Текст книги "Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва"
Автор книги: Елена Коронатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)
Ради его прихода бабушка из своего заветного шкафика извлекла окаменелые сухарики к чаю. Нина украдкой разглядывала гостя: голова как яйцо – узким кверху, он бреет ее из-за лысины, она начинается ото лба и ползет до самой шеи, а нос на семерых рос. Но чем-то гость напоминает военного. Наверное, усами, а еще сапогами и галифе. Он вызывал в Нине непонятное раздражение, может, оттого, что глаз с мамы не сводил. Ну, чего, спрашивается, уставился! Натка под столом толкнула ее ногой. Нина чуть не фыркнула: сестра держала так же, как гость, мизинец на отлете. Смешно! Только у нее пальчик тонюсенький, розовый, а у Илагина – чуть корявый, желтый от табака, с длинным ногтем. Для чего, собственно, такой коготь?
Потом бабушка отчитывала сестер в кухне:
– Ната, неприлично набрасываться на сухари, будто ты из голодной губернии. Нина, сколько раз я говорила, некрасиво так пристально разглядывать людей, им это может быть неприятно.
Понемногу сестры привыкли к Илагину. Никого уже не удивляло, что вечерами он заходил узнать о здоровье Катюши. Он взял у мамы серебряный подстаканник, сказав, что у него приятель большой ценитель старинных вещей. Подстаканник действительно продал за высокую цену. В доме наступило относительное благополучие. Илагин являлся, когда сестры уже спали. Африкан (так они между собой называли Илагина) подолгу засиживался у них. Просыпаясь, сестры слышали сдавленный басок.
Раз Натка срывающимся от волнения голосом сообщила:
– Знаешь, я нечаянно слышала, как он сказал мамочке «Натуся».
– Тебе показалось! – возмутилась Нина.
– Ничего не послышалось, он сказал: «Не расстраивайся, Натуся».
«Что же это такое? Выходит, он маму назвал на „ты“. Натуся! Да как он смеет?!»
– Тебе послышалось, – с сомнением, но упрямо твердила Нина.
Терзаясь, она стала потихоньку наблюдать за ними. Мама сделалась еще молчаливее, всегда озабочена, много курит. Он смотрит на маму преданно и умоляюще. От этого взгляда Нина испытывала обидную неловкость.
Бабушка с ним вежлива, но за столом не засиживалась – уходила к Кате или запиралась у себя в комнате.
Катя таяла: на лбу и на обтянутых скулах появились пепельно-желтые тени. Глаза нестерпимо сухо блестели. Нину пугал ее пронзительный взгляд, казалось, Катя угадывала мысли. Иногда на нее без всякого к тому повода нападали приступы непонятного раздражения. Ссоры затевала из-за пустяков, кричала сестрам:
– Я знаю, что вам надоела! На меня противно смотреть! Нечего меня жалеть. Я не нуждаюсь в вашей жалости!
А после плакала и просила прощенья. И это было еще хуже.
…От густо падающего за окном снега в комнате как бы растворилось снежное сияние. Откинув черноволосую голову на подушки, Катя смотрела в окно.
– Принеси мне снегу.
Просьба прозвучала неожиданно. «Я так старалась читать, а она вовсе и не слушала, наверное про свое думала – все ходят, а ей – лежи». Нина, накинув шубейку, выскочила на крыльцо. Осторожно набрала в пригоршни снег.
Наконец-то Катя улыбнулась – вдоль рта острые морщинки.
– Дай, я понюхаю.
Нина поднесла к Катиному лицу ладони со снегом.
– Почему-то теперь не слышу запахов. Я же ведь помню – снег зимой пахнет арбузом. А я не слышу…
Нина, бросив снег на стол, долго терла клеенку тряпкой. «Бабушка не велела при Кате реветь, но она так говорит…»
– Я знаю, почему не поправляюсь. Меня бог наказал.
– Вот уж сочиняешь.
– Сядь, сядь здесь… – Катю трясло.
«Может, бабушку позвать?» – но сестра схватила ее за руку и потянула к себе, Нина присела на край кровати.
– Ну что ты так? Успокойся…
– Не успокаивай! Не смей со мной разговаривать так, будто я маленькая или полоумная. Не прерывай! Ну, можешь ты хоть раз выслушать до конца? Слушай, я давно хочу тебе сказать… Хотела бабушке сказать, но не могу! Меня так это мучит. – Катя говорила быстро, как в бреду, на лице – незнакомая жалкая улыбка. – Я знаю – бог меня наказал! Помнишь, мы с тобой исповедовались? И мы поссорились. Я тебе доказывала, а сама… Сама я уже не верила… Вот, знай! И не то чтобы сомневалась. Уж если по правде – думала так же, как ты. И про священника, и про церковь… И про бога! Но это в душе, а на словах – другое. На словах вроде я самая верующая. Видишь, какая лицемерка? Подлость ведь, правда? Я теперь знаю– бог мне послал испытание, и я его не выдержала. Он меня и наказал. – Катя, всхлипнув, глотнула воздух, по пепельно-желтым щекам потекли слезы.
Нину так напугали Катины слова. И даже не само признание, а безнадежное отчаяние, глядевшее из ее неправдоподобно расширенных зрачков, и этот жест – худые руки терзали ворот рубашки, будто ворот давил Катю.
– Видишь… видишь… ты молчишь… – с каким-то странным удовлетворением выдавила Катя.
– Ничего не молчу. Все совсем не так. Почему же меня бог не наказал? Я ведь тоже…
– Молчи! Молчи! – с испугом закричала Катя. – А не то… – Катя захлебнулась воздухом и закашлялась.
Нина взяла Катину тонкую, с выпирающими косточками руку и принялась ее тихонько гладить. Катя примолкла. Спустя несколько минут она заглянула Нине в лицо и попросила:
– Ниночка, сходи в церковь. Помолись за меня.
«Господи, ну разве можно о чем-то еще спорить!»
– Значит, ты согласна? Да? В моем ящике, в комоде, есть деньги, ты их возьми на свечи. Поставь… Я тебя прошу… – Катя слабо сжала ее руку и закрыла глаза.
…Обещание нужно выполнять, тут уж никуда не денешься. Выручают дела, можно день ото дня откладывать, но каждое утро, как бы мимоходом, Катя спрашивает: «Ты сегодня пойдешь?»
Илагин сдержал свое слово: привез на извозчике профессора и хирурга. Высокий, сутулый, с широким крестьянским лицом, профессор скорее походил на ответственного партработника, чем на ученого. Хирург, белокурый, полный, элегантно одетый, все время, по выражению Натки, «пялил глаза» на маму. Рядом с приезжими знаменитостями доктор Аксенов выглядел домашним и очень старомодным со своими негнущимися манжетами и пенсне в золотой оправе.
Врачи долго осматривали Катю. Потом бабушка пригласила их к себе, сказав маме:
– Ты побудь с Катюшей.
Мама, вымученно улыбнувшись, молча кивнула.
Нина с Наткой уселись в кухне, распахнув дверь в коридор. Но, увы, ни единого словечка не услышали. Наконец врачи вышли одеваться.
– Надеюсь, – обратился профессор к бабушке, – лекарство, которое я прописал, облегчит страдания.
При этих словах профессора бабушка, властная, неуязвимая, казалось, не знающая сомнений, положила руку на Нинино плечо, как бы ища у нее поддержки. В первую секунду Нина растерялась, но повинуясь душевному порыву, обняла бабушку и тесно прижалась к ней.
Бабушка тихо сказала:
– Только бог поможет нашей Катюше.
Когда сестры остались одни, Катя, странно притихшая, спросила:
– Ты сегодня сходишь в церковь? Сегодня ведь суббота – всенощная.
Нина отправилась в собор, хотя он и дальше от их дома, чем Ярлыковская церковь, старалась оттянуть встречу с богом. Как молиться, когда не веришь? Вот и собственные убеждения! «Но разве я могла отказать Кате?» Бабушка сказала: «Только бог поможет».
Пришла в собор рано. Служба еще не начиналась. Нина выбрала укромный уголок и опустилась на колени перед иконой божьей матери. На нее смотрели длинные кроткие глаза богородицы. «Ну, зачем я здесь? Ведь это все вранье…» Нина испуганно оглянулась – показалось, что вслух произнесла крамольную фразу. Нет, рядом женщина с исплаканным лицом усердно молится. Когда она подошла? В мехах, кажется, соболя. Ах да, это жена какого-то профессора физики, Мара ее показывала. Тоже научный работник, а молится. Может, и она за чье-нибудь здоровье. Домнушка знает мальчика, его один монах исцелил – молился за него. «Господи, если ты есть – помоги Кате! Ты же добрый! За что Катю наказывать? Помоги. Ведь она ничего плохого не сделала. Помоги. – Нина прильнула лбом к холодному каменному полу. – Я буду верить, буду – только помоги». – Она повторяла одни и те же слова, повторяла, как заклинанье. Казалось, если остановится, то померкнет крошечная искорка веры, и тогда уже Кате не поможешь!
Пришла в себя, когда от долгого стояния заныли колени. Оглянулась. Женщина в мехах исчезла.
Служба давно началась. Велеречиво гудел голос протодьякона. Последние слова протодьякона подхватывал, как эхо, хор. Постепенно хор набирал силу: нежные и чистые альты мальчиков, бьющие по нервам сопрано и торжественные басы, сливаясь воедино, растекались под высоким куполом собора.
От благостного пения хора или от зыбкого сияния свечей, отражавшегося в окладах икон, Нина успокоилась, все смутное куда-то отодвинулось. Стараясь не расплескать ощущение внезапной умиротворенности, Нина поспешила в притвор. У монашки, с лицом, будто вылепленным из воска, купила свечи. Где-то в толпе молящихся мелькнула знакомая белая, мучнистая физиономия. Неужели Корольков? Нет, этот в черном пальто, у Королькова нет такого пальто.
Нина пошла от иконы к иконе, зажигала одну от другой тонкие свечи, устанавливала их, крестилась и, поклонившись в пол, целовала холодный запотевший оклад. Она терпеть не могла из-за брезгливости (все лижут) целовать иконы и обычно, обманывая бабушку и сестер, чмокала воздух. Но сейчас, прижимаясь губами к иконам, упивалась собственным смирением. Пусть! Чем ей неприятнее, тем лучше для Кати.
Субботняя служба кончилась поздно.
Улицы темные, прохожих мало, бегут подгоняемые морозом и хлестким ветром. Скрипит снег под пимами. Зябнут руки и лицо.
Дома бабушка ахнула: «Щеки поморозила». Принялась оттирать снегом, намазала гусиным жиром. В кухне уютно, тепло, хотя окна доверху покрыты мглистой изморозью. Самовар выводил тоненькую песенку. Бабушка налила Нине чаю в свою большую чашку.
– Пей сколько можешь: чай – первое средство от простуды. Живо согреешься.
Накидывая петли на спицы, бабушка рассказывала: приходил Аксенов, сделал Катюше укол, и она уснула. Все спрашивала, не пришла ли Нина. Мама тоже уснула, пусть поспит. Натка отправилась ночевать к Юле, Варя забегала, заглянет завтра утром. Катюша повеселела. Ей всегда легче, когда Аксенов приходит.
Давным-давно бабушка не разговаривала с ней так доверительно, а на ночь поцеловала Нину, что она делала только, когда сестры были маленькими.
Утром Катя, уже умытая и причесанная, позвала Нину и нетерпеливо спросила:
– Ходила в церковь?
– Да, в собор, на все деньги поставила свечи.
– Спасибо. Знаешь, мне уже лучше. – Катя улыбнулась спекшимися губами, по желто-пепельному лицу поползли паутинками морщины.
– Конечно, лучше, ты сегодня хорошо выглядишь, – проговорила Нина, ужасаясь Катиной худобе.
– У меня ничего не болит. Я хочу есть.
Обрадованная Нина помчалась в кухню.
– Катя есть просит!
Бабушка засуетилась. Все забыли, когда Катя просила есть. Накануне бабушка отнесла в торгсин свое обручальное кольцо, получила крупчатку, сахар, масло, французский белый батист в подарок Кате.
Неожиданно для всех Катя с удовольствием поела и скоро уснула. Нина отправилась в кухню, прихватив алгебру.
Мороз пошел на убыль. За окнами валил и валил густой снег. От непрерывного мелькания в комнатах какое-то особое свечение. Пощелкивала дровами печь. Пахло сдобным тестом. Завтра Катин день рождения, бабушка испечет ее любимый сладкий пирог с урюком.
Доктор Аксенов, когда ему наперебой принялись рассказывать, что Кате лучше, никакой радости не проявил. Нина заметила, как доктор с бабушкой переглянулись. После его ухода бабушка долго сидела в своей комнате, не зажигая света. В доме сладко пахло валерьянкой.
И в этот вечер бабушка отправила Натку ночевать к Юле, а Варю оставила у них. Ночью сквозь сон Нина слышала неясные шорохи, шепот. Просыпаясь, видела слабую полоску света под дверью детской.
…Кто-то осторожно теребил ее за плечо. Бабушка, в съехавшем на затылок чепчике, что-то шептала. Варя, одетая, сидела на Наткиной кровати, прижав носовой платок к лицу. Бабушка тихо, с отрешенным спокойствием сказала:
– Вставай, Ниночка, Катюша умирает. – И прибавила: – Нельзя кричать – это может затянуть агонию, и тогда Катюша долго еще будет мучиться.
Бабушка прошла в детскую, открыв настежь двери.
В детской какой-то странный клекот.
Мама потерянно повторяла одну и ту же фразу:
– Сейчас пройдет, сейчас пройдет…
Нина прислонилась к косяку. Бабушка и мама, склонившись над кроватью, заслонили Катю. У иконы желтым светом мигала лампада, на комоде в высоком бронзовом подсвечнике оплывала толстая свеча. «Наверное, лампаду зажгли потому, что Катя умирает».
Нина увидела лицо Кати, и даже не лицо, а одни глаза, круглые, с расширенными зрачками, они смотрели на нее. И вдруг Нина поняла – Катя ее не видит… С черных потрескавшихся Катиных губ срывались несвязные обрывки слов…
Катя забилась в руках мамы, потом притихла и почти явственно прошептала:
– … дними меня.
Мама приподняла ее с помощью бабушки, посадила в подушки. Катина голова запрокинулась, словно тонкая шея не в силах ее поддерживать.
Катя затихла. Совсем.
Все, что потом Нина делала, ей казалось, делает кто-то другой, и этот другой – черствая, эгоистичная девчонка, у которой никогда сердце не разорвется от жалости к Кате и от горя, которая способна, как это ни странно, пить и есть, когда в столовой в переднем углу стоит гроб, а в нем Катя, чужая, застывшая. И это черствая девчонка даже заметила, что на похороны пришли чуть ли не все ребята из Катиной группы, что все плачут и жалеют Катю.
Кто-то громко сказал:
– Сегодня день рождения Кати. – Оказывается, это она, Нина, сказала.
Незнакомая тетка (зачем она пришла? Но как будто так полагается) спросила:
– Сколько годочков покойнице?
Нину резануло слово «покойница», и она промолчала. За нее ответила Варя.
– Сегодня восемнадцать исполнилось.
Тетка в голос запричитала. Коля поспешно выпроводил ее.
Потом Нина шла за катафалком, ведя под руку маму. Удивительно: снег падал на очень черные брови Кати, на щеки и не таял.
Прислушиваясь в церкви к заупокойному бормотанию дьячка, Нина вдруг поняла, что они в любимой Катиной Ярлыковской церкви. «Любимая церковь!» И с неожиданной остротой вспомнила всенощную в соборе и Катину радость, что за нее помолились, и свое настроение за день перед смертью Кати. Молилась! Свечи ставила! Бог помог… Христос или божья матерь? У кого милости просила? Нина так стиснула в руках тонкую свечку, что она сломалась и погасла. Варя взяла свечу и дала другую, зажженную.
На кладбище Нина с тупым страхом заглянула в мерзлую черную яму. Натка, весь день не отходившая от Нины, всхлипывала, уткнувшись ей в плечо.
– Кинь горсточку землицы, – шепнула Домнушка.
Нина, сняв рукавичку, взяла смешанную со снегом землю. Нагнулась. Гроб почти засыпали. Если бы не Натка, рванувшая ее к себе, она бы свалилась в яму.
Дома стояли накрытые столы, на видном месте красовался именинный пирог с урюком. Нина услышала, как тетя Дунечка изрекала басом:
– Поминки – хороший обряд, его придумали, чтобы сгладить первые минуты горя.
Священник в лиловой шелковой рясе, расправляя пышную бороду, провозгласил:
– Помянем новопреставленную господу богу.
Мама куталась в шаль и заплаканными глазами поглядывала на детей.
Илагин вместе с бабушкой по-хозяйски ходил вокруг стола и угощал всех. Мама сказала:
– Ей сегодня восемнадцать. Боже мой!
– Смиритесь, матушка, – пробасил священник, – бог дал, бог взял.
– Тебя небось не взял! – пробормотала Натка.
Услышал ли ее батюшка?! Возможно, и услышал, но виду не подал. Дьякон, тот определенно услышал, он – вот чудо! – подмигнул Натке. А Илагин укоризненно покачал головой.
Коля подошел и сердито прошептал:
– Ну, знаешь, это не вежливо. Изволь помалкивать.
– Фатум, – многозначительно произнесла тетя Дунечка, – очень вкусный пирог с рыбой. Непременно запишу рецепт.
Звякали ножи и вилки. Жуют. Пьют. Но самое ужасное, что и Нина ела, более того, она никак не могла насытиться. Думала, в рот ничего не возьмет… Ужас какой!
– Ты, брат, держись, – Коля положил Нине руку на плечо, – ты теперь старшая.
«Старшая! А Катя?» Ее внезапно замутило от вида еды, она вылезла из-за стола и пошла в детскую. Прижалась лбом к заледенелому оконному стеклу. Подошла Натка и встала рядом.
Сестры вздрогнули от громкого смеха Илагина.
– Чего он радуется? – со злостью вырвалось у Натки.
– Не говори так. Он добрый. Могилу заказывал. Бабушка сказала, что мы век должны быть ему благодарны.
– Я благодарна. – Натка помолчала и упрямо добавила: – Только чего он радуется?
– Ты с ума сошла! Чего же ему радоваться! Просто он такой. – В душе Нина разделяла Наткино недовольство. Да, он помогал. Спасибо. Но, узнав о Катиной смерти, стал неприятно суетлив. Будто рад случаю продемонстрировать свою расторопность и нужность.
Глава четырнадцатая
Нину терзал страх. Она его гнала, стыдилась, но ничего не могла с собой поделать. Никому она не в силах была сознаться – ни Натке, ни Варе. Она боялась умереть.
Мучило воспоминание: Катя, когда еще только слегла, просила сходить к Лельке Кашко за рисунком кружева, а она так и не сходила. И Катя плакала из-за нее. Но еще больше, чем запоздалое сознание своей вины, терзает страх, что и от тебя ничего не останется. Ночами, уткнувшись в мокрую подушку, Нина казнилась: «Я подлая, я боюсь смерти, но я не хочу, как Катя…»
Бабушка по-прежнему не плакала. Деловито, без суетливости, занималась с Домнушкой побелкой и уборкой комнат, что-то перешивала. Удивительно, как она умела для себя и для всех домашних находить неотложные дела. И ни слова о Кате. И вдруг… Нина, она стала последнее время рассеянной, зашла в бабушкину комнату не постучавшись. На столе незаконченный пасьянс, рядом вязанье. Сгорбленная, опустив руки на колени, бабушка беззвучно плакала. Внезапно Нина поняла: в тот день мнимого улучшения Катиного здоровья бабушка уже обо всем знала, и вот также одна сидела у себя и плакала, и никому ничего не сказала. Поэтому-то она и отправила Натку из дома, а Варю оставила у них.
– Бедная Катюша, лучше бы я… – бабушка не договорила.
Странно, но после этих слов Нину перестал преследовать страх смерти…
И вот бабушка ушла из дома Камышиных. Ушла, прожив с ними десять лет. Поселилась с Колей в маленькой квартирке на Красноармейской улице.
Как могла бабушка их оставить? Мама смутно пояснила – бабушка старенькая, ей тяжело с большой семьей справляться. Неубедительно, семья стала меньше, они старше. Маму все тот же Африкан (благодетель, как его называла Натка) устроил на службу в КУБУЧ (Кооператив улучшения быта ученых) счетоводом. Со службы мама возвращалась поздно.
Натка откровенно радовалась бабушкиному уходу. Наконец долгожданная свобода! Иди куда хочешь, являйся домой хоть ночью. Не стало совместных обедов и ужинов.
Раз, зайдя к ним, бабушка обнаружила груды грязной посуды и желтые листья на пальме. Она не пощадила самолюбия сестер. Вяло оправдываясь, они подоткнули подолы и принялись за уборку.
Но скоро все пошло по-старому.
Нина больше не искала уединения. Наоборот, она не выносила теперь одиночества. Дома постоянно толпились подружки: Варя, Мара и Юля. Сражались в подкидного дурака, щелкали кедровые орехи, распевали модные песни: «Кирпичики», «На окраине где-то города я в рабочей семье родилась…», «Он был шахтер, простой рабочий, служил в донецких рудниках…» и «Во солдаты меня мать провожала…».
Никогда еще Нина не жила «такой бурной жизнью». И все-таки где-то на дне души притаилась тоска о Кате и страх, что вдруг все, а главное, она сама исчезнет.
В воскресенье мама попросила никуда спозаранок не улетучиваться, а попить всем вместе чайку. В кухне пыхтел самовар. Сидели, как при бабушке, своей семьей за столом и наперегонки с Наткой уничтожали румяные лепешки. «Вот что странно, – раздумывала Нина, – раньше все казалось плохо – скучно, нудно, а теперь, когда вспоминаешь, – нет, хорошо. Неужели так всегда бывает, когда о чем-нибудь вспоминаешь?»
– Девочки, я хотела бы с вами поговорить, – сказала мама.
Нину насторожил смущенно-виноватый тон мамы.
– Ну вот, девочки… я… мы решили с Африканом Павловичем пожениться. Он к нам переедет. – Мама отодвинула чашку и торопливо закурила.
Сестры молчали. Нина опустила глаза, нестерпимо видеть мамино смущенное, в красных пятнах лицо.
– Я так устала, девочки, – тихо сказала мама.
Натка первая пришла в себя и кинулась целовать маму. У Нины чуть не вырвалось нелепое: «А Катя?» При чем теперь Катя? Но почему-то Нина была уверена: Катя бы страдала от маминого замужества. У всех есть отцы. У Вари – старый пожарник, лицо во въедливых черненьких точечках – обгорел на пожаре, и ногу потерял на пожаре – жизнь чью-то спасал. Ходит на деревянной ноге – скырлы, скырлы… Борода черная, лопатой. Сначала боялась его, потом убедилась – добрее человека не сыщешь. У Мары отец представительный, высокий, здоровенный, усы пушистые. Хозяин всех лесов и тайги в округе! Мара его любимица, недавно подарил ей два отреза шерсти на платья. Мара постоянно у папы деньги на кино выуживает – он щедрый, дает на всю компанию. Даже у преподобной Юлечки есть отец – папочка. Лицо у него красивое – правда, борода рыжая. Юлина мать вечно его ругает «пьяницей проклятущим». А вот Юля в нем души не чает. Еще бы! Если она в школе на вечере долго задержится, он ходит вокруг школы, ждет. Если ее провожают ребята, он вышагивает позади, ни за что не подойдет. И только у них нет отца.
Когда днем мама ушла с Илагиным к бабушке, сестры принялись с подружками обсуждать новость.
Мара с присущим ей апломбом видавшей виды женщины заявила:
– Нечего носы вешать – теперь у вас житуха будет полегче. Мужчина в доме – это не фунт изюму.
– Легче-то легче, но, что ни говори, отчим не родной отец, – возразила Варя.
– Начихать! – свистнула Мара, видимо желая показать свое пренебреженье к отчиму. – Ты, Нин, намекни, что у тебя нет ботинок. Пусть раскошелится.
– Дело не в материальной стороне, а в том, что чужой… – Нина хотела добавить «влез в нашу семью», но испугалась, что разревется, и замолчала.
– Вот что, если он начнет из себя хозяина строить, ты его сразу поставь на место! – гремела Мара.
Скромная квартира Камышиных стала неузнаваемой. В столовой как в настоящей гостиной: дубовый овальный стол под бархатной скатертью, обитые красным плюшем стулья, кресла и диванчик с гнутыми ножками. Особенно сестер поразил китайский фонарь – стекла в нем причудливо разрисованы, с фонаря свешиваются красные кисти, от этого великолепия по потолку бродят фантастические тени. Но все чужое, такое же чужое, как Африкан, с его безапелляционным тоном, громким хохотком, скрипучими сапогами и бесчисленными изжеванными окурками.
Детская превратилась в спальню мамы и Африкана, а сестры поселились в бывшей бабушкиной комнате. Почему раньше Нина не замечала, какая это сумрачная комната: два окна упирались в высокий, поросший мохом забор, под окнами торчала пожарная лестница. Всю зиму громоздились до половины окон покрытые копотью сугробы. Натка возмущалась: «Это он нас выпер из детской». Нина была даже рада – по крайней мере, просыпаясь, не видишь вместо Катиной кровати пустоты.
В суматохе, когда перетаскивали вещи, сестры сняли иконы и вытащили их в кладовку. Самое удивительное, что мама этого даже не заметила.
Пришли на торжественный обед бабушка и Коля.
– У вас теперь шикардос на длинной палке! – сказал Коля.
– У нас и раньше неплохо было, – преувеличенно громко сказала Нина.
Бабушка многозначительно посмотрела на нее.
– Покажи, как вы с Натой устроились.
Конечно, бабушка заметила, что они сняли иконы, но ничего не сказала.
– Лампочку бы надо пониже опустить, – бабушка села к их обшарпанному столу, немного помолчала. – Я тебя попрошу – ты ведь старше: будь сдержаннее. Если и ты станешь дерзить Африкану Павловичу, то ты же знаешь Натку, она тогда закусит удила… Ты всегда помни о матери.
Бабушка еще долго говорила. Нина слушала невнимательно, думая о том, что ведь нельзя же к чужому человеку относиться так же, как к близкому. Положим, любила же она Петренко. Но он был добрый.
– По-моему, Африкан Павлович злой, – сказала она, хотя за секунду до этого не хотела ничего говорить.
– С чего ты взяла? – рассердилась бабушка.
Нине вдруг показалось, что бабушка потому и рассердилась, что она в точку попала.
Наутро Африкан вышел из маминой комнаты неряшливо одетый: шлепанцы на босу ногу, в нижней сорочке с подтяжками. Нина чуть не задохнулась от стыда и злости. Натка не разделила ее негодования: «Подумаешь, он же у себя дома!»
Нина старалась почаще исчезать из дому. Похоже, что Африкану это не очень нравилось. Однажды, когда она поздно пришла из школы, спросил:
– Почему ты так задержалась?
– У нас был литературный кружок, – Нина постаралась ответить как можно независимее. Мара убеждала: «Важно с первых дней уметь себя поставить».
Его прорвало:
– А кто будет посуду мыть и обед на завтра готовить? Мать придет со службы и еще должна в кухне хлестаться! Что важнее: общественные нагрузки или здоровье матери?
Нина хотела сказать, что ничего не случится, если домашние дела она сделает на три часа позже, но он не дал ей говорить.
– В ваши годы люди сами себе кусок хлеба зарабатывают, а вы сидите на шее матери и не хотите помогать!..
Нина долго ревела в подушку: какое он имеет право попрекать?
Пришлось оставить литературный кружок. Не дожидаться же, чтобы еще раз такое услышать.
Маму Африкан обожал. В ее присутствии никогда не повышал тона, кидался ей навстречу, когда она приходила со службы, и, опустившись на колени, снимал с нее боты. Оживлялся он еще, когда собирался в гости или ожидал гостей. С ними просиживал до утра за преферансом. Выпив, становился разговорчив, целовал руки дамам, отпускал, как говорил Коля, гусарские комплименты. К удивлению сестер (они его считали стариком), Африкан великолепно танцевал: легко кружил даму, прищелкивая лихо каблуками. При гостях он всегда приглашал Нину: «Мадемуазель, на тур вальса». Нонна Ивановна как-то назвала Илагина «душой общества». «Душа общества» не походил на того молчаливого человека, постоянно чем-то озабоченного, с брезгливой миной на лице, к которому привыкли сестры. Нина ни разу не видела отчима за книгой. За утренним чаем, просматривая газету, он язвительно говорил:
– Поглядим, что товарищи сегодня нам соврут.
– Зачем же вы вранье читаете каждый день? – не выдержала Нина.
– Все надеюсь, что правду напишут. – Африкан иронически взглянул на нее поверх газеты.
– Писали в газете, что построят новое здание для ЦРК, и построили. – Нина сделала вид, что не замечает маминых предупреждающих знаков. – Вот видите, не вранье же!
– Действительно, построили Центральный Рабочий Кооператив – деревянный сарай! А ты магазин Второва или Елисеева видела когда-нибудь? Ага, не видела, а тоже лезешь спорить.
– Вы почитайте первую страницу, – настаивала Нина. – Тут написано, сколько миллионов Советское правительство отпустило на ликвидацию беспризорности и на кредиты крестьянству.
– Читал, – Илагин небрежно отбросил газету и, оттопырив мизинец, принялся размешивать сахар в стакане, – не душили бы крестьян налогами, и кредиты не нужны были бы.
– Бедняки не платят налоги. Это только кулаки…
– Вечная манера у тебя спорить, – оборвала Нину мама.
То, чего опасалась бабушка, все же случилось: Натка отчаянно надерзила отчиму. Скандал разыгрался, когда Нина была в школе. Еще с порога в нос шибануло нашатырным спиртом и валерьянкой. (После смерти Кати эти запахи неизменно вызывали тревогу.) Натка с красным, распухшим от слез лицом жалась в кухне к печке. На вешалке знакомая шуба доктора Аксенова. Нина кинулась в столовую. Мама лежала на диване: на голове мокрое полотенце, в ногах – грелка. Доктор Аксенов, сидя у стола, выписывал рецепт.
Сняв пенсне, он посмотрел на Нину не то укоризненно, не то печально, и покачал головой, будто она, Нина, в чем-то виновата.
– Сходи в аптеку, – тихо проговорил Африкан, – как можно скорее, – на Нину он даже не взглянул.
Удивило лицо Африкана, таким несчастным Нина его еще не видела: под глазами набрякли мешки, кажется, даже пышные усы сникли.
– Что с мамочкой? – спросила Нина у Аксенова шепотом.
– Сердечный приступ, – тихо произнес доктор. – У мамы больное сердце, его надо беречь.
Мама протяжно застонала. Отчим бросился к дивану, взял мамину руку, попытался нащупать пульс и испуганно зашептал:
– Доктор, пульса нет…
Доктор склонился над мамой. Маленький, круглый, из-под рукавов пиджака торчат тугие накрахмаленные манжеты, милый-милый. Вытащил из кармана знакомые с детства часы с двумя золотыми крышками.
– Ну, ну, без паники, – пробурчал Аксенов, – пульс есть. Н-да, слабенький. Но есть.
Нина шагнула к маме, но Африкан умоляющим тоном повторил:
– Сходи в аптеку. Как можно скорее.
Во дворе Нину догнала Натка.
– Я ведь не хотела… Не думала, что мамочка так расстроится…
– Лучше побыла бы там. Вдруг что-нибудь понадобится.
– Он меня не подпустит к мамочке…
В аптеке, где сестрам пришлось ждать лекарства, Натка призналась, как все произошло.
– Я мыла пол. Забежала Юля… Нам надо было поговорить… Я недалеко ее проводила. А мамочка пришла и стала сама домывать пол, а тут принесло Африкана. Он, конечно, стал меня отчитывать: я – такая, я – сякая, такая же эгоистка, как старшая сестра. Это, значит, ты. Тут я обозлилась и заявила, что не намерена выслушивать замечания от постороннего человека. Ну и началось.
Он кричит: «Ты неблагодарная девчонка!» А я: «Вы не смеете на меня орать…» Мамочка вдруг упала… Дай мне твой носовой платок. Разве я знала, что так получится!
– Кто позвал доктора?
– Тетка Дунечка явилась. У нее особый нюх на всякие неприятности. Хотя хорошо, что явилась, Африкан отправил ее за доктором. Она сказала, что зайдет к бабушке. Теперь жди от бабушки нагоняя.
Натка не ошиблась – бабушка пришла на другой же день. Увидев ее в окно, Натка засела в уборной, а потом потихоньку удрала. Пришлось Нине одной выслушивать наставления. Бабушка отчитывала долго.
– Ты должна быть примером для младшей сестры. Ради спокойствия матери вы обязаны быть вежливы с Африканом Павловичем.
– Если я его терпеть не могу, значит, мне притворяться? Ты сама говорила, что не выносишь лицемерия. – В душе Нина возликовала: нечего бабушке возразить.
Бабушка пожевала губами и испытующе, как бы проверяя Нину, посмотрела ей в глаза.
– Удивительное понятие у современной молодежи – все отрицать, даже вежливость, – скорее печально, чем сердито произнесла бабушка. – Пора, кажется, тебе кое-что усвоить. Вежливость еще никого не унижала, а хамство унижает прежде всего того, кто хамит.
Нина хотела сказать, что на хамство нужно отвечать хамством. Ведь не толстовцы же они, чтобы подставлять правую щеку, когда ударят по левой, но не успела.
