Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"
Автор книги: Елена Коронатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)
Коля ушел из дому на другой день к вечеру к себе на батарею, как сказала Лида. Бабушка лежала в постели и задыхалась. Тогда-то и схватила ее впервые астма.
Мама с красными от слез глазами отпаивала бабушку лекарствами.
Никому ничего не сказав, Лида куда-то ушла. Она вернулась вечером.
– Красные в городе, – сказала Лида, разматывая шаль.
– Тише! – Мама глазами показала на дверь в бабушкину комнату. Но было уже поздно: в ночной рубашке и сбившемся набок чепчике бабушка стояла в дверях. Она шепотом спросила:
– Коля?..
Мама кинулась к бабушке. Лида торопливо стала рассказывать: все страхи кончились. Она была на батарее. Ну, конечно, видела Колю. Вся батарея перешла на сторону красных.
…Коля пришел домой через трое суток.
Целуя Нину, он сказал:
– А я, Нинок, видел твоего Петренко. Знаешь, кто он? Большевик он, вот кто!
– Ты его видел? Он теперь придет к нам?
– Вероятно, не придет, – сказал Коля, – ему не до нас.
«Это неправда, он придет. Раз он не на войне – придет», – решила Нина. Но Коля был прав – Петренко не приходил. Она больше ничего о нем не слышала и не видела его до того дня, когда он подошел к ним у тюремной стены.
Глава третья
Еще несколько лет назад тот край Новоселовской улицы, на котором жили Камышины, упирался в лес. Сразу за домами стояли березы. Сюда по землянику и за грибами слетались горластые и драчливые, как воробьи, оравы мальчишек; сюда бабы и старики приходили ломать березовые веники, тайком пробирались на свидания, здесь до войны устраивали гулянья. Через этот лесок на берег речушки съезжались на пикники купчики, мещане, мастеровые. Жгли костры, водили хороводы, варили уху. Томно надрывалась гитара, пели разомлевшими голосами: «ах, зачем эта ночь так была хороша, не болела бы грудь, не томилась душа…», спутница простого люда – забубенная гармонь, лихо выговаривала: «Вы не вейтеся, черные кудри…» и неизменную – Камаринскую. На другом берегу реки стеной стоял темный бор – потомок вековой тайги. Там, в бору, гуляли татары. Доносились гортанные крики, лошадиное ржанье. Нередко подвыпившие купчики натравливали жиганов из Нахаловки на татар. Татары бойко вели в городе торговлю и раздражали купчиков. Жиганы стягивали короткие сапоги гармошкой, закатывали выше колен широченные шаровары и шли к броду. Еще с берега, зажав в кулаках финки, они орали: «Эй, татарва, покажи свиное ухо!». Начинались жестокие драки, заканчивающиеся поножовщиной.
В гражданскую березы порубили. (Каким-то чудом уцелела роща, что примыкала к дому, в котором жили Камышины.) Земля, поросшая прежде разнотравьем и усыпанная рясной земляникой, ощерилась черными провалами окопов.
Вместе с беженцами в далекий сытый край, где прежде на рыбных базарах кетовую, зернистую и паюсную икру продавали бочонками, добрался голод. Горожане корчевали пни, распахивали землю под огороды и картофельные поля.
…Сюда-то и привела Катю и Нину соседка Камышиных – Степанидиха. Накануне Степанидиха сказала бабушке: «Известно, как ранешние-то господа картошку копают. Че они белыми ручками делать умеют. Дополна наоставляли. Наберут девчонки на похлебку, и то ладно». Бабушка сестер отпустила, но наказывала не отставать от Степанидихи. Как же от нее не отстанешь! Пока она рассказывала сестрам, «сколько в ранешнее время здесь миру гуляло», за ней еще можно было поспевать.
Громогласная Степанидиха с оравой рыжих веснушчатых ребятишек и молчаливым мужем Кузьмичом поселилась в их дворе недавно. Простоволосая, с подоткнутым подолом, она вечно носилась по двору. Завидев бабушку в окне, она кричала: «Ну как, Петровна, на здоровье не обижаисся?» И удивительное дело – бабушка, которую все во дворе считали гордячкой, ходила к Степанидихе и лечила ее ребятишек.
Больше всех в семье Степанидихи сестер интересовала Гранька. Остроглазая, остроносая, с косичками-хвостиками, она была совсем не похожа на тех чистеньких и скучных пай-девочек, которых к сестрам приводили когда-то на елку.
Гранька являлась к Камышиным под окна и таким же пронзительным, как у матери, только потоньше, голоском кричала:
– А ну, девчонки, айдате на улку!
Сестры открывали окно и влезали на подоконник. Гранька усаживалась на край тротуара под окнами и принималась дразниться.
– Ага, сидите, как кутята! Баушка-то не пущает! Бааабуууськааа, – шепелявя, тянула Гранька, – пустиии меня лади хлиста погулять… А я че знаю, мамка говорит – один человек помер, капусты объелся, его стали потрошить, а у него сердце капустными листьями обложено. Как, значит, капуста к сердцу подошла, так и задавила его. Вот побожусь!
Однажды Гранька изменила репертуар. Бросив камешек в ставню, она молча ждала, когда сестры займут свои позиции. Не говоря ни слова, Гранька принялась корчить рожи, она выворачивала губы, таращила глаза, высовывала язык.
Неожиданно нашлась Натка – она в точности принялась повторять Гранькины рожи. Гранька распалялась: «А вот так не умеешь». Но Натка проявила недюжинные способности – у нее получалось еще забавнее.
И вдруг за спиной голос бабушки:
– Это что еще за фокусы!
Граньку как ветром сдуло.
…И сейчас, идя по тропинке, обегавшей окопы, заросшие бурьяном, Нина думала о том, что было бы гораздо веселее, если бы Степанидиха прихватила Граньку. Степанидиха, похожая в шинели на красноармейца, оставила их далеко позади.
Дошли до огородов. День выдался солнечный, но с осенней прохладцей. Ветер гулял по полям, ворошил измочаленную картофельную ботву, гнал перекати-поле.
– Вместе ходить будем – ничего не наберем, – сказала Степанидиха. – Ступайте по ту руку, а я сюда.
Сестры, оглядываясь на Степанидиху, побрели по полю. Но где же тут картошка?
– Смотри, – Катя кивнула в сторону Степанидихи, – она разрывает лунки, давай и мы.
Они принялись руками разрывать землю. От холода немели пальцы. После долгих усилий нашли пять картофелин.
– На похлебку хватит, – сказала Катя.
– Жаль, что Гранька с нами не пошла. Правда, она смешная?
– Она вруша и сплетница, – жестко сказала Катя.
Нина чувствовала, что, всегда такая спокойная, сестра чем-то расстроена. Но чем? Почему она ополчилась на Граньку? Ведь сама же над ней смеялась.
– Катя, ты что-то знаешь. Да? Я угадала?
Катя села на борт канавки, разделившей два поля, Нина – напротив.
– Ты никому не скажешь? Поклянись!
– Клянусь! – Нину испугали мрачный тон сестры и требование клятвы. – Вот ей-богу! – торжественно произнесла она и для большей убедительности перекрестилась.
– Знаешь, что мне Гранька сказала, – неожиданно Катин голос дрогнул, – помни, ты поклялась. Она сказала… В общем… папа хотел нас бросить.
– Как бросить? – Нина ничего не понимала. – Папу убили.
У Кати лицо хмурое и несчастное. Нина не выносила, когда у кого-нибудь лицо бывало несчастным.
– Помнишь, солдат к нам приезжал? – спросила Катя. – Еще письмо привозил, помнишь? Степанидиха у нас белье стирала. Она подслушала, как мама читала Лиде это письмо.
– Ну и что? Не понимаю я…
– Ах, господи, как же ты не понимаешь… Помни, ты поклялась… Отец написал мамочке, что если она не приедет, то он… он… – Катя кулаком вытерла покрасневшие глаза, – тогда он женится… У него будет другая жена и другие дети… Ну, теперь-то ты хоть понимаешь?!
– Так не бывает, – растерянно произнесла Нина.
– Бывает. – Из Катиных глаз по смуглым щекам покатились крупные слезы.
Нине стало жаль сестру, но она не могла понять Катиного горя, она ожидала чего-то другого, страшного. Тайна – а это была, конечно, тайна, раз с нее взяли клятву, – скорее удивила, чем огорчила ее.
– Катя, Катечка, не плачь. Чего ты плачешь?! Он же мертвый. Теперь же все равно. И Гранька врет. Давай спросим у Коли.
– Коля не скажет правду. Скажет: вы еще маленькие, я знаю. Давай лучше у бабушки спросим.
– У бабушки?! – Нина не представляла, как можно у бабушки об этом спросить.
«Интересно, – думала она, – сколько верст может прокатиться вот так перекати-поле? Наверное, пока за какой-нибудь куст не зацепится. Я все-таки черствая. Мне егоне жаль. Неужели я родного отца не люблю?! Катя любит, раз так переживает». Но тут все мысли полетели кувырком. Может, это только показалось? Нет, не показалось. Репа! Большая репа! Сладкая репа! Репу можно съесть. И, захлебываясь от восторга, она закричала:
– Смотри, смотри – репа!
Они вымыли репу, бабушка дала им с собой бутылку с водой. Откусывали по очереди.
– Как яблоки, – сказала Катя.
– Еще вкуснее, – отозвалась Нина, она забыла вкус яблок.
Уходя с поля, Нина оглянулась. Там, далеко-далеко, у края неба – лес. Издали лес кажется синим, только кое-где желтые и красные пятна. Это на осинках и рябинах еще уцелели листья. Там, где кончалось поле, тоже росла осина, на ее оголенных ветвях беспомощно трепыхалось несколько листочков. Подует ветер и их, наверное, оборвет.
До самого дома, шагая за Катей по тропинке, огибавшей окопы, заросшие ржавой травой, Нина раздумывала об осинке. Вот всегда так с ней – зацепится за что-нибудь и думает, думает…
Дома, еще в коридоре, сестры заметили, что в столовой сидит кто-то чужой. Нина увидела ноги в сапогах, екнуло сердце – Петренко! Со дня встречи у тюремной стены прошло пять дней. Тогда, прижимая Нину к себе, он расспрашивал Катю. О чем-то говорил старичок в пенсне. Петренко приказал взять у них передачу и ушел.
Каждое утро Нина просыпалась с надеждой – он придет. Но он не приходил. А сейчас…
– Бабушка, кто там? – спросила Нина и испугалась: «Я, кажется, зареву».
Из столовой вышел высокий человек с очень бледным лицом, обросшим кудрявой бородкой. Он смотрел на нее и улыбался.
– Это же Вена, – шепнула Катя.
– А-а-а… – протянула Нина и побежала в детскую. Кинулась на кровать, засунув голову под подушку.
Пришла Катя, села рядом, заговорила. Вену освободили, Коля сказал, что Петренко молодчина, он сразу понял, что Вена не виноват. А Вена сказал: «Это меня девочки спасли». Но бабушка сказала, что Петренко, безусловно, благородный человек. А потом бабушка еще сказала: «Век живи – век учись понимать людей».
За ужином все хвалили похлебку и Катю с Ниной. Сестры чувствовали себя именинницами. Им разрешили посидеть со взрослыми после ужина. Улучив момент, когда Коля пошел в кухню курить, Нина отправилась за ним. Помявшись, спросила, как он думает, придет ли теперь к ним Петренко?
– Вряд ли, – пуская дым в печную дверцу, сказал Коля, – работы у него много.
– А как называется его служба?
– Называется Чека.
Пришла бабушка. «Пора спать». Спать не хотелось, но раз бабушка сказала – тут уж проси не проси. Взрослые закрыли дверь в детскую и негромко разговаривали. Дождик тонкими карандашиками постукивал в ставни.
Натка сонным голосом спросила:
– Нина, а Вена взаправду твой жених или понарошку?
– Тебе рано еще о женихах разговаривать, и вообще у тебя одни глупости на уме, – строго сказала Катя.
– Я же не от себя выдумала. Вена же сам сказал – выросла же невеста!
Под шум дождя всегда спать хочется, но сегодня… У Нины оттого, что долго была на ветру, горело лицо, она прижималась горячей щекой к подушке. Сон отгоняли разные мысли. «Жених – слово не то чтобы стыдное, но все-таки… Неужели, когда я вырасту, у меня будет жених? А может, и не будет – я такая страшная… У страшных женихов не бывает. Катя бы узнала, про что я думаю, сказала бы – глупости. Вот Катя наверняка про все правильно думает, а мне одни глупости в голову лезут».
Хлопнула входная дверь. Катя сказала:
– Это Вена пошел домой, а Коля пошел его провожать. Я слышала, как они договаривались. Ниночка, прошу тебя, я очень тебя прошу: спроси у бабушки про отца, – Катин голос задрожал.
Нина молчала. Не хочется спрашивать. «Спрашивала бы сама», – с упреком подумала Нина. Но она понимала – Катя не может. Катя старше ее, Нины, Катя умнее, добрее, правильнее. А вот не может.
– Ну иди, иди, – торопила Катя.
«Сама иди, – про себя огрызнулась Нина. – Может, не ходить? Я спрошу, спрошу…» Стараясь оттянуть время, долго натягивала чулки, платье. Катя ждала. В глубине души Нина надеялась: бабушка уже спит. Не будить же…
Но бабушка не спала. Дверь из ее комнаты в коридор открыта. Перед иконой еле-еле теплится лампада, бабушка, в белом чепчике и темном капоте, стоит на коленях и молится.
Нина обрадовалась – нельзя тревожить человека, когда он молится: она уже хотела вернуться, но бабушка оглянулась и, не поднимаясь с колен, спросила:
– Ты чего?
– Пить, – пробормотала Нина.
В кухне она осторожно нащупала на столе самовар. Противно пить тепловатую воду, но, чтобы наказать себя за трусость, выпила два стакана. Ее замутило. Когда ей бывало стыдно, всегда казалось, что вот-вот стошнит. Захотелось все разом кончить, и, уже ни о чем не раздумывая, чуть ли не бегом бросилась в бабушкину комнату.
– Ты чего? – испуганно спросила бабушка. Опираясь одной рукой о край стола, она поднялась с колен.
Нина скороговоркой выпалила:
– Бабушка, скажи, правда, что наш папа… наш отец хотел нас бросить, если мы, то есть мамочка, к нему не приедем, что тогда у него будет другая жена и другие дети…
– Кто это тебе сказал? – голос бабушки дрогнул.
– Доносчику первый кнут, – в смятении пролепетала Нина бабушкины же слова.
Бабушка привлекла Нину к себе, и она услышала слабый запах уксуса.
– Хорошо, можешь не говорить. Отец твой погиб, – бабушка говорила медленно, словно извлекая слова из какой-то глубины. – А про мертвых плохо не говорят. Ты это запомни. Иди с богом. Христос с тобой! – Бабушка перекрестила Нину, поцеловала и легонько подтолкнула к двери.
Катя слушала молча, а потом с непонятным ожесточением проговорила:
– Значит, правда, что он хотел нас бросить.
– Не выдумывай! Бабушка же сказала, что про мертвых нельзя плохо говорить.
– Да ты пойми: нельзя потому, что мертвый, а если бы был живой… – Катя всхлипнула. – Я не буду за него молиться!
Нина готова была и сама зареветь – так жаль Катю. А как же теперь быть с отцом? Ну и пусть бы бросил. Есть мамочка, бабушка, Коля…
Она лежала, поджав колени к подбородку, так скорее согреешься. Почему взрослые не говорят детям правды? Они считают: раз маленькие – значит, не понимают. Учат говорить правду, а сами ее не говорят. Бабушка всегда все скрывает, как только начнется о правде разговор – сразу же из комнаты выставляет. Маме вообще некогда разговаривать. Один Коля, что спросишь, ответит. И тут же она подумала про Граньку – смешная она все-таки. Интересно, а почему, если на зеленый бор издалека смотреть, он будто синий? Ставни скрипят… А Катя все плачет. Интересно, а хорошие отцы бывают?
Из-за хороших, наверное, не плачут…
Глава четвертая
Мама сказала:
– С понедельника Катюша пойдет в школу.
Сестры, пораженные новостью, молчали. Сколько раз они просили отдать их в школу, но бабушка считала, что домашних занятий вполне достаточно.
– А я? – растерянно спросила Нина.
– Ты пока не пойдешь. Ты еще слабенькая. У тебя было осложнение после ангины. И одеть вас двоих в школу я не могу. Катя старше на полтора года. Ей уже тринадцатый. Она и так из-за дифтерита отстала, а с тобой, как всегда, будет заниматься бабушка.
Мамины слова доходили до Нины словно через подушку. Катя счастливая! Катя пойдет в школу! Нина молча повернулась и вышла из столовой. В детской у окна стоял гардероб. Если влезть на подоконник и опереться спиной о гардероб, то так можно долго простоять, и никто не помешает, можно сколько угодно реветь – никто не увидит. Нина ревела весь день и довела до слез маму.
– Пойми, тебе надо окрепнуть, – утешала Нину мама. – Скоро выпадет снег, а у тебя нет пимов. Бабушка тебя за зиму подготовит, и ты сразу пойдешь в четвертый класс.
Ждать целый год! Если бы к ним пришел Петренко… Пожаловаться бы ему. Он же все может. Он даже Вену освободил, и его все должны слушаться. Но не придет он.
Катя пришла из школы странно притихшая. На вопросы отвечала односложно и как-то скучно. Да, вместе учатся девочки и мальчики. Учительницу слушаются, а на переменах мальчишки плохо себя ведут. Учительница? Ничего, строгая.
Нина была разочарована. Ей казалось, что Катя должна захлебываться от восторга. Вечером, когда они остались вдвоем, Катя таинственно сообщила: закон божий в школе не учат.
– Вот замечательно! – вырвалось у Нины. Для нее закон божий был обязательным уроком каждый день. Скука ужасная, и почему-то все прочитанное сразу вылетало из головы.
– А я буду учить, бабушка будет со мной заниматься. – Глаза Кати, как всегда, когда она волновалась, стали очень черными.
Нина поняла: нельзя с ней об этом говорить, она робела перед набожностью старшей сестры.
…Нине было четыре года, когда Лида, проводившая каникулы у Камышиных, научила старших сестер читать. Часто болея, Нина рано пристрастилась к книгам. Читала что попадется под руку, проливая слезы над Клавдией Лукашевич и Чарской. Коля как-то сказал: «Ну уж Диккенса тебе не одолеть». Порой страницы толстенной книги превращались в добровольное наказание. Зато с гордостью сообщала Коле: «А я одолела! „Давид Копперфильд“ прочитала. Вот!»
Но все книжное становится «как будто видишь», если вслух читает бабушка… Дети сидят у длинного обеденного стола. Катя занята починкой своего бельишка; Натка слушает, приоткрыв рот; Нина, подперев голову руками, смотрит на заледенелое окно. Постепенно все начинает исчезать: светлый круг на столе от лампы, огромные тени от филодендрона на потолке, заледенелые окна, и даже сестры, и даже сама бабушка… Остается лишь живой голос бабушки. Он неторопливый, немного однообразный. Но вот он неожиданно поднимается на ноту выше… и обрывается. Секунду молчит голос, давая детям подумать, и опять ведет, ведет за собой. Нина не только слышит, но и видит, как «ветки седые стоят в стороне», «а по бокам-то все косточки русские»… Даже мурашки по коже…
Новая жизнь началась с большущего сундука, что стоял в кладовке под лестницей. Нина заглянула в него из любопытства. Сундук был набит книгами, их вынесли в кладовку, когда бабушка с Колей переехали. Вытащила первую попавшуюся: темный переплет, покрытый плесенью. Соскоблив ножницами плесень, прочитала: «М. Ю. Лермонтов». Бабушка, увидев ее с книгой в темном переплете, сказала: «Рано бы тебе», но книгу не отобрала.
Свершилось необычайное – Нина перестала быть девочкой, неловкой, в длинном нелепом платье, перешитом из верблюжьего одеяла. Она превращалась в черноокую черкешенку Бэлу или в красавицу княжну Мэри, а то в Нину Арбенину – «О, сжалься! Пламень разлился в моей груди, я умираю».
Нина сидела в углу дивана, подобрав под себя ноги, и, прижимая к груди книгу в темном переплете, беззвучно что-то шептала. Нина представляла – все происходит с ней, как у Лермонтова. Один раз, к собственному удивлению, она была Печориным и скакала по горной дороге в погоне за Верой, а потом, упав на камни, безутешно рыдала.
Стихи стала читать из-за интересной картинки – черноволосый юноша карабкался по скале, внизу бурлил горный поток. Лицо у юноши красивое, но какое несчастное! «Немного лет тому назад…» Ее поразило звучание необычайных слов… «струи Арагвы и Куры», «и солнце сквозь хрусталь волны сияло сладостней луны…» И она повторяла: «…сквозь хрусталь волны…». И еще раз, и еще… Мцыри! Бедный Мцыри! Тебе ужас как было плохо! Иконы, кельи, монахи и «кадильниц благовонный дым». Ей показалось – в ее жизни и жизни Мцыри есть что-то схожее. Ее вот тоже никуда не пускают, как в заточении.
Нина залезла на окно за гардеробом. Увидела низкое небо в сумрачных облаках, как будто на небе громоздились скалы, увидела голую черемуху у забора. Нина все повторяла и повторяла еле слышно: «Я знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть…».
«Жизнь, полная тревог», была, конечно, там, в школе. Вот возьмет и убежит, как Мцыри. Куда убежишь – ночью выпал снег, у нее нет пимов. Написать бы Петренко, он бы обязательно достал ей пимы, но вот беда – адреса Петренко она не знает…
Глава пятая
Зима нагрянула с метелями, с сильными снегопадами, с трескучими морозами; трещали углы домов, скрипел снег, повизгивал под полозьями саней. Воробьи на лету замерзали и падали на ухабистые дороги. В морозные дни город погружался в сизо-голубой туман. Белые стены собора, величественно возвышавшегося на площади, рядом с городским садом, в такие дни как бы растворялись в тумане. Только висел в сизо-голубом воздухе золотой крест.
Холодно и сумрачно в квартире Камышиных. Окна покрыты толстым слоем льда и серебристым инеем. Сестры с нетерпением ждали вечера. Вечером бабушка затопит печку, нажарит к ужину котлет. Только подумать – котлеты! Днем пришел татарин, предложил купить конину.
Тетя Дунечка, теперь она всегда старалась как бы случайно попасть к обеду, тряхнув головой, отчего поблекшие розочки на ее шляпке судорожно закивали, воскликнула:
– Лучше умереть с голоду! Есть эту погань! Нет, лучше голодать!
Татарин обиделся:
– Свинья поганый, конь чистый.
– Да, да, лошадь чистое животное, – сказала бабушка, – она не станет пить из грязного ведра.
Ужинали, как в былые времена, не в кухне, а в столовой. Нина старалась отламывать по маленькому кусочку, но две котлеты исчезли моментально, – вкусная еда ужасно быстро съедается. За чаем, придвинув к себе лампу, бабушка вслух читала газету.
– Волна беженцев не стихает… расселение беженцев… Нет, вы только послушайте: по декабрь в нашу губернию прибыло с Поволжья семнадцать тысяч беженцев.
– К моей хозяйке, – сказала Лида, – вчера с Поволжья приехала сестра с ребенком. У нее умерли от голода муж и двое детей. На женщину и ребенка смотреть страшно – живые мощи. Хозяйка злится, самим есть нечего.
Мама страдальчески поморщилась:
– Не стоит при детях про такие вещи рассказывать.
– А по-моему, стоит, – упрямо возразила Лида, – достаточно, что нас под стеклянным колпаком воспитывали.
– Ну, сейчас не время обсуждать методы воспитания, – сердито сказала бабушка. – Да, вот интересная заметка… «Курсанты Энской пехотной школы постановили взять на свое иждивение 15 человек детей из голодных губерний. Молодцы курсанты! Кто за ними?» – Бабушка помолчала, а потом подобревшим голосом, произнесла: – У русских солдат всегда была святая душа.
– Но это же красноармейцы! – ехидно заметила Лида.
Бабушка хмуро глянула поверх очков.
– Солдаты всегда остаются солдатами.
– Но они же красные, – не унималась Лида.
Мама поспешно спросила, что идет в театре.
Бабушка не ответила. Хмуря густые и все еще черные брови, она сказала:
– Сколько бедствий принесла революция! Голод. Беженцы. Эпидемии. Дожили… только подумать: за конину платим серебром…
– Голодали и до революции! – рассердилась Лида. – И раньше были эпидемии, а в придачу к спекулянтам были и ростовщики и всяких мастей буржуи. Только до революции нас это не касалось. Вот мы и не замечали. Все эти бедствия неизбежны после двух войн…
– Уволь, пожалуйста, – оборвала Лиду бабушка, – я уже стара, чтобы мне мораль читать! – Бабушка ушла в свою комнату.
– Зачем ты так? – с упреком сказал Коля. – Вечно ты маму дразнишь. – Он ушел за бабушкой.
– Умный она человек, а не понимает, – оправдывалась Лида.
– Это ты не понимаешь… Дети, идите в свою комнату, – распорядилась мама.
Вот опять, как что особенное, так – «идите к себе».
– Лида воображает, будто умнее бабушки. Вон что красные наделали, – сказала Катя в детской. – Уж ты, Нина, должна понимать: тиф, беженцы, голод…
– Ты сильно понимаешь, думаешь – учишься в школе, так все и понимаешь, – в спорах Натка всегда принимала Нинину сторону.
– В школе… – лицо Кати стало грустно-озабоченным, – в школе… нам учительница говорила, что помещики издевались над крестьянами, продавали их…
– Живых? – с интересом спросила Натка.
– Ах, боже мой, ну конечно же!
– Ты не махай рукой! – закричала Натка. – Это ты сама все напутала, Нина мне читала – продавали только мертвые души, а людей этих звали Чичики.
Катя даже не улыбнулась.
– А еще учительница говорила, что белые у красных на коже, на спине и на груди вырезали звезды, расстреливали за то, что они за бедных воевали.
– Значит, за нас, – убежденно сказала Натка.
Старшие сестры переглянулись.
– Мы раньше не были бедными, – Нина вспомнила Петренко; когда говорили про «раньше», она неизменно его вспоминала. – Петренко наш красный, Вену в тюрьму посадили несправедливо, а он выпустил. Значит, бабушка не за справедливость?
– Не смей так говорить про бабушку! – закричала Катя.
– Ну, а вы о чем спорите? – спросила Лида, заглянув в детскую.
Она вошла, присела к столу и принялась что-то рисовать на листке бумаги. Рисует Лида замечательно. Бабушка говорит, что у нее дар божий, только она к нему несерьезно относится. Лида сейчас какая-то рассеянная, даже не заметила, что сестры не отозвались. Мама говорила, что ей трудно живется. Нелегко искать уроки музыки, сколько и без нее безработных учителей. А еще Лида взяла да и отказалась от выгодного урока. Поссорилась с родителями своих учениц из-за убеждений – так непонятно Лида пояснила маме свой отказ.
Коле тоже почему-то не везло с уроками. Готовил по физике какого-то балбеса, а балбес провалил экзамен и не заплатил. Занимался с двумя студентками, а потом узнал, что они сами нуждаются, и ничего с них не взял. Лида сказала, что это донкихотство, а Коля тогда засмеялся и сказал: «Сама не лучше». Лиде сейчас, наверное, неприятно, что она бабушку рассердила. Вот ей, Нине, всегда неприятно, когда она кого-нибудь рассердит.
– Ты что рисуешь? – спросила Нина, подойдя к столу.
– Видишь? Дорогу.
– А куда эта дорога?
Вместо ответа Лида пририсовала в конце дороги улыбающееся солнце.
– Идем, провожу тебя, – предложил Коля, появляясь в детской, – мне как раз по пути, – и, протянув Лиде сверток, добавил: – Вот мама посылает сестре твоей хозяйки, беженке, немного конины.
Когда они ушли, Катя, торжествуя, сказала:
– А что я говорила?! Бабушка добрая! Будешь еще спорить?!
– Я и не спорю, – Нина пожала плечами, – только почему бабушка так про революцию?
– Что про революцию? Молчишь. Не знаешь, что сказать, – рассердилась Катя.
Внезапно тяжело заболел Вена. Он снимал где-то далеко комнату. Никого у него не было. Коля на время Вениной болезни переселился к нему. Бабушка носила им еду.
Мама приходила со службы поздно. Она часто жаловалась:
– Когда же все установится? Курс рубля падает, меняется чуть ли не каждый день, приходится все заново пересчитывать.
Нина ненавидела этот курс, он заставлял маму щелкать счетами всю ночь. Наверное, из-за этого несчастного курса мама совсем перестала петь.
Теперь возить воду стало обязанностью сестер. Водоразборная будка не работала – ездить надо было на ключик за два квартала. Пустую, обледенелую бочку тащить еще ничего, правда, когда с горы – она ударяла по ногам, а вот с водой, да еще в гору – у сестер слезы намерзали на ресницах.
У проруби – огромная очередь. Откуда-то вынырнула Гранька. Вытерев нос рукавицей, она сообщила:
– А я вашего дядьку с барышненкой видела.
– Какого дядьку? – не поняв, спросила Нина.
– Че, не знаешь? Ну, дядю Колю.
– Врешь, – строго сказала Катя, – он ухаживает за больным товарищем и вообще ни с какими барышненками не ходит.
– Чтобы я врать? Вот побожусь. – Гранька перекрестилась. – Идет вот эдак, – она подбоченилась и, с трудом переставляя ноги в огромных пимах, покачиваясь, прошлась перед сестрами. – Я ему «здравствуй» сказала, а он: «Здравствуй, курица».
Сестры переглянулись – он!
– А какая она из себя?
– Ужасти какая красивенькая! – Гранька даже зажмурилась от восторга. – Глаза как у кошки, так и зыркает, так и зыркает. Коса до задницы.
Гранькин поток красноречия оборвал сердитый окрик Степанидихи:
– Гранька, куды тебя холера унесла!
Гранька бросилась со всех ног, из рваного пима по снегу волочилась портянка.
Сзади кто-то басом сказал:
– А ну, сороки, подвигайте свой кабриолет.
Воду доставать из проруби не так-то просто: Катя спустилась к проруби, а Нина стояла вверху и принимала ведерко от Кати. Стараясь не расплескивать, выливала воду в кадку.
– Они бы еще наперсток взяли, – проговорил кто-то насмешливо.
Мальчишеский ломающийся голос произнес:
– Они же маленькие, им же тяжело.
Нине очень хотелось посмотреть: кто же это сказал, но она боялась разреветься, закусив губу, таскала воду. И все же она поскользнулась, ведерко с грохотом покатилось, вода выплеснулась под ноги. Тот же недовольный голос проворчал:
– Теперь изволь из-за этих девчонок ходить с мокрыми ногами.
Нина, глотая слезы, поспешно вскочила. Примерзшие сани долго не могли сдвинуть с места.
Катя промочила ноги, к вечеру у нее заболело горло.
Мама сказала:
– Придется мне Нину взять завтра с собой на толкучку, Катюше надо посидеть дома.
Нина обрадовалась: она поможет маме везти вещи, которые они сменяют на продукты, и будет приглядывать, как бы чего не утащили.
Бабушка разбудила Нину, как ей показалось, еще ночью.
– Вставай, Ниночка, пока до барахолки доберетесь – рассветет.
Были вещи красивые и нужные, а затолкали эти вещи в мешок, чтобы везти на барахолку, и они сразу стали барахлом.
Утро серое, пасмурное. Падал легкий снежок. Покрытые серебристо-игольчатым инеем деревья стояли неподвижные, будто промерзли до корней. На столбах заборов лежали пухлые снежные шары. Голубели сугробы, голубели заледенелые окна в домах, что-то голубое, чуть приметное, повисло в проемах между домами и клубилось в дали улицы.
Барахолку было слышно издалека.
«Вот почему барахолку еще и толкучкой называют, потому что здесь все толкутся», – подумала Нина, пробираясь следом за мамой. Спины, спины и ноги. Спины в полушубках, в шинелях, в овчинных поддевках, в бархатных и беличьих шубках. Наконец мама выбрала свободное местечко, постелила на сани коврик.
– Залезай сюда, – сказала она, – притопывай почаще, чтобы ноги не замерзли. – Мама повесила Нине на одну руку кружевную накидку, на другую – черную ажурную кофточку, у ног поставила чугунную собаку. – Пусть тебя караулит, – пошутила мама.
Нина скорее угадала, чем поняла, – маме не до шуток, мама чем-то озабочена и даже испугана, и вдруг Нина почувствовала, что у нее дрожат колени. Она боязливо огляделась. Рядом с ними стоял красноармеец в буденовке и шинели, он тяжело опирался на костыли. Красноармеец продавал зажигалки. Около них юлила старушка в плюшевом салопчике и с облезлой муфточкой на шнурке. Дребезжащим голоском, будто ложечкой стучали о стакан, старушка выкрикивала:
– Открытки с видиками! Покупайте открытки!
Пахло жареным мясом. Нина оглянулась: неподалеку на железной печке (такие печки почему-то назывались «буржуйками») огромная бабища жарила пироги. Нина облизнула губы. Бабища неожиданно тонким и для ее туши пронзительным голосом закричала:
