Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"

Автор книги: Елена Коронатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

Зорин присел на корточки перед печкой, пошевелил клюшкой дрова, лицо его стало розовым и очень юным. «Сколько ему лет?» – подумала Нина.

Выкатив клюшкой горячий уголек, Зорин ловко подхватил его и бросил на край печки. Нина заметила, что он все делал ловко: накручивал без единой складки портянки, отдирал бересту от полена, а теперь прикурил от уголька и голыми пальцами бросил уголек в печку. Плечи у него узкие, талия, перетянутая красноармейским ремнем, тонкая, а руки будто от другого человека – большие и грубые. Но зато смотреть, как они орудуют, – одно удовольствие.

– Между прочим, – сказал Зорин, – Козлоногов, как наша бригада приехала, сразу удрал в город. Расскажите про ваши дела. Может, я смогу чем-нибудь помочь.

Он говорит так, точно они давным-давно знакомы. Она ему рассказала, как ребята заявились на ликбез.

– Знаете, я не могла их прогнать.

Он молча кивнул.

– А Степанчиков сказал: «Зарубила?!» А я ничего не нашлась ему ответить.

Нина рассказывала, и все, о чем она говорила, отражалось на его лице: сочувствие, растерянность, негодование и ярость, когда она сказала: «Ботало болтает». Зорин, пока она говорила, ни разу не поднял на нее глаз. Возможно, боялся спугнуть ее откровенность.

– Ну, вот я и пошла сюда, – закончила она свой рассказ.

– Вы не отчаивайтесь. Я среди своих братишек – я в депо работаю – всегда знаю, какое принять решение, а в крестьянском вопросе… надо с ними сто пудов соли съесть. Но дело-то ведь не терпит! – воскликнул Зорин и принялся пространно и пылко доказывать, что путь колхозного строительства – путь на уничтожение классов. Необходимо очистить сельсоветы от кулацких ставленников. Известно ли Нине, что беднота помогает кулакам прятать хлеб? Помогает – в том-то и дело! А отчего артели разваливаются?! Да потому, что кулаки тоже свою агитацию ведут.

Наконец он Спохватился, обозвал себя дураком – она, видать, до смерти устала и есть хочет, а он ей лекцию читает. Зорин заявил, что сегодня ей нечего и думать возвращаться, тем более они в Народном доме (бывший купеческий дом) проводят вечер вопросов и ответов, и ей не мешает познакомиться с этой формой культмассовой работы. Завтра утром приезжает Степанчиков, и они вместе поговорят с ним о художествах Козлоногова. Со Степанчиковым договорятся и о подвозе для нее. А сейчас Нине необходимо пойти, чтобы поесть, на квартиру, где остановилась их бригада.

Она с готовностью подчинилась – приятно ни о чем самой не думать, ничего самой не решать. Ныли ноги. Неужели вернется болезнь, которая мучила ее в детстве? Если бы хоть немного отдохнуть – тогда, может, все пройдет. Хорошо, что идти на квартиру пришлось недалеко.

Хозяйка, круглолицая, пышнотелая женщина, выслушав Зорина, сказала:

– Надо же! Лаврушино не ближний свет. Не сумлевайтесь – накормлю чем бог послал. Сами-то хоть откушайте.

Но Зорин, узнав от хозяйки, что бригада ушла в школу проводить собрание с учителями, умчался.

– Обходительный молодой человек, – сказала хозяйка, когда за ним захлопнулась дверь, – утром дров наколол и натаскал, а девки ихние по воду сходили.

Нине хотелось узнать что-нибудь про «девок», но сил для разговора не было. Видимо, хозяйка поняла ее состояние: напоила горячим молоком с медом «от простуды» и уложила на свою кровать, укрыв овчинной шубой. Нина мгновенно уснула и проспала, наверное, долго, потому что, когда проснулась, за окнами было черно. На столе горела керосиновая лампа. У стола сидели две девушки. Та, что постарше, долгоносенькая, волосы и ресницы белесые, склонилась над тетрадью. На ней новехонькая юнгштурмовка и портупея через плечо. Другая – в лыжном из толстой байки костюме – штопала рукавичку. Рыжая, курносая, коротко стриженная. Ну, мальчишка и мальчишка! Первой заметила Нинино пробуждение рыжая. Оглянулась и уставилась светлыми веселыми глазками. И Нина не могла отвести взгляда от странно знакомого лица. Рыжая улыбнулась, показав белые мелкие зубки. И эту лукавую насмешечку Нина когда-то видела.

Рыжая, все продолжая улыбаться, скороговоркой выпалила:

– Катя. Нина. Натка. Камышина. Бабушка. Дядь Коля, – и засмеялась, закинув голову.

– Да-а-а, – недоумевая, протянула Нина, силясь вспомнить, где же она все-таки видела эту рыжую.

– А ты – Нина! Не узнаешь?

Вспомнила! Под окном худенькая девчонка корчит рожи… Гранька!

– А ты: Грань… Граня.

– Я самая! – обернувшись к долгоносенькой девушке, Гранька сказала: – Гляди, Маруся, это Нина Камышина – в девчонках в одном доме жили.

Маруся неопределенно пожала плечами, как бы этим жестом выразила – ну что же, мол, бывает.

– Выходит, это ты и есть ликвидатор неграмотности из Лаврушина? – продолжала удивляться Гранька.

– Выходит, я и есть, – засмеялась Нина.

Неожиданной радостной встрече чем-то мешала, видимо своим равнодушием, Маруся.

– Выходит, это ты оторвала девять верст! Вот молодец! И Зорин сказал – молодец!

«Ага, значит, сказал. Но почему он не идет?»

– А ты работаешь вместе с Зориным в депо? – спросила Нина, вспомнив, что Гранькин отец был железнодорожником.

– Не. Я учусь. В медицину ударилась. Маруся на третьем курсе, я – на первом. Угадай, кто меня надоумил? Сроду не угадаешь. Бабушка ваша. Помнишь, она нас всех, малышнят, лечила? Так я ей помогала. Бывало, спросит: «Не боишься?» А я: «Чего бояться?» Это когда банки ставила. А у самой все поджилочки трясутся. – Гранька давно уже отбросила варежку, руки ей нужны были, чтобы отчаянно жестикулировать.

– И с тех пор ты решила стать врачом?

– Не. Нынче, как только школу кончили, мамка послала меня отнести вашей бабушке земляники. Пришла, и вот смехота, чувствую – боюсь. Вроде мне влетит за что-то от бабушки. Она вообще-то со мной ласково разговаривала. А по мне мурашки, будто я с вашего огорода морковку воровала. Бабушка меня чаем напоила и спрашивает, куда я решила поступать. Я говорю – в горный. А сама еще ничего не решила. Так брякнула, чтобы удивить. А она, бабушка-то, говорит, что мне обязательно надо на медицинский, что это женское дело, а в горный – не женское. «У тебя, – говорит, – определенно способность есть. Ты, – говорит, – еще маленькая была, а научилась банки ставить, перевязки ловко делала». Потом давай мне про русско-японскую войну рассказывать, как сестры милосердные солдат спасали. А я слушаю да соображаю: верно, самая нужная профессия. Я любила лечить – может, помнишь? А горный мне как лягушке галоши.

«Мне про Граньку бабушка ничего не сказала, – подумала Нина, – наверное, не хотела, чтобы я завидовала. А я и не завидую. Разве чуточку завидую. Хорошо все-таки быть студенткой».

– А почему ты в вуз не пошла?

«Да, она должна была об этом спросить, и я все время ждала, что спросит…»

– Ты же училась здорово! – воскликнула Гранька. – Мне Гришка Шарков рассказывал. Он с моим старшим братишкой дружил, с Толькой. Не помнишь его? Так Гришка сильно тебя расхваливал. Неужели на экзаменах срезалась?

– Нет, я не срезалась, – каким-то очень чужим высоким голосом проговорила Нина, – меня просто не допустили к экзаменам, – сказала и подумала: «Совсем-совсем не просто».

– Не допустили? Соцполож…

И тут все время молчавшая Маруся, а казалось, что она даже не слышала их разговор, резко перебила Граньку.

– Ты, Камышина, делаешь важное дело. Ликвидация безграмотности у нас самый отстающий и самый важный участок на фронте культурной революции в деревне. Мы должны за два года покончить с безграмотностью в стране. И потом, если все пойдут в вуз, кто пойдет работать в деревню? – Маруся укоризненно взглянула на Граньку. – Надо думать, когда говоришь…

– Я ведь ничего, – принялась оправдываться Гранька.

– Не мешало бы договориться, как проведем медицинскую часть вечера, – заполняя неловкую заминку, предложила Маруся.

– Чего договариваться, – откликнулась Гранька, – гигиену я им растолмачу. А ты валяй первую помощь. Вопросики я уже кое-кому всучила. Картошка сварится. Пошамаем – и айдате.

Глянув в окно, Гранька оповестила:

– Профессор чешет. Слышь, Нина, в нашей бригаде профессор. Анатом. Простецкий дядька. Ты его не стесняйся.

Гранька явно покровительствовала Нине.

Профессор – коренастый крепыш, бритоголовый. Ни бороды, ни усов. Взглянув на Нину поверх запотевших стекол пенсне в золотой оправе, сказал:

– Откуда вы, прелестное дитя?

Гранька принялась рассказывать: «вместе играли»… «бабушка у нее знаете какая»… «Нина девять верст оттопала и не побоялась…»

– А вы, Виталий Викентьевич, побоялись бы?

– Я охотник.

«Но все-таки, – подумала Нина, – где же Зорин? Может быть, он и на вечер вопросов и ответов не придет? Мне, конечно, все равно, но уж если обещал…»

– А чего вы Зорина с собой не привели? – напала на профессора Гранька. – Что он такое делает, что даже про жратву забыл?

– Составляет с этой высокой учительницей план политмассовой работы.

Нине внезапно стало грустно: позвал на вечер, а сам…

– С высокой? – спросила Гранька. – Вот уж пусть какая она расхорошая, а в нее не влюбишься, такая она страхитозина.

– Неправда, в ней есть шарм, – почему-то покраснев, вступилась за учительницу Маруся.

– Все французишь? – возмутилась Гранька. – И откуда у тебя цирлихи-манирлихи берутся? Происхождения ты пролетарского, а послушаешь, так можно подумать, что мадам Бовари.

– Происхождение пролетарское ни при чем. – Маруся одернула портупею. – Почему ты считаешь, что культура речи – частная собственность потомственных дворян? А потом ты же знаешь, что наша ячейка объявила поход против словесных паразитов.

– Буза, – отмахнулась Гранька.

Все невольно засмеялись, громче всех хохотала Гранька.

Стукнула входная дверь. Девушки насторожились.

– Однако вас заждались, – сказала за перегородкой хозяйка.

Нина заметила: Маруся украдкой глянула в зеркало, поправила волосы. «Неужели?..» Но она не успела додумать: в дверях стоял Зорин. Он отыскал Нину глазами.

– Выспались?

Нина молча кивнула, удивляясь и радуясь своему внезапному волнению.

Зорин скинул кожаную куртку и буденовку, и Нина про себя ахнула – на голове у него целый сноп золотой соломы. Он расчесал сноп собственной пятерней. Маруся, улыбаясь, протянула ему гребенку.

– Ну как, девчата, шамовка готова?

За столом, уплетая картошку с квашеной капустой, много смеялись, даже Маруся повеселела. Под конец ужина не обошлось без спора. Зорин сказал:

– Виталий Викентьевич, вы вчера замечательный доклад сделали.

– Слова, слова… – покачал головой профессор.

Маруся сразу прицепилась:

– Вы считаете антирелигиозную пропаганду бесполезной?

– Во всяком случае, малоэффективной.

– А что эффективно? – встрепенулся Зорин.

– То, что делает сия молоденькая барышня, – сказал профессор.

Нине было и лестно и неприятно, что он назвал ее барышней. Небось Марусю не назвал бы.

– Вот видите, – сказал Зорин и легонько коснулся ее руки.

Он сидел рядом. Нине от этого дружеского прикосновения стало жарко и безотчетно весело.

– Ясное дело: пока крестьяне неграмотные, их трудно отвернуть от религии, – сказал Зорин.

– Видите ли, борьба с религией значительно сложнее, чем мы это себе порой представляем. Читать доклады – все равно, что бросать щепку в море – ее тут же выбрасывает обратно.

– Что же вы предлагаете? – спросила Маруся.

– Надо, чтобы деревня окрепла экономически, чтобы мужик не боялся завтрашнего дня, чтобы освободился от надежды лишь на господа бога.

– Что-то очень туманно, – сказала Маруся.

– К сожалению, очень ясно. Почему мужик идет в церковь? Каких он благ для себя вымаливает? Два блага: урожая и здоровья. Надо устранить первопричину…

– То есть? Болезни еще долго будут существовать и неурожаи, конечно, – сказала Маруся.

Похоже, что она сердится.

– Ешьте вы картошку, – вмешалась Гранька. Ей, по-видимому, надоел серьезный разговор. – Остынет же!

– А я понимаю, – неожиданно для себя сказала Нина.

Все оглянулись на нее. Отступать было поздно.

– При коллективизации крестьяне не будут бояться неурожая, – сказала Нина и, заметив одобрительный кивок Зорина, смелее продолжала: – Если везде будут больницы, они пойдут не в церковь молить о здоровье, а в больницу. Я сюда шла с одной девушкой, Стешей, моей ученицей. У нее мать больна, возили в город в больницу, Но там не оказалось мест. Вот мать и отправила Стешу в Верхне-Лаврушино отслужить молебен за ее здоровье. А еще они хотят поискать знахарку.

– Вот видите, факты упрямая вещь! – заметил профессор.

– Здесь есть фельдшер, – сказала Маруся, – разве ты не знала?

– Можете представить, у того фельдшера вторую неделю запой. Но вообще-то бабы говорят, что лечит он не хуже докторов. – Гранька пропела: – Пьет дена-ту-у-урку заместо кваса-а-а-а.

– Религии нужно противопоставить культуру, – профессор всем корпусом повернулся к Зорину и, склонив голову набок, приготовился слушать. И, так как тот молчал, спросил: – Вы со мной, Виктор Иванович, не согласны?

– Как сказать? Возьмите Англию. Культуры ей не занимать. А религия там процветает. Религия процветает там, где это выгодно господствующему классу. Как хотите! Но я верю, что слова действуют. Вот Ленин умел же бороться! Ему верили, что революция победит. Его слова действуют.

– Эко, батенька, куда метнули, – такие умы, как Владимир Ильич, рождаются раз в века. Я утверждаю, что нужны более действенные средства. Но ежели хоть одному человеку то, что я говорю, заронит в душу сомнение, я готов читать лекции и доклады денно и нощно. Уж я-то знаю, как попы калечат души.

– Пора, товарищи, – спохватился Зорин. Он взглянул на Нину. – Вы пойдете с нами?

– Что за цирлих-манирлих? – возмутилась Гранька. – Подумаешь, не будет же она здесь одна сидеть. Одевайся, Нина.

В Народном доме Зорин потянул Нину за рукав.

– Идемте с нами на сцену, включайтесь в нашу бригаду.

– Говорите мне «ты».

– Ты тоже, – сказал он.

– Хорошо, я буду говорить тебе «ты».

Ничего, кажется, необыкновенного они друг другу не сказали и все-таки сказали. Его взгляд как бы говорил: «Ты очень славная», а она ответила взглядом же: «Ты тоже».

В углу Народного дома пылала огромная, неуклюжая железная печка. Две висячие керосиновые лампы-«молнии» – одна на сцене, а другая посреди зала – все же плохо светили. Народу набилось столько, что не закрывалась дверь. Ребятам места на скамейках не хватило, и они расположились на полу у сцены.

Нина устроилась на скамейке в глубине сцены и с любопытством наблюдала за ребятами. Они, показывая пальцами, громко переговаривались:

– Энтот, в кожане, комиссар!

– А где у него револьверт?

– Может, он его под кожаном прячет. Станет он всякому револьверт казать.

– Гляди-ка, баба, а курит. Видать, тоже комиссарша. Ремней-то сколь.

«Комиссарша, конечно, Маруся», – мысленно отметила Нина.

– Глянь, а энтот, энтот, – не унимались мальчишки, – голова голая, как пузо.

Настроение у Нины приподнятое, как в праздник, хотелось, чтобы время шло как можно медленнее. Она с удовольствием слушала лекцию профессора, хотя с детства знала, что гром и молния отнюдь не силы небесные. Как все просто и понятно объясняет профессор!

– Ты будешь выступать? – тихонько спросил Зорин Нину.

– Нет, что вы! – испуганно произнесла Нина, вспомнив свой провал на собрании в Лаврушине.

– Опять «вы»?

– Ты, – сказала она, улыбаясь.

…Разве можно определить, когда зарождается любовь? Почему вдруг все – взгляд, улыбка, слово – приобретает совсем новое и такое важное значение?

– Зорин, веди собрание, – в сдержанном шепоте Маруси разве чуть-чуть прорвалась досада. На Нину она не смотрела.

И снова Нину уколола догадка: строгая, суровая Маруся тоже…

Зорин пересел к столу и объявил выступление Маруси. Как ни старалась Нина с особым вниманием слушать, но Марусины гладкие книжные фразы, минуя Нину, опрокидывались в зал. Не поворачивая головы к Зорину, каким-то боковым зрением Нина видела каждое его движение. Вот он вытащил из пачки, лежащей на столе, папиросу, повертел и положил перед собой. Вот погрозил мальчишкам, затеявшим возню. Потом он вышел за кулисы покурить, Возвращаясь, шепнул ей:

– Садись за стол, а то спряталась в угол, как Золушка.

Он посадил ее рядом с собой.

– Пиши протокол, – взяв протокол у Граньки, положил его перед Ниной и громко объявил, что слово для ответа на вопросы предоставляется товарищу Никифоровой.

– Вот тут одна гражданочка хочет знать, – Гранька помахала чистым листком бумаги, – можно ли присыпать землей рану? Отвечаю: которые несознательные хотят умереть – можно.

Нина радовалась: и у нее есть дело. Особенно старательно записывала слова Зорина. Ага, смычка города с деревней – оказывается, рабочие и служащие их города собрали деньги и купили два трактора, первые два трактора в округе. «Завтра же надо в Лаврушине всем об этом рассказать». Тракторы решили отдать району, первым сдавшему излишки хлеба государству.

– Два трактора – это начало. Настанет время, когда не только в каждом районе, но и в каждой деревне будет трактор.

Из задних рядов чей-то мужской голос произнес:

– Пой, ласточка, пой!

Нина испугалась: что, если Виктор, так же как и она тогда, растеряется и скомкает собрание?

– Кто это сказал? – почти весело спросил Зорин. Его улыбчивое лицо стало хмурым, как-то затвердело. – Молчите? Выходит, трус в кармане фигу показывает. Не верите? Были ведь и такие, что не верили в Советскую власть. Грозились: год-два, и Советам крышка, а мы десятилетие Октябрьской революции отпраздновали. Даю вам честное слово комсомольца – будет трактор в каждой деревне!

Первым захлопал в ладоши профессор, за ним Гранька и Маруся, а уж потом стали аплодировать в зале.

Речь Зорина не походила на привычную ораторскую речь: плавную, с обычными оборотами, целевой установкой, тезисами и выводами. Виктор прерывал себя, отвечал на вопросы. Спорил. Доказывал, убеждал: мужику без коллективизации не прожить, прижмет его кулак, заберет в кабалу.

Вот тут и взорвалось: не в один, а в несколько голосов стали кричать:

– Не агитировай!

– Хлебнули мы коммуны! Язви вас в душу, агитаторы!

– Свово коня заимеешь, веди куды хошь. Я заместо коня падлу с той коммуны получил.

В первом ряду поднялся приземистый мужик. Про одежонку на нем Леонтиха сказала бы – «одно звание». Заговорил он уже знакомым Нине тоном – с подковырочкой.

– Вот вы, товарищ уполномоченный, не знаем, как вас звать-величать, все про нашу жизнь рассудили: куды нам вступать да про нашу выгоду. Да про труд нашенский, значит, – тяжело мужику в одиночку свою землицу сохой обрабатывать. Про мозоли трудовые тут нам объясняли. А вы, товарищи городские, могете понимать, как себе хоша одну мозольку справить?

По рядам прокатился одобрительный смех.

Нина взглянула на Зорина и замерла. Сделав стремительный шаг, он спрыгнул со сцены и ринулся к приземистому мужику. На какой-то момент Нине показалось, что он собирается драться. Зорин протянул к мужику руки ладонями кверху.

– Смотрите, – сказал Виктор звонким, срывающимся голосом. – Как следует смотрите, имею я право про мозоли говорить? Или не имею?

Мужики одобрительно гудели. Кто-то хлопнул Зорина по плечу.

– Вот, – сказал Виктор, – я этими руками ремонтировал тракторы у нас в депо. Думаете, их исправными привезли? Ни черта подобного.

Встал профессор, неуклюже засеменил по сцене. Неуклюже спрыгнул и зашагал к Зорину.

– Ну надо же! – всплеснула руками Гранька. – И этот туда же!

– Уважаемые товарищи, – несколько церемонно обратился профессор к мужикам, обступившим Виктора, – прошу вас учесть – рабочие депо работали бесплатно. И не только вечерами, а и по ночам. Ведь дело новое – никто из них в глаза раньше трактора не видел.

В наступившей тишине отчетливо прозвучали слова Зорина:

– А давайте так: мы, рабочие депо, соберем для вас трактор. Я не так сказал – для вашего колхоза. Организуйте колхоз – получите трактор.

Поднялся невообразимый гвалт. Зорин и мужики прошли к печке. Закурили. И профессор с ними.

Нина больше не слышала голоса Виктора. Как же собрание? Как же протокол?

– Не пойму, – сердито сказала Маруся, – перерыв, что ли, они объявили?

Гранька попыталась к ним прорваться, о чем-то поговорила с Виктором. Вернулась и сообщила:

– Матерщина там стоит – оглохнуть можно. Зорин велел отчаливать. Он сказал, что еще побеседует.

В дверях Нина обернулась. Виктор помахал рукой и что-то сказал. Кажется, «скоро придем».

Но ужинать они так и не пришли.

Наутро Нина узнала, что Зорин и профессор ночевали у секретаря партийной ячейки, где и после собрания продолжались споры.

Гранька с Марусей, прихватив с собой профессора, ушли к фельдшеру. Еще вечером заходила Стеша и сказала, что их подвезет ее крестный, он поедет за сеном, идти им останется не больше трех верст.

Нина сидела у окна, с грустью поглядывая на дорогу. Неужели Зорин так и не придет? Думала о нем с тревогой: так ничего и не подсказал, как быть с Козлоноговым. Но в глубине души она понимала: больше всего обидно, что не спешит увидеть ее.

Он крикнул с порога:

– Как хорошо, что я тебя застал! Нам же надо проучить этого Козлоногова. Здесь на него жаловаться нет никакого смысла! Да и Степанчиков еще не приехал. Надо написать заметку в газету. Мы завтра возвращаемся в город, и я сам передам в редакцию твою заметку. Здорово? Ты когда едешь? Ну и на ять – успеем соорудить заметочку. Ты писала когда-нибудь? С тобой что?

– Ничего, – сдержанно проговорила она. Выходит, если бы она уехала, он бы пожалел только потому, что не успели написать заметку.

Виктор скинул тужурку, буденовку и все поглядывал на нее, видимо силясь понять, что произошло.

– Я так торопился, – сказал он, – боялся, что ты уехала. Даже собрание в комбеде перенес.

– Хорошо, я напишу заметку, – мигом повеселев, сказала она, – только я всего раз писала, да и то сильно переделали.

Они вместе писали эту замечательную, хлесткую, бичующую заметку.

Виктор сказал:

– Жаль, что ты уезжаешь. Оставайся.

«Значит, ему небезразлично», – обрадовалась Нина.

– Я не могу остаться. У меня завтра с утра уроки в школе… – Она подумала: «Мне так не хочется с тобой расставаться» – и сказала: – Мне тоже жаль, что уезжаю…

Они сидели за столом друг против друга. Виктор взял ее руки в свои, осторожно сжал их.

– Нам с тобой не пришлось поговорить…

Но Виктор так ничего и не успел сказать – пришли профессор и Маруся с Гранькой.

На прощанье Гранька расцеловала Нину. Маруся хмуро отмалчивалась. Нина поймала па себе ее сумрачный взгляд.

– Я тебе напишу, – сказал Виктор, пожимая Нине на прощанье руку. – Напишу про заметку. Ты жди.

Глава двадцать четвертая

Три дня Нина запрещала себе ждать писем от Виктора. Потом прибавила еще три. Писем не было.

Писала мама: «Как ты там, Ниночка? Душа у меня за тебя болит». Петренко, тревожась, спрашивал, почему молчит. Утешал: «Не казни себя, если что не так. Опыт – дело наживное. Нет хуже, когда человек перестает верить в свои силы…» Мара сообщала: «…жизнь шикарная. Поступила на службу (папина протекция) в лесоустройство. От поклонников нет отбоя. Приезжай – познакомлю. Нечего прозябать в глуши». Натка разразилась жалобами на пяти закапанных слезами страницах. «Африкан меня заедает…» Нина живо представила Наткины злоключения.

…Поздно, после комсомольского собрания, Натка в кухне разжигает примус.

Врывается отчим и начинает орать:

– Шляешься до полуночи!

Натка презрительно молчит. Обозленный Наткиным молчанием, Африкан кричит:

– В комсомол вступила, чтобы был предлог шляться с парнями. У вас в комсомоле свобода любви…

Натка сдерживается, пока он ее ругает, но комсомол она никому не позволит оскорблять! Хватит деликатничать! Рубануть так рубануть! И она с ненавистью выпаливает:

– Заткни хайло копытом!

Африкан зеленеет от злости, размахивается и бьет Натку по лицу…

(«Только подумать – нас ведь никто никогда не бил!»)

Натка бежит на улицу! В ночь. И до утра дрогнет под дождем. Натка твердо решила бросить школу, уехать в деревню и наняться в батрачки.

Нина написала сестре: пусть не смеет бросать школу. Африкан не может оскорбить комсомол. Никто не может оскорбить комсомол. Написала и Африкану. Высказала все. Если он хоть раз еще ударит Натку, она, Нина, напишет об этом в газету, ему тогда не поздоровится. Как и следовало ожидать, Африкан на ее письмо не ответил.

Зорин упорно молчал. И все-таки Нина ждала. И заметка не появлялась в газете. Мог бы хоть об этом написать… Никитична заметила раз: «Ежели кручина, видать, у девки причина».

Уже прочно утвердилась зима. Намела сугробы под окнами, завернула в снеговые пуховики крыши, сковала толстым голубым льдом Бургояковку, перемела дороги в лесу.

В субботний вечер Нина возвращалась с ликбеза. Из окон изб сочился скудный свет. Над крышами дым столбом. Значит, мороз. Глухо на улице. Сегодня топят бани. В общем-то однообразная жизнь в деревне. Темень. Тьма. Темнота. В городе освещенные улицы. У кинотеатров веселая толпа. На окраинах полно лыжников. В актовом зале концерт. Писали, что приезжает знаменитая певица Ирма Яунзем… Съездить бы в город на один денек. Обнять маму, Натку. Может, удастся свидеться с Петренко. Поехать в город необходимо, хотя бы для того, чтобы выяснить про заметку. Но самое важное – все выяснить о Зорине, и если он забыл о ней, то и она найдет в себе силы никогда его больше не вспоминать.

Мотря всегда знает, кто едет в город. Прибавила шагу; надо успеть, пока Мотря не улеглась спать.

С трудом потянула стылую дверь на себя и с порога увидела Виктора. Он стоял у печки. На нем лыжный костюм, он смотрел на Нину и улыбался. Его появление настолько было неправдоподобным, что она на секунду даже закрыла глаза. Он? Он!

– Вот братец приехал, – объявила Никитична, подталкивая седые космы под платок, – экая страсть, на лыжах прибег! Сорок пять верст без малого, и все бягом и бягом. Маленько личность себе не познобил.

– Что, сестренка, разве не рада? – улыбнулся Зорин.

– Рада. Но ты не писал. Ты правда на лыжах? – Нина так растерялась, что не знала, о чем говорить. – Пойдем ко мне.

Никитична «наладила» им ужин у Нины в горнице.

Наконец они вдвоем.

– Ну, здравствуй, – он шагнул к ней, взял ее руки в свои.

Сейчас поцелует. Но он только заглянул ей в глаза и отошел. Наверное, и Виктор испытывал то же чувство радостного смятения.

– Однако, самовар поставлю, – сказала за дверью Никитична. – С такой-то дороги ладно будет и чайком побаловаться.

– Я сама, – кинулась Нина.

– Ладно, угощай брата. Эка столь бягом на лыжах. Конь и то пристанет.

– Добрая старуха? – спросил Виктор. – Тебя не удивляет, что я братом объявился? Хотел объявить себя женихом, но не знал, как ты к этому отнесешься.

Нина понимала, что ее молчание может обидеть Виктора, но все нужные слова куда-то провалились.

– Ты ничего мне не ответила.

– Да, – сказала она.

Он, улыбаясь, покосился на дверь.

– Очень хочется тебя поцеловать, – тихо проговорил он.

– Как брату, конечно?

– Ты не ждала меня?

– Нет, то есть я не думала…

– Не думала, что приеду?

– Ты пришел, – напомнила она. Только сейчас до Нины дошло, что он пробежал сорок пять верст. – Ты очень устал?

– Не очень. У меня же по лыжам первенство по городу.

– Я эгоистка. Ты же голоден. Садись. Ужин остынет.

Потом они пили чай, сидя друг против друга.

– Ты от какой организации? Тебя послали или ты сам попросился?

– Я сам от себя, – он засмеялся. – Понимаешь, считается, что я в Понизовье, я там в командировке. В окружкоме комсомола мне разрешили два дня проболтаться в городе, отдохнуть. Ну вот я и махнул к тебе.

– Я ничего про тебя не знала. Ты не писал.

– Я не писал – надеялся все время вырваться. Да и письма оттуда страшно долго идут. Глушь, еще почище здешнего.

– Ты мог сбиться с дороги, – испугалась она. – Обратно ты поедешь, я попрошу у хозяев тулуп. Кажется, во вторник хозяин поедет на базар.

– Не могу я до вторника ждать. Я же говорю: меня отпустили только на два дня.

– И нельзя пробыть лишний денек?

– Нельзя. Завтра днем мне надо выходить, чтобы засветло добраться до большой дороги. Понимаешь?

Виктор спохватился: он же привез Нине газету – заметку напечатали, теперь-то Козлоногов не отвертится. Виктор обнял Нину и через ее плечо стал читать вслух заметку. У нее буквы замелькали перед глазами. Она прислушивалась к себе, а не к его словам. Она любит этого человека. Виктора Зорина. А ведь еще совсем недавно она даже не знала о его существовании…

В горенке всегда холодно. Нина, укутав ноги одеялом, забралась на кровать. Виктор подвинул табуретку поближе. Разговаривали вполголоса. За стеной Мотря укладывала ребятишек спать, монотонно выводила; «Спи, спи, спи, усни-и-и-и… крепко глазыньки за-жми-и-и-и… а-а-а-а».

Виктор осмотрелся, будто только что увидел ее горенку. Нина проследила за его взглядом. Да, ничего не скажешь – убогая обстановочка: железная узенькая кровать, шаткий столик, две табуретки. Единственное украшение – над кроватью вырезанный из хрестоматии и наклеенный на картон портрет Лермонтова.

– Разве нельзя найти потеплее комнату?

– Можно. Но отдельную не найдешь. Знаешь, иногда так хочется одной побыть. Ну, с собой. – Она не сказала, что у нее нет возможности платить дороже за комнату.

– Тебя, наверное, тоска здесь забирает?

– Иногда. Днем нет времени, а вечером…

– Дай-ка я тебе ноги потеплее укутаю, – сказал Виктор.

Она не удержалась – провела рукой по его волосам.

Время летело.

Трещали от мороза углы избы.

Уже за полночь, а они еще не успели о себе всего рассказать…

Отца Виктора расстреляли белогвардейцы в гражданскую. Мать умерла от тифа. Жили вдвоем с бабушкой, как она говорила, в избушке-завалюшке. Туго приходилось, перебивались за счет квартирантов-нахлебников. Окончил девятилетку, хотел пойти в вуз, но бабушка совсем состарилась – надо было ее кормить. Пошел работать в депо, там отец когда-то работал. Бабушка померла, избушка, вот что удивительно, будто того и ждала – сразу же развалилась. Теперь сам живет на квартире. Какая там квартира – угол снимает. На будущий год пойдет в индустриальный, в окружкоме обещали дать путевку. Техника теперь решает все.

– Знаешь, нас тоже бабушка воспитывала, – сказала Нина. – Твоя была строгая? Наша строгая.

– Мухи не обидит. Но больше меня воспитывал квартирант один. Замечательный человек! Все знал. Самому жрать нечего, а книг – два ящика. Он доказывал, что человек начинается с языка. Положим, я с ним не согласен. Помещики или там разные буржуи выражались культурно, а из рабочего класса и крестьян вместе с потом кровь выжимали. Этот студент, между прочим, научил меня не просто читать, а вникать в смысл книги. А еще научил правильно говорить, а то я такое выворачивал…

Бабушка всегда твердила сестрам: плохо, когда человек первому встречному все о себе выбалтывает. Виктор не первый встречный. И потом нехорошо не ответить на доверие доверием. Нина рассказала Виктору о Кате, о распрях с отчимом, о дружбе тоже с замечательным человеком – Петренко.