, тридцати пяти. Некрасивый. Декан, работает вместе с папой.
– Что ты ему ответила? – Нину прямо-таки захлестывало любопытство. Господи, выходит, через два года и ей могут сделать предложение.
– Я сказала ему, что еще молода.
– Правильно!
Девочки заговорили наперебой, больше слушая себя. Конечно же, любовь бывает только одна и на всю жизнь. Без любви подло выходить замуж. Лучше остаться старой девой. От слов любовь, верность, он радостно щемило сердце.
На ботинки налипла грязь, на платья и чулки нацепились репьи, но подруги ничего не замечали. Они еще долго провожали друг друга, часто повторяя: «Ты только смотри никому не говори». Нину все время мучило желание спросить Зою, верит ли она в бога. Удерживала боязнь показаться смешной.
Глава одиннадцатая
В «нормальной» восьмой группе событие. Перед началом занятий ученики с веселой удалью выкинули парты и втащили столы.
– Уроки словесности отменяются, – объявил староста группы Корольков. – Будет, значит, собрание. На повестке дня вопрос о проведении в жизнь бригадно-лабораторного метода учебы.
Поднялся невообразимый гвалт.
– Сидеть за столами, – старался всех перекричать Корольков, – будем побригадно.
Мальчишки принялись скандировать:
– По-бри-гад-но, по-бри-гад-но! – с особым усердием делали ударение на слоге «гад». Пауза. А потом – оглушительно и удивленно – «но!».
Столы длинные, на каждую бригаду стол. Пришлось их поставить торцом к доске. Сидеть боком к доске не очень-то удобно, но ведь заниматься станут лабораторно. Мара заявила, что она «не намерена терпеть тесноту», и уселась спиной к доске. Мальчишки последовали ее примеру. Корольков объявил, что бригады организуются «по принципу добровольности». Мара пренебрегла принципом добровольности, она показывала пальцем на угодного ей ученика и объявляла:
– Ты… Вот ты! А еще тебя беру.
Бригадно-лабораторный метод привел в восторг всю группу. Преподаватель коротко пояснял тему для лабораторной проработки. Потом бригада поручала кому-нибудь сделать доклад или реферат. В зависимости от знаний выступающего засчитывалась работа всем членам бригады. Оценок две: «зч» (зачет) и «нзч» (незачет). Учиться стало неожиданно легко – всегда кто-нибудь вывезет.
Особенно вольготно себя чувствовала восьмая «нормальная» на уроках немецкого языка. Берта Вильгельмовна преподавала в их школе первый год. Своим видом она поразила учеников. Высокая прическа с локончиками на затылке время от времени подозрительно сползала набок. Герман Яворский клялся, что Берта лысая и носит парик. Платья немки, с множеством бантиков, с рюшами, оборочками, замысловатыми воланчиками и буфами на рукавах, вызывали у девочек удивление и тихое веселье. С широкого плоского лица немки с нежно подрумяненными щечками не сходило выражение легкого испуга. Она плохо говорила по-русски. Иногда не выдерживала:
– Лозовский, ви дольго пересталь разговаривайт?! – Немка хваталась за сползающую прическу.
Мара вскакивала и, тараща глаза, под хохот мальчишек выкрикивала:
– Их ист недольго пересталь разговаривайт! – и, состроив невинную мину, смиренно добавляла: —Только я Лозовская, потому что их ист девочка.
– Зицен зи зих, – неуверенно бормотала Берта Вильгельмовна.
С немецкой педантичностью она ни на шаг не отступала от бригадно-лабораторного метода. Войдя в класс, она объявляла:
– Лабораторно проработайт параграф нумер цван-циг.
«Прорабатывал» параграф в Мариной бригаде лишь добросовестный добродушный силач Ваня Сапожков, а долговязый Васька Волков списывал у него. Васька известный лодырь – взяли его в бригаду, потому что без его друга Сапожкова Ваську исключили бы за неуспеваемость.
На одной из перемен к Нине подошел Корольков и отозвал в сторонку. Тихо, озираясь по сторонам, спросил: не кажется ли Камышиной, что химичка Алла Викторовна Чарова саботирует бригадно-лабораторный метод, не считает ли Камышина, что этот вопрос необходимо обсудить на учкоме? Лично он, как член учкома, хотел бы посоветоваться с массами.
Нина терпеть не могла Королькова. Все в нем было противно: белое, словно обсыпанное мукой, лицо, и липкий голос, и манера оглядываться.
– Нет, не кажется, – она и не хотела скрывать своей неприязни и с насмешкой прибавила: – А тебе, если кажется, перекрестись.
Корольков поджал тонкие губы.
– Я всегда был фактически уверен, что ты несознательная.
Что значит несознательная?! Нет, только не оправдываться. Неожиданно для себя самой закатила глаза и нараспев продекламировала:
– «О, закрой свои бледные ноги»… – повернулась и побежала от него.
Корольков дрожащим от злости голосом крикнул ей вслед:
– Ненормальная!
Алла Викторовна, по общему мнению девочек, не походила на учительницу. Высокая, полная, с высоко взбитой прической, она входила в класс, постукивая каблучками. С ней здороваться одно удовольствие – всегда улыбается. Герман Яворский на ее уроках из кожи лезет – острит.
До неприятного разговора с Корольковым Нина не задумывалась, «саботирует» ли Алла Викторовна бригадно-лабораторный метод. Теперь невольно стала приглядываться: все как будто правильно. Алла Викторовна дает тему, все побригадно прорабатывают… Нет, нет, постой… Алла Викторовна выходит к доске и говорит:
– Косицыну непонятен вывод формулы… – и начинает объяснять.
Ага, все хватаются за ручки. Вот и получается, что объяснила Алла Викторовна. А как же с самостоятельной проработкой?
– Леля Кашко, иди к доске и расскажи…
Нина с Корольковым сидят за соседними столами спиной друг к другу. Он шипит ей в спину:
– Видишь, видишь, не доклад, не реферат, а самый настоящий опрос…
Но тут химичка, похвалив Кашко, предложила самостоятельно вывести некоторые формулы. Нина дернула Королькова за рукав и показала ему язык.
– Имей в виду, вопрос об уроках химии будет стоять на учкоме, – тихо и торжествующе пообещал Корольков.
Идея пришла неожиданно – не придется Королькову «ставить вопрос». В конце урока Нина подняла руку:
– Разрешите мне в следующий раз сделать реферат на тему «Окиси, кислоты и соли».
Алла Викторовна несколько замешкалась, но пытливо взглянув на Нину, улыбнулась и согласилась. Пусть только Камышина подумает о содокладчике. Вообще они уже достаточно проработали материал, на другом уроке она распределит темы рефератов.
– Ага, что, съел? – шепнула Нина Королькову.
Группа с нетерпением и любопытством ждала, как же отнесется к бригадно-лабораторному методу математик. Неужели строгий Платон Григорьевич Боголюбов, которого, кажется, побаивается сам Тучин, перестанет спрашивать и выставлять в журнал беспощадные отметки? Боголюбов был болен.
Наконец он появился. Вошел. Поздоровался. Положил портфель. Протер очки. И своим скрипучим голосом, который знало не одно поколение учащихся, спросил:
– Что сей сон значит? – И, помолчав, он добавил: – Яворский, Косицын и Лозовская, ваши спины не вызывают во мне острого желания их созерцать, к тому же, если вы не хотите меня видеть, будьте любезны, выйдите в коридор.
Прокатился смешок.
Мара вскочила.
– Платон Григорьевич, извините! Можно нам остаться? – она оглянулась на мальчишек. – Мы пересядем.
Боголюбов кивнул и произнес фразу, известную всем учащимся второй трудовой школы второй ступени:
– Не увлекайтесь, и не будете увлеченными.
Под тихий хохоток Мара и ребята поспешно пересаживались.
Платон Григорьевич прошелся по классу и таким тоном, словно он только вчера «гонял» лентяев у доски, произнес:
– Повторим кое-что из пройденного. К доске пойдет… – он пристально, из-под очков, оглядел необычно притихший класс и, конечно, угадал – Волков.
Длинный, нескладный, цепляясь коленями за скамейки, Волков поплелся к доске. По его спине Нина чувствовала – Васька все перезабыл. Хотя бы Платон ее вызвал! Как здорово, что бабушка в дождливые дни засаживала их за учебники! Но Боголюбов как-то ухитрялся вызывать тех, кто плохо знал урок. Прохаживаясь между столами и заглядывая в тетради, он сказал своим скрипучим, насмешливым голосом:
– Я вижу, вам созданы прекрасные условия для списывания.
«Интересно, утерпит Корольков? – подумала Нина. – Утерпел. Боится, что Платон его вызовет».
Боголюбов объявил:
– Вам, Волков, неуд (он всем ученикам, даже в пятой группе, говорил «вы»), извольте заниматься. Спрошу на следующей неделе.
– Ничего, Вася, – зашептала Нина, когда красный от смущения Волков сел рядом с ней, – мы тебя натаскаем. Надо только формулы запомнить.
– Вот именно – запомнить формулы, – подтвердил Боголюбов.
«Ну как он все слышит?» Нина любила математику. Платона любила, но, как и все, побаивалась его. Ей нравилось, что на его уроках все постоянно начеку – не заскучаешь. Коля говорит, что математика – гимнастика ума, без нее мозги заплесневеют. Однако за лето у многих мозги заплесневели – к концу урока в журнале стояло двадцать «неудов».
На перемене Нина забежала в класс за завтраком – «бутерброд» – хлеб с картошкой, школьный буфет ей не по карману. В пустом классе двое – Давыдов и Корольков. Анатолий Давыдов самый старший в группе, говорят, что ему скоро двадцать. Одевается безукоризненно, даже – единственный из мальчишек носит галстук. У него умное, некрасивое, интеллигентное лицо. В группе он как-то на отшибе, перемены простаивает у окна с книгой. За манеру отвечать едкой иронией на насмешки ребят его прозвали Чацким. Может, он держится так потому, что чувствует себя взрослым среди детей.
